Москва, январь 2009-го
Вот так и Новый год подоспел, между прочим. А за ним приблизился и Старый Новый год.
— Ты на лыжах ходишь? — спросил он.
— Я же из Сибири.
— Поехали за город. Я знаю местечко, там есть хорошая лыжная база, правда, туда добираться трудно. Пусть последний день каникул будет нашим. Лиза с Зохой от нас отдохнут. Да ей и к школе подготовиться надо. Завтра поедем, послезавтра вернемся. И — в работу. Кроме того, есть очень серьезный разговор. Мы должны побыть совсем одни, без нашей «среды обитания», и решить.
— Что решить?
— Узнаешь.
— Я согласна. У меня тоже к тебе очень серьезный разговор.
Добирались, как в студенческие годы, на электричке. У каждого — небольшой рюкзак. Прибыли благополучно и тут же отправились кататься. Лыжи им выдали на базе, там же — и путевку с маршрутом.
С маршрута они сбились примерно через час. Либо те, кто его составлял, сами по нему не хаживали, либо они не очень умели читать карту. Пришлось пробивать целину по заснеженному полю, за которым виднелась березовая роща, а за ней темнели какие-то строения.
— Володя, ты посмотри, — Мила показала на деревья.
Он глянул и опешил. Яблоневый сад. Деревья без листьев, но на каждом по нескольку яблок. Прозрачных, светящихся насквозь в розовых лучах закатного солнца. Зрелище фантастическое, неправдоподобное, настраивающее и на дальнейшие чудеса.
И чудеса тут же случились: Мила скатилась с горки, попала в незамерзший ручей, промочила ногу, сломала крепление.
— Приехали, — виновато сказала она, глядя с испуганной улыбкой на Степанкова.
Над верхней губой у нее серебрились капельки пота, из-под шапочки выбивался мокрый ершистый чубчик, ботинок хлюпал. Так недалеко и до простуды. Он разулся, надел ей на мокрую ногу свой сухой шерстяной носок, оставшись в хлопчатобумажном.
— Авось до жилья добредем. Что это там?
А там был монастырь. Самый что ни на есть настоящий монастырь из черных бревен, да еще посреди леса. Жуть. Как в кино. Все происходило будто и не с ними и было начисто лишено реальности. Стали стучать в темные тесовые ворота.
Достучались, чтобы услышать добрый христианский совет искать тепла и ночлега в лесниковой сторожке, что метрах в трехстах отсюда по наезженной санями дороге.
— И слава богу, — с облегчением вздохнула Мила. — Кто знает, что там за высоким забором да черными воротами.
Сторожку отыскали быстро. Ее окна приветливо светились. Так же обнадеживающе отозвался на их робкий стук женский голос:
— Не заперто, заходите.
Впустив в тесные сени клубы морозного пара, они ввалились в избу и замерли на пороге.
Собственно, это была одна просторная комната, добрую треть которой занимала печь. Гости как завороженные смотрели на пылающие в печи поленья, боясь ступить дальше: чисто вымытые доски пола сияли золотистым светом. Пахло хвоей, яблоками и мятой…
— Проходите, проходите, люди добрые, — проскрипел надтреснутый баритон. — Ну-ка, Катерина, кого нам бог послал в гости на Новый год? Вы уж извините, но поприветствовать как следует не могу. Ноги не те…
Пока говоривший произносил монолог, гости присмотрелись. У печи на скамеечке сидел осанистый старик и что-то строгал.
— Давай, Катя, угощай молодых. Небось застыли.
Навстречу не пошла, а поплыла не старая еще женщина, неся на вытянутых руках что-то белое. Полотенце.
— Умывальник там, — кивнула она в угол за печь.
