Книга: Крылья голубки
Назад: Книга четвертая
Дальше: IV

Книга пятая

I

Сегодня лорд Марк смотрел на нее как-то по-особому, так, будто хотел вынудить ее признаться, что она с самого начала судила о нем несправедливо, и теперь он имеет право так или иначе использовать ее признание к своей выгоде; его намерение, некоторым образом, принесло свои плоды: оказалось, что он все-таки чем-то интересуется, и достаточно интенсивно, чтобы заставить ее, как это ни абсурдно, почувствовать себя признающейся! – хотя за все время их знакомства и речи не заходило о справедливости или несправедливости: такой проблемы между ними просто не возникало. Он поначалу явился в отель, отыскал там Милли и, обнаружив, что Сюзан Шеперд дома, обошелся с ней «корректно» – оттенок был именно таков, – что воображение Сюзан тотчас же с удовлетворением отметило; потом он явился еще раз, но их не застал, затем посетил их снова и нашел на месте; он легко дал им понять, что, пусть даже в это время уже наступает конец всему – это они могли почувствовать и сами по истощившейся атмосфере – атмосфере лондонского сезона, который был уже при последнем издыхании, – им достаточно лишь упомянуть те места, куда им хотелось бы попасть. Настроение обеих дам – или, по крайней мере, их застенчиво высказанное заявление – было таково, что не существует определенного места, куда они хотели бы попасть, что они просто каждый раз обнаруживают, где бы они ни очутились, что им нравится то место, куда их привезли. Именно так, в высокой степени, и обстояло дело с их теперешним сознанием, что вполне могло быть, в столь же значительной степени, делом совершенно естественным: их впечатления к тому дню, благодаря счастливому повороту колеса Фортуны собрались для них в великолепный букет, подобный целой охапкередчайших цветов, принесенных им в дар. Дар этот был перед ними – их подвели прямо к нему; и если у них все еще сохранился обычай смотреть друг на друга с некоторого отдаления, чтобы укрепить единение, рука лорда Марка будет молча признана меж ними именно той рукой, что повернула колесо. Это он совершил касание, что видно при легчайшем рассмотрении, – касание, которое произвело то отличие (как на том же месте и в тот же час выразилась Сюзи и повторяла снова и снова себе и другим, кого это могло касаться), благодаря которому им удалось не упустить столь прекрасный и интересный опыт; благодаря которому не упустила его и миссис Лоудер, хотя на поверхностный взгляд они приехали туда как раз вместе с миссис Лоудер и хотя потом наша юная леди целых полчаса или около того была непосредственно занята с другой дамой, с большой внутренней приятностью воспринимая все окружающее.
Для Милли величественное историческое здание, помимо его террасы и парка – центра прямо-таки экстравагантно-грандиозной композиции Ватто, несло на себе особый оттенок, словно старое золото, блеск которого «приглушен» качеством воздуха, словно самый разгар лета настроили созвучно общему совершенному вкусу. В предыдущий час по ее меркам с нею произошло очень многое, как ей казалось, связанное с ее восприятием, буквально открытием этого места – величины, выраженной в знакомстве с новыми очаровательными людьми, в хождении по залам с доспехами и оружием, с картинами, со шкафами и шкафчиками, с гобеленами, чайными столиками; в настойчивых напоминаниях самой себе, что такое величие стиля есть символ предназначенного счастливого преуспеяния. Величие стиля было великолепным сосудом, вместившим все остальное – приятное персональное изобилие, ненапыщенные, вполголоса приветствия, почтенный возраст знаменитых хозяина и хозяйки, одновременно столь выдающихся и таких простых, столь открытых для публики и таких застенчивых: все это стало просто теми или иными элементами внушения. Элементы сплавились друг с другом и придали пикантность тому глотку, чей вкус, по сути, мог поразить девушку, как бы растворившись в чашечке кофе с мороженым, которую она рассеянно приняла из чьих-то рук, в то время как более полный поток не переставал каким-то образом уносить ее все дальше и выше – в свежесть отклика всего ее юного существа, в свежесть первого и единственного ее расцвета. Пожалуй, сейчас кульминацией для нее стал тот факт, что она, казалось, разобралась наконец, благодаря тетушке Мод, в чем же действительно было дело. Это и не могло быть ничем меньшим, чем кульминация для не очень счастливой, неуверенной в себе девушки – неожиданно услышать сказанное прямо в лицо, что все дело в ней самой, – ибо явно только к этому и могло сводиться сказанное миссис Лоудер. Все, разумеется, выглядело великолепно на великолепных картинах, и несомненно, что частью блестящей жизни – поскольку эта блестящая жизнь, как можно было не очень четко себе представить, велась вполне человечно – было то, что получаемые здесь впечатления перенимали часть этого блеска; но все же не станем много о том говорить; их визит отметил этот час как бы официальным штампом, способствующим человеку легко и спокойно воспринять откровенную ласковость миссис Лоудер.
– Вы должны остаться среди нас, вы просто должны – иное совершенно невозможно, да и смехотворно; вы, несомненно, еще не знаете – не можете знать, но узнаете очень скоро: вы сможете остаться здесь в любом статусе.
Ее слова прозвучали словно тихое посвящение, словно приветствие полушепотом, и даже если они явились всего лишь результатом духовного опьянения самой тетушки Мод, ибо эта милая дама, как можно было видеть, духовно «держала» этот день на своих плечах, для Милли они оказались – и в тот момент, и потом – наивысшим достижением ее воображения. Этому дню суждено было ознаменовать завершение краткого эпизода, начавшегося несколько дней назад на Ланкастер-Гейт сообщением лорда Марка, что Милли «имела успех» – эта нота снова здесь прозвучала; и хотя никаких особых и неисчислимых открытий пока еще не случилось, зато до самого конца событий в ее пространстве и времени было их, как мы могли видеть, великое множество. Их было втрое больше, безвозмездных и добровольных, пусть даже приходивших отдельными частями и пока еще не тех событий, какие могли бы принести три не подготовленные нашими дамами недели. Миссис Лоудер сумела импровизировать «большой спрос» на них, но тут она была не в своей стихии, как теперь, свободнее поразмыслив, смогла осознать Милли, и «спрос» оказался довольно небрежно скомпонован. Оттого-то, хотя в этот самый момент у нее были собственные причины полагать, что эпизод подходит к своему завершению, – причины сугубо личные, – ее вдруг осенило не менее серьезное предвидение в отношении ее собеседницы. Эпизод завершится этой восхитительной картиной, но восхитительная картина станет по-прежнему показывать тетушку Мод как даму, не вполне уверенную в том, что ей самой суждено остаться на полотне. То, что она теперь делала (казалось, Милли просто никак не может не видеть этого), так это вела разговоры, доводя их до все более тонкой и спокойной ясности, – разговоры якобы о Милли. Это было прекрасно, Милли так и относилась к тому, что́ миссис Лоудер говорит о ней и как она о ней говорит, как бы мало наша юная девушка ни нуждалась в этом и как бы редко ни считала чужие мнения верными. А в те минуты, когда она благодарно поглощала кофе с мороженым – что заставляет сильно усомниться в ее мудрости, – она в особенности и более всего размышляла об отношении лорда Марка к тому, что она здесь находится, или хотя бы к тому, находит ли она это занятным. Не потребовалось бы слишком больших усилий, чтобы через пять минут уяснить себе, что он относится ко всему совершенно очаровательно – она это просто почувствовала. Возможно опять-таки, что все, все, что угодно, представляется очаровательным, если вы сами оказываетесь столь справедливо и абсолютно очарованы; однако, откровенно говоря, она даже не предполагала, что между ними может установиться что-то, столь умиротворенно товарищеское, как дружеское взаимопонимание, ощущавшееся в самой окружавшей их атмосфере. Они находились, собравшись вместе (правда, пока не все), близ большого шатра, воздвигнутого на широком газоне в качестве «храма отдыха и восстановления сил», и случилось так, что он вызвал в памяти Милли – что оказалось только к лучшему – индийский «дурбар»: ее чашечка кофе с мороженым явилась следствием этой ассоциации, в результате чего очень скоро все члены блестящей компании, рассеявшейся вокруг, оказались на этом же месте. Разумеется, некоторые из членов компании могли бы составить целую группу «простодушных принцев» – расхожий, но вряд ли от этого менее величественный термин, подразумевающий стадность! – и лорд Марк тоже мог бы быть отнесен к этой группе, хотя он предпочел представить себя надзирающим другом семьи. Он вполне явно имел в виду семью с Ланкастер-Гейт, в которую включил и двух рекрутированных ею американок, но главным образом он включил в нее Кейт Крой – молодую особу, о которой так чудесно легко было позаботиться. Она знала людей, и люди знали ее, и она была самой красивой из всего, что их здесь окружало, – так Милли, охваченная чем-то вроде легкого летнего помешательства, в порыве милосердия уносясь, подобно жаворонку, к небесам, заявила тетушке Мод.
