Москва, февраль 1986-го
Тик-так, тик-так… Арсению двенадцать лет. Самая тоненькая стрелка больших часов в гостиной делает последний круг, и они, наконец, бьют два часа дня, звон гулко проносится по всей квартире. Он невольно прислушивается и отвлекается. Но рядом сидит дядя, старший брат мамы, задумчиво смотрит в окно и ждет, когда он сделает упражнение, поэтому мальчик, незаметно вздыхая, возвращается к своим делам… «Пьер поехал на машине за город…» «Мари вечером пойдет в библиотеку…»
Михаил Павлович в галстуке небесного цвета и белоснежной сорочке кажется маленькому Арсению огромным, важным и могучим. От него пахнет одеколоном, но не таким, каким благоухают обычные советские граждане, а каким-то тонким, заграничным. Этот запах ненавязчиво напоминает всем простым смертным, что Михаил Павлович занимает важный пост в министерстве и принадлежит к таинственному сообществу «сильных мира сего». Эти слова Арсений когда-то услышал из уст матери и почему-то запомнил. Чем конкретно занимается его дядя, он не знает, но чувствует почти физически безошибочным детским чутьем, что он из тех всемогущих и влиятельных взрослых, которых все боятся, которые могут отпустить наперекор всем на улицу или освободить от уроков, и все их послушаются. «Вот бы он приехал к нам в школу и как-нибудь забрал меня с математики. Математичка бы обалдела», — мечтает Арсений.
Он вполуха подслушал вчерашний разговор мамы с Михаилом Павловичем, в результате которого выяснилось, что теперь дядя будет заниматься с ним французским. Мама хотела только пожаловаться, что сын ленится, и, казалось, пришла от этой идеи чуть ли не в ужас, но отказаться не смогла.
И вот сегодня после работы он пришел к ним домой и приступил к репетиторству.
— Ну что, Арсюша, готов? — откуда-то сверху раздается мелодичный баритон. Глаза, ласковые и игривые, смотрят на него с легким упреком.
— Еще минуточку, — шепчет Арсений.
— Ты вот скажи, братец, ты чего так французский запустил, а? Мать старается, учит тебя, а все без толку.
Арсений догадывается, почему он отстал, но предпочитает промолчать — у него появился видеомагнитофон, это редкость, не в каждой семье есть такое чудо техники, Арсений смотрит по нему фильмы все свободное время.
— А долго мы будем заниматься? — отвечает он вопросом на вопрос.
— Думаю, около часа, — важно отвечает дядя.
— Я имею в виду вообще, — робеет Арсений.
— Надо тебя подтянуть как следует. Пока не подтянем… Я тут работаю неподалеку, могу приходить к вам.
Арсений краснеет и утыкается в тетрадку.
— Мама говорит, ты Дюма любишь читать, это правда?
— Люблю. — И Арсению почему-то стыдно, что он читает фривольные романы, он прячет глаза. И в «Трех мушкетерах», и в «Виконте де Бражелоне», «Королеве Марго», во всех его любимых книжках, зачитанных до засаленности страниц, ему чудится что-то запретное, есть в них какой-то налет игривости и пикантности, чего-то полудоступного, такого, что он и сам не может выразить как следует. Только перед дядей ему почему-то немного неловко. Он не все понял, но за всякими там «альковами» и «покрывалами» он интуитивно угадывает еще недоступные ему недосказанности. Но дядя снисходительно слушает его признание.
— А почему у вас нет своих детей? — вдруг спрашивает Арсений.
— Потому, — усмехается дядя, — а ты мне язык не заговаривай. Готово?
— Да.
Дядя надевает очки и читает упражнение, написанное Арсением, попутно бормоча:
— Многие великие люди говорили и творили на французском. Дюма — это далеко не единственный знаменитый писатель и, возможно, не самый лучший. Это очень изящный и певучий язык. А почему ты начал его изучать? У вас в школе есть кружок?
— Мама хочет, чтобы я его знал. Хочет, чтобы я дипломатом стал.
— А что, дипломат — хорошая профессия. А то, что мама хочет, а не ты, это плохо. Ты должен сам себе выбирать занятия.
Арсению остается только вздыхать. Кто же виноват, что ему ничего не нравится, все скучно. Он пробовал и плавание, и фехтование… Потом мама предложила французский, и он согласился на свою голову.
— Хорошо, упражнение ты выполнил неплохо, но невнимательно кое-где. Ну, давай начнем разбирать текст.
Арсению скучно, но он чувствует силу, исходящую от дяди, силу, которой надо подчиняться, хочешь или нет. Это не мама, которую можно обмануть и сбежать на улицу. Он нехотя придвигается к столу, шелестит страницами старого учебника, пожелтевшего от времени, и лениво переводит стандартные «Жан уехал на каникулы», «Элен помогает матери на кухне»…
Стрелки часов движутся невыносимо медленно, но в конце концов побеждают, дяде нужно идти…
В следующий раз дядя приходит через неделю, и тут выясняется, что Арсений не знает неправильных глаголов.
Дядя нервно водит карандашом по бумаге, сердится, хмурит брови.
Арсений отвечает, и опять невпопад, неправильно, и вопросительно смотрит на учителя; ему еще скучнее, чем в прошлый раз.