Вода обожгла замерзшие руки. Пока Мила и Степанков умывались, хозяйка несуетливо передвигалась от стола, стоявшего прямо под лампой, в закуток с другой стороны печи. Пустое пространство на столе постепенно заполнялось. В центре водрузилась плетеная, застланная вышитой салфеткой хлебница с огромными ломтями белого хлеба. За ней — берестяная солонка. Граненый графин с запотевшими боками занял главенствующее место возле хлеба. Они смотрели на миски с капустой, в недрах которой искрились рубинчики то ли клюквы, то ли брусники, на моченые яблоки, сложенные горкой в другой миске. А вот и огурчики. Один в один. В пупырышках. С налипшими на бока смородиновыми листочками. Рядом матово блестели грибы. Как оказалось, маринованные маслята, соленые грузди и маринованные же ножки белых. И — сало. Огромная тарелка щедро нарезанного (в пол-ладони ломти) бело-светло-серо-розового с двумя мясными прожилками сала…
Как сквозь пелену, до наших путешественников, почти уже теряющих сознание от этого великолепия, донеслось:
— Ну, присаживайтесь. К столу, к столу. — Хозяин уже сидел во главе. Как он там оказался, осталось загадкой.
Налили по первой. Рюмки, граненые, как графин, мигом покрылись испариной. Первач (а это был, безусловно, он) поселил между душой и желудком теплый, медленно, но верно разгорающийся очаг, оставив во рту легкий запах хвои и лимонника. Огурцы весело хрустнули на зубах. Так же ушли вторая и третья. Покалывали отходившие от мороза пальцы рук и ног, появилась легкость в движениях и разговоре.
— А что же жена с нами не присядет? — спросила Мила.
— Это не жена. Женщина. Приходит приготовить, постирать. Сроду не был женат, — пояснил старик, поглядывая на хлопотавшую у печи Катерину.
— Однако, говоришь, ноги не ходят, а на женщину вон как смотришь, — не удержался Степанков.
Мила укоризненно взглянула на него.
— Да я что? Я просто… — смутился Степанков.
— А я не в обиде, — даже как-то просветлел старик. — Что есть, то есть. Это я хожу только плохо. А лежать я еще — ого-го!
— А я вот тебе шумовкою по дурной голове, бесстыдник старый, — подала голос от печи Катерина.
После еды и выпивки их разморило. Катерина постелила им в боковой комнатушке, и они отправились спать.
И, как ни странно, сон не шел, они не могли заснуть, лежали в легкой тишине дома, затерянного в лесу, и смотрели в темноту. Каждый думал о своем. Он — о том, что так и не решился сказать ей о встрече с Арсением, результатах поездки в N-ск, не предложил ей переехать с Лизой на Кутузовский, взять его, Степанкова, фамилию.
У нее по щекам текли слезы. Она думала о предстоящем непременном признании, вспоминала родителей с их вечными заботами о домашних заготовках… И уже не осуждала, а каким-то внутренним чутьем созревшей женщины понимала. Можно чего-то не принимать, но надо иметь право осуждать… Если такое право вообще можно иметь…
Не спали…
Тоска задушила привольность во мне,
А хочется, выпрямив спину, подняться.
Опору найти и, прижавшись к стене,
Лозой прорасти, уцепиться, собраться…
Смотреть, как бросаются тени в саду
Под ноги залетному ветру.
И имя шептать, и услышать — «Иду»,
И руки — ветвями — навстречу…
Он читал стихи, закрыв глаза.
— Это твои? — спросила она.
Он молчал.
— Это твои стихи, не молчи, ведь правда? — Она улыбнулась. — Боже мой, так ты и стихи пишешь…
Они помолчали.
— Ты уже читал эти стихи кому-нибудь… из женщин? — спросила Мила после минутной тишины.
— Эти стихи для тебя. Одной. Ты первая и единственная женщина, которая их услышала.
— Мне никто и никогда…
Утром встали, едва забрезжил рассвет, выпили по стакану крепкого чая, заваренного какой-то пахучей травой. Ботинки и носки у печи просохли. База оказалась на удивление близко, добрались до нее минут за двадцать. И скоро уже дремали в электричке.
На вокзале их встретил Юра, развез по домам. Сначала Милу. Потом Степанкова.
— Отключаю телефон и — спать. Завтра, как обычно, — к подъезду.
— Есть, шеф.
Его разбудил звонок мобильного телефона. Пару часов назад он устроился на диване перед телевизором и моментально заснул. На экранчике дисплея высветились слова: «Сергей, адвокат». Степанков вскочил, тряхнул головой, прогоняя сон, и нажал кнопку «принять вызов».
