После этого все пошло с такой быстротой, что Милли не произнесла ничего, кроме правды, лежавшей прямо под рукой, сказав джентльмену, сидевшему справа от нее, который к тому же был джентльменом, сидевшим слева от хозяйки, что она даже сейчас едва понимает, где находится: ее слова обозначили первое полное осознание ею ситуации, оказавшейся поистине романтической. Они уже сидели за обедом – Милли и ее приятельница – в доме на Ланкастер-Гейт, в окружении, как ей казалось, абсолютно английских аксессуаров, хотя ее восприятие существования миссис Лоудер и, еще более, необычайной личности этой женщины возникло так недавно и так неожиданно. Сюзи, как она стала теперь называть, для некоторого разнообразия, свою компаньонку, пришлось всего-навсего взмахнуть разок аккуратной маленькой палочкой, чтобы тотчас же началась волшебная сказка, в результате чего Сюзи теперь ярко заблистала: ведь с только что обретенным чувством своего успеха миссис Стрингем обрела и этот блеск – в роли волшебницы-крестной. Милли чуть ли не настояла на том, чтобы одеть ее – для сегодняшнего визита – именно как волшебницу-крестную; и вовсе не вина девушки, что наша добрая дама явилась на обед не в остроконечной шапочке, коротенькой пышной юбочке и башмачках с алмазными пряжками, размахивая волшебным посохом. По правде говоря, наша добрая дама и так держалась с не меньшим удовлетворением, чем если бы все эти знаки отличия на ней действительно красовались, знаменуя ее работу; и замечание Милли, обращенное к лорду Марку, несомненно, явилось результатом столь легкого обмена взглядами с миссис Стрингем, что они смогли преодолеть даже невероятную длину стола. Между нашими двумя дамами находились еще двадцать человек, но этот взаимно-поддерживающий обмен взглядами стал острейшим продолжением того, другого сопоставления взглядов, произошедшего во время остановки на швейцарском перевале. Милли почти готова была решить, что Фортуна слишком для них поторопилась, что они вроде бы отважились на небольшую шутку, а в результате получили на нее непропорционально серьезный ответ. В этот момент, например, она не могла бы сказать – притом что ее восприятия ускорились, – стала ли она теперь более весела или более подавлена; и это могло бы оказаться действительно серьезным осложнением, если бы она, к счастью, не успела принять решение, как только забрезжила впереди эта картина, что в конечном счете более всего ей важно лишь то, что она ничего не ищет и ни от чего не бежит, что ей не следует даже слишком многому удивляться и задавать слишком много вопросов; надо дать событиям идти своим ходом, поскольку сомнений в том, каков будет их ход, действительно мало.

Лорд Марк явился к Милли перед обедом, его привела не миссис Лоудер, а привлекательная девушка, племянница этой дамы; она сидела теперь у другого конца стола, с той же стороны, что и Сюзи; лорд Марк привез Милли на Ланкастер-Гейт, и она собиралась расспросить его о мисс Крой, той самой привлекательной девушке, что была практически прислана ей на показ – впрочем, теперь в совершенно великолепном виде, но уже во второй раз. Первый же раз, всего тремя днями раньше, имел место по случаю ее с тетушкой визита к обеим нашим героиням, и тогда Кейт произвела на них огромное впечатление своей красотой и возвышенностью души. У Милли это впечатление не изменилось и теперь, и, хотя ее внимание в то же время откликалось и на все остальное, глаза ее главным образом были заняты Кейт Крой, если только не были заняты Сюзи. Более того, глаза этого замечательного создания с готовностью отвечали на ее – Милли – взгляд: теперь мисс Крой встала в ряд замечательных созданий, и Милли представлялось, что это – часть молниеносного успеха гостей из Америки, что, вопреки первоначальным расчетам, ей нужно будет проявить готовность осознать – мило, откровенно осознать возможности, даримые им дружбой. Милли, в качестве гостьи, легко и грациозно сделала обобщение: английские девушки обладают особой, строгой красотой, особенно ярко видной в вечернем наряде и особенно – вот ведь что поразительно! – как в случае с этой девушкой, когда вечерний наряд именно таков, каким должен быть. Это замечание она целиком приготовила для лорда Марка, когда, через некоторое время, об этом сможет зайти речь. Казалось, она уже сейчас видела, что у них будет много такого, о чем сможет зайти речь: явно занятая своим другим соседом, хозяйка часто оставляла их двоих без своего внимания. Другим же соседом миссис Лоудер был епископ Маррамский – настоящий епископ, каких Милли никогда в жизни не видела, в ужасно сложном костюме, с голосом, звучавшим как старинный духовой инструмент, и с лицом, словно взятым с портрета какого-нибудь прелата; тогда как джентльмен слева от нашей юной леди, джентльмен грузный, толстошеий и, видимо, полностью лишенный воображения, смотрел прямо перед собой и, словно не желая, чтобы его отвлекали пустыми словесами от намеченной цели, явно рассчитывал, в качестве вознаграждения, завладеть лордом Марком. Разобравшись во всем этом – она даже почувствовала что-то вроде радостного возбуждения оттого, что так быстро «попала в струю», – Милли увидела, как оправданны были и ее мольба о людях, и ее любовь к жизни. В тот момент не казалось затруднительным – хотя виды на будущее, как представлялось, говорили об обратном – прямо войти в поток или, во всяком случае, постоять на берегу. Оказалось совсем легко подойти поближе – если они действительно подошли, – и все же окружавшие ее стихии теперь сильно отличались от всех ее старых, давно знакомых стихий, и были они по-настоящему яркими и необычными.

Она спрашивала себя, поймет ли ее сосед справа, что́ она хочет сказать таким описанием присутствующих, если бы ей вдруг пришло в голову выпустить свои впечатления на волю; но еще одно соображение, пробудившееся в ней, подсказало, что – нет, решительно нет, не поймет. Тем не менее к этому времени ей уже открылось, что его линией поведения станет стремление быть умным; и действительно, по-видимому, немалый интерес можно будет найти как в новых взглядах и новом влиянии людей умных, так и в человеческом простодушии. Милли трепетала, сознавая, что щеки ее пылают и тут же снова становятся бледными от уверенности, присутствия которой она прежде никогда так четко не ощущала, что она может считать себя полностью вовлеченной, включенной в жизнь: самая атмосфера этого дома, уровень приема вызвали в ней одновременно словно бы ясное звучание колокола и глубокие полутона скрытых смыслов. Малейшие мелочи, лица, руки, драгоценности женщин, звучание слов, особенно – имен, доносившихся с противоположной стороны стола, форма вилок, аранжировка цветов, поведение слуг, стены комнаты – все было штрихами картины и символами играемой пьесы; и более того, они знаменовали для Милли живость ее собственного восприятия. Она прямо-таки уверилась, что никогда прежде не приходилось ей испытывать столь сильные вибрации: ее чувствительность оказалась слишком обострена – это почти лишало ее равновесия, например, ей виделось слишком много такого в манере поведения дружелюбной племянницы, показавшейся ей выдающейся и необычайно интересной девушкой, что она никак не могла свести воедино, но что делало новую знакомую поразительно добросердечной и близкой. Разумеется, у молодых женщин этого типа всегда есть масса других возможностей, однако здесь, движимые собственным вольным стремлением, они уже определили в общих чертах свои отношения. Суждено ли им, мисс Крой и ей, подхватить и продолжить повествование с того места, где их предки когда-то его оборвали? – суждено ли им понять, что они пришлись по душе друг другу, и попытаться выяснить, не сработает ли программа верности в более современных условиях? Когда они приехали в Англию, Милли сомневалась в возможностях Мод Маннингем, полагала, что та – человек ненадежный и, как тростник под ветром, опора сомнительная, считала их зависимость от этой дамы – поскольку это все же была зависимость – постыдно глупым состоянием ума, если бы они захотели сделать что-то столь бессмысленное, как «войти в общество». Совершить такое паломничество всего лишь ради того общества, какое могло храниться для них в резерве у миссис Лоудер, – да стоило ли вообще об этом задумываться? – ведь она сама уже решила интересоваться чем-то иным, проявлять любопытство к совсем другим предметам. Она объяснила бы это любопытство желанием увидеть те места в Англии, о которых она читала, и такое объяснение своих побудительных мотивов она готова была изложить своему соседу справа, даже несмотря на то, что в результате он мог бы обнаружить, как мало она на самом деле читала. Сейчас ситуация была такова, будто ее дурное предвидение с возмущением опровергается самой величественностью происходящего – менее выспреннего определения она не смогла подобрать, – либо, во всяком случае, оно опровергалось захватывающим внимание характером двух главных присутствующих фигур (она и их не могла определить иначе). Миссис Лоудер и ее племянница, какими бы непохожими друг на друга они ни выглядели, имели хотя бы то общее, что каждая из них была великолепной реальностью. Это прежде всего относилось к тетке, настолько, что Милли поражалась, как ее компаньонке в былые годы удалось достичь с этой необыкновенной подругой общности интересов; тем не менее она чувствовала, что миссис Лоудер – личность, которую можно объять умом примерно за два-три дня. Во всяком случае, она останется массивной и неподвижной, пока ваш ум будет совершать свое кружение, тогда как мисс Крой, эта привлекательная девушка, позволит себе удовольствие непредсказуемо двигаться в любых направлениях, мешая обзору. Мисс Крой оказалась занятным, угрожающе неподдающимся явлением – не менее того, и все остальные люди и предметы здесь были таким же явлением; и несомненно, обе паломницы получили по заслугам: нечего было с такой готовностью ввязываться в эту авантюру.

Однако интеллект лорда Марка, как оказалось, вполне соответствовал интеллекту Милли, что дало ему возможность растолковать девушке, как мало он способен прояснить ей сложившуюся ситуацию. Он, кстати говоря, объяснил ей – или, по крайней мере, намекнул, – что теперь в Лондоне просто невозможно сказать, кто где находится. Все и каждый находятся везде – и никого нигде нет. Ему было бы ужасно трудно – да-да, если честно – обозначить каким-либо именем или названием «круг» их хозяйки. Да был ли это вообще «круг» или нет и существует ли теперь здесь нечто подобное таким вещам, как круг? – существует ли теперь что-то, кроме движения наугад и ощупью, подобного заблудившимся огромным серым грязным морским валам посреди Канала, движения целых масс растерянных людей, стремящихся «раздобыть» неизвестно что неизвестно где?

Он бросил Милли этот вопрос, показавшийся ей огромным; она чувствовала, что к концу пятиминутного разговора их было брошено ей великое множество, хотя лорд Марк продвинулся вперед всего лишь на шаг или два; возможно, он все же окажется способен дать ей пищу для размышлений, но пока что он не помог ей ни в чем разобраться: он говорил так, будто, слишком много зная, давно утратил всякую надежду на это общество. Таким образом, он занимал позицию на противоположном краю по сравнению с нею самой, но в результате, как и она, блуждал и терялся, и, более того, вопреки его временной бессвязности, ключ к которой, как она догадывалась, несомненно, отыщется, лорд Марк был столь же твердо сложившейся частицей конкретной субстанции, что миссис Лоудер и Кейт Крой. Единственным пятном света, брошенным на первую из этих двух дам, были его слова, что она – необычайная женщина, совершенно необычайная женщина, и «чем больше ее узнаешь, тем необычайнее она оказывается»; тогда как о второй он в тот момент заметил только, что она ужасно – да-да, совершенно ужасно – хороша собой. Милли подумала, что требуется некоторое время, чтобы разглядеть ум сквозь манеру его речи, и тем не менее с каждой минутой она все более принимала на веру это необъяснимое явление, независимо от того, что говорила ей о нем миссис Лоудер, впервые упомянув его имя. Вероятно, здесь был один из тех случаев, о которых она слышала дома, в Америке, – характерный для Англии случай, когда люди скрывают игру ума гораздо охотнее, чем выставляют ее напоказ. Так, правда довольно редко, поступал и мистер Деншер. Но что же делало лорда Марка таким в любом случае реальным, если это был трюк, которым он явно так искусно владел? Каким-то образом эта личина – по жизни, по необходимости, по собственной целенаправленности – снимала с него самого всякую заботу о яркости: ее одной хватало с избытком. Трудно было определить его возраст: то ли он был молодой человек, но выглядел пожилым, то ли – пожилой, но выглядел молодым; ничего не доказывало и то, что плюс ко всему у него была лысина и он как бы несколько зачерствел или, если выразиться более деликатно, скорее, усох; в нем чувствовалась этакая тонкая, чуть заметная суетливая живость человека занятого, а глаза его моментами (хотя это выражение из них могло неожиданно исчезнуть) бывали так искренни и чисты, как глаза милого мальчика. Очень опрятный, очень легкий, очень светловолосый, настолько, что усы его становились заметны лишь потому, что он то и дело их касался – опять-таки совершенно мальчишеским жестом, – лорд Марк произвел бы на Милли впечатление человека самого интеллектуального, если бы не показался самым несерьезным. Это качество виделось ей скорее в его взгляде, чем в чем-либо ином, хотя он постоянно носил пенсне, что придавало ему задумчиво-бостонский вид.

