Встреча с зарубежными партнерами подходила к концу, когда зазвонил мобильный.

— Добрый день, Володя! Я хотела извиниться перед вами за вчерашнюю выходку моей невестки. Некрасиво как-то получилось с этой распиской. Мне неудобно.

— Зоя Павловна, хорошо, что вы позвонили, мне вы тоже очень нужны, кстати. Давайте встретимся вечером? Я позвоню и заеду. Часов в семь, устраивает?

— Конечно, конечно, ради бога. Очень рада.

Она вышла из подъезда через пять минут после звонка, как будто ждала его. Сейчас пуховой шали на ней не было. Темный брючный костюм, аккуратно уложенные волосы. Типичная пожилая москвичка.

Степанков сказал водителю, чтобы он отвез их в клуб «Петрович», где был завсегдатаем, где его знали и где он мог рассчитывать на то, что никто не помешает их разговору.

Здесь Володя появлялся только с зарубежными партнерами, в основном бывшими нашими. Им очень нравилась обстановка коммунальной квартиры, превращенная художниками в объект искусства. Зоя Павловна, рассматривая на ходу фотографии и карикатуры, украшавшие стены модного подвала, помалкивала, пока они не присели за стол в маленьком дальнем зале. Она засмеялась, читая меню, потом отложила канцелярскую папку с завязками, со страницами, где на пишущей машинке типа «Ундервуд» нарочито неровно были напечатаны смешные названия блюд.

— Как мы стеснялись всего этого, Володя, вы бы только знали. Разрозненных стульев, граненых стаканов, разномастных ложек и вилок. Мы мечтали о том, чтобы все ложки и вилки, стулья и стаканы были хотя бы одинаковыми. Но это было невозможно. Доставалось или одно, или другое. И вот теперь эту нашу тогдашнюю постыдную бедность превратили в стиль, шик, дизайн. В чудесные времена мы живем. Вы свободны от комплекса советского человека, которому все нельзя и все — дефицит. — Она с улыбкой смотрела на Володю и крутила в руках гнутую алюминиевую вилку, принесенную официантом.

— Но, Зоя Павловна, и сейчас всяких заморочек хватает. Ну, ладно… Мне надо с вами посоветоваться. Понимаете, неприятная история вышла у меня с другом. Мои родители умерли. Отец в прошлом году, мама раньше. И из прежней жизни остался всего один друг — Михаил. Он мне очень дорог. Человек интересный, талантливый, живет в Москве. Перебрался сюда раньше меня. Он художник. Настоящий художник. Его жена — моя бывшая подруга…

— Как запуталось, так и распутается, — рассмеялась Зоя Павловна. — Не усложняйте.

— Не в этом дело. Проблема в другом. Когда я был бедным студентом, Мишка помогал мне. Как состоятельный человек по тем временам. А потом грянул 98-й год… Кому тогда нужна была живопись? Мишка прогорел, сдулся, стал торговать картинами в рядах около Крымского моста. Знаете это место?

— Да-да.

— Ну вот. Еду я однажды мимо и вижу его. Вижу и понимаю — худо ему. А мы тогда как-то потеряли друг друга из виду, давно не общались. Меня совсем дела закружили… Я и не знал, что он в таком положении. И вот через охранника я стал время от времени покупать у него картины за бешеные деньги. Естественно, они с женой решили, что все — «пруха» пошла. Нашли, мол, иностранца, ценителя, мешок с деньгами…

А тут и я появился, позвонил, захотел возобновить общение. Но про картины ничего им не сказал… Решили они купить квартиру, прежняя у них совсем плохонькая была, а недостающие сорок тысяч «зеленых» заняли у… меня. Вот тут я и остыл… Все посчитал, прикинул и понял, что покупать у него картины я больше не могу. Карман-то один. И вот теперь… Мишка, конечно, долг отдать не может, злится, нервничает. Лариска, жена его, почему-то меня ругает, прямо ненавидит. Хотя ничего не знает. Деньги — бог с ними, я уже распростился с этими деньгами. Мало ли я трачу на благотворительность разную?! Но друзья все-таки… Мишка еще и попивать начал. Лариса по колдунам да экстрасенсам ходит. А я не могу им сказать правду, и все тут. Напасть какая-то. Трушу, что ли? Посоветуйте, что делать?

— Господи, да разве это беда? Глупости. Вы ввели в заблуждение друзей. Нельзя давать деньги ни за что. Откройтесь им, и пусть не спеша отработают долг. Им нужна удочка, а не рыба… Помните, как в притче? И чем быстрее вы это сделаете, тем будет лучше. Дайте им удочку.

Зоя Павловна говорила кратко, без морализаторства и лишних ахов. Степанков не пожалел о встрече. Она была интересной собеседницей, и от нее исходила какая-то основательность, прочность, несуетность. То, что было и в его родных — в дедушке с бабушкой, в маме.