— Да, привет, Сережа. Слушаю тебя. Узнал что-нибудь? Кто этот мужчина?
— Ну, новости не особенно радостные. Странная ситуация. Этого товарища, которого нашли у тебя в холле, так и не опознали. Одет он был в довольно дорогую одежду, как ты помнишь, явно не бомж. В карманах совсем ничего не было, как будто обчистили его, понимаешь? Удар ножом был один, прямо в сердце, он умер сразу же. Били с близкого расстояния, так что он, видимо, добровольно подпустил убийцу к себе, скорее всего это его знакомый.
Единственное, что у него нашли за подкладкой, так это довольно необычную заклепку. Я попросил у следователя одолжить ее по старой дружбе, он оказался моим бывшим сокурсником. Мои люди ее исследовали, оказалось, что эта заклепка от, ты не поверишь, особой плетки, их делают на заказ.
— Особой плетки? Ты выяснил, где их продают?
— Обижаешь, конечно, выяснил. Так вот, оказывается, их распространяют в Москве только в некоем закрытом клубе, это клуб… эээ… садомазо. Мы съездили туда, и по нашему описанию администратор узнал этого человека. Не сразу, конечно, раскололся, у них там конфиденциальность, так что пришлось поднажать, денег пообещать. По его рассказам, этот человек бывал там довольно часто. Имени он его не знает, но сообщил телефон клубного водителя, который часто отвозил того домой. Нужен адрес? Записывай, — он продиктовал адрес одного из переулков вокруг Патриарших прудов. — И еще… Иногда с ним вместе бывал некий молодой мужчина, и тогда они уезжали в Ясенево. Вот адрес… Наша помощь нужна будет?
— Нет, сам справлюсь. Спасибо большущее за все, Сережа.
Степанков, не прощаясь, нажал кнопку отбоя и застыл в оцепенении, не в силах поверить, осознать…
Дом, указанный в адресе Ясенево, был именно тот, где жила Мила…
«Вот так. Опять ничего не сказала. Ничего, сейчас отосплюсь, соберу завтра Лизоньку в школу и поеду к нему прямо на работу. Попрошу выйти в кафе напротив и все расскажу. Ключи от его квартиры будут со мной. Если что-то не так… Если не поймет… Вот — ключи на стол. И все. А Арсений пусть делает, что хочет. Неужели матери все скажет? Нет, конечно… А что, если уехать? Взять и уехать…»
Всю дорогу домой Мила терзалась этими мыслями.
А вот и дом.
Дверь в квартиру была приоткрыта. Мила замерла. Тревожное предчувствие кольнуло сердце. Она осторожно надавила на дверь, та распахнулась.
Посреди комнаты на стуле сидела Зоха. Она подняла заплаканные… нет, уже высохшие, воспаленные от слез глаза на Милу.
— А, это ты… Звоню, звоню тебе… Он забрал ее к себе. Девочка плакала. Не знаю… Требует тебя. А я звоню, звоню…
Мила рванула из сумки мобильник. Так и есть, разряжен…
Набрала номер Арсения по городскому телефону. Не успела сказать и слова, как услышала:
— Приходи. Я видел, как ты приехала. Мы тебя ждем…
— Верни ребенка…
— Да, пожалуйста! Иди и бери. Мне некогда ее водить туда-сюда. А одну отпускать боюсь, мало ли что там бывает на темных лестницах, в грязных лифтах… Наша с тобой девочка такая беззащитная… Приходи и забирай… — Он бросил трубку.
Больше ни мобильный, ни квартирный телефоны не отвечали. Зоха с тревогой смотрела на Милу. Та понимала, что Арсений замыслил что-то недоброе. Позвонить Володе? Нет, это невозможно…
— Мама, — она так впервые назвала свекровь, — мама, я не знаю, чего он хочет… Я боюсь за девочку… Да и за себя тоже…
— Ну, что ты… что ты… Разве отец может причинить зло своему ребенку?
— Ладно-ладно… Я потом вам все расскажу…
— Что расскажешь? — Зоя Павловна как будто очнулась.