Мысль о его недостаточной серьезности была, несомненно, связана с титулом при его фамилии, который представлял – для нашей юной, слегка запутавшейся женщины – связь с историческим патрициатом, аристократией, с классом, который, в свою очередь, – тут тоже некоторая путаница – имел родовое сходство с той частью общества, которую никогда, на ее слуху, не называли иначе, как «высший свет». Высшая часть нью-йоркского общества всегда понимала, что причислена к этой категории, и хотя Милли сознавала, что в применении к земельной и политической аристократии это название слишком упрощено, другого на тот момент у нее просто не нашлось. Правда, она вскоре обогатила свою идею пониманием, что ее собеседник – человек равнодушный; однако это печальной известности равнодушие, свойственное аристократии, мало что могло ей объяснить, так как она чувствовала, что лорд Марк прежде всего думает продолжить с нею знакомство, а помимо того, мысли его заняты множеством собственных проблем. Если он, с одной стороны, не спускает с нее мысленного взора, а с другой – размышляет о столь многом – доказательством тому служила его манера крошить хлеб, – зачем же он рисуется перед нею, как готовый на дерзость аристократ? Милли не способна была ответить на этот вопрос, а он как раз был одним из тех, что ее теперь обуревали. Она, по справедливости, могла бы сказать, что вопросы эти весьма сложные, а ведь ее собеседник явно знал – знал заранее, что она чужестранка, американка, и тем не менее не придал этому ни малейшего значения, будто Милли и ей подобные были для него главным блюдом его каждодневной диеты. Он воспринял ее по-доброму, но невозмутимо и непоправимо, как нечто само собою разумеющееся, и ей нисколько не могло помочь то, что она быстро поняла – он успел побывать в ее стране и в ней разобраться. Милли не оставалось ничего такого, что она могла бы объяснить, смягчить или – чем похвастать; не могла она ни укрыться за своей чужестранностью, ни использовать ее как преимущество: у него самого, кстати говоря, окажется гораздо больше, о чем рассказать ей на эту тему, чем узнать от нее. Она могла бы узнать от него, почему она так отличается от той привлекательной девушки: она этого не знала, способна была только чувствовать разницу; во всяком случае, она могла бы у него узнать, почему эта привлекательная девушка так отличается от нее самой.

Именно по этим рельсам им предстояло двигаться дальше, по рельсам, тут же – несмотря на его неопределенность – проложенным лордом Марком ради собственного удобства и вполне определенным образом. Она ведь уже задумывается над тем, заметил он ей, что ей нужно будет сказать там, у себя, по другую сторону океана, – американцы вечно так поступают. А ей, по совести говоря, даже произносить ничего не надо; только ведь американцы никогда этого не понимают и никогда не поймут – бедняги! – да-да («бедняг!» вставила она сама), никогда не поймут, чего делать не надо. Какие ноши взваливают они себе на плечи, из чего, в самом деле, создают себе проблемы! Эта легкая и, в общем-то, дружеская насмешка над ее соотечественниками стала для Милли ноткой личного узнавания со стороны ее нового знакомца – в той мере, в какой оно ей требовалось; и она тут же, вполне сознавая, что делает, показала ему пример ужасного беспокойства, объяснив, что ее желание быть «приятной во всех отношениях» продиктовано тем, какой приятный прием устроила ей в Лондоне миссис Лоудер. Лорд Марк проявил к этому сообщению явный интерес, и лишь позднее Милли поняла, насколько больше информации об их общей приятельнице он получил, чем выдал. Вот и еще один пример характерной черты: Милли сразу же, при первом погружении в темные глубины издавна сложившегося общества, столкнулась с интереснейшим феноменом сложных, а возможно, и зловещих мотивов. Тем не менее Мод Маннингем (это ее имя почему-то по-прежнему давало пищу фантазии, даже в ее присутствии) действительно была с путешественницами приятно любезна, и следовало отвечать ей с тою же любезностью, с какой встретила их она. Она оказалась у них в отеле чуть ли не прежде того, как, по их предположениям, могла получить их письмо. Само собою разумеется, что они написали заранее, но ведь они очень скоро последовали за письмом. Она сразу же пригласила их на обед, имевший быть через два дня, а на следующее утро, не дожидаясь ответного визита, вообще ничего не дожидаясь, она заехала к ним снова вместе с племянницей. Все происходило так, будто она и правда к ним расположилась; это было великолепное проявление верности – ее верности миссис Стрингем, которая теперь была компаньонкой Милли, а когда-то – школьной подругой миссис Лоудер: вон она, сидит в конце стола, эта дама с прелестным лицом, в довольно ярком платье.

Лорд Марк, сквозь стекла пенсне, воспринял взвешенно описанные черты Сюзи.

– Но разве верность миссис Стрингем не столь же великолепна?

– Да, это прекрасное чувство, но ведь у нее нет ничего, что она могла бы отдать в дар.

– Разве у нее нет вас? – спросил лорд Марк, не слишком долго помедлив.

– Меня? Отдать в дар миссис Лоудер? – Милли явно еще не приходилось смотреть на себя как на возможное приношение. – Ох, я не такой уж хороший подарок и при этом пока еще не чувствую, чтобы меня уже успели принести в дар.

– Вас успели показать, и если наша с вами приятельница за вас сразу же ухватилась, все сводится к одному и тому же. – Он пошучивал, этот лорд Марк, как бы совершенно безучастно, собственные шутки его не забавляли, но он вовсе не был мрачен. – Если вас увидят – вам придется это признать, – это будет означать, что за вас тотчас ухватятся; а если встает вопрос о том, чтобы вас показать, – ну и все то же и так же, все сначала. Только сейчас все это уже не находится в руках вашей подруги: выгоду теперь получает миссис Лоудер. Оглядите стол, и вы убедитесь, я полагаю, что за вас ухватились все – с одного конца стола до другого.

– Ну что ж, – ответила Милли, – у меня, кажется, возникает чувство, что мне это нравится больше, чем когда надо мной смеются.

Только потом Милли поняла – Милли всегда было свойственно понимать некоторые вещи потом, – что у ее нового знакомца имелся какой-то собственный способ, отличный от всех остальных, уверить ее в своем полном и уважительном внимании к ней. Ей очень хотелось бы знать, как у него это получается, – ведь он никогда не извинялся и ни в чем ее не заверял. Во всяком случае, Милли говорила себе, что ему удалось ее провести, и самым странным в этом был вопрос, который помог ему это сделать.

– Много ли ей о вас известно?

– Да нет, просто мы ей понравились.

Даже на это его светлость, человек, много путешествовавший, опытный и самоуверенный, не рассмеялся.

– Я имел в виду вас лично. Много ли эта дама с прелестным лицом, а оно и правда прелестно, ей о вас рассказала?

Милли задумалась.

– О чем рассказала?

– Обо всем.

Его ответ и то, как он обронил его, снова ее взволновали, заставили на миг почувствовать, что, как и следовало предполагать, от нее ждут откровений. Однако она быстро нашлась с ответом:

– О, что до этого, то вам лучше спросить у нее самой.

– У вашей умной компаньонки?

– У миссис Лоудер.

На это он ответил, что их хозяйка – человек, с которым некоторые вольности совершенно непозволительны, но что он тем не менее чувствует ее поддержку, так как она по большей части бывает к нему добра, и, если он некоторое время будет вести себя очень хорошо, она, вероятно, сама ему все скажет.

– Во всяком случае, мне тем временем будет интересно посмотреть, что она с вами делает. И это даст мне понять, как много она знает.

Милли слушала со вниманием: тут все было ясно, но подразумевалось что-то еще.

– А что она знает о вас?

– Ничего, – серьезно ответил лорд Марк. – Но это не имеет значения… для того, что она со мной делает. – А затем, словно предвосхищая ее вопрос о характере таких действий: – Ну вот, к примеру, – прямо подталкивает меня к вам.

Девушка немного подумала.

– Вы хотите сказать, она бы так не поступала, если бы знала…

Он встретил это так, будто в вопросе действительно крылся какой-то смысл:

– Нет. Я полагаю, отдавая ей должное, она все равно поступала бы так же. Так что можете быть спокойны и вести себя свободно…

Милли тут же воспользовалась его разрешением:

– Потому что, даже в наихудшем виде, вы – лучшее, что у нее есть?

Это его наконец-то развлекло.

– Был, пока не явились вы. Теперь вы – самое лучшее.

Странным было то, что по его речам Милли должна была почувствовать, что́ он знает; именно так они на нее и подействовали – настолько, что заставили ее, хотя и не без удивления, в это поверить. И именно этому, с самой первой их встречи, суждено было прочнее всего остаться в ее памяти: она приняла его знание, почти не сопротивляясь – тем самым сдавшись на милость неминуемого, – поскольку, как лорд Марк мог бы сказать, с чисто практической точки зрения это вещь такого рода, какие не раз встречались ему в его странствиях; во всяком случае, он твердо в это верил. Более того, ее смирение нисколько не ослабело, когда, позднее, она узнала, что с краткими интервалами и как раз, видимо, перед тем, как Милли предстояло возникнуть из безвестности ранней юности, лорд Марк нанес три отдельных визита в Нью-Йорк, где у него оказалось много именитых друзей и самых противоречивых связей. Его впечатления, его воспоминания об этом смешанном обществе, действия которого невозможно предугадать, были явно все еще очень ярки. Это помогло ему поместить Милли в определенный круг, и она все острее и острее осознавала, но лишь после того, как дверь за нею захлопнулась и рука проводника поднялась, давая сигнал поезду отправляться, что ее втолкнули в купе, где ей придется путешествовать ради своего нового знакомца. Такое использование себя, несомненно, тотчас же вызвало бы негодование множества девушек; но склад ума нашей юной леди, позволивший ей лишь смотреть и воспринимать, есть одна из самых привлекательных сторон нашей героини. Милли практически только что узнала от лорда Марка, успела, между прочим, в своем громыхающем купе понять, что он отвел ей самое высокое место среди их друзей, если говорить о присущих им качествах. Она имела успех, вот к чему все свелось, как он очень скоро ее заверил, и вот что такое – иметь успех: это всегда случается раньше, чем ты узнаешь об этом. Собственное незнание часто – самая великолепная часть успеха.

– У вас пока еще не было времени, – сказал он. – То, что сейчас происходит, – ничтожно. Но вы сами увидите. Вы увидите всё. Вы сможете, знаете ли, – вы увидите всё, о чем мечтаете.

Он удивлял ее все больше и больше: ощущение было почти такое, будто он, говоря, вызывал перед нею видения; и странным образом, хотя эти видения манили ее за собой, они оказывались вне всякой связи – то есть вне такой предварительной и естественной связи – с таким лицом, как лицо лорда Марка, с такими, как у него, глазами, с таким голосом, тоном, с такой манерой вести себя. На какой-то момент он повлиял на нее так, что заставил ее подумать, да не собирается ли она испугаться? – столь отчетливы секунд пятьдесят были ее видения, что Милли окатила волна страха. Вот они все, тут опять – да, разумеется: пробный шар Сюзи, брошенный в миссис Лоудер, был их шуткой, но они, веселясь, задели кнопку электрического звонка, он продолжает звучать. В самом деле, сидя там, она не переставала слышать в собственных ушах его дребезжание и в такие минуты поражалась, что другие его не слышат. Они не поднимали вопрошающих взглядов, не улыбались; ее страх, о котором я говорю, был вызван ее желанием, чтобы это прекратилось. Однако звук понемногу затих, будто сама тревога улеглась; казалось, Милли разглядела быстрым, пусть и не слишком пристальным оком, что у нее есть два пути: один – первым делом утром покинуть Лондон, другой – вообще ничего не делать. Ну что ж, она не будет вообще ничего делать; она именно это сейчас и делает, более того, она это уже сделала и упустила свой шанс. Она отреклась от себя – тут же, на месте, у нее возникло поразительное чувство, что она решается так сделать; ведь она уже совершила самый трудный поворот, прежде чем путешествовать дальше с лордом Марком. Не очень экспрессивно, но с глубочайшим вниманием – как не мог бы никто другой – он встретил тот ее вопрос, который она неожиданно задала миссис Стрингем на перевале Брюниг: если она получила все – что бы это ни было, – таков был ее вопрос, – то надолго ли?

– Ах, ну, возможно, и не надолго, – таким оказался ответ ее соседа по столу, – потому-то, разве вы не понимаете? Я – это выход.

Было очевидно, что такое возможно, несмотря на полное отсутствие в нем эффектности: выход и виделся именно в этом отсутствии. Привлекательная девушка, которую Милли не выпускала из виду, поразительная племянница миссис Лоудер, тоже, как она заметила, то и дело взглядывавшая на нее, вероятно, могла бы стать выходом, так же как и он, ведь и в ней отсутствовала эффектность, хотя, насколько можно было судить, между нею и лордом Марком, помимо этого, было мало общего. И все-таки что же действительно можно сказать, как понять, к какому предварительному заключению прийти, кроме того, что они каким-то образом оказались вместе в том, что они представляют? Кейт Крой, утонченная, но дружелюбная, смотрела на Милли через стол так, будто и правда догадывалась, как влияет на нее лорд Марк. Если она и правда догадывалась о его влиянии, что она знала об этом и в какой степени успела это влияние испытать? Не означает ли это существования меж ними чего-то особенного, не следует ли ей счесть, что они совместно, двумя своими интеллектами, усиливают вдвое те отношения, в которые она теперь погружается? Самым странным казалось ей то, что ей удается так быстро, каждым секундным взглядом распознать разнообразные признаки неких отношений; такая аномалия сама по себе, если бы Милли уделила ей больше времени, могла бы чуть ли не пугающе подсказать ей, что она обречена торопиться жить. Это была проблема краткости времени и, соответственно, перегруженного сознания.