Однако, слушая Зою Павловну, Степанков все больше и больше убеждался, насколько разными были их семьи, весь уклад жизни. Ее бабушка дружила с женой Горького, мать училась живописи у известных художников. Коренные москвичи, профессора, ученые, члены правительства. О своей личной жизни она рассказывала мало. Вскользь сказала о своем первом, поспешном и скоротечном замужестве, упомянула брата, занимающего или занимавшего, Степанков не понял, какой-то важный чиновный пост. Она не была запугана сталинскими временами. «Вот моя свекровь, — говорила она, — до последних своих дней вздрагивала и оглядывалась при упоминании имени Сталина». После перестройки ивановские краеведы прислали ее мужу архивные документы. В них говорилось, что семья Овсянниковых принадлежит к не очень старому, но все-таки дворянскому роду. И родители мужа это знали, но молчали, детям не говорили. Они попросту затаились. Им это помогло пережить 37-й год. Зоя Павловна с мужем поначалу преподавали. После она работала журналисткой в вечерней газете, писала очерки. В штате была недолго, до рождения сына. Потом, чтобы не уходить из дома на целый день, не разлучаться с ребенком, давала частные уроки или писала в ту же газету. «Мы, наверное, правильно выбирали себе учеников», — смеясь, говорила Зоя Павловна. Муж преподавал в разных институтах, сначала в пищевом, потом в металлургическом, потом в торговом. Иногда он читал одновременно во всех этих вузах. Таким образом у них образовались связи во всех сферах в Москве. Когда Арсений немного подрос, Зоя Павловна устроилась в бюро переводов, к тому времени она очень неплохо овладела английским. Ее связи помогли и Миле находить работу.

На сына Арсения потратили много сил. Он был «домашним» ребенком, не знал детского садика, воспитывался мамой и бабушкой, которые выучили его еще до школы английскому. Французскому языку его учил дядя, брат Зои Павловны, тот самый важный чиновник. После школы, естественно, — вуз, а в перспективе — хорошая работа…

— Мы позаботились обо всем, только не о его душе, — горестно проронила Зоя Павловна. — Да и женился он скоропалительно, — помолчав, продолжала она, — неожиданно для нас. Ребенок тоже появился на свет сразу же, немедленно. Я радовалась, мне нравится Мила. Она замечательный человек, хорошая жена, преданная мать. Но… знаете, почему Арсений женился? Чтоб не идти в армию. Я это поняла поздно, когда Лизочка уже появилась на свет. Да если бы я даже знала раньше, что это так, разве я могла бы что-нибудь сделать? Не знаю, наверно, я бы не стала его останавливать. Для каждой матери лучше женитьба, чем армия. Военной кафедры у Арсения не было. В двадцать два года он должен был идти служить на год. Боялся этого, не хотел… Да и я сама не хотела его отпускать. Я как-то случайно услышала его разговор с военкомом. Как раз после свадьбы. Ему позвонили из военкомата, и он сказал: «Я все выполнил, теперь-то отсрочка будет?» — Она махнула рукой. — А, да что там… Дело прошлое. И если бы все было хорошо в семье, почему бы и нет? Но… Мила… Они познакомились прямо возле призывного пункта. Случайно. Я представляю, — горько усмехнулась Зоя Павловна, — выходит он этак из двери с задачей: «На ком бы тут быстро жениться?» — и вот она — симпатичная девушка. Раз, и женился. Мила была провинциальная девчонка, студентка первого курса иняза. Влюбилась, бросила родителей и институт во Владимире, уже потом перевелась сюда, в Москву, на вечерний. Доучивалась потом, когда Лизочка родилась и подросла. Я ей помогала, как могла. Как знала, что ей профессия пригодится. Арсений Милу так и не понял. Она намного умнее, глубже, чем он полагает. Конечно, нельзя так о сыне, бог накажет. Это же моя кровь. Но ведь и Лиза — тоже моя кровиночка. А она нуждается в моей помощи, в моей защите больше, чем он. Хотя, кто знает… Даже не понимаю, как так получилось. Мы с мужем просто растерялись. Что-то сделали не так? Почему он такой? Ума не приложу… Эгоистичный, прагматичный…

Степанков, к своему удивлению, с интересом слушал об Арсении, о Миле, понимал причину ее агрессивности по отношению к себе… Ну, если не причину, то уж исток наверняка… Это от обиды. Понятно, первая любовь. Он — красивый, умный, такая семья, Москва после тихого провинциального Владимира или Мурома, он не понял. А потом — почти слепой ребенок, заботы, хлопоты, и вдруг — уход мужа. Можно просто рехнуться. И теперь он, Степанков. С напыщенной благотворительностью, неуместно огромным букетом в маленькой квартирке, булькающей бутылкой в портфеле… Картина маслом…

Прощаясь под мелким дождем у подъезда в Ясеневе, Зоя Павловна еще раз извинилась:

— Не обижайтесь, пожалуйста, на мою невестку. Ее порой заносит. От давней обиды, ущемленной гордости. А расписка — так это даже хорошо. Просто так деньги нельзя получать. Особенно в молодости. И с другом вашим вы это поняли, правда? Пусть думают, где заработать. Лизонька, наверное, скоро перестанет требовать столько внимания и времени, как прежде. Мила сможет больше работать. Володя, можно, я позвоню вам?

Степанков кивнул. Ему было приятно с этой пожилой женщиной.

И действительно, Зоя Павловна позвонила в пятницу и попросила его заехать сегодня после работы.

