Степанков так отдохнул за день, проведенный с Лизой, что даже забыл о своих делах, чего с ним давно уже не бывало. В выходные он обычно встречался с партнерами, которые стали его приятелями; их связывал все тот же бизнес, поэтому продолжались разговоры о делах, и он все время думал о своих планах, больших и малых. Прогулка с ребенком пошла на пользу, доставила удовольствие, радость. И он это ощущал.

Однако надо звонить Михаилу. Степанков не пришел на встречу с ним именно тогда, когда встретил Зою Павловну. И она ему сказала, что человеку следует дать удочку, а не рыбу, если хочешь помочь на самом деле.

Он позвонил и договорился о встрече. Все, завтра-то они уж точно обедают где-нибудь в городе, по Мишкиному выбору. Значит, в каком-нибудь шумном и темном пивном баре, где за табачным дымом порой не видно собеседника.

Они встретились в новом, только что открытом ресторане под названием «Хантер». Ресторанчик прятался в тихих переулках Чистых прудов, за спиной гигантского «Лукойла». Стояла гулкая летняя тишина большого воскресного города. Миша, оказывается, поучаствовал в строительстве этого заведения в качестве художника и имел здесь скидку как сотрудник. В подвальчике было несколько залов, посвященных охоте, наземной и подводной. Несмотря на сравнительно раннее время, над стойкой уже склонились спины любителей пива. В зальчике же, украшенном ружьями, ветвистыми рогами, патронташами, было совершенно пусто. Москвичи разъехались по дачам, приезжие сюда не заходили.

Заказ делал Михаил. К еде он относился обстоятельно. Для него прием пищи был явлением эстетическим. Вот и сейчас он выбрал оленину и мясо дикого кабана, овощи и терпкое красное вино. При этом друг выглядел хмуро, чувствовалась в нем какая-то усталость, тоска. Он нервно суетился, стараясь скрыть это за хлопотами о заказе.

Под закуски они поговорили о погоде, необычайно холодном лете, о делах общих немногочисленных знакомых, о планах на отдых. Степанков уже не нервничал. Решение принято: удочка, а не рыба.

Главное, с чего начать. Самое трудное в такой ситуации — первая фраза.

— Миша, ты знаешь, со мною что-то происходит.

— Ага, ко мне друг водку пить не ходит… Тут я. Рядом. Это ты ко мне не ходишь…

— Ладно, пустое. Я серьезно. Ведь я тебя всегда почему-то старшим товарищем считал. Хотя мы ровесники. Наверное, потому, что ты мне всегда помогал. Без всяких условий, наставлений. Как старший брат. Ты мне и есть брат, побратим. Ты знаешь, я остался один как перст. Вот только ты и есть у меня.

— Давай ближе к делу. Чую, что-то готовишь. Сразу скажу, гадости от тебя не жду. Люблю тебя. И ты меня любишь. Это — главное. Давай, брат, не трусь. Что, в жену мою влюбился?

— Ой, только не это, — испугался Степанков.

Мишка заржал так, что пивососы у стойки сделали усилие и сумели повернуть головы.

— Выкладывай свои проблемы.

— История давняя. Несколько лет назад еду я у ЦДХ и вдруг среди ярких рядов с дешевыми кичевыми картинками вижу знакомую фигуру своего друга. Ты сидел на ящике, спиной к дороге, разговаривал с каким-то человеком, который крутил в руках твой пейзаж. Почему-то я тогда не вышел из машины, не подошел, побоялся смутить тебя, что ли… Ты же у нас ой какой гордый… Да и картины твои под ярким солнцем выглядели как-то по-сиротски, вне мастерской они потеряли свою силу, мощь, значительность. Это же отличные работы, работы мастера классической русской школы.

— Ну, уж ты и скажешь, — хмыкнул Михаил, улыбнувшись какой-то жалкой, кривой улыбкой.