Таковы оказались безграничные экскурсы духа нашей молодой особы всего-то на званом обеде миссис Лоудер; но что могло быть более значительным и предостерегающим, чем самый факт такой возможности? Чем иным могли быть эти экскурсы, как не частью работы – уже в тот момент – перегруженного сознания? И это действительно было лишь частью работы, как и то, что в это время менялись тарелки, подавались новые блюда, отмечались очередные этапы банкета; приличия требовали, феномены умножались, то с одной стороны, то с другой до нее доносились слова всплесками медленно наплывающего мощного прилива; миссис Лоудер почему-то становилась все более полной и еще более основательной, а Сюзи, на таком расстоянии и по сравнению, выглядела более тонко импровизированной и совсем иной, то есть отличающейся здесь от всех и вся; было всего лишь частью то, что, пока весь процесс шел вперед, наша юная леди сошла с поезда, возвратилась и взяла в руки свою судьбу, словно была способна одним-двумя взмахами крыльев ненадолго поместиться так, чтобы увидеть этой судьбе альтернативу, и судьба предстала перед ней совершенно в том образе и в том месте, где она ее оставила. Образ оказался ее образом в ореоле успеха – ведь лорд Марк заявил, что она имеет успех. Разумеется, это более или менее зависело от его понимания таких вещей, во что она, однако, сейчас вдаваться не собиралась. Но, вскоре вернувшись к разговору, она спросила его, что он тогда имел в виду, говоря о том, что миссис Лоудер станет с ней делать, и он ответил, что об этом можно не беспокоиться.

– Она получит назад, – приятным тоном сообщил он, – свои деньги. – Он мог и такие вещи произносить – что тоже было уникально, – не звуча при этом ни вульгарно, ни «ядовито»; и скоро объяснился, добавив: – Здесь у нас, знаете ли, никто ничего не делает задаром.

– О, если вы это имели в виду, мы вознаградим ее такой высокой мерой, какой только сможем, ничего нет легче. Но ведь она – идеалистка, – продолжила Милли, – а идеалисты, я думаю, в конечном счете не ощущают таких потерь.

Казалось, лорд Марк, в пределах собственного энтузиазма, нашел это очаровательным.

– Ах, она представляется вам идеалисткой?

– Она идеализирует нас, мою подругу и меня, абсолютно. Она видит нас в розовом свете, – сказала Милли. – Это единственное, за что я могу ухватиться. Так что не лишайте меня этого.

– Ни за что на свете. Такое мне и в голову бы не пришло. Но неужели вы полагаете… – продолжал он так, будто это вдруг стало для него важно, – неужели вы полагаете, что она и меня видит в розовом свете?

На некоторое время она оставила его вопрос без ответа, отчасти потому, что ее внимание все более и более отвлекалось на привлекательную девушку, отчасти потому, что, сидя так близко от миссис Лоудер, Милли не хотела показать ей, что они запросто ее обсуждают. А миссис Лоудер, надо сказать, прокладывала свой курс в другой стороне, обращаясь к разным особам так, словно они – островки в архипелаге, в целом предоставляя им чувствовать себя свободно, тогда как Кейт Крой все время проявляла себя как человек заинтересованный. И вдруг Милли тоже почувствовала себя свободно – она обрела свободу, решив, что миссис Лоудер на самом деле устроила все это, чтобы получить доклад о ее качествах и, так сказать, о ее ценности от лорда Марка. Она не желала, эта замечательная дама, чтобы у него был повод не знать, что он думает о мисс Тил. Почему его суждение было ей так важно – в этом еще оставалось разобраться; однако именно это озарение сейчас определило ее ответ.

– Нет. Вас она знает. У нее есть, видимо, свои резоны. И все вы здесь друг друга знаете – я это вижу, – насколько вы вообще что-нибудь знаете. Вы знаете то, к чему привыкли, и то, к чему вы привыкли – именно оно, и только оно, – вас и создает. Но существуют вещи, которых вы не знаете.

Он воспринял это так, будто ее слова могли оказаться справедливыми, будто они могли попасть в точку.

– Вещи, которых я не… При всех моих стараниях и путешествиях по всему миру, предпринятых ради того, чтобы не осталось такого, чего бы я не узнал?

Милли задумалась, и, вероятно, правдивость его претензии, которой нельзя было пренебречь, усилила ее раздражение и – соответственно – остроту ума.

– Вы – человек пресыщенный, но не просвещенный. Вам все знакомо, но вы реально ничего не осознаёте. Я хочу этим сказать, что вы лишены воображения.

Выслушав это, лорд Марк откинул назад голову, устремив глаза на противоположную стену комнаты, и наконец-то всем своим видом показал, что это его ужасно развлекло, чем привлек внимание хозяйки. Однако миссис Лоудер только улыбнулась Милли в знак того, что от нее и ждали чего-то пикантного, и, с всплеском гребного винта, возобновила свой круиз меж островками.

– Ох! – воскликнул молодой человек. – Это я уже слышал раньше!

– Вот в том-то и дело. Вы всё уже слышали раньше. Вы и меня, разумеется, слышали раньше, там, в моей стране, и достаточно часто.

– О, далеко не достаточно, – возразил он. – Но очень надеюсь, что буду слышать вас снова и снова.

– Но что в этом хорошего? Какую пользу это вам принесло? – продолжала девушка, теперь как бы откровенно его забавляя.

– Это вы сами увидите, когда узнаете меня получше.

– Но я совершенно уверена, что никогда вас не узнаю.

– Тогда в этом-то и будет вся польза, – рассмеялся он.

Если их беседа тем самым определила, что они не смогут или не захотят общаться, почему же у Милли все это время было такое чувство, что между ними как-то ненормально быстро устанавливаются отношения, вопреки ее желанию ей предназначенные? К каким более странным последствиям может привести их необщение, чем разговор, который произошел между ними, – разговор почти интимный? Ей хотелось уйти подальше от лорда Марка или, вернее, от себя самой, раз она вся была у него на виду. Она уже поняла – в конце концов, она ведь тоже была созданием замечательным, – что впоследствии его будет гораздо больше, он станет приходить за нею и особой чертой их общения для нее станет держаться так, чтобы о ней самой не заходило и речи. Все, что угодно, могло бы войти в их отношения, но только не это; построив же отношения таким образом, они, вероятно, сумеют даже сохранить их надолго. Начать можно было бы прямо тут же, на месте, вернувшись к теме привлекательной девушки. Если сама она намерена исключить себя, то лучше всего это сделать, включив кого-то другого. Естественно было включить Кейт Крой: Милли до некоторой степени готова была в случае необходимости пожертвовать ею, потому что нисколько за нее не боялась. Сам лорд Марк, кстати говоря, облегчил ей задачу, сказав, чуть раньше, что здесь у них никто ничего даром не делает.

– Ради чего же тогда, – спросила Милли, сознавая неожиданность собственного вопроса, – мисс Крой проявляет такой интерес? Что она может выиграть своим милым гостеприимством? Взгляните на нее сейчас! – воскликнула вдруг Милли, с обычной для нее готовностью хвалить; однако тут же остановилась с покаянным «Ох!», так как их взоры в указанном ею направлении совпали с тем, что Кейт повернулась к ним лицом. Милли намеревалась всего лишь утверждать, что это лицо прекрасно; но единственное, чего она добилась, – это возобновившегося у обладательницы прекрасного лица впечатления, что она – Милли – объединилась с лордом Марком, чтобы поинтереснее это лицо обсудить.

Тот, однако же, не замедлил с ответом:

– Как – что выиграть? Знакомство с вами.

– Да что ей в знакомстве со мною? Ее влечет ко мне всего лишь жалость, вот почему она так мила: она уже была готова взять на себя труд проявить сочувствие. Это – возвышенность натуры, вершина для человека незаинтересованного.

В словах Милли содержалось гораздо больше, чем было сказано, но лорду Марку понадобилась всего минута, чтобы сделать свой выбор:

– Ах, тогда сам я – нигде, так как, боюсь признаться, я не испытываю к вам жалости, ни в коей мере, – заявил он. Потом спросил: – Как же тогда вы воспринимаете ваш успех?

– Ну как же – в силу той же величайшей причины. Просто потому, что наша приятельница там, в конце стола, сознает, что ей жаль меня. Она понимает, – объяснила Милли, – она лучше любого из вас. Она прекрасна.

Казалось, его наконец-то затронули ее слова – смысл, который девушка в них вкладывала; она вернулась к этой теме даже после того, как оба они были отвлечены новым блюдом, поставленным между ними.

– Она прекрасна своим характером – понимаю, – сказал он. – Но так ли это? Вы должны рассказать мне о ней.

Милли удивилась:

– Да разве вы не знаете ее дольше, чем я? Разве вы сами ее не разглядели?

– Нет. С ней я потерпел полный провал. Ничего не выходит, я не могу в ней разобраться. Но, уверяю вас, я в самом деле этого очень хочу.

Его собеседница расслышала в этом заверении безусловно искренние ноты: казалось, он говорил о том, что реально чувствует; и она была тем более поражена этим, что все еще ощущала полное отсутствие хотя бы любопытства, проявленного по отношению к ней самой. Она имела кое-что в виду – хотя, на деле, почти только для себя одной, – говоря о естественном для их приятельницы чувстве сострадания; тут определенно крылась нотка сомнительного вкуса, но слова с трепетом вырвались наружу, вопреки ее желанию, и ее собеседнику не то чтобы очень уж хотелось задать вопрос: «Почему же оно естественное?» И для нее самой, разумеется, было бы гораздо лучше, чтобы такой вопрос не был задан: ведь объяснения могли, по правде говоря, завести ее слишком далеко. Только она теперь убедилась, что по сравнению со всем остальным ее слова об этой другой персоне способны «вывести из равновесия» ее собеседника: тут что-то крылось, и, вероятно, немало такого, о чем ей нужно будет узнать побольше, что уже проблескивало там как неотъемлемая часть более широкого «реального мира», куда ее, в этой новой ситуации, все более станут вовлекать. И фактически оказалось, что как раз в этот момент тот же самый элемент присутствовал в дальнейшей речи лорда Марка.

– Так что, видите, вы не правы, говоря о том, что мы знаем всё друг о друге. Бывают такие казусы, где мы терпим крах. Я, во всяком случае, от нее отказываюсь – то есть отказываюсь от нее в вашу пользу. Передаю ее вам – вы должны «сделать» ее для меня, я имею в виду – рассказать мне, когда вы узнаете больше. Заметьте, – милым тоном подчеркнул он, – я полностью вам доверяю.

– А почему бы вдруг нет? – осведомилась Милли, увидев в этом, как ей подумалось, удивительно претенциозную, но – для такого человека – недостаточно искусную бессмыслицу.

Тут словно бы возник новый вопрос – не фальшивит ли она сама ради того, чтобы показать себя, то есть не потерпела ли крах ее честность в попытке не поддаваться собственному желанию предстать в наилучшем свете перед лордом Марком? Тем не менее она не стала никак иначе возражать против его высказывания: ее занимало совсем другое. Она смотрела только на привлекательную девушку – представительницу той же породы и того же общества, что и он, которая заставила его почувствовать неуверенность; она думала о его абсолютной уверенности в том, что он знает все о молоденькой американочке, дешевенькой «экзотичке» – таких ввозят чуть ли не оптом, – а их место обитания, тамошние климатические условия, растительный покров и возделывание земли, при невероятных просторах, но малом разнообразии и поверхностном развитии, ему известны, и он этим знанием вполне удовлетворен. Замечательно было еще и то, что Милли понимала его удовлетворенность; она чувствовала, что выскажет правду, тут же заявив:

– Конечно; я вижу – с ней должно быть трудно настолько же, насколько со мной, как я себе представляю, должно быть легко.

И именно это из всего события осталось у нее в памяти как самое интересное из всего, что могло остаться. Ее все более привлекала мысль быть легкой: она стала бы даже смиренной, если бы ей более прямо дали понять, что это нужно, чтобы сойти за дешевенькую экзотичку. Во всяком случае, на некоторое время это будет способствовать ее желанию поддерживать отношения с лордом Марком в состоянии неопределенности. Все новое общество произвело на Милли такое впечатление, что эти люди неизбежно хорошо знают друг друга, и если привлекательная девушка занимала среди них такое место, что даже их приобщенность к «кругу» ничего не могла тут поделать, что ж, тогда она действительно величина.