Миновав тесную прихожую, он оказался в комнате, где центральное место по-прежнему занимало пианино. На полу лежал вытертый ковер. Теперь, без народа, комната казалась пустоватой.

Лиза сидела за инструментом. Она была в домашних брюках и свитере. Девочка перестала играть, подняла голову и посмотрела на Степанкова сквозь толстенные линзы очков. Такими стеклами, ловя в них солнечные лучи, Володя с мальчишками когда-то поджигали тополиный пух во дворе их старого дома.

Зоя Павловна попросила Лизу не прерываться и пригласила Степанкова на кухню — пить чай. Девочка послушно склонилась над инструментом. Она тренировалась, как спортсмен, готовящийся к Олимпиаде.

Миниатюрная кухонька, плиточный пол терракотового цвета, маленький телевизор в углу на кронштейне, полки с кулинарными книжками, электроплита не первой молодости. На стенах — галерея тарелочек, на холодильнике под магнитами — какие-то записочки и рекламки с нужными телефонами. Все для удобства, чистота и порядок.

— Чай или кофе?

— Чай.

— Черный или зеленый? Милочка в командировке. Ее пригласили переводить фильмы на кинофестивале. «Провинциальный» тур, так сказать. Пермь, Екатеринбург, еще что-то. Она нашла работу синхрониста. У Лизоньки в школе каникулы. — Зоя Павловна говорила все это, наливая чай, нарезая бисквит, лимон, накладывая в розеточки варенье. — А мне завтра нужно на похороны. Умерла старая подруга. Мне обязательно надо быть там, а девочку оставить не с кем. Не знаю, что и делать.

За окном стучал дождь. Из-за закрытой двери доносились звуки гамм. Володе было приятно в этой уютной кухне, подле этой пожилой женщины. Лишь на краю сознания забрезжил вопрос, почему Зоя Павловна обращается с такой, в общем-то, бытовой просьбой именно к нему, человеку архизанятому, бизнесмену отнюдь не средней руки? Но мысль забрезжила и развеялась под воздействием сладкой удовлетворенности от доверия милой пожилой женщины. Очень захотелось сделать ей что-нибудь приятное.

— А можно, я в это время с Лизой погуляю? — вдруг услышал он свой голос. Услышал и даже удивился: кто это, мол, говорит? — Мы в зоопарк сходим. Или съездим за город, вроде и погоду завтра обещают хорошую.

— Ой, вы даже не представляете, как вы меня выручите, — всплеснула она руками. — Я чуть было не собралась взять ее с собой. Но это для нее совсем неподходящее зрелище. Она такая впечатлительная. Я сама хотела вас попросить. Но невозможно же так бесцеремонно садиться вам на шею. Вы человек занятой. Арсений, как назло, куда-то подевался. Все бросили нас с Лизой, просто безвыходная ситуация. Я бы не обратилась к вам, Володя, я знаю, вы очень заняты. Но просто нет никакого иного выхода. И я вижу, что вы должны ладить с детьми.

И она все говорила, говорила, говорила, сосредоточенно переставляя чашки, тарелочки, розеточки. А из комнаты доносились гаммы, гаммы, гаммы, и Степанков улыбался, улыбался, улыбался. И все это продолжалось с твердым намерением никогда не закончиться…

Утром Степанков с водителем опять оказались у знакомого дома в Ясеневе. Он позвонил и сообщил Зое Павловне, что ждет. Стоя у машины, отметил, что его внимательно разглядывает из темно-зеленого джипа «Судзуки» какой-то молодой мужчина. Когда дверь подъезда открылась и показалась веселая Лиза, «Судзуки» стремительно рванул с места и двинулся со двора в сторону магистрали. Степанкову показалось, что он уже видел эту машину, когда приезжал к Лизе на день рождения. Но он тут же отвлекся — Лиза и Зоя Павловна вышли из подъезда.

Степанков помог дамам забраться на заднее сиденье.

В машине он время от времени внимательно посматривал на Лизу. Ее черные волосы были затянуты в хвост. От этого лицо казалось еще меньше, и очки, увеличивая глаза, делали их необычайно большими. Девочка с интересом смотрела в окно, прижавшись носом к стеклу, на город, на улицы, на машины.

— Ну, куда поедем? В зоопарк, в Архангельское?

— На аттракционы! — последовало безапелляционное заявление. — Если вы спрашиваете меня, то — на аттракционы. — Ребенок в упор смотрел на Степанкова. — В зоопарке я недавно была с мамой. А на аттракционы она меня не пускает. Боится, что упаду. Но я не упаду: там везде ремни, они застегиваются. Там техника безопасности. Ну, бабушка?..

— Под вашу ответственность, Володя, — рассеянно ответила бабушка, поглощенная своими переживаниями.

А может, тоже считала, что аттракционы не представляют особой опасности.

«Ответственность так ответственность, — подумал Володя, — нам, Степанковым, не привыкать».

Затем они немного поспорили, куда подвозить Зою Павловну, в центр или в Крылатское. Она настояла, чтобы ее высадили у метро «Октябрьская», потому как на метро быстрее и удобнее. Договорились встретиться в семь часов вечера дома, в Ясеневе.