— Потом, мама, потом… Я пошла за Лизой. Если меня не будет долго… Ну, час, минут сорок, вызывайте милицию…
— Милицию?! Нет-нет… Мы сами… Я приду…
— Мама! Милицию… Или нет, вот номера телефонов Володи Степанкова… Пусть он немедленно приезжает. Скажите ему все. Пусть решает.
— Что значит «все»? Что именно я должна сказать ему? Что Лиза у отца? Что ты пошла к мужу? Господи, ну почему же все это свалилось на мою голову? За что?
— Я прошу вас, мама… Вы ничего не знаете… Сейчас некогда и не время. Я потом вам все расскажу… Сделайте так, как я говорю. — Мила выбежала из квартиры.
— Чего я не знаю? Я все знаю о своем сыне… Зачем посторонних людей вмешивать? Он хороший мальчик. Ну, так все нескладно получилось, что ж… Надо мириться, надо жить… Чего вам не хватает?
Зоя Павловна бесцельно ходила по квартире, бормоча и переставляя стулья, перекладывая с места на место Лизонькины игрушки. Потом вышла на балкон и застыла, не отрывая глаз от подъезда, где была квартира Арсения. Милы не было видно.
Наверное, она уже вошла.
Дверь в квартиру Арсения оказалась открыта. «Прямо фамильная черта», — не к месту мелькнула ироничная мысль. Мила шагнула в прихожую…
Очнулась она оттого, что кто-то заботливо прикладывал мокрое полотенце ко лбу, давал нюхать нашатырный спирт. Она открыла глаза и увидела внимательный, сочувствующий взгляд Арсения.
— Немножко больно, но ничего, скоро пройдет. Так надо, понимаешь. Сейчас укольчик сделаем, и тебе станет хорошо…
Мила дернулась. Она была привязана к стулу скотчем. Как в гангстерском кино. Рот заклеен не был. Она попыталась закричать, Арсений укоризненно покачал головой и указал глазами на дверь:
— Девочку напугаешь. Она такая впечатлительная. Мало ли что…
В ручку двери была просунута швабра. За дверью раздавались шорохи, возня, глухие рыдания.
— Что ты с ней сделал, сволочь?
— Ничего. Останется жива наша девочка… Она уже почти взрослая, такая рассудительная…
Арсений достал пузырек то ли с эфиром, то ли со спиртом, намочил ватку и, как заправская медсестра, сноровисто протер Миле предплечье. Потом достал одноразовый шприц, наполнил его из другого пузырька розоватой жидкостью, брызнул вверх струйкой, выгоняя воздух, и подошел к Миле. Та дернулась.
— Не бойся. Чуть-чуть будет больно. Я аккуратно…
«Наркотик, — мелькнула догадка, — да он и сам…» Только теперь она отметила необычайную бледность его лица, темные, сероватые губы, быструю, несколько бессвязную речь. «Что там с девочкой?» Эта мысль тревожила ее больше всего. «Звони, Зоха, звони!»
— Ой, — сказал, улыбаясь, Арсений, всаживая иглу, — потерпи. Сейчас будет хорошо. А я пока все подготовлю.
Он вышел на балкон и стал рыться в ящике с инструментами, громыхая чем-то железным.
Зоя Павловна увидела, как Арсений вышел на балкон, явно что-то там разыскивая. «Вот, все хорошо. Они, наверное, разговаривают, он что-то мастерит…»
Арсений вернулся с тяжелым молотком и большими гвоздями.
«Что он хочет делать? Двери забить на лестничную клетку?» Она только подумала это, вслух не произнесла, а он усмехнулся и сказал:
— Нет, дверь забивать не будем. Ты же у нас святая. Вот и будет у тебя испытание, мытарство божье. В паркет гвозди полезут. Только ножки мы тебе не сведем, а разведем. Чтобы мне потом удобно было делать то, чего я был всегда лишен… С Володей-то все нормально было? Расскажи, как он тебя пользовал…
Арсений говорил уже как-то вяло, равнодушно, монотонно, без эмоций. На Милу поглядывал как бы с сожалением, переживая за ее такое беспомощное положение.
Положение было действительно беспомощное. Не только потому, что она была крепко связана. Он ее, кстати, уже и развязал. Но она не могла пошевелить даже пальцем. Наркотик давал о себе знать. А вот сознание работало отчетливо.