Такое восприятие величин, смешанных или отдельных, и в самом деле поначалу совершенно возобладало над нашей, слегка задохнувшейся от неожиданности американской парочкой. Оно нашло выражение в их частом повторении друг другу слов о том, что им некого благодарить, кроме самих себя. Милли успела уже не раз обронить, что, если бы она заранее знала, как это окажется легко… Впрочем, ее возглас в большинстве случаев замирал без окончания. Как бы то ни было, миссис Стрингем эти слова казались пустяком, ее мало заботило, имела ли Милли в виду, что тогда она отправилась бы сюда раньше. Раньше она не смогла бы отправиться и, наоборот, вполне возможно, – это было бы очень на нее похоже – совсем не поехала бы; почему это оказалось так легко и в чем в любом случае было дело? – миссис Стрингем уже начала быстренько собирать мнения, но пока что держала свои прозрения при себе, поскольку в свободной интерпретации они могли бы показаться довольно тревожными. Вместе с тем величины, о которых мы говорили, то есть величины, наших двух дам окружавшие, во многих случаях были величинами вещными, а во многих других – другими, и обо всех них надо было потолковать. Соответственно, непосредственным выводом наших приятельниц был тот, что они подхвачены волной неизмеримой силы, поднявшей их на огромную высоту, и волна эта, естественно, швырнет их вниз в любом месте, где ей заблагорассудится. Тем временем, поспешим мы добавить, наши две дамы воспользовались своим рискованным положением как можно лучше, и если бы у Милли не было другой поддержки, она могла бы найти ее – и вполне достаточно, – видя, какой статус обрела здесь Сюзан Шеперд. Целых три дня девушка ничего не говорила ей о своем «успехе», о чем известил ее лорд Марк и о чем, кстати сказать, они могли судить и по другим проявлениям: она была слишком захвачена, слишком тронута возвышением и восторгами Сюзан. Сюзи вся светилась в сиянии своей оправдавшейся веры; произошло все то, что она, разумно рассуждая, вообще не считала возможным. Она рассчитывала на возможную деликатность Мод Маннингем – обратилась к деликатности, заметьте, лишь едва возможной, – и ее обращение было встречено так, что это делало честь всему человеческому роду. Это доказывало чувствительность хозяйки дома на Ланкастер-Гейт, со всею искренностью выраженную обеим нашим приятельницам в первые же дни их пребывания; она как бы рассеяла в воздухе перед ними тончайшую золотую пыль, тем самым набросив на перспективы гармонизирующую дымку. Цвета и формы за дымкой виделись глубокими и мощными – мы уже наблюдали, как ярко они выступали для Милли; но ничто не могло по истинному достоинству сравниться с тем, насколько Мод оказалась верна своему сентиментальному чувству. Вот чем гордилась Сюзи, гораздо больше, чем высоким положением подруги в обществе, которое она все более осознавала, но еще не успела полностью измерить. Чувствительность Мод была даже более очевидна, чем то – в понятии более житейском и фактически чуть ли не на уровне откровения, – что она была англичанка, определенно и в полном смысле слова англичанка, почти лишенная внутреннего отклика, но зато с прекраснейшим внешним резонансом.

У Сюзан Шеперд было для Мод одно определение, и это слово она повторяла снова и снова: Мод была «велика»; однако это вроде бы не совсем относилось к ее душе или к гулким комнатам ее дома: ее скорее следовало уподобить объемистому вместилищу, поначалу, вероятно, слишком большому, неплотно заполненному, а теперь натянутому так туго, как только возможно, на накопленное в нем содержимое – представляющее для ее американской обожательницы плотно упакованную массу любопытных деталей. Когда наша добрая приятельница у себя на родине великодушно считала своих друзей «не мелкими» – а такими она считала их в большинстве случаев, – то более или менее подразумевалось, что они достаточно вместительны, ибо пусты. Миссис Лоудер подпадала под иное правило: она оказалась вместительна, так как была полна, так как в ней виделось что-то общее – даже в покое – с огромного размера снарядом, заряженным и готовым к использованию. И именно это, с романтической точки зрения Сюзи, определяло половину очарования возобновленных ими отношений – очарования, подобного тому, как если бы, во время длительного мира, они сидели весною на усеянном маргаритками травянистом берегу, у подножья огромной дремлющей крепости. Верная своему психологическому чутью, миссис Стрингем успела заметить, что «сентиментальное чувство», проявленное ее давней школьной подругой, которое так ее обрадовало, все выражалось в действии, в движении, за исключением тяжеловесно врывавшихся в промежутки слов «дорогая моя», причем более часто, чем сама Сюзи решилась бы их использовать: они были просто частью богатого узора. Она с интересом размышляла об этом новом символе гонок, ощущая в себе самой совершенно иную настроенность. Радостью для нее было бы узнать, зачем Мод так действует, – причина была лишь половиной дела, поскольку у миссис Лоудер вообще могло не быть никакой причины: «почему» представлялось всего лишь банальной приправой, вроде ванили или мускатного ореха, чье отсутствие нисколько не испортит питательных свойств пудинга. Было совершенно очевидно явное желание миссис Лоудер, чтобы две их молоденькие подопечные преуспевали вместе; а отчет миссис Стрингем, в первые дни пребывания в Лондоне, был о том, что когда она на званом обеде не рассказывала привлекательной племяннице хозяйки о Милли, она с интересом слушала рассказы этой выдающейся племянницы о ее собственной жизни.

В этом отношении у двух старших дам имелось много такого, что они могли дать друг другу и друг у друга взять, и нашей паломнице из Бостона было еще не вполне ясно, что то, что ей следует главным образом устроить в Лондоне, это вовсе не захватывающие события для себя самой. Ее теперь мучила совесть, чуть ли не сознание собственной аморальности, когда ей пришлось признать, что она увлеклась и позабыла все на свете. Она рассмеялась в лицо Милли, когда та тоже сказала ей, что не представляет, чем все это может закончиться; и главной причиной беспокойства Сюзи было то, что жизнь миссис Лоудер, с ее точки зрения, изобиловала стихиями, на которые ей приходится взирать впервые в жизни. Они представляли, как она полагала, целое общество, тот мир, который был холодно отвергнут отцами-пилигримами и в результате до сих пор так и не осмелился пересечь океан, чтобы посетить Бостон, – ведь это общество наверняка потопило бы самый большой и надежный кьюнардер, а она не могла бы даже притвориться, что спокойно отнесется к подобной перспективе просто потому, что Милли пришел в голову такой каприз. Она сама сейчас находилась под действием собственного каприза, направленного именно в сторону их теперешнего спектакля. Она поддерживала себя лишь мыслью о том, что никогда до сих пор ей в голову не приходил ни один каприз, – или, если так случалось, она никогда раньше им не поддавалась, – что, собственно, сводилось к одному и тому же. А вот поддерживающее значение всего происходящего – тем более в буквально материальном смысле – совершенно исчезало из ее поля зрения. Ей надо подождать; во всяком случае, ей следует приглядеться: этот мир представлялся ей – в той мере, в какой она успела в него проникнуть, – огромным, непонятным, зловещим. Долгими бессонными ночами она размышляла над тем, что, по всей вероятности, готова полюбить его таким, каков он есть, а именно ради него самого и ради Милли. Странным казалось ей то, что она способна думать о любви Милли к этому обществу без ужаса, по крайней мере, она не страшилась мук совести, ее устраивал воцарившийся меж ними мир. Как бы там ни было, на сей час великим благом явилось то, что их душевные устремления слились воедино.

В то время как в первую неделю после званого обеда Сюзи продолжала упиваться успехом на Ланкастер-Гейт, ее спутница, не менее радостно и, казалось, в целом столь же романтично, была обеспечена приятным общением. Привлекательная английская девушка из большого английского дома, словно персонаж картины, по мановению волшебной палочки выступила из своей рамы; это было явление, которому миссис Стрингем тотчас же нашла художественный образ. Она нисколько не утратила хватку, совсем наоборот: она не отказалась от пышной метафоры, в силу которой Милли была для нее странствующей принцессой; тогда что же могло оказаться теперь в большей гармонии с этим, чем то, как у ворот города принцессу встречает и услуживает ей достойнейшая девица, избранная дочь виднейших его граждан? И опять-таки это была реальность, вполне очевидная для принцессы тоже, в самом удовольствии от встречи; ведь принцессы в большинстве своем существуют вполне умиротворенно в условиях одного лишь элегантного представительства. Вот почему у городских ворот они с радостью устремляются к делегированным девицам, устилающим им путь цветами; вот почему, после статуй, портретов, процессий и других королевских забав, принцессам так приятно искреннее человеческое общение. Кейт Крой по-настоящему представила себя Милли – та удостоила миссис Стрингем множеством описаний чудесной лондонской девушки собственной персоной (то есть такой, какой она давно представляла себе лондонскую девушку по рассказам путешественников, по нью-йоркским анекдотам, по давним заглядываниям в «Панч», по обширному чтению беллетристики того времени). Единственным отличием было то, что эта девушка оказалась приятнее, поскольку создание, о котором там шла речь, представлялось нашей юной женщине фигурой, вызывающей ужас. Милли думала о ней в наилучшем случае как о привлекательной девушке, какой Кейт как раз и была, обладающей такой манерой поворачивать голову, таким голосом и тоном, такой прекрасной фигурой и благородной осанкой, так умеющей «делать вид» и, если на то пошло, вовсе не делать вида – то есть особой, обладающей всеми характерными чертами порождения издавна сложившегося общества, которой в то же время предстояло стать героиней весьма выразительной истории. Милли с самого начала поместила эту поразительную особу в историю, разглядев в ней, по настоятельному требованию воображения, героиню; в ней одной почувствовала она характер, на который ей не придется растрачивать себя понапрасну, и это – вопреки приятной резковатости героини, ее сдержанности в выражении чувств, вопреки ее зонтикам и жакетам и туфелькам – какими все эти вещи рисовались в воображении Милли, – но разглядела она и что-то вроде беззаботного мальчишки в ее жестах и в свободном, хоть и нечастом, использовании жаргонных словечек.

Когда Милли пришла к выводу, что ее застенчивость в полной мере зависит от ее доброй воли, она смогла подобрать подходящий к случаю ключ, и две молодые девушки к этому времени установили прекрасные отношения. Это время вполне могло оказаться самым счастливым из всех, что им предстояло пережить вместе: они в дружелюбной независимости атаковали свой большой Лондон – Лондон магазинов и улиц и пригородов, странно интересных для Милли, столь же активно, как и Лондон музеев, памятников, «достопримечательностей», странно незнакомых для Кейт, тогда как их старшие наперсницы следовали своим отдельным курсом. Эти двое не меньше молодых радовались своей интимной отъединенности, причем каждая из них полагала, что молодая напарница другой – великолепное приобретение для ее собственной.

Милли не однажды говорила Сюзан Шеперд, что у Кейт имеется какая-то тайна, какая-то подавляемая тревога, помимо всей остальной ее истории; и если она так добросердечно помогает миссис Лоудер с ними встречаться, то определенно для того, чтобы создавать повод отвлечься, чтобы у нее было о чем еще заботиться. Однако покамест ничто не могло пролить свет на высказанное Милли предположение: она только чувствовала, что когда такой свет прольется, он значительно сгустит краски, и ей нравилось думать, что она готова ко всему. Более того, то, что ей было уже известно, на ее взгляд, давало ей полное представление об английском экстравагантном, поистине теккереевском характере: Кейт Крой постепенно становилась все более открытой, повествуя о своей жизни, о своем прошлом, о настоящем, о своем затруднительном положении вообще, о слишком малом до сего часа своем успехе в стараниях удовлетворить одновременно отца, сестру, тетку и саму себя. В голове у Милли родилась хитроумная догадка, которой она не преминула поделиться со своей Сюзи, а именно что у привлекательной девушки есть кто-то еще, пока не названный, кого тоже необходимо удовлетворить. Ведь совершенно же очевидно, что у такого привлекательного создания не может не быть кого-то: вполне вероятно, что это создание, если угодно, не так уж способно возбудить пылкие страсти, поскольку в таких случаях подразумевается наличие некоторой глупости, но, взирая на него, по сути, восхищенным взглядом дружбы, нельзя не видеть его ярко осененным интересом какого-то, возможно, весьма значимого мужчины. Во всяком случае, эта «яркая сень», каков бы ни был ее источник, нависала над приятельницей Милли целую неделю, и привлекательное лицо Кейт Крой улыбалось сквозь нее в сиянии потолочных окон, в присутствии старых мастеров, мирно застывших в свете собственной славы, а также новых, беспокойно ощетинившихся иголками и размахивающих щелкающими ножницами.