В глазах своей новой подруги Кейт обладала, помимо прочих качеств, необычайным свойством появляться в определенный момент так, будто она – прекрасная незнакомка, обрывая связи и утрачивая индивидуальные черты, позволяя воображению некоторое время делать с этими чертами все, что ему заблагорассудится, создавать из них личность, поражающую вас издалека, все более и более приятную, по мере того, как вы за нею наблюдаете, но представляющую прежде всего объект, разжигающий любопытство. Ничто иное не могло бы придать ей, как партнеру в отношениях, бо́льшую свежесть, чем это свойство, проявлявшееся в свой назначенный час, и тут вас охватывало такое любопытство, будто вы до сих пор никогда ее и не знали. Это свойство впервые проявилось, как только Милли встретилась с ней после сообщения миссис Стрингем, что Кейт знакома с мистером Деншером: Кейт выглядела другой и, как, по мнению Милли, назвал бы это по-настоящему критический ум, более реальной, так что наша юная леди уже тогда предвидела, что теперь Кейт будет часто выглядеть так же. Точно так она и выглядела в этот день, и Милли, которая развлекалась своими тайными мыслями (как маленькая девочка своими секретами, тайно играя в куклы, когда считается, что она уже «слишком большая» для этого), почти уже ввязалась в игру, пытаясь угадать, кем сочтут Кейт, какое место в обществе ей определят, если ее не знают. Таким образом, ее подруга время от времени становилась фигурой, обусловленной великими факторами внешнего вида, – фигурой, появление которой следовало предвкушать, ее наименовать и назначить ей подобающее место. Это, вне всякого сомнения, объяснялось неким ощущением, что для нее существенным становилось быть именно такой, какой требовала ситуация – независимо от характера самой ситуации, – в тех случаях, когда это требование было особенно сильным. Вероятно, имеется немало способов как-то объяснять подобное сознание: одним из них могло бы стать, например, то, что Кейт создана для великих общественных дел. Милли была не вполне уверена, что сама понимает, что такое «великие общественные дела», если в качестве достойного примера невозможно взять те усилия, какие прилагаются, чтобы источать требуемый блеск именно в том обрамлении, в каком человек находится: Милли решила опираться в этом на убеждение, что, во всяком случае, для ее подруги такие примеры существуют. Этим подразумевалось, что чопорность и точность ее подруги во всем сведутся всего лишь к признанию Милли – путем преобразования ее мысленных развлечений, что Кейт всегда и во всем права, поскольку так весьма часто и бывает с людьми невыносимыми; однако это, как прозвучало в ее выплеске тетушке Мод, ей пришлось выносить, потому что, не очень убедительно поправилась она, Кейт такая прелестная. Тем не менее выплеск Милли сослужил свою службу: укрепил узы, связавшие на время двух наших дам, обронив капельку розового цвета прямо в ясный взор миссис Лоудер. Такой же взор был и у Милли, все остальное время этого визита готовой непосредственно вбирать в себя окружающее, что тем не менее не мешало непрестанной игре быстро пересекающихся лучей – странным развлечениям ума, на которые мы уже успели бросить взгляд.
Сама же миссис Лоудер сочла достаточным по поводу Кейт ответить, что это истинное наслаждение – выводить ее в свет; она выказала не больше удивления в отношении ее «правоты», чем крылось в этих словах. Разве к этому моменту не достаточно высветилось то, что как раз это наслаждение и доказывает: появление Кейт предвкушали издавна и она оценена по достоинству? Преждевременное ликование следовало все же придержать, тем более что обстоятельства прямо подсказывали, что все вместе они теперь плывут, без руля и без ветрил, в голубой неизвестности. И снова подумалось про лорда Марка, поскольку он то проходил мимо них, то шел обратно, то очень удобно приостанавливался перед ними: он сам как раз и был одной из нот этой голубой неизвестности – словно моток шелковых ниток, висящий под рукой у вышивальщицы. Свободно движущийся челнок тетушки Мод через ритмически определенные промежутки времени захватывал часть мотка, и одной из добавочных истин, лучиками долетавших до Милли, была та, что лорд Марк, с полным согласием, понимает, что его «пустили в работу» и вплетают в собственные планы. Это выглядело почти так же, как взаимопонимание с нею самой за счет миссис Лоудер, чего она вовсе не желала; ни за что на свете она не желала бы, чтобы он поставил себе целью устроить им визит в Мэтчем – или что он там еще устроил – не ради beaux yeux тетушки Мод. То, что он сделал, как вполне можно было догадаться, было чем-то таким, чего от него напрасно ожидали, чего хотели давно и теперь, к своей выгоде, получили, благодаря какой-то, несколько неожиданной перемене, утрате давней надежды. Что могло вызвать такую утрату, легко опознавалось Милли как совсем не ее дело, и, к счастью, ей вовсе не грозило впрямую услышать от него, что это, между прочим, ее вес как раз и поколебал чашу весов. Почему же тогда таков был эффект его пространного, хотя и приглушенного участия, что он вполне мог сказать ей: «Да, пусть милая дама держится свойственного ей тона»? И еще: «Раз она уже здесь, пусть остается, – мог бы он добавить, – затем, чтобы делать то, что ей будет угодно. Но ведь мы с вами – другие». Милли понимала – она-то и в самом деле другая, а вот другой ли он – это его личное дело; но она также понимала, что «намеки» лорда Марка, даже самые ясные, в этом отношении всегда останутся ничего не говорящими по сути. Практически он определил ее место – все снова сводилось к этому – как место человека, не связанного абсолютно никакими обязательствами. Более того, ее согласие на то, чтобы миссис Лоудер держалась свойственного ей тона, способствовало обоюдной непринужденности. Она могла придерживаться хоть двадцати – это ничему бы не повредило.
– Вы не должны покинуть нас, вы же понимаете, вы сможете остаться в любом угодном вам статусе, мое милое дитя. – В ее словах звучало глубокое чувство. – Вам нужно поселиться вместе с нами, считать наш дом своим; и в ваших силах создать себе домашний очаг, прекраснее которого не отыщется в целом свете. Вам нельзя впасть в ошибку – в какую бы то ни было ошибку, и вам нужно позволить нам немножко подумать за вас, о вас позаботиться, присмотреть за вами. Но главным образом вы должны помочь мне с Кейт: так что вам все равно надо задержаться здесь немного – ради нее; так долго со мной не случалось ничего подобного – ничего такого же прекрасного, как то, что вы с ней стали друзьями! Это замечательно. Это великолепно. В этом – всё. И еще изумительнее, что все это свершилось благодаря нашей дорогой, восхитительной Сюзи, чудом возвращенной мне после стольких лет. Да нет! – это еще волшебнее для меня, чем даже то, что вы с Кейт понравились друг другу. Господь оказался так добр ко мне – иначе не скажешь, – ведь в моем возрасте я не могла бы найти себе новую подругу, скроенную, так сказать, из такого же цельного материала, что и я, – настоящую. Это все равно что сменить свой банк после пятидесяти: никто так не поступает. Вот почему Сюзи была сохранена для меня: кажется, там, у вас, в вашей чудесной стране, так сохраняют людей – в розовой бумаге и лаванде, – и теперь наконец она явилась ко мне, будто прямо из волшебной сказки, да еще с вами в образе сопровождающей феи.
На это Милли не могла не ответить, что такое описание вызвало у нее чувство, будто на ней платье из розовой бумаги с отделкой из лаванды; однако тетушка Мод оказалась не из тех, кого можно остановить слабоватой шуткой. Юная особа, вызвавшая ее покровительство, тем не менее чувствовала, что говорит она совершенно искренне. В этот час тетушка Мод выглядела очень счастливой, и счастье ее в значительной степени происходило из того, что ее привязанности и ее взгляды находились в полном согласии друг с другом. Она, несомненно, любила Сюзи, но ведь она любила и Кейт, и лорда Марка она тоже любила, любила стареньких и забавных хозяев, любила всех и каждого, вплоть до слуги, пришедшего забрать у Милли тарелочку из-под мороженого; вплоть, кстати сказать, до самой Милли, которая во время этого разговора непрестанно чувствовала обвивающие ее полы защитной мантии, покрова, тяжелого, как восточный ковер. Восточный ковер, исполняющий твои желания, разумеется, должен быть скорее под тобой, а не на тебе, однако если девушке, оказавшейся под ним, вдруг недостанет воздуха, в этом, как ощущала Милли, вовсе не будет вины миссис Лоудер. Одним из последних заявлений тетушки Мод, как позднее вспоминала Милли, было, что она и Кейт должны держаться вместе, так как вместе они могут сделать все, что угодно. Конечно, она, по сути, строила планы для Кейт, однако ее план, теперь разросшийся и поднятый на значительно бо́льшую высоту, чтобы осуществиться в полной мере, каким-то образом требовал и процветания Милли так же, как процветание Милли одновременно подразумевало процветание Кейт. Все это было туманно и несколько запутанно, но широко и радушно и помогло нашей юной особе понять то, что говорила ей Кейт о возможностях ее тетушки, да и те характеристики Мод, какие слетали порой с уст Сюзан Шеперд. Одна из наиболее частых на этих устах была та, что милая Мод – это грандиозное воплощение сил природы.