Машина развернулась на Садовом кольце, и Степанков с Лизой вышли у Парка культуры. Девочка уверенно взяла его за руку и повела к кассе. Он ощутил прохладную ладошку в своей руке. Лиза привыкла держаться за кого-то. Но для ребенка с таким зрением она совсем неплохо ориентировалась на площадке перед помпезными колоннами ЦПКиО имени писателя Горького. Степанков здесь не был со студенческих лет. Тогда-то они знали все дырки в чугунной ограде и, чтобы их не засекла охрана, пролезали где-то с другой стороны. Юра пошел парковать джип, а они направились к кассам.

— Надо купить билеты для входа. Даже если мы там просто будем гулять, все равно нужны билеты. Это обдираловка, правда? Так бабушка говорит. Мне — детский билет, на него скидки!

— Хорошо, хорошо, — смущенно забормотал Володя.

Он как-то терялся от того, что девочка им руководила. А та явно взяла инициативу в свои руки. Волевой бизнесмен Владимир Иванович Степанков никогда не гулял с детьми. Он предполагал, что они будут кататься на машине, поедут на природу, будут гулять в лесу, покатаются на катере, девочка подышит свежим воздухом. Ведь лето, хоть и холодное, но все же лето. Детям полагается быть на природе. А тут на тебе — аттракционы. Если девочка плохо видит, считал он, то вне дома она должна быть робкой и неуверенной. Ее надо водить за руку, присматривать, чтобы чего-нибудь не случилось. А тут… Инициатива была выбита из его рук, и кого — человека, привыкшего руководить целым коллективом. Девочка повела двух взрослых, слегка растерянных дядей через турникеты и направилась по главной аллее к башенкам «Чудо-города».

«Та-ак, — подумал Степанков, — «мама не разрешает», ха! А как мы здесь, однако, отлично ориентируемся!» Тем временем девочка подталкивала его к окошку кассы:

— У каждого аттракциона своя касса. Это очень удобный и очень экономный вариант. Правда?

— Ну, и сколько же стоит твой экономный вариант? — Степанкову было любопытно наблюдать такую заботу о его кошельке. Мало кто беспокоился о его экономии. — Послушай, Лиза, мы пришли развлекаться, так? А насколько мне известно, индустрия развлечений самая прибыльная. Значит, недешевая. Так что давай не будем считать деньги, ладно? Кутить так кутить. Это во-первых, а во-вторых, нам нужны безопасные аттракционы. А? Как ты думаешь? — он старался быть степенным, щедрым и не казаться занудой.

— Да они здесь все безопасные. Если только электричество не отключат. А насчет цены я вас предупредила, — девочка смешно поднимала голову, чтобы заглянуть в лицо своему собеседнику. Серьезного водителя Юру она в расчет не принимала, безошибочным детским чутьем поняв, кто здесь главный.

«Чудо-город» дразнил коварными изобретениями. Коварство заключалось в том, что кроме каруселей, то есть обычного кручения, вращения, кружения, были еще и закидывания, перевертывания и всяческие испытания, почти как у космонавтов. И все это предлагалось публике во всех самых немыслимых вариантах: хоть до смерти, хоть только до обморока.

Серьезный Юра неодобрительно смотрел на босса:

— Шеф, не надо вам садиться. Пусть девочка одна прокатится, раз ей так хочется.

— Вы боитесь, да? — Лизины выпуклые линзы уставились на Юру. — Ну и оставайтесь. Погуляйте, пива попейте.

Она старалась говорить покровительственно, как взрослая.

Степанков осматривался. Надо же было знать, какие чудеса их ждут. Несмотря на пасмурную погоду, народу было много. Жаждущие острых ощущений люди постепенно заполняли кабинки разных агрегатов и даже самой большой карусели. Интересно, какой из этих механизмов самый прочный и безопасный. Лиза тянула к «Кондору». По углам этого сооружения были установлены хищные головы огромных орлов. Подразумевалось, что люди здесь будут планировать и делать в воздухе замысловатые петли, как большие птицы.

— Ну что, Лиза, ты на этой штуке каталась? — Степанков притворился, что не видит, как она не сводит глаз с этой крутящейся, вертящейся, кувыркающейся и сверкающей красоты. — В тебе есть метр сорок?

— Есть! Во мне метр тридцать восемь, да еще подошва!

— А как с вестибулярным аппаратом? Посмотри, здесь написано: надо иметь рост метр сорок, отличное здоровье и все вынуть из карманов, чтоб не вывалилось, когда будешь висеть вниз головой.

— Ой, а очки! Они такие тяжелые, у меня от них уши болят… Если они свалятся, когда мы будем вверх тормашками висеть, мама меня не простит. Они дорого стоят.

— А мы отдадим очки дяде Юре.

Лиза сняла рюкзачок, аккуратно вынула из кармашка футляр, сняла очки, уложила их, как драгоценность, завернув в замшевую салфетку, защелкнула крышку футляра и посмотрела беззащитными глазами на Степанкова. Он, в свою очередь, хлопал себя по карманам куртки, выкладывал в руки охранника бумажник, ключи, футляр с солнцезащитными очками, мобильный телефон…

Юра неодобрительно хмыкал.