Между тем значительная часть общения наших юных леди была отмечена тем, что каждая из них полагала другую более замечательной, чем она сама; каждая считала себя или, по крайней мере, уверяла другую, что сама она – предмет довольно сухой и неинтересный, тогда как другая – любимица природы и Фортуны и потому сияет свежестью утра. Кейт забавляло, поражало то, как ее подруга не желает отказаться от создавшегося у нее «образа», тогда как Милли задавалась вопросом, искренна ли Кейт, считая ее созданием совершенно необычайным, да к тому же еще и самым очаровательным из всех, когда-либо ею встреченных. Они много разговаривали во время долгих поездок, и совсем нередко речь заходила о величинах исторических, а в этой сфере племянница миссис Лоудер на поверхностный взгляд, казалось, держала первенство в спорах. Американские примеры, при их оглушительной огромности, с ужасающе денежным Нью-Йорком, с их высокого накала волнениями, с преимуществами ничем не обузданной свободы, с их историей погибших родственников: родителей, умных, энергичных, красивых, стройных братьев – эти были особенно любимы, – все они, как и сменявшие друг друга последовавшие за ними попечители, предавались немыслимому расточительству и безудержным удовольствиям, что и оставило этому изысканному созданию ее черный наряд, ее бледное лицо и яркие волосы в качестве последнего, надломленного связующего звена. Такая картина тем не менее вполне укладывалась в силуэт краткой, но все же местами несколько расширенной биографии благородной представительницы среднего класса из Бейсуотера. И хотя, по правде говоря, вполне возможно, что это – чисто бейсуотерский способ выражать свои мысли – а Милли в этот момент была как раз на стадии проснувшегося интереса к обычаям Бейсуотера, – это мнение возобладало настолько, что Кейт сумела убедить свою подругу согласиться с ее идеей (и идеей миссис Стрингем), что она, Милли, есть самое близкое подобие настоящей принцессы, какую когда-либо сможет увидеть Бейсуотер. Это был факт – это стало фактом, едва истекли три дня, – что Милли на самом деле начала вроде бы заимствовать у привлекательной девушки ее взгляд на свое состояние и общественное положение, тем более что впечатление привлекательной девушки было таким искренним. Впечатление ее, очевидно, явилось данью – данью власти, источник которой, как понимала Кейт, мог быть для нее всем, чем угодно, только не тайной. Они заходили в пассажи, бродили под яркими потолочными лампами, множество магазинов следовали один за другим, и всюду простая и чуть суховатая манера Кейт провозглашала, что если бы карман у нее был такой же глубокий да полный…!

Тем не менее Кейт ни в коей мере не винила свою подругу в отсутствии у той представления о совершаемых ею тратах, но не могла оправдать отсутствие у нее даже представления о страхе, о бережливости, отсутствие представления о сознательной зависимости от других – или, хотя бы до некоторой степени, привычки к такой зависимости. Такие моменты, как, например, когда казалось, что вся Уигмор-стрит шепчется о ней, а сама бледнощекая девушка встречается лицом к лицу с разными шептунами, обычно совершенно неотличимыми друг от друга, как неотличимы друг от друга отдельно взятые британцы – британцы персональные, участники взаимоотношений и, возможно, даже по своей внутренней сути совершенно замечательные, – такие моменты в особенности определяли для Кейт восприятие высокого наслаждения ее приятельницы неограниченной свободой. Свободное пространство Милли было беспредельно: ей можно было никого ни о чем не просить, никому ни на что не ссылаться, никому ничего не объяснять; ее законом и правом были ее свобода, ее богатство и ее фантазия; ее окружал послушный до угодливости мир, и она могла на каждом шагу вдыхать его ядовитый фимиам. А Кейт в эти дни, живя с Милли душа в душу, прощала подруге ее безмерное счастье; более того, на этом этапе она была уверена, что, если их дружба продлится, она всегда пребудет в состоянии такого же великодушия. В эти дни она даже не подозревала о возможности «малой трещины в лютне», то есть о возможности малейшего разлада в их отношениях, – под этим мы вовсе не подразумеваем, что нечто могло бы встать между ними, и даже не имеем в виду никакого определенного изъяна в высокой чистоте и качестве их дружбы. Но так или иначе, если Милли на банкете у миссис Лоудер поведала лорду Марку, как сердечно отнеслась к ней молодая женщина на другой стороне стола благодаря какой-то едва ощутимой уместности такого отношения, то этому вполне соответствовало со стороны молодой женщины внутреннее чувство, не поддающееся анализу, но неявленно разделяемое и другими, что Милдред Тил вовсе не тот человек, на чьем месте хотелось бы оказаться, на чьи возможности хотелось бы обменять свои. Правду сказать, Кейт, вероятно, и сама не знала, о чем именно говорит ей ее проницательность, она подошла довольно близко к тому, чтобы определить это, только когда сказала себе, что, какой бы богатой Милли ни была, вряд ли кому-то – имелось в виду единственное число – захочется возненавидеть ее за это. У нашей привлекательной девушки имелись и счастливые, добрые свойства, и некоторая вульгарность: она не могла не видеть, что без какой-то особой причины для помощи готовность помочь может обернуться проверкой твоей философической решимости не раздражаться на владелицу миллионов, сколько бы их ни было, которая как человек, как юная девушка, как сама Кейт, возможно, просто была в растерянности и к тому же мучительно женственна. Кейт не так уж была уверена, что любит тетушку Мод настолько, насколько та этого заслуживает, а ведь денежные средства, которыми владела тетушка, были явно значительно скуднее средств Милли. Следовательно, тут было что-то другое, говорившее в пользу Милли, какое-то воздействие, которое позже станет очевидным; а покамест она решительно была столь же очаровательной, сколь странной, и странной столь же, сколь очаровательной: все это доставляло удовольствие и редчайшее развлечение, так же, между прочим, как и некоторые ценные вещицы, принять которые Кейт пришлось по безоговорочному настоянию подруги. Неделя в ее обществе при этих условиях – то есть когда Милли объявила, что эта неделя будет посвящена попечительству и утешению, и руководила этим чрезвычайно широким для ничего до сих пор не видевшей, растерянной паломницы процессом, – с самого раннего утра оказалась посвящена подаркам, подтверждению признательности, сувенирам, заверениям в благодарности и восхищении, и все это исключительно с одной стороны. Кейт тотчас же сочла уместным дать подруге понять, что ей придется отказаться от посещения магазинов до тех пор, пока она не получит гарантии, что содержимое любого магазина, куда она войдет как скромная сопровождающая, тут же не окажется у ее ног; однако надо признать, что это случилось не раньше, чем она, вопреки всяческим своим протестам, обнаружила себя владелицей нескольких драгоценных украшений и других мелочей.

Еще более абсурдным представлялось то, что в конце этой недели должен был наступить день, когда выяснилось, что, как можно было бы понять, точно «в ответ» на это Милли всего лишь попросила, чтобы ей рассказали немного про лорда Марка и, если возможно, оказали ей честь, позволив нанести визит миссис Кондрип. Ей были предложены совершенно другие развлечения, но энтузиазм Милли не стыдился быть откровенно человеческим, и казалось, что юная леди рассчитывает на более существенные открытия от знакомства с беспокойной дамой из Челси, чем от самого лучшего спектакля Лондонской оперы. Кейт восхищалась – и не скрывала этого – полным отсутствием страха: страха, что подобная встреча неминуемо грозит вызвать непреодолимую скуку. Ответом была ссылка Милли на собственное любопытство, что заставило ее подругу подивиться странной направленности этого любопытства. Впрочем, некоторые из его сторон были гораздо понятнее, и Кейт вовсе без удивления услышала, что Милли совершенно озадачена в отношении лорда Марка. В то же время рассказ молодой леди о нем был явно далеко не совершенен, ибо те его черты, которые стали им обеим видимы на банкете у миссис Лоудер, с трудом поддавались объяснению. Человек вообще узнает других людей по тому, что у них есть показать, когда есть что-то такое – за или против них, – что можно потрогать, назвать или подтвердить: а Кейт не могла вспомнить никакого иного случая столь высокой оценки человека, столь успешно расцветавшей без всякого подтверждения. Главным достоинством лорда Марка считалось его будущее, которое каким-то образом оказалось принято тетушкой Мод, словно это – замечательный повар лорда Марка или его паровой катер. Она же – Кейт – вовсе не хочет сказать, что он – обманщик: он вполне способен совершить великие дела, но пока что, сказать по чести, это все, что он успел совершить. С другой стороны, ведь можно все-таки назвать достижением, вовсе не каждому доступным, что его персону настолько всерьез воспринимает тетушка Мод. Самое лучшее, что в целом можно о нем сказать, – это что тетушка Мод в него, несомненно, верит. Она часто бывает эксцентрична, но она умеет разглядеть в человеке обманщика, и – нет! – лорд Марк не таков. Он некоторое – не очень долгое – время был членом парламента, на стороне тори, но потерял свое место при первой же возможности, и это – единственное, на что следует указать. Однако сам он никогда ни на что не указывает, а это, весьма возможно, и есть признак его истинной мудрости, один из тех признаков, что истинно мудрые делят с истинно ничтожными. Даже тетушка Мод часто признавала, что, на ее взгляд, тут слишком много всякого, чтобы можно было вынести окончательное суждение. И между прочим, лорд Марк вовсе не равнодушен – то есть не равнодушен к самому себе, – ибо он «разрабатывает» Ланкастер-Гейт «на всю катушку», точно так же как Ланкастер-Гейт, вне всякого сомнения, разрабатывает его самого; а так как разработка происходит в Лондоне и разрабатываемые находятся тут же, все это, как можно было бы объяснить, оказывается составными частями отношений.

Кейт объясняла внимательно слушавшей подруге: каждый, у кого было хоть что-то дать, – правда, таких всегда меньше всего – быстро заключал выгодную сделку, получая хотя бы той же мерой взамен. Самым странным было то, что во многих случаях это приводило к счастливому взаимопониманию. Разработчик в одной из связей становился разрабатываемым в другой; разработка велась широко и долго – ведь колеса системы, как можно легко убедиться, прекрасно смазаны. Люди внутри ее вполне могли нравиться друг другу, как, например, лорд Марк нравится тетушке Мод и как, надо надеяться, миссис Лоудер нравится лорду Марку, поскольку если это не так, то он просто скотина, и гораздо худшая, чем можно было бы предполагать. Правда, она – Кейт – еще толком не разобралась, что именно делает для тетушки лорд Марк, помимо этого, дорогая тетушка нуждается в нем – даже если он и может в лучшем случае что-то еще для нее сделать – гораздо меньше, чем ей представляется; ну вот, пока так оно все и идет, есть масса такого, со всех сторон, в чем она еще не разобралась. Вообще-то, Кейт верила в каждого, кого принимала тетушка Мод, и она сообщила об этом Милли, давая ей пищу для размышлений; более того, кого бы еще из чудесных людей ни встретила ее юная подруга в путешествии по стране, она не сможет встретить женщину более неординарную, чем миссис Лоудер. Разумеется, существуют миллионы более крупных знаменитостей и, конечно, более крупных «шишек», но, чтобы найти более крупную личность или более натуральное «наказание господне» во всех отношениях, придется очень далеко идти. Когда же Милли с интересом спросила, не рождена ли вера Кейт в эту женщину прежде всего тем, что та для себя «избирает», ее собеседница храбро ответила «да», поскольку она и в себя верила, исходя из того же принципа. Кого же, как не племянницу тетушки Мод, прежде всего избрала для себя тетушка Мод и кто, таким образом, мог ближе всего оказаться с нею в ходе «разработки» других, как, кстати, и самих себя?

– Вы можете задать вопрос, – сказала Кейт, – что же такое есть у меня, что я могла бы кому-то дать? Как раз это я и пытаюсь выяснить. Должно быть что-то такое, что она считает возможным из меня извлечь. И извлечет – можете не сомневаться; и тогда я увижу, что это такое, а вас я прошу поверить мне на слово, что сама я никогда этого не обнаружила бы.

Кейт отклоняла любой вопрос о «платежеспособности» Милли как возможную тему для обсуждения; а то, что Милли в конце концов оплатит все сто процентов – все до самого донца, и, несомненно, даже с лихвой, – стало как бы прекрасным фундаментом, на котором они теперь очутились.