II

Нам следует здесь добавить, что первейшей причиной, почему различные впечатления Милли не сразу сложились в целостную картину, было то, что на этой стадии они отступили, вытесненные воздействием особой четверти часа, единственных «отдельных» минут, проведенных ею с лордом Марком.
– А вы видели в доме картину, замечательный портрет, так похожий на вас? – спросил он, встав перед нею, когда наконец подошел, ненавязчиво давая понять, что, какие бы связи он ни использовал, он не собирается напоминать ей об этом, однако не видит резона отказывать в удовольствии самому себе.
– Я прошла по всему дому и видела картины. Но если я так же «хороша», какими кажутся мне почти все они…!
Коротко говоря, Милли необходимо было доказательство, каковое он только рад был предоставить. Речь шла о замечательном портрете кисти Бронзино, на который она во что бы то ни стало должна взглянуть по тысяче причин. Вот так он отозвал ее и увел от остальных, тем более легко, что дом внутри уже успел втянуть ее в свой мистический круг. Однако их маршрут оказался не из самых прямых; они шли вперед не спеша, с бесчисленными естественными паузами и тихими потрясениями, большею частью определявшимися появлением перед ними дам и джентльменов – в одиночку, парами, группами, – которые останавливали их непременным: «Послушай, Марк!» Что они говорили дальше, Милли не всегда могла разобрать: все настолько по-домашнему его знали, а он знал их, что это ее поражало, ведь все они создавали у нее впечатление просто собратьев-посетителей, еще более неопределенно бродивших вокруг, чем они сами, – статистов сверх комплекта, в большинстве своем несколько потрепанных, были ли это беспечно оживленные мужчины или претендующие на элегантность женщины. Возможно, они были движимы инерцией, приданной им уже давно, но им по-прежнему хватало блеска и отваги, они сохранили представительную внешность как гарантию, что все это продлится не менее долго, и они создавали у Милли ощущение – особенно все вместе – приятных голосов, более приятных, чем голоса актеров, ощущение ничего не значащих дружеских слов и добрых глаз, задерживающих на ней как-то простительно нескромные взгляды. Задерживавшиеся на ней глаза оглядывали ее с головы до ног, задерживавшиеся на ней взгляды непременно сопутствовали, с почти нескрываемым простодушием, бессодержательному «Послушай, Марк!»; и самым вопиющим из всего этого оказывалось, что – в качестве приятной неизбежности, раз уж Милли не возражала, – ее спутник как бы делился ею с этими людьми, этими милыми беднягами, – ради их блага.
Как ни странно, он заставил и саму Милли поверить смеха ради, что в этом – благо, мерилом чего ему служила лишь ее манера вести себя, и поистине чудесной, если можно так выразиться, была легкость, с какой он особо подчеркивал, что благо это дарует ее всегдашняя доброжелательность. Здесь происходило, как ей легко было увидеть, нешумное всеобщее празднество доброжелательности – с участием множества собравшихся вместе лондонцев самого разного пошиба, но, несомненно, по большей части знакомых меж собой, и каждый из них по-своему открыто признавался в собственном любопытстве. Слух о том, что она здесь, разошелся вокруг; вопросов о ней было не избежать, и проще всего, разумеется, было «пройти сквозь строй» с ним – точно так же, как проще всего было целиком довериться ему. Разве сама она, оставаясь пассивной, не понимала, как мало у них в мыслях дурного по отношению к ней? – настолько, что не составляло разницы, знакомит он их с нею или нет. Вероятно, самыми удивительными оказались для Милли возросшая уверенность и равнодушие, с которыми она могла дарить в ответ особенно добрый взгляд, каковой, по-видимому, в таких случаях становился признаком цивилизации, достигшей наивысшей стадии развития. Вины ее было так мало в той странности, что слух о ней «разошелся вокруг», что принять это без вопросов было, вероятно, таким же хорошим способом почувствовать жизнь, как любой другой. Стало неизбежным предоставить жаждущим правдоподобное описание ужасно богатой американки, такой странной на вид, но такой, во всех отношениях, милой при знакомстве; и у нее оставалась на самом деле только одна минута на размышления о том, как возникают и расходятся басни и фантастические предположения. Милли задавала себе вопрос – лишь однажды, – не могла ли Сюзи, непостижимым образом, вульгарно болтать о ней, но вопрос в тот же миг точно ветром сдуло, раз и навсегда. Она же на практике знала, поняла в тот же миг, с особой остротой, почему с самого начала она «избрала» Сюзан Шеперд: с первого же часа у нее сложилось убеждение, что Сюзан – самый редкостный человек на свете, ибо менее всего способна на похвальбу. Так что здесь не было их вины, вовсе не было их вины, и все, что угодно, могло еще случиться, и все снова сплавилось вместе, а добрые глаза всегда остаются добрыми глазами – пусть бы у нее никогда не было ничего хуже этого! Вместе со своим спутником она наконец вошла в дом, с успехом миновав все неприятные им обоим случайности. Портрет Бронзино, как выяснилось, находился в самой глубине дома, и длинные предвечерние лучи солнца, словно специально для них, задерживались на старинных цветовых пятнах, пытаясь перехватить их по пути, в укромных уголках и в открытых анфиладах.
Все это время Милли не покидало чувство, что лорд Марк в реальности имел в виду совсем иной повод, чем тот, о котором шла речь, что ему, видимо, нужно было что-то ей сказать и он сознательно, не из-за неловкости, а из деликатности, чуть мешкал. В то же время ощущение было такое, будто желаемое практически оказалось уже сказанным к тому моменту, как они увидели портрет, поскольку оно, по-видимому, свелось вот к чему: «Позвольте же человеку, который далеко не глуп, хоть немного позаботиться о вас». Желаемое, таким образом, с помощью Бронзино было осуществлено; раньше Милли казалось, что ей совершенно не важно, глуп лорд Марк или нет, однако теперь, там, где они находились, ей больше понравилось бы, чтобы он не был глуп, и, более того, все это, если оглянуться назад, звучало нисколько не хуже, чем недавнее напоминание миссис Лоудер. Та ведь тоже хотела о ней позаботиться, – и не сводилось ли это, à peu près, – именно к тому, чего желали все эти добрые глаза? И снова все сплавилось вместе – и красота и история и возможности и великолепное летнее сияние вокруг: это было что-то вроде изумительно щедрого максимума, розовой зари апофеоза, наступающего так поразительно скоро. В действительности же, как она разобралась позже, произошло вот что: это был вовсе не лорд Марк, кто сказал что-то особенное, это была она сама, и она сказала все. Она не могла ничего с этим поделать – все вырвалось наружу; а причиной, почему оно вырвалось, стало то, что Милли обнаружила в первый же момент: она смотрела на загадочный портрет сквозь слезы. Вероятно, это ее слезы и сделали все тогда таким странным и прекрасным – таким же чудесным, как сказанные им слова: лицо молодой женщины, все так великолепно прорисованное, и руки тоже, и великолепная одежда; лицо бледное, почти до сероватой голубизны, и все же прекрасное в своей печали, под короной густых, убранных назад и высоко поднятых волос, которые, должно быть, прежде, чем потускнели от времени, носили прямо-таки родственное сходство с ее собственными. Во всяком случае, дама, о которой идет речь, с ее некоторой плотностью – в стиле Микеланджело, с ее взглядом из иных времен, с ее полными губами, длинной шеей, с ее знаменитыми драгоценностями, с ее парчой в расточительно красных тонах, была весьма величественной персоной – только вот радость ей никак не сопутствовала. И она была мертва, мертва, мертва! Милли признала сходство с ней точными словами, совершенно к этой даме не относившимися:
– Мне уже никогда не почувствовать себя лучше.
Лорд Марк, у портрета, ей улыбнулся:
– Что вы лучше, чем она? Едва ли вам нужно быть лучше, потому что, конечно, и так вполне хорошо. Более того, вы, как мне, кстати говоря, представляется, уже лучше, потому что, при всем ее великолепии, трудно предположить, чтобы она была добра.
Он не понял. Она стояла лицом к портрету, но тут повернулась к нему, не заботясь о том, что он в ту минуту заметит ее слезы. Возможно, этот момент был одним из самых удобных, какие могли представиться ей в отношениях с лордом Марком. Может быть даже, что этот момент был одним из самых удобных в отношениях с кем бы то ни было или в любой иной ситуации.
– Я хочу сказать, что сегодня все так красиво – слишком красиво, и что, вероятно, все вместе никогда уже не сложится так прекрасно. Поэтому я ужасно рада, что вы – часть всего этого.
Он по-прежнему не понимал ее, но был так мил, будто бы понял; он не стал просить разъяснений, и это явилось частью его заботы о ней. Он просто оберегал ее теперь от нее самой, и в этом ощущался неизмеримый практический опыт.