— Ну, пойдем, что ли? — повернулся Степанков к Лизе. — Боишься?

— Не очень, — ладошка у нее тем не менее взмокла.

— Ну и молодец!

Они поднялись на площадку, Степанков придерживал девочку за плечи. Она не смотрела под ноги, как будто знала, какие ступеньки ведут к качающимся на ветру люлькам. Степанков усадил ребенка, внимательно посмотрел, как она устроилась, где ноги, за что будет держаться. Конструкция внушала доверие. Сам он устроился сзади. Машина загудела и вздрогнула, стала подниматься, раскручиваясь. Расстояние между кабинками увеличивалось. Он видел только Лизину голову с задорным развевающимся хвостом. Кабинки вращались вокруг своей оси и одновременно — вокруг мачты общего центра, разлетаясь от него и друг от друга все дальше и дальше. Когда они начали подниматься, то люльки стали еще и раскачиваться. Степанков, откровенно говоря, такого не ожидал и уже с тревогой вглядывался: как там Лиза, что с ней. Он не видел лица девочки и жалел, что неправильно выбрал кресло. В животе у него стало пусто и щекотно, и уже хотелось, чтобы все это быстрее закончилось; не приведи, господи, чтобы девочке стало плохо. Что он о ней знает? О ее здоровье, об этом самом вестибулярном аппарате, в конце концов. Теперь-то он понял, какую ответственность взял на себя, отправившись на прогулку с чужим ребенком.

Охранник-водитель Юра казался сейчас умнее и предусмотрительнее своего шефа.

Лиза выпрыгнула из кабинки, как только Володя подошел к ней. Свеженькая, с розовыми щеками, радостно блестящими глазами, она сразу затараторила:

— Уф, здорово, правда? Как на больших качелях, только в сто раз круче. Да? Вы как? Мама такое не выносит, ее укачивает, а папа со мной сюда не ходит. Он обещал зимой, что летом пойдем, только ему все некогда. Вы моего папу знаете? Вы же его сегодня видели, его машина отъезжала, когда мы из подъезда вышли, я по звуку ее узнаю.

— Ну, хорошо, Лиза, спокойно, впереди ступеньки. Голова не кружится?

— Что вы! Я еще хочу… — просительно протянула она, — я могу много раз так кататься, и ничего со мной не будет… Только это дорого, да?

Девочка подпрыгивала, как козленок, заглядывая ему в лицо, видимо, забыв, что она без очков. Степанкову передалась ее радость, он с удовольствием смотрел на этот комочек жизнерадостной энергии и с облегчением думал: пронесло, пронесло, пронесло…

Они катались еще на лодках-качелях, которые переворачивались в небе, на огромных каруселях и бог знает еще на чем… А когда начал накрапывать дождь, пошли на веранду большого ресторана перекусить. Обедать Лиза категорически отказалась.

Пока они сидели за столиком, беспрерывно звонил мобильник. Степанков согласовывал, утрясал, утверждал, отдавал распоряжения.

— Владимир Иванович, здравствуйте! Я сейчас не в Москве и хотела бы узнать ваши ближайшие планы. Вы будете дома в конце августа?

Мила. Вот это сюрприз!.. Голос ее был совсем-совсем не враждебным, скорее напротив… радостным.

— Я к вашим услугам, Мила. Отложу все и буду ждать приглашения. Хотя бы на чашку кофе, — сказал и мысленно обозвал себя идиотом за слащаво-пошлый тон.

— Ой, это мама! Это она. Ведь она одна только Мила, правда? — девочка потянулась к трубке.

— Можете поговорить с дочерью, она телефон у меня отбирает!

— Мамочка! Я прокатилась на «Кондоре»! Совсем не страшно! Я не выпала! Мы в ресторане! Не волнуйся, пожалуйста. Целую! — Лиза протянула трубку Володе. — Мама вас просит!

— Владимир Иванович! — Голос Милы совсем не походил на тот, что был мгновенье назад. — Прошу доставить мою дочь домой и более ею не интересоваться. Немедленно. Мы с вами не настолько близко знакомы, чтобы я могла доверить вам ребенка. Очень жаль, что свекровь моя так не считает. Своих детей не завели, так с чужими играете?

Володя понял, что она сама себя заводит.

— Вы совершенно зря беспокоитесь. У вас нет никаких оснований волноваться за дочь. Она скоро будет дома. — Степанков нажал на разъединение.

Настроения как не бывало.

В Ясенево они попали около восьми часов.

Открыв дверь, Зоя Павловна внимательно посмотрела на Лизу, потом на Володю. Убедившись, что все в порядке, выслушала бурный рассказ внучки, поахала, что они такие храбрые, потом отправила Лизу мыть руки, переодеваться и ждать в своей комнате, пока не позовут к ужину. Лиза упорхнула. Степанкову показалось, что девочка будто выросла за этот день, стала как-то свободнее и увереннее в движениях.

Зоя Павловна усадила Володю на кухне, заварила чай, выставила привычное угощение. Через некоторое время прибежала Лиза. Девочка протянула ему альбомный лист с ярким рисунком:

— Это вам.

— Спасибо, — Степанков растерялся. Подарка он не ожидал и не знал, что сказать. Только пробормотал: — Красиво ты рисуешь.