Арсений между тем стащил ее со стула и стал аккуратно раскладывать на полу. Развел руки в стороны, ноги — насколько мог шире. Устал. Присел на стул, стал смотреть, склонив голову набок. Что-то ему не понравилось. Снова свел руки, ноги. Стал раздевать, переворачивая Милу с боку на бок. Раздел догола. Вещи заботливо подложил под голову. Потом передумал, отнес их на диван. С дивана взял «думочку» и положил под голову своей жертве. Потом снова развел ей руки и ноги. Опять какое-то время молча смотрел и, наконец, приступил к исполнению главного замысла. Первый гвоздь с хрустом вошел в ладонь, расколол паркетину. Второй… Запахло кровью. Так пахнет, когда моешь принесенную с базара свежую печень. Боли она совершенно не чувствовала. Язык ее не слушался. Она как бы со стороны и издалека наблюдала за Арсением. Тот стал раздеваться.
— Ну почему все так? — говорил он, прыгая на одной ноге, снимая брюки. — Почему у меня со всеми все выходит, а с тобой нет? Ничего не получалось, только иногда кое-как… А ты мне о своей любви зудишь, к доктору направляешь. Был я у доктора, был! Нормальный я. Это с тобой что-то. Знаешь, вот если и сейчас ничего не выйдет, я убью тебя…
— Ли-и-за-а, — собрав всю волю, прошептала Мила.
Она боялась за девочку. Вдруг та увидит это?
— А-а, — догадался Арсений, — не переживай, я все приберу. А что, она так и не знает ничего? Ну, она-то ладно… А моя мать, твои родители? Как это они не заметили, что ты не была беременна?
Мила удивилась, что он говорит сейчас об этом. Ведь это был их совместный план. Страху они тогда натерпелись…
И он ведь знал, чувствовал, что она старалась во всем угодить ему, идти навстречу его не очень-то нормальным прихотям. Напрасно. Он все больше и больше ненавидел ее. Она стала для него воплощением зла. Ему бы взять да отказаться от нее, разойтись, создать новую семью. Но в мозг, подстегиваемый все увеличивающимися дозами наркотиков, вселилась мысль: он должен овладеть ею, а затем уничтожить. Стереть с лица земли. Что делать с девочкой, он еще не знал. Так далеко он еще не заглядывал.
Все это он рассказывал распятой Миле, стоя над ней в чем мать родила.
— Арсений…
Это была Зоя Павловна. Он был так увлечен своей идеей, что даже не думал о том, заперта ли дверь…
— А, мама, — спокойно сказал он и отошел, как был, к столу, сел, заложив нога за ногу, — а мы вот тут решили выяснить отношения. Раз и навсегда.
Зоя Павловна не слышала, что он говорит. Только сейчас она увидела обнаженную, залитую кровью, распятую на паркете огромными гвоздями невестку. Увидела и поняла то, что не укладывалось в голове. И это было с ней, в ее семье. То, что среди ночи показывают по телевизору в американских фильмах ужасов. Это пришло в ее дом.
— Присаживайся, мама, не стой в дверях. Продует, — говорил между тем Арсений, — а что удивляться? Да, я болен. А почему? Почему бы тебе не спросить об этом у своего старшего брата? Чему он там меня учил параллельно с французским… Знаешь, он открыл мне тайну моего происхождения. Отец так и не знал, чей я ребенок? А, мама? Кто мой папа? Тот самый дядя из правительства, который приносил мне такие замечательные игрушки?
Зоя Павловна, Зоха, казалось, не слышала или не слушала, о чем и что говорит ее сын. Взгляд ее блуждал по комнате, избегая задерживаться на Миле и Арсении. Вдруг он остановился на пистолете, лежащем на комоде, прямо у руки, какой она оперлась, чтобы не упасть. Женщина взяла оружие и стала внимательно рассматривать его.
— Вот-вот, — пожал плечами Арсений, — мать убивает рожденного ею сына. Из пистолета. Нет, мама. Мелодрамы не получится. Садись.
Зоха обессиленно села на пол, машинально поправив юбку.