– О, нам с вами обязательно нужно будет поговорить о таких вещах.
Ах, ведь они уже поговорили, она понимала это, говорили ровно столько, сколько ей самой могло захотеться; и в следующий момент она, глядя на свою бледную сестру, уже покачивала головой с такой невероятной медлительностью:
– Как жаль, что я не вижу сходства. Конечно, у нее зеленоватый цвет лица… – Милли засмеялась, – но у меня он на несколько оттенков зеленее.
– Даже руки похожи, – сказал лорд Марк.
– У нее крупные руки, – не унималась Милли. – Но у меня они крупнее. Мои руки просто огромны.
– Ну, вы ее обошли по всем статьям! «Обскакали!» Точно так, как я и говорил. И все-таки вы похожи как две капли воды. Вы не можете не уловить сходство, – добавил он, будто ему для сохранения репутации было важно, что он, как человек серьезный, не выдумывал повода для своей просьбы.
– Ну, не знаю – себя ведь никогда не знаешь. Это странная фантазия, и я не представляю, чтобы кому-то еще в голову пришло…
– А я вижу, что пришло, – немедленно подхватил он.
Милли стояла лицом к портрету, позади нее одна из дверей оставалась открытой, и, обернувшись, она увидела трех других посетителей, также, по-видимому, заинтересовавшихся этим вопросом. Одной из них была Кейт Крой; лорд Марк только что осознал сей факт, а она, захваченная увиденным, тут же поняла, что она не первой оказалась на месте действия, и сделала все возможное, чтобы обратить ситуацию в свою пользу. Она привела с собой даму и джентльмена, чтобы показать им то, что лорд Марк показывал Милли, и он принял ее «в свои ряды» как сильное подкрепление. Однако Кейт сама заговорила еще до того, как он успел сообщить ей об этом.
– Вы тоже это заметили? – Она улыбнулась ему, не взглянув на Милли. – Тогда я вовсе не оригинальна, а ведь всегда надеешься, что наконец-то оказалась. Но сходство так велико! – Вот теперь она посмотрела на Милли, и для нашей юной леди это был взгляд все тех же повсеместных добрых, добрых глаз. – Да, вот так-то, моя дорогая, если хотите знать! Вы великолепны. – Тут Кейт бросила беглый взгляд на портрет, впрочем этого было достаточно, чтобы вопрос, обращенный к ее друзьям, не прозвучал слишком прямо: – Разве она не великолепна?
– Я привел сюда мисс Тил, – пояснил лорд Марк спутникам Кейт, – специально и совершенно самостоятельно.
– А я хотела, – предложила свои пояснения Кейт, обращаясь к Милли, – чтобы леди Олдершо увидела это собственными глазами.
– Les grands esprits se rencontrent! – рассмеялся сопровождавший ее джентльмен, высокий, чуть сутуловатый мужчина, щедро демонстрируя любезность с помощью сильно выдающихся вперед верхних зубов; он покачивался и едва передвигал ноги; Милли приняла его за какого-то – непонятно какого – великого человека.
Тем временем леди Олдершо смотрела на Милли так, словно это она была портрет Бронзино, а портрет – всего лишь Милли.
– Великолепна, великолепна! Конечно же я вас заметила. Это чудесно, – продолжала она, стоя спиной к портрету, но с каким-то иным энтузиазмом, все нараставшим, как ощущала Милли, и теперь направлявшим ее действия. Встречи оказалось достаточно – они были представлены друг другу, и дама уже произнесла – Мне хотелось бы спросить, не могли ли бы вы доставить нам удовольствие, посетив…
Дама казалась несвежей, ибо была немолода, хотя каждой по́рой своей отрицала, что уже стара; однако она отличалась живостью и множеством драгоценностей, их было слишком много для яркого летнего дня, а одета она была в самые светлые тона розового и голубого. Она полагала, что в этот промежуток времени она не сумеет посетить кого бы то ни было, – то есть это Милли полагала. И она каким-то образом поняла, что лорд Марк спасает ее от этого вопроса. Он вмешался, просто перебив леди Олдершо и вовсе не заботясь о том, как это понравится самой леди. Ясно было, что именно так и следовало с ней обращаться – во всяком случае, ему, потому что она сразу замолчала и, улыбнувшись, пошла прочь вместе с ним. С ней обошлись жестоко – такое было бы поделом врагу. А ее спутник все стоял, чуть растерянно, весь поглощенный стремлением выражать любезность, словно любезность – большой и громкий свисток; он просто как умел источал симпатию, когда его супруга пыталась сделать заход, и Милли, в свете происходящего, смогла наконец выяснить, кто они такие. Это были лорд и леди Олдершо, и умной частью семейства считалась жена. Минуты две спустя ситуация изменилась, и впоследствии Милли поняла, что случилось это благодаря хитроумной операции Кейт. Она заговорила о том, что ей, пожалуй, надо бы пойти посмотреть, нельзя ли отыскать Сюзи; но, говоря так, она присела на ближайшую банкетку. Перед нею, сквозь раскрытые настежь двери, открывалась длинная перспектива других комнат, где в конце анфилады лорд Марк прогуливался с леди Олдершо, которая, идя очень близко к нему и настойчиво о чем-то толкуя, со спины казалась как-то особенно опытной. Лорд же Олдершо оказался покинутым в одиночестве посреди зала, тогда как Кейт встала теперь перед Милли, спиной к нему, всем своим существом выражая доброту. Доброта эта была адресована только ей – ей одной; она чувствовала, что с бедным лордом Олдершо обходятся так же, как лорд Марк обошелся с его женой. Он бесцельно побродил там немного, шаркая ногами, вдруг вспомнил о портрете Бронзино, перед которым и задержался, вставив в глаз монокль. Портрет заставил его издать какой-то странный, нечеткий звук, почти неотличимый от хрюканья, а затем – «Хм, совершенно замечательно!» – что осветило лицо Кейт весельем. В следующее мгновенье он проскрипел прочь по натертому паркету, чтобы присоединиться к остальным, и Милли почувствовала себя так, будто нагрубила ему. Но как бы там ни было, лорд Олдершо был всего лишь деталью, а Кейт уже спрашивала у нее, не заболела ли она.
Так и случилось, что там, наверху, в великолепном, вызолоченном историческом зале, в присутствии на стене бледного образа, чьи глаза, казалось, непрестанно всматривались в ее собственные, Милли вдруг обнаружила, что погружается во что-то, совсем интимное и смиренное, чему подобное великолепие выступало весьма необычным свидетелем. Оно явилось ей в той форме, в какой она должна была его принять, совершенно нежданно, и самым заметным в нем в то же время было то, что ей пришлось в него погрузиться, чтобы избежать чего-то другого. Что-то другое, с первого взгляда на появившуюся пред нею минуты три назад подругу, обозначило свое присутствие, даже несмотря на то, что остальные пытались привлечь к себе ее внимание; это что-то упорно присутствовало здесь, как Милли с все большей неловкостью ощущала, во всяком случае, с первого момента, а потом, видимо благодаря собственной энергии этого чего-то, с каждым возобновлением их встречи. «Неужели она вот так на него смотрит?» – задавала она себе вопрос; упорство выражалось в том, что Милли никак не могла забыть, что Кейт с ним знакома. Это вовсе не было ни виною Кейт, ни, разумеется, его виною, и она ужасалась тому, что, великодушная и мягкая, может отнестись к кому-то из них так, будто вина эта и впрямь существует. Она не могла бы никак загладить подобные мысли перед Деншером – он находился слишком далеко, но ее вторым побуждением было загладить это перед Кейт. Она тотчас и поступила так, с какой-то странной, нежной энергией – побуждение воплотилось в действие незамедлительно.
– Не могли бы вы завтра оказать мне великую услугу?
– Все, что угодно, милая девочка.
– Только это – секрет. Никто не должен знать об этом. Мне придется быть ради этого жестокой и лживой.
– Тогда я – как раз тот человек, кто вам нужен, – с улыбкой ответила Кейт, – потому что я обожаю такие вещи. Давайте сделаем что-нибудь дурное! Ведь вы просто невероятно безгрешны.
В ответ на это взгляд Милли несколько дольше задержался на ее собеседнице.
– Ах, боюсь, мне недотянуть до вашей идеи. Мне всего лишь хочется надуть Сюзан Шеперд.
– А-а, – протянула Кейт, словно это и правда было слишком мягко.
– Но основательно – так основательно, как только смогу.
– Что касается надувательства, – спросила Кейт, – пригодятся ли вам мои способности? Конечно, для вас я очень постараюсь.