Лизе и этого было достаточно. Она обрадованно поскакала к себе в комнату.

Зоя Павловна, глянув на Степанкова извиняющимся взглядом, сказала:

— Звонила Мила. Знаете, я, пожалуй, стала причиной ее… ее… Скажем так, неадекватного поведения по отношению к вам. Честное слово, я не предполагала, не знала, что будет такая реакция. Да она себя так никогда и не вела. Странно… И вообще, что это она вам звонить надумала? А?

— Не знаю, Зоя Павловна, я тоже не понял, что это она так…

— Ну, вы уж ее простите. Да и меня, старую дуру. Может, действительно не следовало вас беспокоить…

— Ладно, Зоя Павловна, разберемся. А мне пора.

— Лиза! Иди, попрощайся с Владимиром Ивановичем. Что это с ней? Пойду, посмотрю. Извините, Володя.

Зоя Павловна быстро вернулась.

— Заснула. Умаялась, видно. Непривычны ей такие прогулки, свежий воздух… Спасибо вам еще раз за то, что Лизоньку порадовали. И меня, старую, выручили. Детских радостей у нее мало. С ровесниками ей сложно, сами понимаете. Но зато она теперь знает радость труда, а это немало для такого возраста. Но ничего. Не зря. Будет она, обязательно будет великой пианисткой! Это я вам говорю. При ней-то мы себе этого не позволяем. Не перехвалить бы девочку.

По дороге домой Степанков растерянно смотрел на мелькающие огни вечерней Москвы. Поехали через центр: в выходной пробок не было. Мыслями он был не здесь, в столице, а в каком-то далеком и незнакомом городе, где переводила фильмы эта странная и вздорная гордячка Мила.

Машина между тем неслась по пустым мокрым улицам. Водитель включил дворники и искоса посматривал на ушедшего в себя шефа. Они мчались по сияющему Новому Арбату, по мосту через Москву-реку, мимо гостиницы «Украина» с вывеской нового итальянского ресторана.

— Посмотрите, уже открываются. Италия, блин. А продукты с ближайшего рынка. Как вы думаете, а, Владимир Иванович? — Молчавшему до сих пор Юре хотелось поговорить. — Рестораны у нас теперь в каждой подворотне, кто в них ходить будет?

— Открываются и открываются, — рассеянно ответил Степанков. — Больше ресторанов — жестче конкуренция. Лучше посетителю.

Степанкову не хотелось даже думать о чем-то или о ком-то другом, кроме Милы, но настойчивых мыслей своих он побаивался. Но они, тайные, едва зародившиеся где-то глубоко, в подсознании, еще неясные, уже беспокоили, притягивая неясностью, неоформленностью странного, но приятного ощущения. Ощущения грядущих событий. Хотелось наконец побыть одному, пораскинуть мозгами. Пока не кончились выходные, не захлестнула круговерть понедельника, не возникли опостылевшие партнеры и просроченные платежи.

Дома все было так, как он оставил утром. Домработница по выходным не приходила. Володя вынул из холодильника и сунул в микроволновку тарелку с бараниной и овощами, налил красного вина и уселся на кухне. Два часа назад он был голоден как волк. Ему даже было неудобно перед Зоей Павловной, когда он с нескрываемым аппетитом ел ее варенье с молочным кексом. А теперь едва притронулся к любимому блюду. Вино понемногу привело его в себя. Напряжение необычного дня начало отпускать.

Он вспомнил о рисунке, подаренном Лизой. Всматриваясь в штрихи фломастера, сделанные детской рукой, он вдруг физически ощутил присутствующую на листе бумаги чистоту и искренность этого необычного ребенка. Степанкову захотелось, чтобы девочка оказалась здесь, в этой квартире. И он уже знал, как это сделать. Надо повесить рисунок на стену. Он стал примерять, куда бы лучше пристроить его. Места на пустых стенах было предостаточно. Наконец решил повесить рисунок в гостиной, чтоб несколько ее оживить. Но когда собрался прибить рисунок гвоздиком, оказалось, что в доме нет ни гвоздей, ни молотка. А потом до Владимира вдруг дошло, что в его дизайнерской квартире рисунок, прибитый гвоздем, — архитектурный нонсенс. Нужны паспарту, стильный багет. Ни на секунду не хотел расставаться Степанков с картиной девочки, поэтому аккуратно зацепил рисунок иголочкой на обоях. «Потом оформлю надлежащим образом…» — решил он.

Добившись своего, полюбовался на плоды своего труда и вернулся на кухню, где налил еще бокал вина, присел и посмотрел на стопки книг, которые так и остались лежать на паркете у камина.