— Да, — горячо возразил Степанков, сам дивясь своему красноречию, нагрянувшей откуда-то «лекционности» тона и странной «повествовательности» речи, горячности и убежденности в том, в чем этой убежденности не было ни тогда на набережной, ни даже несколько минут назад, когда они входили в ресторан. — Да! Я так считаю. Ты — человек консервативный, но основательный. Я тоже не признаю всякие модернистские выверты, мне тоже ближе классическое искусство. У тебя, насколько я, дилетант, могу судить, всегда был хороший рисунок, хороший цвет, особенно тебе удаются пейзажи. Права Лариса, когда говорит, что ты — «лучший колорист России». Закаты, рассветы, поля, речки, пригорки с покосившимися колоколенками — все это твое, родное, в этом всегда присутствует какое-то проникновенное настроение. У тебя и городские пейзажи, московские, выглядят так же душевно, как и деревенские. Даже в большом городе ты сумел разглядеть скромную красоту и какую-то беззащитность русской природы.

— Знаешь, — перебил горячую речь Степанкова Михаил. — У меня появилась мечта. Украсть в Третьяковке особо ценную картину, загнать за бешеные бабки, устроить на эти деньги свою выставку, а тебя нанять экскурсоводом. Давай к делу.

— Да пошел ты к черту, — смутился Степанков.

— Угу, уже пошел. Давай, догоняй… Я начинаю понимать: увидел друга в жопе, захотел помочь так, чтобы не обидеть друга. Значит, это ты под маской того «фантомаса» покупал мою мазню? Ну, он и кадр! Прямо искусствовед. Цитатами шпарил из альбомов. Я понял, что это подстава, но не просек, что от тебя. Благородно. Но я у тебя и так бы деньги взял. Как у брата. Мне не было бы стыдно. От другого не взял бы. А от тебя — да. Вот такой ты мне друг, — Мишка вдруг неожиданно всхлипнул. — Что это я? Ну, брат, приплыли, хоть и не пили… А что, давай выпьем, и жми свою повестуху дальше. Мне интересно. Тем более что я там — герой-страдалец. Страсть как люблю занимательные сентиментальные истории.

— Ну вот, все испортил, — засмеялся Степанков, хотя понял, что самое щекотливое уже позади.

И тут Михаил рассказал свою версию тех событий, как это все переживалось в семье Золотаревых.

Сначала все шло хорошо. Его спасло то, что он никогда не рисовал «политику». Его коньком была природа, пейзажи, натюрморты — кусты цветущей сирени, косогоры с березками, горные луга Домбая. Лариса считала, что эта ниша — вечная. Политика и все остальное приходят и уходят, а классический пейзаж остается. Но просчиталась.

Пришли иные времена, и люди перестали покупать картины для души. Живопись стала вложением капитала. Естественно, для тех, у кого эти капиталы были. А известно, что деньги и душа соседствуют редко. Капитал же вкладывали в картины художников, чьи работы ценились на Западе, кто был известен во всем мире. Золотарев же оставался художником сугубо российским, талантом, признанным в узком кругу почитателей. У его почитателей денег не было.

Раскрутить творчество мужа в мировом масштабе Лариса не осилила: такими категориями она не мыслила, языков не знала, учиться не хотела. Проще было завести популярную шарманку о том, что в России никогда не признавали истинных гениев, что все настоящие художники всегда оказывались в загоне. В этом она находила утешение. Если, конечно, это могло послужить утешением. Оставалась — набережная.

Он целыми днями просиживал там. И хоть торговля не шла, но зато была видимость дела. Клепать то, что берут, он не мог. Те деньги, которые он получал от случайных и редких покупателей, таяли как дым. Пришлось отказаться от мастерской, жили в хрущобе, которую купили в более удачные времена. Там Мишка работал на кухне, в квартире пахло краской, растворителем. Лариса начала болеть. Они неуклонно скатывались в бедность, из которой не возвращаются. Кризис 98-го совсем их добил.

— Вот в таком положении ты и увидел своего друга, сидящего на ящике возле своих картин, — тяжело вздохнул Михаил. — А охранника твоего я быстро раскусил. Парень оказался с воображением. Пообещал мне выставку устроить в стране, название которой выудил, наверное, в рекламе элитной турфирмы. Только все время путал Мексику с Португалией. Ну, Лариса узнала, сразу на набережную стала ходить, захотела познакомиться с меценатом. Денежки пошли регулярно, мы уже и о новой квартирке размечтались, в которой можно было бы и жить, и работать. Не хватало какой-то четверти. Вот мы и решили обратиться к тебе. Круг замкнулся. А?