Соответственно две наши героини сразу же договорились, что Милли получит помощь и поддержку в виде присутствия Кейт во время визита к сэру Люку Стретту. Кейт потребовалась целая минута для выяснения, и ее подруга получила огромное удовольствие оттого, что это имя ничего Кейт не говорило. Самой же Милли оно уже несколько дней говорило очень многое. Персона, о которой идет речь, пояснила она, величайшее из светил медицинского мира, если она правильно себе представляет, и она, как ей кажется, заполучила (употребив для этой цели мудрость змеи) нужного врача, высочайшего профессионала. Она написала ему три дня тому назад, и он назначил ей время – одиннадцать тридцать; ей только накануне пришло в голову, что она не может поехать к нему одна. С другой стороны, ее горничная для этого не так уж годится, а Сюзи – слишком хороша. Кейт выслушала ее объяснения с благожелательным терпением.
– А я – между и между. Счастливая мысль! Слишком хороша – для чего же?
Милли задумалась.
– Ну зачем ее беспокоить, если ничего нет. И еще больше беспокоить – то есть, я хочу сказать, раньше, чем следует, – если что-то есть.
Кейт устремила на нее глубокий взгляд:
– Что же, в конце концов, с вами происходит?
В ее вопросе неизбежно слышалось раздражение, будто от Милли требовали представить наконец какое-то объяснение; так что она на какой-то момент почувствовала в подруге как бы лицо гораздо старше себя, стоящее несколько выше, сомневающееся в ее воображаемых недугах и подозревающее в ее волнениях пустячные жалобы несмышленой юности. Это ее несколько приостановило, и далее она сказала, что, пока суд да дело, она именно и хочет узнать, что же с ней происходит; и тут же добавила, ради умиротворения, что, если у нее просто разыгралось воображение, Кейт станет свидетельницей ее позора. Кейт в свою очередь живо выразила надежду, что раз Милли может выходить и быть такой очаровательной, раз она способна повсюду блистать и у всех вызывать интерес, значит она не все время испытывает страдания или волнение, а следовательно, не верит, что ей грозит хоть сколько-нибудь серьезная опасность.
– Ну вот, я и хочу выяснить. Выяснить! – Таков был единственный последовавший на это ответ.
На что Кейт очень живо откликнулась:
– Так давайте же выясним во что бы то ни стало!
– Я так и думала, – сказала Милли, – что вы захотите помочь мне. Только я должна просить вас обещать мне абсолютное молчание на этот счет.
– Но как можно, если вы действительно больны, оставлять ваших друзей в неведении об этом?
– Ну что ж, если так, это, конечно, в конце концов выйдет наружу; но я могу протянуть долго. – Милли говорила, устремив глаза в глаза своей «сестры» на портрете, словно бы по их подсказке. Она все еще сидела там, перед Кейт, но в лице ее теперь виделся живой огонек. – Это станет одним из моих преимуществ. Мне думается, я могла бы умереть так, что никто этого не заметит.
– Вы – совершенно необычайное юное создание, – помолчав, объявила наконец ее подруга, явно потрясенная ее словами. – Какое замечательное время вы нашли, чтобы толковать о таких вещах!
– Ну, если быть точной, толковать мы не станем. – Милли уже взяла себя в руки. – Я лишь хотела быть в вас уверена.
– Здесь, посреди всего…! – Кейт могла только глубоко вздохнуть – от удивления и, почти очевидно, от жалости.
Это был момент, во время которого собеседница Милли с нетерпением ждала ее слов, отчасти, видимо, из стремления, застенчивого, но сильного, чтобы Милли изложила ей свой «случай», раз Кейт оказалась так им потрясена; отчасти, вероятно, оттого, что промелькнувшая тень жалости как бы придавала смысл своевольной попытке Милли отгадать ответ лорда Марка на первом обеде у миссис Лоудер. Именно это – сочувственное обращение с ней привлекательной девушки, ее дружеское «нисхождение» с высот собственной силы – явилось как раз тем, что она и предвидела. Она подхватила слова Кейт, как бы желая еще глубже ощутить вкус такого отношения.
– Здесь, посреди чего?
– Посреди всего. Ведь здесь нет ничего такого, чего вы не могли бы иметь. Ничего такого, чего вы не могли бы делать…
– Миссис Лоудер тоже так говорит.
Кейт по-прежнему не сводила с нее глаз, как бы ожидая продолжения; потом, ничего уже не ожидая и сама того не желая, произнесла:
– Мы же все вас просто обожаем.
– Вы все замечательные! Вы все – мои дорогие! – рассмеялась Милли.
– Да нет, это – вы! – Казалось, Кейт потрясена истинной необычайностью происходящего. – За три недели!
Милли ее поддержала:
– Люди же никогда не бывают в таких отношениях! – И добавила: – Тем больше у меня причин не мучить вас без нужды.
– А как же я? – что станется со мной?
– Что ж, вы… – Милли подумала немного. – Если придется что-то вынести, вы это вынесете.
– Нет, я этого не вынесу! – возразила Кейт Крой.
– Ну что вы! Вы все вынесете, что бы там ни было! Вам будет ужасно жаль меня, но вы сможете мне помочь – очень. И я абсолютно вам доверяю. Вот и все.
Это и было – все, поскольку Кейт пришлось так это и принять; однако и сама Милли чувствовала, что для нее это тоже – все, ведь именно этого она желала добиться. Ей хотелось доказать себе самой, что она не так ужасно винит подругу за ее скрытность, а что же могло стать лучшим доказательством, чем такое, совершенно особое доверие? Если Милли желала показать Кейт, что верит – Кейт искренне ее любит, как сделать это более убедительно иначе, чем попросив о помощи?

III

В действительности же в то утро, в тот первый раз, когда Кейт отправилась вместе с Милли, все свелось к тому, что самому великому человеку пришлось немного извиниться перед ними: ему из-за неожиданной и неприятной случайности – вообще-то, он всегда оставляет свои консультационные часы свободными – придется уделить ей всего десять минут; десять минут, какие он тем не менее предоставил в ее распоряжение, были уделены ей так, что ее восхищение возросло больше, чем она могла ожидать, – так кристально чиста была огромная и пустая чаша его внимания, водруженная им на стол между ними. Ему необходимо было немедленно вскочить в карету, но он тут же подчеркнул, что должен встретиться с Милли Тил еще раз, посмотреть ее не позднее чем через день или два, и тотчас же назначил ей другое время, прекрасно сняв ее напряжение и сомнения в том, что она, возможно, даже в тот момент не так уж справедливо судила о своем визите. Эти минуты практически повлияли на нее, ослабив небольшую армию ее вопросов гораздо быстрее, чем эта армия смогла построиться для смотра, и вопросы, скорее всего, сами рассеялись бы, без необходимости для Милли предпринять что-либо еще, кроме как обеспечить себе еще одно прослушивание, если бы не возникшее у нее в последний момент ощущение, что, помимо всего прочего, у нее создалось выгодное впечатление. Это впечатление – мгновенно выросшее в несколько последних секунд – было не более и не менее как уверенность, что ей, совершенно неожиданно, по всей вероятности, предстоит новая дружба, с человеком из совершенно иного мира, который станет ей еще одним настоящим другом и, чудесным образом, самым предназначенным, самым во всем подходящим из целого собрания друзей, поскольку он будет, видимо, обладать репутацией человека науки, человека мыслящего, репутацией проверенной, основанной не просто на слухах и светской болтовне. Без всяких преувеличений, дружба с сэром Люком Стреттом ни в коей мере не будет зависеть от самой Милли: похоже, что более всего заикаться и задыхаться ее заставило странно и вдруг охватившее ее чувство, что она вот-вот обнаружит – он заинтересовался ею больше, чем она на то рассчитывала, вот-вот обнаружит, что ее бросили в поток, который теряется в океане науки. Однако, сопротивляясь этому чувству, она в то же время уступала ему: случился момент, когда Милли почти утратила собственную форму изложения, объяснения и, пусть не слишком навязчиво, но с необычайной и бессмысленной внутренней дрожью, в следующую же секунду обратившейся в вопрошающую неподвижность, ухватилась за привычную доброжелательность великого человека. Его большое, спокойное лицо, хотя и твердое, не было, как ей показалось с самого начала, жестким; он самым странным образом походил, как подсказало ей воображение, наполовину на генерала, а наполовину – на епископа, и очень скоро она уверилась, что то, что ей покажут в столь прекрасных пределах, будет хорошо, будет для нее лучше всего. Иначе говоря, значительно сэкономив время, она установила здесь некие отношения, и эти отношения стали ее трофеем, который она в тот час унесла с собой. Они оказались в полном ее владении, стали совершенно новым ресурсом, чем-то выполненным из мягчайшего шелка и упрятанным под мышку памяти. У нее не было этого, когда она вошла, но уже было, когда она выходила; Милли несла трофей под плащом, но скрытно, невидимо, когда, улыбаясь, улыбаясь, снова предстала перед Кейт Крой. Эта юная леди, разумеется, ожидала ее в другой комнате, где, поскольку великий человек должен был отсутствовать, ожидающих больше не было; она поднялась навстречу Милли с таким лицом, что оно сделало бы честь переполненной приемной дантиста. «Ну что, вырвали?» – казалось, спрашивала она, словно речь шла о зубе, и Милли ни на миг не стала длить ее тревожное ожидание.