Это книги деда. Они стояли на самодельных стеллажах в его комнатке, когда-то маминой, где спал Володя, когда оставался у дедушки с бабушкой ночевать или гостил у них летом. Книжками была забита и большая стенка в гостиной, там, где у других людей стояли хрустальные бокалы и парадные чайные сервизы. Дед постоянно доставал что-то новое, даже когда-то уже прочитанное. Книги он любил и испытывал к ним какой-то священный трепет. Прежде всего, это были подписные издания. Те самые недорогие огоньковские подписки советского времени, выходившие миллионными тиражами, за которыми очередь занимали с ночи. Фетиш того времени — иметь библиотеку, читать, быть начитанным. Это считалось престижней, чем иметь дачу, машину и прочие блага. Подписки на собрания сочинений советских и мировых классиков оформляли на комбинате начальству и передовикам производства, а Василий Степанович Березин как раз и был передовым бригадиром. Дома он оправдывался, что как бригадир должен подавать пример другим. Работа у него такая. Лукавил, конечно. Жена и дочь отлично понимали, что если бы работа его к этому не обязывала, он все равно где-нибудь добывал бы эти свои книжные сокровища. Да и сами они любили читать.

Так у них в доме поселились Джек Лондон, которого ни у кого из знакомых мальчишек не было, Конан Дойл, Стивенсон, Золя, Фейхтвангер, Мопассан, Брет Гарт, О. Генри, сочинения русских и советских классиков.

Попадались и несвойственные для такого ряда книги — Бунин, Платонов, Зощенко, Паустовский. Володя читал все подряд, занимая чтением любую свободную минуту. Книжная жизнь героев, их истории казались ему порой значительнее, реальнее собственной жизни, интереснее того, что происходило вокруг.

Любимой серией деда была — «Пламенные революционеры». Он следил за выходом новых томиков по специальной газете, настоятельно просил, чтобы в комбинатовском книжном магазине ему оставили новинку. Эта серия была не по подписке, томики приходилось отлавливать. Среди них попадались настоящие шедевры. А потом, когда в школе по истории изучали что-либо близкое к этому периоду или к этой теме, дед доставал книжку с полки — часто из второго ряда, где она стояла, забытая и невидная, — и давал Володе. Сам он не читал книг, не успевал, только просматривал. Но имел на лучшие из них какое-то верное чутье. Причем имена не всегда бывали «громкими». Деду достаточно было открыть книжку, как-то особо понюхать ее, повертеть в руках, посмотреть аннотацию, введение, открыть в нескольких местах — и все: он составлял свое мнение, и, как часто убеждался Володя, безошибочное.

Володя получил представление об истории в основном из книг библиотеки деда. Когда как-то разговор зашел о революционерах, дед подсунул ему «Нетерпение» Юрия Трифонова, и Володя сразу же, еще тогда, решил, что никогда не пойдет в революцию, какой бы она ни была. Он не будет разрушать. Эти люди, которые жили в этой стране до него, хорошие и умные, смелые люди, столько разрушили, что теперь нескольким поколениям надо будет создавать и создавать, пока не приведут страну в порядок. Так он решил, прочитав «Нетерпение».

Вообще, дед был в его жизни главным человеком — после мамы, конечно. Кроме страсти к книгам у деда была страсть к костюмам. На комбинат он ходил в рабочей спецовке. А после работы — в костюме. И носил отглаженный костюм дома, «даже в туалет», как подшучивала бабушка.

У деда в костюме была какая-то особая выправка. Он не был профессиональным военным, но очень походил на строевого офицера. А вообще-то он происходил из крестьян. Его отец пришел пешком в город, где они и жили с тех пор. На войне дед был простым солдатом. Дошел до Праги, имел ордена, остался жив, хотя и перенес контузию, после которой его из армии списали.

Непонятно почему, но костюмы были его слабостью. В старости, уже в конце жизни, он донашивал пиджак от черного костюма, а брюки — от коричневого. Бабушка умела аккуратно чинить и штопать. Подкладку пиджака она меняла несколько раз. Пиджак, несмотря на ее старания, выглядел все равно поношенным. Володя помнил, как лоснились рукава у последнего дедова костюма. Дед проявлял требовательность и к рубашкам. У него были четыре любимые рубашки, и никаких новых он не признавал. Профком, домашние исправно дарили ему на 23 февраля и в День металлурга рубашки из чистого хлопка. Однако дед, поблагодарив, откладывал их, даже не распечатывая. Бабушка умудрялась штопать воротнички и манжеты так, что, по мнению деда, они были как новенькие.

Дед учил Володю, что человек, что бы на нем ни было надето, должен быть предельно аккуратен. И теперь, когда он покупал новый костюм, то, стоя перед зеркалом в примерочной, думал: что сказал бы Василий Степанович Березин, бригадир комбината, о его новом костюме. О костюме, заказанном у дорогого итальянского портного. У Степанкова были пиджаки и от Кардена, и от Босса, и от Гуччи. Таковы опознавательные знаки системы, в которой он жил и работал. Степанков подчинялся этому легко, даже с каким-то удовольствием. Он быстро вошел во вкус ношения темных однобортных костюмов, черных ботинок и неярких стильных галстуков. А пришиваемая вручную подкладка с магическими названиями фирм наполняла его сердце мальчишеской радостью. Это удобно, достойно и было бы одобрено дедом. Так он играл с самим собой, носил свою семью в своем сердце.