— Слушай, Мишка, не все так плохо. Вы здоровые, нормальные люди, жилье есть. Лариса, в конце концов, может пойти на работу и зарабатывать обоим на жизнь. Глядишь, и выплывете. Такое богемное счастье.

— Но мы-то считали, что удача временно отвернулась от нас. А долг, крути не крути, отдавать надо было. Но чем? И, как это часто бывает, появилась неприязнь к более удачливым людям. Особенно к тем, кто рядом. Скажу честно, Лариса просто ненавидит тебя. Глупо, правда. Вот и сейчас она думает, что ты потребуешь деньги. Причем сурово и настоятельно. Ведь сроки уговора давно прошли. Она искренне считает, что я, ее муж, человек талантливый, одаренный, недополучаю в этой жизни. А такие посредственности, как Володя Степанков, ты то есть, который неизвестно чем торгует, что делает, стали хозяевами жизни, им принадлежат теперь все блага. Помнишь, в начале 90-х братки-должники просто убивали своих кредиторов, и тогда возврат долга отпадал сам собой. У Ларисы, похоже, такая же логика. Ее состояние передавалось и мне. Я и так психовал, а тут еще и ее жужжание. Знаешь, я даже пить стал. По-черному, до отключки… Ничего, преодолел…

Действительно, Михаил пил мало. Друзья потихоньку потягивали красное домашнее вино. А когда Степанков раскрыл ему все карты, Михаил и вовсе перестал пить. Он прореагировал бурно, сначала ругался, потом смеялся, потом целовал друга. Что-то вот только скажет Лариса? Мишка с грустью соглашался, что по натуре своей подкаблучник. Лариска может еще больше озлобиться.

Они все съели и выпили. Много курили. Официант едва успевал менять пепельницы. Мишка выкурил, наверное, целую пачку сигарет. Он мотал головой, приговаривая:

— Ну ты, Вован, даешь! Меценат! Третьяков и Морозов в одном лице. Богатый, а хитрый. Нет, не хитрый, трусливый ты! Что ты мне сразу не сказал, я бы губу не развешивал на этого покупателя. Я же думал, что привалило мне счастье, уедут мои картинки в Сингапур или в Лимасол, чего он там говорил такое… Вот, блин! Ну ты и даешь!

Потом он стал требовать показать ему купленные у него картины. Тогда он поверит.

— А может, ты меня разыгрываешь, а? Может, этого парня уже и на свете нет? Может, его свои убрали, у них же так и бывает. А? Ну, поклянись, что ты меня не обманываешь? Нет, — упрямился он, — не верю я тебе! Ну, отблагодарил ты меня за все, за дружбу, за то, что ты у меня когда-то в долг занимал. Когда мы в Москву приехали… Помнишь?

Он верил и не верил. Казалось, что от его кудрявой головы от умственных усилий шел пар. Могучий голос его разносился под сводами зальчика, гудел и заполнял пространство.

— А ведь он прикидывался толковым, этот твой охранник. Несколько лет регулярно приходил, отвешивал бабки и потом снова приходил. Как часы. Нет, блин, не может этого быть, что он — подсадная утка. Я же догадывался, что не коллекционеру покупает, морда у него простоватая для помощника любителя искусства. Но, думаю, всякие теперь пошли богачи. Вот проснулась в нем тяга к прекрасному, к картинам, блин. И ведь выбирал хорошие работы, поганец такой. Ну, нет, как ты меня нагрел, а? Еще другом называешься…

— Миша, я тебе все сказал, а ты подумай, как нам с тобой вместе, может быть, эти деньги заработать. Шевелиться надо, действовать! Какую-нибудь выставку сделать, вернисаж… Надо каталог изготовить, в интернете вывесить… Чем у вас там деньги зарабатывают, а?