– Он – прелесть. Мне надо придти к нему опять.
– Но что он говорит?
Последовал почти веселый ответ:
– Мне не следует ни о чем беспокоиться, ни о чем на свете. И если я буду вести себя как хорошая девочка и делать все точно, как он говорит, он возьмет на себя все заботы о моем здоровье – навсегда.
Кейт была озадачена, словно что-то здесь не вполне увязывалось друг с другом.
– Но что же тогда – он допускает, что вы больны?
– Я не знаю, что он допускает, и мне это безразлично. Я ведь узнаю. И что бы это ни было, мне этого будет довольно. Он все обо мне знает, и мне это нравится. Это нисколечко меня не возмущает.
Тем не менее Кейт по-прежнему глядела на нее во все глаза:
– Да разве мог он, всего за несколько минут, достаточно вас расспросить…?
– Он почти меня и не расспрашивал – он в таких глупостях просто не нуждается, – возразила Милли. – Он и так может сказать. Он знает, – повторила она. – И когда я снова к нему приду – он ведь успеет меня немного обдумать, – все будет отлично.
Кейт потребовалась лишь минута, чтобы смириться с ситуацией.
– Значит, когда же нам надо будет к нему придти?
Вопрос заставил ее подругу внутренне сжаться, ибо все время, пока они говорили – это было, во всяком случае, одной из причин, – она стояла перед Кейт, неуместно и неожиданно для себя самой, в сиянии своей иной ипостаси – в ипостаси, предназначенной для мистера Деншера. Сияние это всегда, от одного момента до другого, оставалось непредсказуемым; и хотя оно могло исчезнуть быстрее, чем возникало, оно нарушало равновесие. Оно родилось, безусловно, по собственному капризу, из того факта, что, с быстро уходящими часами и днями, сама возможность того, что его имя когда-нибудь будет упомянуто, странным образом становилась все более и более нереальной. Шансов на это могло быть двадцать, а то и пятьдесят, но ни один из них так и не был использован. Сегодняшняя ситуация, в частности, вовсе не подходила для естественного использования хотя бы одного из шансов, но в результате, как поняла Милли, еще один день окажется практически целиком отмечен стремлением избегнуть упоминания. Окинув Кейт быстрым взглядом, она поняла, что подруга ничего этого не сознает, и стряхнула с себя наваждение. Тем не менее оно длилось достаточно долго, чтобы окрасить ее ответ. Нет, она уже показала Кейт, как она ей доверяет, и что касается преданности, этого должно быть довольно.
– Ах, моя милая, теперь, когда лед сломан, я не хочу вас больше беспокоить.
– Вы поедете одна?
– Без малейших колебаний. Только я попрошу вас – пожалуйста, не забудьте об абсолютной осторожности.
Выйдя на улицу и отойдя на некоторое расстояние от двери, они вынуждены были остановиться на широком тротуаре граничившей с улицей площади, поджидая, пока их карета, которую нанимала Милли, завершит очередное упражнение, предпринятое кучером по его собственным резонам. Лакей стоял там же и объяснил дамам, что кучер совершает объезд; поэтому Кейт, пока они ждали, решила продолжить разговор:
– А вам не кажется, дорогая, что вы просите довольно много по сравнению с тем, что даете сами?
Это заставило Милли сжаться еще сильнее – так сильно, что она сразу сдалась, как только поняла, что Кейт имеет в виду.
– Ну хорошо, пожалуйста, – можете рассказывать.
– Я вовсе не собираюсь «рассказывать», – ответила Кейт. – Я буду нема как могила, если только смогу услышать от вас правду. Все, чего я хочу, – это чтобы вы не стали скрывать от меня, когда узнаете, как вы на самом деле себя чувствуете.
– Ни за что не стану. Но вы же сами видите, – продолжала Милли, – как я на самом деле себя чувствую. Я довольна. Я счастлива.
Кейт долго не сводила с нее глаз.
– Я верю, что вам здесь нравится. То, как всё здесь для вас обернулось…!
Сейчас Милли встретила ее взгляд, не думая ни о чем, кроме того, что было сказано. Она перестала быть отражением мистера Деншера, она была не чем иным, как самой собой, и нисколько не менее чудесной. И все же, и все же – то, что произошло, оказалось уговором вполне справедливым, и его было достаточно.
– Конечно, мне здесь нравится. Я чувствую себя так – я не могу описать это иначе, – будто я раньше стояла на коленях перед священником. Я исповедалась и получила отпущение грехов. Бремя снято.
Кейт по-прежнему не сводила с нее глаз:
– Вы, должно быть, ему очень понравились.
– Ох уж эти доктора! – откликнулась Милли. – Но я надеюсь, – добавила она, – что понравилась я ему не слишком сильно.
Затем, словно желая уклониться от более глубокого зондирования со стороны подруги или как бы в раздражении из-за так и не возникшей пока в поле зрения кареты, она отвела глаза и обвела взглядом широкую, утратившую свежесть площадь. А ведь несвежесть площади была отражением явной усталости Лондона, позднего жаркого Лондона, когда все его танцы уже оттанцованы, его рассказы рассказаны, а воздух его кажется полным размытых картин и эха перемешанных звуков; и тут впечатление соединяется с чувством – то впечатление, что в следующий миг срывается у Милли с губ:
– О, какой это прекрасный, огромный мир, и все в нем, буквально каждый…!
Это чувство тут же вернуло ее внимание к Кейт, и ей оставалось лишь надеяться, что сейчас не так уж заметно, что у нее на глазах слезы, как, по-видимому, было заметно лорду Марку посреди портретов Мэтчема.
Кейт, однако же, все поняла.
– Все стремятся быть доброжелательными?
– Такими доброжелательными! – откликнулась благодарная Милли.
– Ох, – рассмеялась Кейт. – Мы поможем вам это пережить! А вы теперь не возьмете с собою миссис Стрингем?
Но Милли уже в следующий миг было ясно, как она ответит:
– Только после того, как увижусь с ним еще раз.
Ей предстояло через два дня убедиться, что такой ее выбор оказался в высочайшей степени оправдан; и все же, в прямом соответствии с тем, что произошло между ними, когда Милли вновь предстала перед своим знаменитым другом – а такая его характеристика во время краткого перерыва успела еще возрасти, – первое, о чем он спросил ее, было, сопровождает ли ее кто-нибудь? В ответ на это она прямо поведала ему обо всем, совершенно избавившись к этому времени от своего первоначального смущения, даже склонная – она сама чувствовала, что так может случиться, – быть чрезмерно многословной и, более того, не ощущая никакой тревоги из-за его вопроса, возможно показывавшего, что ему хотелось бы, чтобы она была не одна. Все складывалось точно так, будто за протекшие сорок восемь часов ее знакомство с ним каким-то образом углубилось и, в частности, его собственные знания о ней обрели загадочные дополнения. До этого им пришлось пробыть вместе едва ли десять минут; однако их отношения, так чудесно созданные теми десятью минутами, были здесь, перед ними, их нужно было только принять. И вовсе не благодаря одной лишь профессиональной сердечности с его стороны, одному лишь врачебному такту, что никак не понравилось бы Милли, а в значительно большей степени из-за спокойной, доброжелательной, прямо-таки положительной манеры, с какой он расспрашивал ее о ней самой, расспрашивал о том, расспрашивал о сем – и выяснил. Разумеется, он, вообще-то, мог вовсе и не расспрашивать, мог не захотеть расспрашивать, у него под рукой не было никаких источников информации, да они на самом деле были ему совсем не нужны: он все выяснил просто благодаря своей гениальности – а Милли имела в виду, что выяснил он буквально все. И теперь она понимала, что ей не только не неприятно это, то есть что про нее все выяснили, но что – совсем наоборот – именно за этим она сюда и пришла и что теперь, хотя бы на какое-то время, у нее будет твердая почва под ногами. Ее потрясло, что сама она вдруг осознала – осознала, как никогда раньше, – что до сих пор не ощущала, да просто с самого начала реально не имела ничего твердого под ногами. Было очень странно, что ощущение твердой почвы под ногами могло явиться к ней в конечном счете после того, как, в весьма приятной обстановке, она узнала, что, в общем-то, обречена и, более того, как мало у нее до сих пор было такого, что могло ее поддерживать. Если и теперь она будет держаться силой самого процесса – а именно это, по-видимому, и происходит – постепенного нарастания слабости, это станет очередным доказательством ее странной маленькой истории. Былое ощущение беспорядочного дребезжащего движения вовсе не было похоже на процесс, и казалось до смешного правильным, что ее присутствие в этом кабинете и лицезрение того, как ее жизнь водружают на весы, оказываются ее первым приближением к пониманию упорядоченного образа жизни. Такова была романтическая версия Милли – что ее жизнь, самим фактом ее второго визита, была положена на весы и что самая лучшая сторона установившихся отношений, возможно, состоит, между прочим, в том, что серьезный обаятельный великий человек понял – понял сразу же, – что все это романтично, и в этом смысле он сделал определенные допущения. Единственным ее сомнением, единственным опасением было то, что он вдруг не воспользуется тем преимуществом, что она лишь немного романтична, и решит, что она романтична целиком и полностью. Это, несомненно, могло стать для нее опасно в отношениях с ним, но она посмотрит, она посмотрит, а пока все опасности отдалялись и отдалялись.