Там были тонкие уступки друг другу, шутки, ирония – вся роскошь лондонского общения, сплетни и философия и философское отношение к городу и к жизни – все это очень скоро стало для них двоих обычной формой бесед; Милли заявляла, что ее чрезвычайно радует сообщение, что с ней намереваются «иметь дело». Если это будет делать самая замечательная женщина в Англии, то прекраснее и быть не может, а если самая замечательная женщина в Англии берет в свои руки их обеих, что же может быть радостнее для каждой из них? Когда же, размышляя вслух, она подивилась, что тетушке Мод понадобились сразу они обе, Кейт, естественно, с готовностью ответила, что это как раз и есть свидетельство ее искренности. Тетушка неизменно давала волю чувству, и именно чувство взыграло в ней с появлением подруги ее школьных лет. То, как эта кошка совершает прыжок при появлении чего-то, ее затронувшего, всегда интересно наблюдать; более того, ведь вполне очевидно, что она уже давно не запрыгивала так далеко, пытаясь переиграть кого-то. Вот это-то, как мы знаем, до сих пор не переставало поражать Милли Тил: Милли, при первом взгляде на миссис Лоудер, обнаружила, что в цепочке ее связей с Сюзи Шеперд недостает не менее пятидесяти звеньев, она знала, что думает о Сюзи она сама, и вполне ожидала бы, что хозяйка дома на Ланкастер-Гейт может думать о ней совершенно иначе; то, что она оказалась не права, бесконечно ее озадачивало. Однако ее озадаченность стала причиной другого ее тонкого наблюдения, так как, когда она позволила себе заметить в разговоре с Кейт, что Сюзан Шеперд – и особенно Сюзан Шеперд, – столь непрошено явившаяся из незапамятного прошлого, должна бы, по всем обстоятельствам, просто смертельно наскучить тетушке Мод, ее конфидентка согласилась с этим без возражений и не поскупилась на выражения, описывая собственное удивление. Сюзан Шеперд все же наскучила племяннице, это было ясно; эта молодая женщина не усмотрела в ней ничего – ничего, что бы то ни было объясняющего, не усмотрела даже ради того, чтобы угодить Милли: и этот мелкий факт, в свою очередь, обрел в глазах Милли немалое значение. Кое-что высветилось этим фактом в привлекательной девушке, представив чуть более того, что она хотела выказать: бедная Сюзи была для нее – ничто. Это явилось в своем роде некоторым предостережением спутнице бедной Сюзи, она, казалось, теперь разглядела указанное ей направление, откуда может грозить опасность. Ее лишь едва беспокоила мысль, что человек, вполне – и даже более того – подходящий Милли Тил, может оказаться вовсе не подходящим для другой девушки, хотя, как ни странно, Милли легко могла бы простить нетерпимость самой миссис Лоудер. У миссис Лоудер этого свойства не было, а у Кейт Крой – было, и она его не стеснялась; но, в конце концов, следует нам добавить, Милли ведь поняла причину, и это понимание обогатило ее разум. Разве не достаточно для этого той причины, что привлекательная девушка, обладая десятками других – великолепных – качеств, оказалась еще и чуть-чуть жестокой, и разве она, как никто другой в жизни ее новой подруги, не заставила предположить в таком сочетании некую фантастическую красоту и даже странное изящество? Кейт не была жестоко жестокой, а Милли считала до сих пор, что жестокость может быть только жестокой; жестокость Кейт не была даже агрессивной, скорее равнодушной, оборонительной, можно сказать, рожденной от привычки предвидеть дурное. Она упрощала авансом, опережала собственные сомнения и осознавала с уникальной быстротой то, что – как говорили в Нью-Йорке – ей никогда ни за что не понравится. В этом отношении, по крайней мере, люди в Англии были гораздо сообразительнее, чем в Америке; и Милли, по прошествии недолгого времени, вполне ясно увидела, как подобные инстинкты могли стать вполне обычными в обществе, где изобилуют опасности. Совершенно очевидно, что вокруг Ланкастер-Гейт опасностей существовало гораздо больше, чем можно было бы заподозрить в Нью-Йорке, а в Бостоне такое даже и не снилось. В любом случае при более остром ощущении этих опасностей появлялось больше предосторожностей, и совершенно потрясающим представлялось общество, в котором существовали предосторожности – каковы бы ни были причины – против Сюзи.

Милли, разумеется, тотчас же постаралась загладить свою тайную вину перед Сюзи, опасаясь, что относилась к ней недостаточно тепло, поскольку их долгие поздние разговоры касались не только того, что происходило и предполагалось в те не менее долгие часы, что они проводили друг без друга, но и множества вещей помимо того. Она способна была оставаться независимой, насколько ситуация этого требовала, в четыре часа пополудни, но никогда ни с кем не позволяла себе такой свободы в разговорах о чем бы то ни было, какую обычно допускала, полуночничая с Сюзан Шеперд. Тем не менее нам следовало бы с гораздо меньшим запозданием упомянуть о том, что Милли пока еще – то есть по прошествии шести дней – не сообщила своей подруге ни одной новости, какая могла бы идти в сравнение с той, что объявила ей эта самая подруга в результате ее поездки с миссис Лоудер, совершенной, для разнообразия, в замечательный Баттерси-парк. Две старшие приятельницы катались по парку в открытом экипаже, встречая знакомых, в то время как младшие следовали более дерзким своим фантазиям в предоставленной Милли отелем восхитительной карете – более тяжелой, более изукрашенной и более забавной колеснице, чем она когда-либо в жизни могла взять в прославившихся дурным управлением нью-йоркских «Конюшнях». Вследствие круговой прогулки в экипаже по Парку, притом что объезд этот повторялся несколько раз, выяснилось, как сообщила миссис Стрингем, что парочка с Ланкастер-Гейт – представить только! – знакома с другим английским приятелем Милли – с джентльменом, связанным с английской газетой (тут Сюзи как бы произвела затяжной выстрел – замешкалась с именем джентльмена), который столь недолго побыл у Милли в Нью-Йорке перед их отправкой в это авантюрное путешествие. Его имя, конечно же, прозвучало в Баттерси-парке, иначе как можно было бы узнать, кто он? – и Сюзи, естественно, прежде чем изложить свою долю сведений по этому поводу, сделала нечто вроде признания, произнеся его имя, чтобы стало ясно, что она имеет в виду мистера Мертона Деншера. Она сделала это потому, что у Милли сначала был такой вид, будто она не понимает, кого Сюзи имеет в виду, и, надо сказать, наша юная леди прекрасно держала себя в руках, сказав, что это и правда поразительный случай; такой шанс, если и выпадает, то один на тысячу. Обе приятельницы его знают – и Мод, и мисс Крой, – и, как поняла Сюзи, знают они его довольно хорошо, хотя, когда о нем упомянули, признаков особой близости этого знакомства выказано не было. И вовсе не она – подчеркнула Сюзи – заговорила о нем первой: фактически о нем специально и речи не заходило, его упомянули просто как известного миссис Лоудер молодого журналиста, недавно отправившегося в их чудесную страну – миссис Лоудер всегда называла Америку не иначе как «ваша чудесная страна» – по поручению его газеты. Однако миссис Стрингем сразу же подхватила тему – ведь она была у нее буквально на кончике языка, – в том-то и заключалось признание: не видя в этом ни малейшего вреда, она признала в мистере Деншере знакомого Милли, хотя и заставила себя остановиться прежде, чем зашла слишком далеко. Миссис Лоудер была явно потрясена – тут ничего больше не скажешь; однако потом, как казалось, она тоже взяла себя в руки, и наступила недолго длившаяся пауза, в течение которой каждая из них, наверное, что-то скрывала от другой.

– Только я, к счастью, вовремя вспомнила, – заявила вдруг осведомительница нашей юной леди, – что мне-то ведь таить нечего, а это намного проще и приятнее! Не знаю, что за тайны у Мод, но у нее они есть. Она определенно заинтересовалась тем, что вы его знаете, тем, что он в Америке так быстро – практически не теряя времени – свел с вами знакомство. Однако я решилась сказать ей, что знакомство ваше было недостаточно долгим, чтобы вы сумели стать большими друзьями. Не знаю, была ли я права.

Сколько бы времени ни потребовалось на это объяснение, его оказалось достаточно, – даже прежде того, как совесть старшей из дам оказалась справедливо успокоенной, – чтобы Милли смогла ответить, что хотя факт, о котором шла речь, без сомнения, важен, но она все же думает, что им не следует считать его значение перевешивающим все остальное. Конечно, поразительно, что единственный знакомый им англичанин незамедлительно оказался достойным членом этого круга; но ничего чудесного в этом вовсе нет, ведь всем неоднократно приходилось замечать, как необычайно «тесен» бывает мир. И разумеется, никаких сомнений не может быть, что Сюзи была права, не позволив его имени пройти незамеченным. С какой стати, ради чего было бы делать из этого тайну? – и какой непомерной она представлялась бы, если бы он вернулся и обнаружил, что они утаили знакомство с ним?

– Я не знаю, милая моя Сюзи, – заметила девушка, – что, по вашему мнению, мне следовало бы скрывать.

– В данный момент не имеет значения, – ответствовала миссис Стрингем, – что вы знаете и чего не знаете о моем мнении, ибо вы всегда это выясняете в следующую же минуту, а стоит вам это выяснить, моя дорогая, вы никогда не находите это в самом деле достойным внимания. Но вот что мне хотелось бы знать, – тут же задала она вопрос, – не слышали ли вы о нем от мисс Крой?

– О мистере Деншере? Никогда ни слова. Мы о нем не упоминали. С какой стати?

– Что вы о нем не упоминали – это я понимаю; но то, что ваша подруга о нем ни слова, – произнесла Сюзи, – может кое-что значить.

– Может значить – что?

– Ну, – тотчас же ответила ей миссис Стрингем, – вам многое станет понятно, если я скажу, что Мод просит меня подсказать вам, что, вероятно, лучше будет пока не говорить о нем: то есть не говорить о нем с ее племянницей, во всяком случае, если та не заговорит о нем с вами первой. Однако Мод полагает, что она не заговорит.

Милли была готова обещать все, что угодно, но что касается фактов – насколько они оказались им известны, – все это звучало довольно путано.

– Это потому, что между ними что-то есть?

– Да нет, как я понимаю, но Мод склонна осторожничать. Она чего-то опасается. Или, может быть, вернее будет сказать, что она всего боится.

– Вы хотите сказать, – поинтересовалась Милли, – что она боится, как бы они не… гм-гм… понравились друг другу?

Сюзи глубоко задумалась, затем извергла из самой глубины:

– Мое милое дитя, мы с вами блуждаем в лабиринте.

– Ну конечно же! – воскликнула Милли в странной веселости. – Это-то и забавно! И не говорите мне, – добавила она, – что здесь нет пропастей. Мне нужны пропасти!

Приятельница смотрела на нее во все глаза – подобные случаи бывали нередки, – может быть, чуть напряженнее, чем на поверхностный взгляд требовало событие, и кто-то другой, присутствовавший при этом, мог бы задуматься над тем, к какому из собственных тайных соображений нашей доброй дамы отнести речь Милли. Нет сомнений, что она была весьма склонна счесть слова ее юной спутницы симптомом приписываемой девушке болезни. Тем не менее ее высочайшим законом было проявлять веселую легкость, когда веселую легкость проявляла ее подопечная. Она умела быть приятной новой приятностью на старинный манер, наша великолепная бостонская женщина; именно это сделалось ее счастливой нотой в журналах, а Мод Лоудер, для которой манера Сюзи и правда была внове и которая никогда не слышала ничего, даже отдаленно похожего, высоко ценила ее, благодаря этому, как удачную возможность приятно развлечь общество. Ее умение и сейчас вряд ли грозило ее подвести; фактически с ним она могла встретить лицом к лицу почти все, что угодно.

– Ах, тогда давайте надеяться, что мы измерим глубины – а я готова к самому худшему – и горя, и греха! Но Мод хотелось бы, чтобы ее племянница – нам ведь это известно, не так ли? – вышла замуж за лорда Марка. Разве она вам не говорила об этом?

– Кто? Миссис Лоудер?

– Да нет, Кейт. Не может же она не знать об этом?

Под пристальным взором своей подруги Милли на мгновение смолкла, уйдя в себя. Несколько дней она прожила с Кейт в состоянии душевной близости, столь же глубокой, сколь и неожиданной, и они совершенно явно в своих разговорах открывались друг другу во многих вопросах до последней крайности. Однако сейчас ее окатило, словно прозрачной холодной волной, ощущение, что может существовать и другой счет их отношениям, в силу которого количество рассказанного ей ее новой подругой окажется малым, то есть значительно меньшим, по сравнению с количеством нерассказанного. Во всяком случае, Милли не могла бы сказать, говорила ли ей Кейт специально о том, что тетушка предназначила ее для лорда Марка: это и так виделось достаточно ясно, – более того, исключительно легко было догадаться, что племянница могла соучаствовать в планах своей тетушки. Как бы то ни было и как бы нервно Милли ни стряхивала это с себя всеупрощающей рукой, столь внезапное обнаружение мистера Деншера возымело на нее странное действие, изменив сразу все пропорции, сказавшись на всех оценках. Просто ни на что не похоже – допустить такую разницу во всем и не быть даже способной хоть как-то эту разницу определить; но даже в эти мгновения Милли могла гордиться хотя бы тем, что сумела тут же, не сходя с места, скрыть, какие изменения это в ней произвело. И все равно главным, почти непереносимым впечатлением для нее явилось то, что названный джентльмен бывал здесь – бывал именно здесь, где, в простоте душевной, до сих пор оставалась она, – бывал здесь до нее! Ей потребовался бы еще один свободный миг, чтобы разглядеть пропасти – поскольку именно пропасти и были ей нужны – в одном обстоятельстве их встречи в Нью-Йорке: в умолчании упомянутого джентльмена о его английских друзьях. В Нью-Йорке действительно ни на что не хватало времени, однако, будь на то у Милли желание, она могла бы придумать для себя, что он избегал говорить о мисс Крой и что мисс Крой все же такая тема, избегать которую стало бы вовсе противоестественно. В то же время следовало бы добавить, что даже если его молчание подобно лабиринту – что совершенно абсурдно ввиду еще многих других вещей, о которых он тоже не мог говорить, – то это как раз должно ее вполне устраивать, потому что попадает как раз в тон той просьбы, какую она только что произнесла. Как бы то ни было, такие эпизоды приходят и уходят, и на этот раз все между нашими приятельницами разрешилось самым странным образом: обе пришли к выводу, что та случайность, из-за которой оказалось, что все они знают мистера Деншера – впрочем, ведь Сюзи его не знала, но, скорее всего, узнает, – являлась фактом, какой в обществе, где все быстро перемещаются с места на место, вписывается в обычный ряд случайностей, и, помимо того, ведь это просто забавно! – ох, ужасно забавно! – с надеждой полагать, что во всем этом «кое-что» кроется и, если подождать немного, оно может неожиданно выйти наружу. Почему-то представилось возможным, что почва или, так сказать, самый воздух вокруг вроде бы подвергся какой-то приятной подготовке, хотя, вероятно, вопрос о такой возможности следовало бы в конечном счете тоже обстоятельно обсудить. Тем не менее истина – а наша парочка уже взялась толковать о ней, – «истина» фактически так и не вышла наружу. Очевидно, из-за просьбы миссис Лоудер, высказанной ею старой подруге.