— А у меня тебе привет от дяди… Вам, наверное, интересно. Ты, мать, все удивлялась, куда это он пропал, не могла дозвониться… Ну, так уж и быть… Ведь это я грохнул старикана. Но первоначально план был другой, я хотел, чтобы он убил Степанкова. Нас такие тайны связывали кровные, что я доверял ему абсолютно. Между нами связь была посильнее, чем страх перед всеми правосудиями мира.
Мы приехали со стариком поздно ночью к Степанкову домой, чтобы поменьше было свидетелей. Мимо консьержа прошли очень легко — позвонили, заказали пиццу в какую-то квартиру. Когда ее привезли, мы забрали ее у разносчика прямо на улице и вошли в подъезд уже с пиццей, показали консьержу наряд с адресом, он даже звонить в квартиру, уточнять не стал. А потом его, видимо, сменили, потому что он так и не стал выяснять, где это мы застряли…
У Степанкова, как мне говорили мои люди, не было дня, чтобы он не ночевал дома.
Но когда мы зашли внутрь, в квартире его не оказалось, хотя свет горел, мы видели с улицы.
Дядя вскрыл дверь, ведущую в холл… О-о, он умел и это… Правда, дверь в квартиру ему не поддалась… Мы решили подождать его в холле, раз уж пробрались.
Но так случилось, что мы поссорились. Я взял нож и зарезал его. Не хотел убивать, но он вывел меня из себя…
Дверь в холл я захлопнул, потом дождался утра и вышел вместе с какими-то жильцами. Я спрашивал у них что-то во время прохода мимо консьержа, и он подумал, что я их гость, или что-то в этом духе. Страшно представить, сколько совершается преступлений благодаря таким вот охранникам и консьержам! Им на все наплевать…
Я стал следить за этим Степанковым сразу, как только увидел его на дне рождения Лизки… Он-то меня не заметил, зато я заметил его… Он мне мешал, хотел отнять мою жену. Я не собирался позволять ему этого…
План у нас был такой: зайти под предлогом разговора. Дядя должен был его убить так, чтобы это походило на заказное убийство и все решили, что это из-за бизнеса… Думаю, у него в жизни был подобный опыт, в этом я доверял ему… Он многое умел, даже удивительно… Только нас постигла неудача…
Я только там понял, как сильно я его ненавидел всю жизнь… А он начал говорить, что он все помнит, что он любит меня…
Когда он умер, мне сразу стало легче…
Мама, ты знала, что мой дядя был садистом и педофилом? Хотя в последнее время он больше любил смотреть пассивно, фильмы собирал, по клубам ходил…
Той ночью он предложил мне снова… Я не смог сдержаться, не знаю, что на меня нашло. Я ударил его…
Зоя Павловна как-то странно смотрела на сына и часто-часто дышала, казалось, она сейчас упадет в обморок.
— Не падай, мама, в обморок, не поможет. А чего ты удивляешься, неужели не знала? Не ври, — вдруг тоненько завизжал Арсений, — ты должна была знать…
Раздался выстрел. Арсений опрокинулся вместе со стулом. Он попытался подняться, посмотрел на черненькую дырочку на левой стороне груди, улыбнулся, руки у него подломились, он опрокинулся навзничь, успев произнести:
— Ну вот, все и кончилось…
Глаза его остались открытыми. Он смотрел на мать.
А она с удивлением смотрела на оружие в своей руке, вертела его по-всякому, не понимая, видимо, что же произошло. Раздался еще один выстрел. Зоя Павловна отлетела к стене и стала медленно сползать на пол.
— Как больно… Как больно ему было, — только и сказала она.
В дверном проеме показался Степанков.
— Мила… Зоя Павловна… О, черт!
За ним толпились люди: милиция, охранники, Михаил.
— Стоять всем на месте, — скомандовал Степанков, сбросил пальто и накрыл им Милу, — доктора!
— Доктора… доктора… — пронеслось по прихожей.
— Погодите, погодите, — забормотал Степанков, — одну минуточку…
Он почему-то попытался разжать пальцы Зои Павловны на спусковом крючке, словно это могло повернуть все вспять. И тут раздался третий выстрел. Степанков дернулся, поднял удивленное лицо.
— Вот это да! — изумленно сказал он и упал.