Само по себе это место, после нескольких минут пребывания здесь, просторная, «значительная» комната, в самой глубине прекрасного старого дома, расположенная так, что туда не доносилось ни звука, чуть пожелтевшая от долгих лет известности, чуть мрачноватая даже в яркий солнечный день, – само это место казалось ей воплощением древнего обычая и права, оно солидно и прочно стояло вокруг, как бы обещая и вселяя чувство определенности. Она решилась приехать, чтобы увидеть мир, и вот он, перед нею – свет мира – солнечный сумрак Лондона, его «задний план»: эти стены – стены мира, на окнах – занавеси мира, на полу – ковер мира. Ей нужно ближе познакомиться с огромными бронзовыми часами и с безделушками на каминной полке, явно подаренными в знак признательности и к тому же давным-давно; ей нужно стать одной из круга известных современников, чьи фотографии и гравюры, подписанные, а главное, застекленные и вставленные в рамки, довершают украшения каминной полки, довершая тем самым и полноту человеческого комфорта; и, размышляя о тех чистых, неприкрашенных, не захватанных пальцами истинах, что молчаливо внимающая неподвижность процеживает в паузы и перерывы и будет годами снова и снова ясно восстанавливать в памяти, Милли еще задавалась вопросом: что же ей самой предстоит вскоре подарить ему в знак признательности? Во всяком случае, она подарит ему что-то получше тяжеловесных викторианских бронзовых статуэток. Это как раз пример того, что она чувствовала, как он понял о ней, прежде чем успел до конца с ней побеседовать, насколько она втайне романтична, притом что во всем этом деле существовало столько всего другого, более неотложного и важного. Ну и хватит о ее секретах с великим человеком, ни один из них вовсе не требует словесного выражения. Конечно, ее секретом буквально от всех мог бы стать тот факт, что, если бы не милая дама, выбранная Милли перед приездом сюда, ей не удалось бы установить здесь никаких сколько-нибудь достойных связей, отвечающих ее просьбам: более того, не удалось бы представить ни одной, так сказать, подтверждающей ее респектабельность. Но ее ни на йоту не волновало, что великий человек это увидит, как ни на йоту не волновало, что она оставила эту милую даму в абсолютном неведении. Она явилась одна, отстранив приятельницу под фальшивым предлогом: магазины, каприз, бог знает что еще, да просто забавно разок оказаться на улицах в одиночестве. Улицы в одиночестве для нее внове – на улицах ее всегда кто-нибудь сопровождал: компаньонка, подруга или горничная; сверх того, великий человек ни за что не должен подумать, что она не способна, не дрогнув, выдержать все, что ему может понадобиться ей сказать. Он воспринял рассказ Милли про ее храбрость с мягким юмором, однако ему как-то удалось проявить свое отношение без того, чтобы успокаивать ее слишком топорно. И все же он на самом деле хотел знать, кто у нее здесь есть. Разве в среду с ней сюда не приходила дама?
– Да, другая. Не та, что путешествует вместе со мной. Ей-то я сказала.
Она определенно его забавляла, и такое настроение сказалось на его манере, увеличив и так великое его обаяние: он уделил ей бездну времени.
– Ей вы сказали – что?
– Ну, – замешкалась Милли, – что мой визит к вам – секрет.
– И скольким она расскажет этот секрет?
– О, она очень преданный человек. Никому.
– Отлично. Если она так вам предана, не может ли она стать вам еще одним другом?
Ответ не требовал слишком долгих вычислений, однако Милли на миг задумалась, хорошо сознавая, что ему захочется пополнить свое представление о ней, а кстати, немного прояснить для нее ситуацию и, так сказать, «утеплить атмосферу». Однако вот это ему придется принять – и лучше раньше, чем позже, – как затею совершенно бесполезную; и на какой-то миг она вдруг почувствовала себя вполне компетентной в том, что касается таких прояснений. Ситуация для Милли Тил из-за самого характера ее «случая» всегда останется довольно мрачной, а атмосфера, как ее ни утепляй, никогда не избавится от существенной доли холода. Об этом она могла сообщить ему вполне авторитетно, даже если бы не могла сказать больше ни о чем другом, и теперь она, как ей казалось, поняла, что это может все значительно упростить.
– Да, это – еще один друг, но все вместе они как-то не составляют… ну, я не знаю, каким другим словом это назвать… не составляют разницы, то есть, я хочу сказать, когда человек по-настоящему одинок. Я никогда еще не видела подобной доброты. – Милли на минуту остановилась, а он ждал, как бы давая ей возможность – по каким-то своим резонам, – почти заставляя ее говорить. Самой же ей вовсе не хотелось расплакаться – в третий раз! – на глазах «у публики». Ей никогда раньше не приходилось встречать ничего подобного такой доброте, и она жаждет отдать ей справедливость, но она знает, о чем говорит, и справедливость не пострадает, если она сейчас сможет, не кривя душой, изложить свою проблему. – Только ведь твоя ситуация – она твоя, такая, как есть. Она касается меня. Все остальное восхитительно и бесполезно. Никто по-настоящему помочь не может. Вот почему я сегодня одна. Я так хочу – вопреки мисс Крой, которая была со мной в прошлый раз. Если вы сможете помочь – это будет замечательно, а также, разумеется, если немного удастся и мне помочь себе самой. А кроме того – то есть что мы с вами будем делать все, что только возможно, – мне нравится, что вы видите меня такой, какая я есть. Да, мне это нравится, я не преувеличиваю. Разве человеку не следует поначалу представить себя с худшей стороны, чтобы потом все выглядело гораздо лучше? Это ведь ничего на самом деле не изменило бы, это ничего не изменит, ничто из того, что может случиться, ничего не изменит – ни для кого. Вот почему, ведя себя так с вами, я чувствую себя такой, какая я на самом деле, и – если вам, хоть чуточку, интересно знать – это несомненно придает мне бодрости.
Милли решилась упомянуть о его заинтересованности потому, что его обращение с ней, казалось, предоставляло ей любые возможности, и таким впечатлением ей оставалось лишь воспользоваться. Это впечатление было удивительным – странным и глубоким, и она унесла его с собою домой. Оно открывало ей сэра Люка Стретта – открывало, вопреки ему самому, – как человека, допускающего, где-то в самой глубине души, чтобы вещи, сравнительно от него далекие, вещи, как сказала бы Милли, совершенно сторонние, обладали для него существенным весом; оно открывало его как человека, интересующегося в отношении ее самой еще и другими вопросами, помимо вопроса о том, в чем же с ней, собственно, дело. Она восприняла такой интерес как нечто совершенно обычное для научного интеллекта высшего типа – его же интеллект, разумеется, был наивысшим, великолепнейшим, – ибо иначе его, очевидно, здесь просто не было бы; но в то же время она восприняла его интерес как прямой источник света, упавшего теперь на нее, хотя свет этот мог выставить ее как бы чуть-чуть претендующей на равенство с самим великим человеком. Желание больше узнать о пациенте, чем то, каково его физическое состояние или что его беспокоит, даже у самых великих врачей, не может быть не чем иным, как той или иной формой попытки как можно легче отказаться от пациента. Когда дело сводится к этому, то причиной, в свою очередь, может быть только, и совершенно явно, жалость, а когда жалость поднимает свое многозначительное лицо, словно голова, маячившая на пике перед окном во время Французской революции, какой может быть сделан вывод, как не тот, что дела пациента плохи? Великий человек мог теперь говорить все, что ему угодно, – Милли всегда будет видеться голова за окном; однако с этого момента она только и хотела, чтобы он говорил ей все, что ему угодно. К тому же теперь он мог бы сказать это с еще большей легкостью, поскольку не было ни одного ее собственного предположения, ради которого – как ее собственного – он стал бы каким-то образом прилагать особенные усилия. В конце концов, раз он побуждал ее говорить, она говорила, и в любом случае это могло свестись для него лишь к тому, что она перестала бояться. Если бы он захотел сделать для нее самую приятную вещь на свете, он показал бы ей, что верит – она и вправду не боится: ведь это и было целью ее маленького демарша (врач нисколько не был введен в заблуждение) – демаршем она в тот момент сочла свой самонадеянный намек, что она не хуже его. Это породило дерзкую мысль, что он в действительности может быть введен в заблуждение: и тут между ними в считаные секунды промелькнуло что-то вроде сигнала – сигнала, поданного лишь глазами, – что они оба знают, чего им ждать друг от друга. В их сумрачном старом храме истины это произвело моментальную вспышку света, за нею последовало то, что великий человек ее поймал – то есть Милли оказалась целиком и полностью у него в руках, и все завершилось его неясной доброй улыбкой. Такая доброта при такой неясности была прекрасна; но ясность, яркость – даже блеск острой стали – это, разумеется, оставалось для другой стороны дела, это еще должно было явиться к ней так или иначе.