Соответственно рекомендации миссис Лоудер, ничего не должно было быть сказано Кейт – на столь мощном прикрытии в лице тетушки Мод и могла надежнее всего покоиться мысль об интересных осложнениях; и когда, после беседы, о которой мы только что сообщили, Милли снова виделась с Кейт, не упоминая никаких имен, ее молчание стало успешной проверкой ее душевных сил перед началом нового вида развлечений. Вид этот был тем новее, что содержал в себе известную меру беспокойства: прежде, когда Милли намеревалась развлекаться, у нее руки были несколько более свободны. И все же было довольно «волнительно» сознавать, что существует еще более острый повод интересоваться привлекательной девушкой, какой Кейт и теперь продолжала по преимуществу для нее оставаться; вдобавок к тому – это и было самое великолепное – повод был таков, что привлекательная девушка о нем и подозревать не могла. Таким образом, Милли еще дважды по два-три часа проводила вместе с Кейт, пристально вглядываясь в ее лицо в свете нового знания о том, что это – лицо, на котором покоился более или менее знакомый взор мистера Деншера и с которого к тому же в его глаза глядели ее собственные, глядели не менее, а более красиво. Милли поддерживала душевное равновесие мыслью, что его глаза неминуемо глядели так красиво, как только были способны, в тысячи других лиц, и проследить, что это за лица, ей никогда не представилось бы возможности; однако поразительным результатом стало то, что мысль эта усилила для нее ту сторону личности ее подруги, о которой она, несомненно, уже оказалась более готова, чем сознавала сама, думать как о другой стороне – «обратной», не вполне поддающейся исчислению. Это было ни на что не похоже, и Милли сознавала, что так оно и есть, но обратная сторона неожиданно оказалась повернута прямо к ней близким соседством мистера Деншера. У нее не было того оправдания, что она знает – у Кейт такая сторона действительно существует, поскольку покамест ничто не доказывало, что это именно так. Ну и что? Теперь так оно и шло: с этой другой стороной (она ведь никуда не девалась!). Кейт приходила и уходила, целовала Милли в знак приветствия и, прощаясь, толковала с ней обо всем, как всегда, но – как оно теперь, столь неожиданно, стало для Милли – оставалось это. По правде говоря, наша юная леди, несомненно, не ощущала бы так остро отличие этих двух встреч от предыдущих, если бы сама не предвкушала заранее возможности собственных предательств. А потом случилось так, что, расставшись, она стала задаваться вопросом: да не было ли все дело в том, что она сама оказалась «другой», позволив несказанному так ею завладеть? Еще позже самым странным из всего произошедшего показалось ей то, что, спрашивая себя, как же Кейт не смогла этого почувствовать, она поняла, что стоит здесь на краю великой тьмы. Ей никогда не узнать, что на самом деле чувствует Кейт или – что она считает по любому, представленному ей кем-то вроде Милли Тил, поводу. Кейт никогда – и вовсе не по злому умыслу, не из двуличности, а просто из-за недостаточности общего языка – не сумеет сделать свои слова более доступными или хотя бы более удобными для понимания «кого-то вроде». Поэтому именно в качестве «кого-то вроде» Милли наблюдала за Кейт, как за кем-то другим, и в качестве «кого-то вроде» она храбро бросилась в гости – нанести обещанный и наконец-то назначенный визит в Челси – квартал знаменитого Карлайла, поле проявлений его духа, его ярых сторонников и место обитания «бедной Мэриан», столь нередко упоминаемой и, по-настоящему, там вовсе духовно неуместной. При первом взгляде нашей молодой женщины на бедную Мэриан все ее прежние впечатления отступили, дав место чувству, что в Англии, по-видимому, социальный статус сестер может быть противоположным; что общая почва для положения в обществе каждой из них может быть утеряна: и разумное объяснение такому состоянию дел можно найти в ее иерархическом, аристократическом устройстве. Где именно в этом устройстве поместила миссис Лоудер свою племянницу, оставалось пока вопросом, не вовсе лишенным двусмысленности, хотя Милли при всем при том была уверена, что лорд Марк точно определил бы это место – если бы захотел, да еще в то же время определил бы его и для самой тетушки Мод; однако было очевидно, что миссис Кондрип располагалась в совершенно иной географии. Ее невозможно было бы отыскать на той же социальной «географической карте», и казалось, что обеим ее гостьям пришлось переворачивать лист за листом, прежде чем прозвучал наконец возглас облегчения: «Вот она!» Разумеется, через разделявшее их «ущелье» был перекинут мост, и мост был тут поистине необходим, но у Милли осталось впечатление, породившее вопрос, в более широкой связи, мосты или сами ущелья сильнее всего поразят умы тех, кто не удостоился быть воспитанным в этой географической системе. Будто бы у них дома, в Америке, в противоположность этому, не существовало ни того ни другого – ни самой разницы от статуса к статусу, ни, на каждой из сторон, а особенно на одной из них, ужасно хорошего способа – сознательного ослабления сознательности, какое могло все на свете сгладить. Сознательное ослабление, во всяком случае, как и ужасно хороший способ, разница, мост, ущелье, пропущенные листы социального географического атласа – все они, следует признаться, для нашей юной леди явились результатом – за отсутствием более солидного материала – легких литературных повествований, легенд, смешанного, блуждающего эха Троллопа, Теккерея, может быть, большею частью Диккенса, под чьим благожелательным влиянием и совершалось это паломничество. Позже, но в тот же вечер, Милли смогла поведать Сюзи, что ее легенда до самого конца струилась прозрачно, что обожаемый автор «Ньюкомов» и был в конечном счете главной нотой встречи: картина, правда, не показывала больше, чем Милли рассчитывала увидеть, или, скорее, там присутствовало меньше, чем она опасалась, возможных «пиквикских» черт. Милли объяснила, что этим она хочет сказать, что миссис Кондрип вовсе не оказалась точным подобием миссис Никльби, ни даже – хотя, судя по тому, как бедная, обеспокоенная Кейт обычно о ней говорила, эта женщина могла быть похожей на кого угодно – подобием овдовевшей и раздраженной миссис Микобер.

Миссис Стрингем, во время их полуночной конференции, с некоторой завистью дала Милли понять, что, чем бы это событие ни обернулось, сторона английской жизни, какую подобный опыт открывал Милли, была как раз той, что ей самой видеть оказалось «заказано», как теперь выражались все вокруг нее; у нее уже стали появляться, по мнению ее приятельницы-наблюдательницы, моменты фантазийной реакции (реакции, когда она снова превращалась целиком в Сюзан Шеперд) – защищающей от холодных условностей высоких сфер, куда ее неожиданно забросила всесокрушающая связь с Мод Маннингем. Милли никогда надолго не выпускала из виду возникающую в ее напарнице сторону «Сюзан Шеперд», всегда была готова встретить ее, когда она проявлялась, и спешила едва заметно, нежно ее приласкать и ободрить в полной уверенности, что для нее по-прежнему можно будет сделать все, что потребуется. Однако сегодня обсуждения требовала другая проблема: ею оказалось открытие, сделанное нашей девушкой во время того часа, что она провела в Челси, когда миссис Кондрип, воспользовавшись несколькими минутами отсутствия Кейт (та пошла наверх навестить одного из детей, лежавшего в постели с какой-то несложной болезнью), вдруг сама, без всяких «наводящих вопросов», завела речь на тему о мистере Деншере, упомянув о нем с раздражением, как о человеке, влюбленном в ее сестру.

– Она хотела, чтобы я, если я люблю Кейт, знала об этом, – рассказывала Милли, – потому что это было бы слишком ужасно, и надо сделать все, что можно.

Сюзи задумалась.

– И предотвратить последствия? Легко сказать! Что сделать?

Милли тускло усмехнулась:

– Мне думается, она хочет, чтобы я походила к ней почаще – советоваться с ней об этом.

– А она что, не предполагает, что у вас могут быть другие занятия?

Милли к этому времени явно успела во всем разобраться.

– Никаких, кроме как обожать ее сестру, восхвалять и высоко ее ставить – тогда как сама миссис Кондрип, между прочим, ни на йоту ее не понимает – и посвящать этому все свое время и все остальное.

Старшую подругу поразило, что младшая сейчас казалась как никогда близка к тому, чтобы заговорить резко, будто миссис Кондрип повела себя неописуемо беспардонно. Никогда еще, кроме как в самое последнее время, миссис Стрингем не приходилось видеть свою напарницу такой возбужденной, вознесенной игрой неких стихий внутри ее в золотистую воздушную дымку, оставляющую раздражение где-то далеко внизу. Это была та самая, великолепная черта Милли, ее особая поэтичность или, на худой конец, – черта самой Сюзан Шеперд.

– Но она потребовала, – добавила младшая приятельница, – чтобы я ничего не говорила Кейт о том, что она мне сообщила. Я не должна даже упомянуть о том, что она проговорилась.

– Да в чем же дело? – сразу же поинтересовалась миссис Стрингем. – Неужели мистер Деншер так отвратителен?

Милли, как ей показалось, довольно долго медлила с ответом, что предполагало более подробный, чем она, по-видимому, была склонна передать, разговор с миссис Кондрип.

– Скорее, не столько он сам… – Тут она вдруг заговорила, как бы романтически окрашивая действительность: с Милли никогда нельзя было предугадать, когда такой романтизм овладеет ею. – Все дело в состоянии его финансов.

– А с этим у него так уж плохо?

– У него нет «собственных средств» и нет никаких перспектив иметь их в будущем. У него нет доходов и – по мнению миссис Кондрип – нет способностей добиваться оных. Он беден, по ее выражению, «как сама бедность», а уж она-то знает, что это такое.

И снова миссис Стрингем погрузилась в размышления и вскоре кое-что произнесла:

– Но разве мистер Деншер не отличается блестящим умом?

Тут и у Милли случился момент озарения.

– Не имею ни малейшего представления об этом.

На что Сюзи пока откликнулась только нейтральным «А-а!», хотя не прошло и минуты, как она добавила раздумчиво:

– Понятно, – за чем, в свою очередь, последовало: – Точно так же считает и Мод Лоудер.

– Что он никогда ничего не добьется?

– Да нет, совсем наоборот. Что он – человек исключительно способный.

– О да. Я понимаю. – Тут Милли снова, вернувшись к тому, что ее приятельница уже успела ей сообщить, обрела несколько романтический тон, каким говорила минуту назад. – Но миссис Кондрип утверждает, что сама тетушка Мод и слышать не желает о ком-либо подобном. Мистер Деншер, полагает она – во всяком случае, так мне это объяснили, – никогда не станет ни публичной фигурой, ни богатым человеком. Если бы он стал общественным деятелем, она бы ему помогла; если бы он был богат, ничем иным не являясь, она сделала бы все, от нее зависящее, чтобы его проглотить. А при том, как все сложилось сейчас, на него просто наложено табу.

– Короче говоря, – заключила миссис Стрингем, как бы с неким тайным намерением, – милая сестрица рассказала вам все, что знает об этом. Но он нравится миссис Лоудер, – добавила она.

– Миссис Кондрип мне про это не говорила.

– Ну, тем не менее это так, моя дорогая. Он ей очень нравится.

– Ну и пусть!