А с книгами иногда доходило до смешного. Дед являлся домой с покупкой, разворачивал книгу и показывал бабушке. Она смеялась:

— Лучше б конфеты купил, что ты тащишь сюда то, что у нас уже есть? Библиотеку решил открыть? Тебе библиотек не хватает? Вон выйди на улицу, на каждом углу по библиотеке. Деваться некуда от твоих книг. — Потом она сбавляла тон (они с дедом жили дружно): — Конфет не сообразишь купить жене, а все книги да книги. Ты же не читаешь, не успеваешь. Их уж ставить некуда.

— Книга — лучший подарок, — припечатывал дед.

Действительно, все, что оказывалось в двух или даже в трех экземплярах, они щедро раздаривали.

На самом деле бабушка не сердилась. Она ворчала для порядка, и это понимали все, даже маленький Володя. Он знал, что бабушка втайне гордится тем, что ее муж не жалеет денег на книги, что у них такая большая библиотека. Сама она тоже читала, но редко. Много было работы по дому и на приусадебном участке. Она кормила-поила деда, семью дочери, стирала, убирала, летом выращивала овощи, зелень, малину и смородину, а зимой вязала бесконечные рукавички и носки.

Иногда бабушка пыталась что-то продать с огорода, но дед пресекал эти поползновения. Он считал, что жена человека такого ранга, как он, не должна торговать. Дед это занятие презирал. Денег на жизнь, которую вела его семья, хватало. Кстати, к деньгам дед относился тоже на свой лад.

Когда Володе было лет десять-одиннадцать, каждое воскресенье он с родителями приезжал к деду с бабушкой на обед. Дед, как фокусник, доставал откуда-то металлический рубль и дарил его внуку. Он с удовольствием рассказывал, как со своих обедов, с каждого рубля, который ему выдавала бабушка, он выкраивал по пятнадцать-двадцать копеек. За неделю накапливался рубль. В столовой он обязательно просил кассира, чтобы та оставляла ему металлический (дед говорил — железный) рубль.

Ему почему-то нравилось дарить внуку именно металлический рубль. И внук знал, что в воскресенье дед потреплет его по волосам и скажет: «Бери да потрать так, чтобы было о чем вспомнить». И ему всегда было о чем вспоминать. Этот рубль он тратил непременно с шиком: кино, конфеты и пирожные для друзей.

Это было не только удовольствие, но и первый наглядный урок бизнеса. Потом, в своей взрослой московской жизни, когда приходилось перекраивать финансы, выделяя что-то на рост производства или на рекламу, он всегда вспоминал деда и думал, что умение находить необходимые средства, ужимая, сокращая одно, чтобы увеличить другое, у него семейное, от деда.

Степанков смотрел на книги, которые держал в руках его дед. Василий Степанович так и умер, с книжкой в руках. Выйдя на пенсию, он решил прочитать все непрочитанные книги из своей библиотеки. Подошел к этому делу обстоятельно, как ко всему, чем занимался. Он стал читать планомерно, по придуманной им схеме: сначала исторические романы, приключенческие, потом современную прозу, а уж потом — фантастику. Дед с упоением прочитывал книжку за два-три дня, ставил ее на место, потом забывал содержание, брался снова за уже прочитанную. Когда его спрашивали, о чем книга, он пересказывал одновременно все, что прочитал за эту неделю, вперемешку. Все сюжеты и герои смешивались в его голове в некую кашу. Его, скорее, увлекал сам процесс чтения, а не содержание. Наверное, и память была уже не та, и мысли витали где-то далеко. Это вызывало бесконечное подтрунивание бабушки и мамы. Володе было обидно за деда, он не смел и не хотел над ним смеяться.

Дед уходил читать в городской парк, устраивался в укромном месте, надевал очки и мирно посиживал до обеда, иногда и после, в тенечке или на солнышке, в зависимости от погоды. Иногда к нему подсаживались его старые знакомые, такие же пенсионеры, как он.

Инсульт случился, когда дед сидел один на своей любимой скамейке, склонившись над книгой. Он упал, не успев позвать на помощь. Резко дернулся — и упал. Упал в пыль, возле лавочки. Видимо, какое-то время он пытался встать, костюм был весь в пыли. Прохожие думали, что это валяется какой-то пьяница. Никто к нему не подошел, знакомых в тот день в парке не было. И Володя, тогда двенадцатилетний мальчик, остро ощутил людскую черствость.

Дедушку нашла дворничиха уже вечером, когда пришла подметать дорожки в парке. Она узнала его, вызвала «Скорую», и деда доставили домой. Врач сделал укол, сказал, что транспортировать больного в таком состоянии нельзя. Дед смотрел на окружающих, никого, видно, не узнавая. У него отнялись ноги, язык. Шевелились только пальцы рук.

Володя не испугался, он приходил к деду, и тот смотрел на него, не мигая. Мальчик придумал, как разговаривать с дедом. Они с дедом каким-то образом ухитрились договориться, что на его вопрос тот будет моргать глазами. Володя его спрашивал «да» или «нет», «больно» или «не больно». Дед открывал и закрывал глаза, а потом заплакал. Заплакал, наверное, оттого, что было воскресенье, а он не может залезть в карман и достать оттуда железный рубль. Деда похоронили в его любимом штопаном-перештопаном костюме.

Сейчас Степанкову казалось, что дед умер в один день. На самом деле это продолжалось долго. Месяца два или три. Это было тяжелое время для всей семьи.