– Вы хотите сказать, – спросил он, – что у вас совсем нет родных? – ни одного из родителей, ни сестры – даже двоюродной, ни тетушки?
Она легко и привычно покачала головой, словно героиня, привыкшая к интервью, или уродец в ярмарочном балагане:
– Совсем никого. – Но она пришла сюда, вовсе не желая быть мрачной из-за этого. – Я – единственная выжившая, единственная, уцелевшая после капитального крушения семьи. Вот видите, – добавила она, – как приходится принимать это во внимание – ведь все остальные уже ушли. Когда мне было десять лет, то, вместе с отцом и матерью, нас было шестеро. Я – все, что осталось. Но умерли они, – продолжала Милли, чтобы быть до конца справедливой, – от разных причин. Тем не менее что есть, то есть. И, как я вам уже сказала, я – американка. Не то чтобы это делало меня хуже – я не это имею в виду. И вы, наверное, лучше меня знаете, какой это меня делает.
– Да. – Он даже не скрывал, как это его позабавило. – Я прекрасно представляю себе, какой это вас делает. Это делает вас прежде всего превосходной пациенткой.
Милли вздохнула, на этот раз – благодарно, и произнесла, будто снова в многолюдном обществе:
– Ох, ну вот вам, пожалуйста!
– О нет, «нам» вовсе не пожалуйста! Только мне, но лишь настолько, насколько вам будет угодно. У меня полно американских друзей: и о них, если позволите, я скажу то же самое, и совершенно непреложный факт, что вы не могли бы найти себе лучшее место, чем в их компании. Вы оказываетесь вместе с множеством других – и это уже не абсолютное одиночество. – Затем он продолжил: – Я уверен, вы обладаете замечательной силой духа, однако не старайтесь вынести больше, чем вам необходимо. – Он подумал немного и объяснил: – Трудности пришли к вам в юные годы, но не следует думать, что вся жизнь для вас будет состоять из трудностей. Вы имеете право быть счастливой. Вы должны решиться на это. Должны принять счастье в любой форме, в какой бы оно к вам ни явилось.
– О, я приму любое, каким бы оно ни было! – почти весело откликнулась Милли. – И мне, кстати, кажется, что я принимаю по одному новому счастью каждый день. А сейчас – это! – Она улыбнулась.
– Это очень хорошо, пока так оно и идет. Вы можете положиться на меня, – продолжал великий человек, – в том, что касается моего к вам неограниченного интереса. Но я, в конце концов, лишь один элемент из пятидесяти. Мы с вами должны собрать множество других. Пусть вас не тревожит, что кто-то узнает. Узнает, что мы с вами – друзья, хочу я сказать.
– Ах, вам надо с кем-то увидеться! – воскликнула Милли. – Надо добраться до кого-нибудь, кто меня любит!
Однако он встретил ее несдержанность так, чтобы ей стало ясно – он часто встречал такое со стороны ее молодых соотечественников и был знаком даже с их далеко заходящей фамильярностью, так что Милли почувствовала, что ее вольность пропала втуне, встреченная его молчанием, и ей пришлось тут же задуматься над тем, что она могла бы ему сказать более резонно. Это, разумеется, должно было затронуть как раз тему допущенной вольности, о чем она заговорила теперь как о свершившемся факте:
– Это, конечно, уже само по себе великое благодеяние, так что, прошу вас, не подумайте, что я этого не понимаю. Я могу делать абсолютно все, что захочу, мне не у кого спрашиваться, на свете нет даже пальца, что указал бы мне остановиться. Я могу болтаться по свету до посинения. Это не всегда так уж весело, но множество людей, я знаю, хотели бы это испытать.
Сэр Люк, казалось, готов был задать какой-то вопрос, но передумал и дал ей продолжать, что она не замедлила сделать, так как в следующий же момент поняла, что он воспринял ее слова как свидетельство, что средства ее весьма велики. Она так просто дала ему это понять, что они больше никогда не касались этой одиозной стороны жизни. Однако Милли не была чужда мысль о том, какое важное влияние это могло иметь на его суждения или, по крайней мере, на его настроение – хотя бы на чувство, что она его забавляет, поскольку, чудесным образом, у него были чувства! Теперь все кусочки его впечатления о ней сложились вместе, в многоугольную комбинацию, словно крохотные осколки цветного стекла в глубине детского калейдоскопа.
– Значит, если возникнет вопрос о том, что мне нужно сделать что-то из ряда вон выходящее, что сможет помочь…?
– Вы сделаете что-то из ряда вон выходящее? Хорошо.
Он воспринял это прекрасно, со всей приятностью, как оно того и заслуживало, однако потребовалось несколько минут, чтобы справиться с существенным вопросом. Было до определенной степени удобно, что не существовало ничего такого, чего Милли не готова была бы сделать, однако представлялось весьма туманным, хотя и приятным, что ей вообще придется что-либо делать. Оказалось, что в тот момент они оба так о ней и подумали, понимая, однако, что из добросердечности она всегда готова пойти на ничем не вызванные крайности; в результате чего, в свою очередь, после обильных расспросов, аускультации, обследования, после многочисленных упоминаний его собственных выводов и пренебрежения выводами пациентки неясность была должным образом сохранена, и они оба могли бы с удивлением почувствовать себя – или заставить нас так себя почувствовать – людьми, вернувшимися из вполне благополучного, но совершенно бесполезного путешествия к Северному полюсу. Милли, согласно указаниям врача, была вполне готова к Северному полюсу, что, несомненно, явилось огромным разочарованием для ее нового друга, всячески воздерживавшегося от каких-либо указаний.
– Нет, – услышала она снова. Он четко повторил уже сказанное им раньше: – Я не хочу, чтобы вы в настоящее время что-то делали, то есть вам не следует делать ничего, кроме выполнения одного-двух небольших предписаний, которые будут вам разъяснены, и разрешения мне через несколько дней посетить вас у вас дома.
Сначала это показалось велением Небес.
– Тогда вы увидитесь с миссис Стрингем. – Однако теперь Милли ничего против этого не имела.
– Ну, я не испугаюсь миссис Стрингем. – И он еще раз повторил это, так как она еще раз спросила: – Совершенно не испугаюсь. Я никуда вас не «отсылаю». Англия вам вполне подходит – любое место, которое приятно, удобно, прилично, вам подойдет. Вы говорите, вы можете делать все, что вам будет угодно. Сделайте мне одолжение – будьте добры именно так и поступать. Есть только одно условие: вам, разумеется, нужно будет теперь, как только я посмотрю вас еще раз, уехать из Лондона.
Милли задумалась.
– А можно мне тогда вернуться на Континент?
– Да, разумеется, – никаких возражений! Возвращайтесь на Континент. Пожалуйста – поезжайте на Континент.
– А как же тогда вы станете меня посещать? Но, вероятно, – поспешно добавила она, – вы больше не захотите меня посещать.
Но у него уже был готов ответ: у него и впрямь все было уже готово:
– Я буду вас курировать, если, конечно, вы не подумали, что я не хочу, чтобы вы продолжали посещать меня…
– И что же? – спросила Милли.
Только теперь она, поразившись, заметила, что он чуть-чуть заикается.
– Да посещайте столько, сколько сможете. Это я и хотел сказать. Ни о чем не беспокойтесь. Вам в любом случае не о чем беспокоиться. Это – великолепная и очень редкая случайность.
Она уже поднялась на ноги, так как поняла из его слов, что он что-то пришлет ей и сразу же назовет дату его визита к ней домой, а следовательно, он ее отпускает. Однако у нее самой остались один-два вопроса, не давшие ей сразу уйти.
– А смогу ли я снова вернуться в Англию?
– Конечно! Когда пожелаете. Только всегда, когда бы вы ни приехали, тотчас давайте мне знать об этом.
– Ах, – сказала Милли, – не так уж много будет этих поездок взад и вперед.
– Тогда чем дольше вы будете оставаться у нас, тем лучше.
Милли растрогало то, как он сдерживал свое нетерпение, и факт этот сказался на ней так, что, сочтя его великой ценностью, она уступила желанию извлечь из него возможно больше пользы.
– Так что вы не считаете, что я – не в своем уме?
Он улыбнулся:
– Видимо, в том-то все и дело, что нет.
Она устремила на него долгий взгляд:
– Нет, это уж слишком хорошо. А я буду очень страдать?
– Вовсе нет.
– И все же жить?
– Милая моя юная леди, – произнес ее выдающийся друг, – разве «жить» не есть как раз то самое, что я пытаюсь уговорить вас взять на себя труд делать?
Назад: Книга четвертая
Дальше: IV