После этих слов Милли вдруг смолкла, и, легко вздохнув, как бы подчиняясь внезапному, чуть заметному отливу и всеохватной усталости, что в последнее время не однажды отмечалось ее компаньонкой, она повернулась, чтобы уйти. Однако в эту ночь невозможно было так и оставить все дело между ними, хотя впоследствии ни та ни другая не могла бы сказать, кто первый возобновил разговор. Ближе всего сама Милли подошла к этому, заметив, что все они – буквально каждый, с кем они встречались, – ужасно много думают о деньгах. Это вызвало у Сюзи смешок, не такой уж недобрый, невинный смысл которого сводился к тому, что если говорить о деньгах как о предмете безразличном, то некоторым людям это делать гораздо легче, чем другим; однако, по справедливости, подчеркнула она, при недостаточной прозрачности атмосферы – невозможно сказать, какое место занимают деньги в жизни Мод Маннингем. Она осуществляет свои земные интересы в подобающей величественной тишине: может быть, следовало бы лучше сказать, что она осуществляет свой отрыв от других грандиозными, время от времени совершаемыми бросками. Какими бы словами Сюзи это ни выражала, она, по правде говоря и стараясь быть справедливой к самой себе, думала о разнице меж двумя любимицами Фортуны – своей старой подругой и новообретенной. Тетушка Мод помещалась как бы посреди своих денег, обосновавшись на них, со всех сторон окруженная ими, прекрасно при том владея манерой смотреть на них свысока, этакой ее манерой всегда выглядеть твердой и яркой, будто их вообще не существует в природе. У Милли же, по отношению к своим деньгам, совсем не было никакой манеры, что, вероятно, с чьей-нибудь точки зрения, могло считаться недостатком; во всяком случае, она помещалась где-то далеко, на самом краешке своего богатства, и вам не приходилось, как можно было бы это себе представить, проходить тем или иным путем через некую часть ее владений, чтобы добраться до ее истинной натуры. С другой стороны, было ясно, что миссис Лоудер хранит свое богатство ради целей, фантазий, стремлений весьма крупных и благородно альтруистичных, какими они увидятся в тот день, когда принесут свои плоды. Она станет навязывать свою волю, но ее воля будет заключаться в том, чтобы один или два человека не лишились своей выгоды, не подчинившись этой воле, если их можно заставить ей подчиниться. Приписывать же Милли подобные, далекоидущие воззрения было невозможно в силу ее значительно более юного возраста; да и следует предполагать, что нет никого, в ком она была бы так заинтересована. Иное предположение оказалось бы слишком поспешным – ведь она не заинтересована даже в самой себе. Даже у самой богатой женщины в ее возрасте обычно отсутствует мотив, и нет сомнений, что у мотива Милли еще есть масса времени для возникновения. Она же, пока суд да дело, прекрасна, проста, возвышенна душой и без него, независимо от того, ощущает ли она его отсутствие, хочет ли его обрести или нет; а с ним, кстати говоря, она все равно останется такой же – в той же мере. Только тогда уж она, вполне вероятно, обретет и манеру, подобно тетушке Мод. Во всяком случае, таковы были ассоциации во время вновь вспыхнувшей беседы наших двух дам, когда случилось так, что старшая спросила младшую, не упомянула ли сама она, накануне днем, о своем знакомстве с мистером Деншером.

– О нет! Я ничего не сказала о нашей встрече с ним. Я ведь помнила пожелание миссис Лоудер, – пояснила девушка.

– Но то касалось, – заметила ее приятельница, помолчав, – разговоров с Кейт.

– Да, но миссис Кондрип немедленно рассказала бы все Кейт.

– Зачем же? – она ведь, должно быть, терпеть не может говорить о мистере Деншере.

– Миссис Кондрип? Разве? – Милли задумалась. – Более всего ей хотелось бы, чтобы ее сестру убедили думать о нем как можно хуже, и если хоть что-то, что сама она может сообщить ей, будет этому способствовать…

Но тут девушка вдруг резко остановилась, словно ее собеседница могла в этом что-то увидеть. Однако ее собеседница видела лишь то, что интересовало сейчас ее саму.

– Вы хотите сказать, она немедленно проговорится? – Миссис Стрингем сочла, что Милли заботило именно это; но тогда возникал еще вопрос: – Как же может сыграть против него то, что вы с ним знакомы?

– Ох, откуда же мне знать? Важно будет не столько то, что мы знакомы, сколько то, что это было скрыто от чужих взоров.

– Ах, – произнесла миссис Стрингем, как бы желая ее успокоить, – вы вовсе не скрывали это от чужих взоров. И разве не мисс Крой в первую очередь скрывает это?

– Она же таит вовсе не мое с ним знакомство, – улыбнулась Милли.

– Кейт таит только свое? Ну что ж, тогда вся ответственность – на ней.

– Да, но ведь, – отвечала девушка, видимо не так уж последовательно, – она вправе поступать, как ей вздумается.

– Так ведь то же относится и к вам, моя дорогая! – улыбнулась Сюзан Шеперд.

Милли взглянула на нее так, будто та отличается прямо-таки архаичным простодушием, но как раз за это ее и любят.

– Мы же не ссоримся из-за этого, Кейт и я. Пока еще.

– Я только хотела сказать, – объяснила миссис Стрингем, – что мне непонятно, каков тут выигрыш миссис Кондрип.

– В возможности рассказать об этом Кейт? – Милли задумалась. – Я всего лишь хотела сказать, что сама не понимаю, что я-то от всего этого выиграю.

– Но все ведь непременно выйдет наружу – то есть что он знает вас обеих – раньше или позже.

Милли неохотно согласилась.

– Вы имеете в виду, когда он вернется?

– Он найдет здесь вас обеих, и, я так полагаю, вряд ли стоит от него ожидать, что он может «не узнать» одну из вас ради другой.

Ее слова поставили обсуждаемый вопрос на гораздо более жизнеутверждающую основу.

– Я могла бы как-то связаться с ним заранее, – предположила Милли, – могла бы, как они здесь выражаются, «сделать намек», что ему не следует меня узнавать, если мы встретимся. Или, вероятно, лучше всего, если меня здесь вообще не будет.

– А вам хочется от него бежать?

Странно было видеть, что Милли оказалась как бы наполовину готовой принять эту идею.

– Сама не знаю, от чего мне хочется бежать!

На слух старшей из женщин в тоне девушки прозвучало что-то, столь печальное и нежное, что – для Сюзан Шеперд – сразу же развеяло самую тень необходимости объяснений. Сюзан постоянно ощущала, что их отношения с Милли находятся как бы на плаву, подобно какому-нибудь южному островку посреди огромного теплого моря, представляющего, при любой мыслимой возможности, как бы внешние «поля», внешнюю сферу всеохватной эмоции; а результатом какого-то особого события могло быть то, что море поглотит островок: поля затопят текст. На миг их охватила огромная волна.

– Я последую за вами, в какую бы часть мира вы ни пожелали уехать.

Но Милли уже выбралась на сушу:

– Милая моя, верная Сюзи, до чего же я вас довожу!

– О, пустяки! Ни до чего вы меня не доводите… Пока еще.

– Разумеется, пока – нет. То ли еще будет!

– Вы меня не доводите, и совершенно напрасно делать вид, что вы вполне здоровы и крепки, – ответствовала милая верная Сюзи, которая вдруг осознала, что начинает ее понимать, – и что уже стали такой, какой я постоянно настаиваю, чтобы вы стали.

– Настаивайте, настаивайте – чем больше, тем лучше. Но ведь в тот день, как я стану выглядеть вполне здоровой и крепкой, какой вы хотите меня видеть, знаете ли? – продолжала Милли, – в тот самый день я почувствую себя достаточно здоровой и крепкой, чтобы нежно распрощаться с вами навсегда. Так ведь оно и бывает, – продолжала она мило расцвечивать свою речь, – когда даже твои самые «beauix moments» не таковы, чтобы, по крайней мере, внешне казаться чуть веселее, чем красивое кладбище. Поскольку все последние годы я жила так, будто уже умерла, мне, несомненно, предстоит умереть так, будто я все еще живу, – что произойдет, как вы того мне и желаете. Так что, видите ли, – завершила она, – на самом деле вы никогда не будете знать, где я. Конечно, за исключением того случая, что меня не станет. Но и тогда вам будет известно лишь, где меня нет.

– Я бы умерла ради вас. Вместо вас, – сказала Сюзан Шеперд после минутного молчания.

– Спасибочки вам! Тогда оставайтесь здесь – ради меня.

– Но мы не можем остаться в Лондоне на весь август, даже на несколько следующих недель – не можем.

– Тогда мы едем обратно.

– В Америку? – Сюзи буквально побелела.

– Нет, за границу. В Швейцарию, в Италию – куда угодно. Говоря «останьтесь здесь ради меня», – продолжила тему Милли, – я хотела сказать – оставайтесь со мной, где бы я ни была, хотя бы мы порой даже не знали, где находимся. Нет, – настойчиво продолжала она, – я не знаю, где я, и вы никогда не узнаете, и это совсем не важно… И смею сказать, что вы правы, – она вдруг резко остановилась, – все обязательно должно выйти наружу.

Приятельница Милли готова была бы подумать, что девушка теперь шутит по этому поводу, если бы ее переходы от серьезности и печали к веселости не носили столь невыразимых оттенков, что контрасты у нее никогда не бывали резкими. Недостаточную серьезность она компенсировала недостаточной веселостью; то есть если временами она бывала не так серьезна, как могли бы желать того другие, зато в другие моменты она, уж конечно, не бывала такой непринужденной и покладистой, какой ей самой хотелось быть.

– Я должна выдержать испытание не дрогнув. Дело не в том, что это в любом случае выйдет наружу, – добавила она, – а в том, что миссис Кондрип поставит Кейт перед этим фактом так, чтобы повредить мистеру Деншеру.

– Но каким образом? – поинтересовалась ее собеседница.

– Ну как же? Если он притворяется, что любит ее…!

– А разве он всего лишь «притворяется»?

– Ну, я хочу сказать, если в чужих странах он забывает о ней настолько, чтобы подмазываться к другим людям…

Эта поправка тем не менее позволила Сюзи как бы весело пошутить, подводя беседу к конечному выводу:

– Он что же, фальшивец этакий, к вам подмазывался?

– Да нет. Но вопрос ведь не в этом. Вопрос в том, чему Кейт заставят поверить.

– Ну, если принять во внимание, что ему явно, в той или иной степени, не хотелось прерывать знакомство с вами, не говоря уже о вашей несомненной необычайной привлекательности, станет ясно, что он, скорее всего, был вполне готов, дай вы ему хоть малейший к этому повод.

Милли не выразила ни своего согласия с нею, ни какой-либо оценки, только сказала, помолчав несколько мгновений и как бы с нарочито излишней задумчивостью:

– Нет, не думаю, что ей так уж хочется намекнуть, что я сама к нему подмазывалась, ведь если бы мне пришлось так поступать, это только ярче выявило бы его постоянство. Я всего лишь хочу сказать, – добавила она, на этот раз уже явно в сильнейшем раздражении, – что, с ее точки зрения, даже малейшая возможность выставить его человеком, способным дать повод для ревности, поспособствует ей, поскольку она его боится, повредить ему во мнении ее сестры – на пользу себе самой.

Сюзан Шеперд усмотрела в ее объяснении такие признаки жажды мотива, что были бы не просто впору, а гляделись бы весьма изящно на какой-нибудь из ее собственных новоанглийских героинь. Милли теперь как бы заглядывала сразу за несколько углов, но именно так и поступали новоанглийские героини, и, более того, в данный момент было бы интересно узнать, много ли таких женщин встречала на своем пути – и по собственному желанию – ее юная подруга. К тому же разве они обе не взялись храбро исследовать глубины? Они ведь изыскивают себе веселые развлечения, где только возможно.

– А разве не может так случиться, – спросила она, – что миссис Кондрип поймет: если Кейт узнает, что он (как это говорится? – такое милое старое словечко!) – volage…? А? – Она не выразила свою мысль до конца, однако и Милли, как видно, не могла этого сделать. – Ну, может ведь так сложиться, как это, к несчастью, часто случается со всеми нашими трижды благословенными мелкими правилами и ухищрениями: собственное чувство Кейт не только не будет подавлено – оно просто возрастет.

Мысль была яркой, но прекрасные глаза Милли смотрели удивленно.

– Собственное чувство Кейт? Ох, она говорила вовсе не об этом. Я не думаю… – добавила она, словно опасалась, что, не сознавая того, создает неверное впечатление, – я не думаю, что миссис Кондрип вообразила себе, что Кейт влюблена в мистера Деншера.

Теперь настал черед миссис Стрингем устремить на собеседницу удивленный взгляд.

– Тогда чего же она боится?

– Ну, самого факта, что мистер Деншер, вероятно, не перестает надеяться. Боится какого-то конечного результата всего этого.

– Ах! – произнесла Сюзи в некотором интеллектуальном замешательстве. – Она заглядывает далеко вперед!

Однако на это Милли обронила одну из своих неожиданных туманных шуточек:

– Да нет. Этим занимаемся только мы с вами.

– Хорошо, не будем позволять себе интересоваться ими больше, чем они сами собою интересуются.

– Конечно не будем, – сразу же согласилась девушка. Тем не менее некоторый интерес все же сохранился: казалось, ей нужно было все прояснить. – Миссис Кондрип говорила вовсе не о самой Кейт.

– Вы хотите сказать, она полагает, что мистер Деншер не нравится ее сестре?

На мгновение все еще можно было подумать, что Милли должна чувствовать себя уверенной в своих словах, но тут вдруг прозвучало вот что:

– Если бы он ей и в самом деле нравился, миссис Кондрип сказала бы мне об этом.

Услышав это, Сюзан Шеперд некоторое время молчала, задаваясь вопросом: о чем же они так долго рассуждали?

– Но вы задавали ей этот вопрос?

– О нет!

– Ах! – произнесла Сюзан Шеперд.

Однако Милли легким тоном объяснила ей, что не стала бы задавать такой вопрос ни за что на свете.