— Это по Ларискиной части.

— А ты что на бабу бросил денежные вопросы, сам чистеньким остаться хочешь, да? Ну, вот и результат. Поэтому ты и оказался в жопе, в дыре. Это мужское дело. Ты что, маленький? У них у всех материнский инстинкт, они тебя в пеленки заворачивают и укачивают, чтобы ты не пищал. Главное — лишить активности, чтобы работал и не возникал. Так было удобно, но теперь все кончилось, Миша, пойми. Крутиться надо, вперед идти, не спать. А ты как был простым художником, так и остался. Миша, миленький мой, я человек со стороны, не художник, но и я понимаю: нужны мощные масштабные проекты типа фестиваля. Виртуальный каталог, всякие пиар-акции, перформансы, наконец… Время такое… Искусство должно выйти на улицу. Хватит замкнутой, самодостаточной жизни в галереях, хотя и она должна остаться для вашего внутреннего цехового пользования, что ли. Я думал, ты более цепким будешь. У вас же там тусовка какая-то была, ты по вернисажам ездил. Знакомства у тебя были всякие. Ребята твои вон где…

— Ну, ты даешь… Прямо министр нашей культуры… Мои ребята, Вован, по чужим задворкам шатаются, продали себя, душу свою. Обществу этого, как его, потребления. Они не себя выражают, а потворствуют вкусам толпы. Нечестно это, понимаешь? Свинство — перформансы эти. И как они будут своим детям в глаза смотреть, если на потребу толпы работают?

— Ха! А твои мужики, с которыми ты сидел на набережной, не на потребу работают, да? Кошки, русалки, церквушки у воды… Что там еще? К этой «потребе» ты привык, а другая тебе чужда. Новая, вот ты ее и боишься. Ладно, не обижайся. Ты талантище, всегда им был и остаешься. А то, что ты хочешь чистеньким прожить, делать только то, что тебе нравится, — это хорошо. Такие чистоплюи тоже зачем-то нужны. «Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно», — говорил мой тезка. Потому ты и есть мой друг! Я тебя люблю, я тобой восхищаюсь, я всегда буду восхищаться. Даже если ты и не будешь ничего делать, вот.

Они слегка захмелели, обнимали друг друга, хлопали по плечам, по ладоням, крепко держали «краба», даже время от времени целовались. Хотя выпили мало. Просто опьянели от всплеска старой дружбы, от счастья, от исчезнувшего гадкого подозрения. Решили, что Мишка будет искать новые пути раскрутки. Займется этим сам, не перекладывая все на Ларису.

С долгом они тоже все решили: ребята представляют Степанкову план, как они думают возвратить сорок тысяч. Если не смогут, то и черт с ними, с деньгами! Степанков заработает, нагонит. В начале своего бизнеса, когда он торговал продуктами, у него однажды украли вагон с тушенкой. Вот тогда было круто, пришлось закладывать все имущество. И когда подняли цены на энергоносители, тоже оказалось несладко. Уж и покрутился же он тогда! А теперь что? Сорок тысяч. Ладно, он уже это пережил.

Распрощались они тепло. Однако просто так эта история не могла закончиться. Была еще Лариса. Она так вошла в роль обиженной страдалицы, закабаленной «кровососом-кредитором», что выйти из нее ей уже было трудно, если вообще возможно. Расписка о передаче денег имелась и у Степанкова, и у Золотаревых. Лариса считала, что кредитор только затаился, мутит чего-то и в любой момент может подать на них в суд, потребовать деньги обратно. В бабу вселился какой-то черт. Она устраивала мужу сцены, требуя ликвидировать расписку. Мишка звонил и устало жаловался другу.

Лариса не успокаивалась, это было похоже на хроническую истерику, паранойю своего рода. Сцены следовали одна за другой. Степанков перестал к ним заходить и даже звонить.

Так прошло лето, и к концу августа Володя понял, что добром эта история не кончится. Он уже жалел, что признался во всем Мишке. Надо было заканчивать, но он не мог придумать, каким образом. Все-таки он бизнесмен, а не лечащий врач-психоаналитик.