Вдруг дядя делает нечто невероятное с точки зрения Арсения — на очередной неверный ответ он пребольно ударяет его линейкой по пальцам.
— Вы чего? Мама не разрешает меня бить, — взвизгивает пораженный Арсений, на глазах у него моментально наворачиваются слезы обиды. К нему пальцем не прикасаются с самого рождения, наоборот, только превозносят и сдувают пылинки, поэтому он удивился бы меньше, если бы земля перевернулась прямо у него перед носом. — Разве вы не знаете, что детей нельзя бить? — всхлипывая, говорит он.
— Это почему же? Еще как можно, — усмехается дядя, — почему ты не выучил?
Арсений дует на ушибленную руку.
— Что, так больно? — как будто сочувственно интересуется дядя и неожиданно добавляет: — А будет еще больнее.
— Я все маме расскажу.
— А она знает, что ты куришь на улице? Она курить тебе тоже разрешает, мерзкий мальчишка? — кричит вдруг дядя, и Арсений мертвеет от страха.
— Извините, — Арсений замолкает и лихорадочно ищет выход из положения. Когда же он его видел? Ведь они с приятелем прятались в подвале… Может быть, остался запах табака? В панике он даже не замечает, что дядя говорит «на улице», а они курили в подвале…
— Вы не скажете маме? — спрашивает он через некоторое время, замечая, что дядя, похоже, не слишком сердится, скорее смотрит на него с любопытством. Боль и обида уже почти прошли, их вытеснил ужас, что его тайна выплыла наружу. Если мать узнает, что он курит, то при всей ее мягкости последствия будут просто ужасными. Да что говорить, она его просто убьет! Из двух зол разумно выбирать меньшее.
Дядя молчит.
— Я не курю, это… это случайность, — продолжает, смелея, Арсений.
— Хорошо, что случайность, а то я подумал, что ты порочный мальчишка. Наказание в любом случае пойдет тебе впрок.
Арсений морщится. Кто он такой, чтобы наказывать его?
— Думаю, с французским у тебя теперь будет гораздо лучше, — усмехается дядя, задает домашнее задание и уходит.
Как так получилось, осталось для Арсения загадкой, но к следующему уроку он домашнее задание не выполнил. Угрозы дяди как-то выветрились из памяти, осталась только злость. Ничего страшнее того удара, который уже слегка подзабылся, он представить себе не мог. К тому же он опять всю неделю провел за видиком, откладывая ненавистный французский на потом. А накануне занятия Саньке Миронову родители достали «Звездные войны», и Арсений никак не мог пропустить их просмотр. По зрелом размышлении он решил, что если бы знал, что из этого получится, то пожертвовал бы развлечением.
В тот день мать, как всегда, была на работе.
И уже на самом занятии, когда он не смог ответить ни на один дядин вопрос, Арсений понял, что пропал.
Дядя придвинулся и сощурил глаза.
— Боюсь, мне снова придется тебя наказать, — железным голосом отчеканил он, — тебя мать не бьет, значит, это надо сделать мне. Кто-то же должен тебя воспитывать.
— Нет, нет, — Арсений, похолодев, вжался в кресло, желая прорасти внутрь его.
— И боюсь, нам придется перейти к более серьезным наказаниям, легкие на тебя не действуют, — дядя принялся медленно расстегивать ремень на своих брюках и вытягивать его из петель, — ложись на кровать и спускай штаны.
Мальчик не двигался с места, он не в силах был пошевелиться от ужаса.
С физическими наказаниями он сталкивался только на картинках в учебнике истории. Там были рисунки, изображавшие, как наказывали нерадивых учеников в древности: снимали рубаху и хлестали плетью. Еще он читал про дореволюционное воспитание детей: их секли розгами, смоченными в воде. Но он и представить себе не мог, что так поступят с ним — уважаемым в классе парнем, которого большинство мальчишек считает авторитетом.
— Вставай и снимай штаны, нечего раздумывать, раньше надо было думать, — бесстрастно произнес дядя. Лицо его как-то странно подергивалось, глаза блестели, словно в предвкушении чего-то очень приятного.
Конечно, уважение к влиятельному родственнику, или, что уж там говорить, страх, не позволяло Арсению взбунтоваться открыто. Но мозг его лихорадочно искал варианты, как не допустить позорной и унизительной расправы. В каком-то липком ступоре Арсений медленно теребил свой ремень. В мозгу стучало: «Что же делать? Что делать?»
Наконец он решился, быстро вскочил со стула и попытался проскочить мимо дяди из комнаты, но это ему не удалось — Михаил Павлович тут же среагировал и цепко схватил его за плечо, потом одним ударом повалил на кровать, стянул штаны и, о ужас, мастерски хлестнул его.
Пряжка ремня обожгла кожу… Это было не столько больно, сколько ужасно обидно… Такого унижения он еще никогда не испытывал. Арсений мельком взглянул на красное лицо своего мучителя. Тот вошел в раж и наносил один удар за другим с какой-то сардонической улыбкой. В голову Арсения закралась жуткая, крамольная мысль, что дяде, пожалуй, эта процедура доставляла какое-то ненормальное удовольствие. И в тот же момент он с еще большим ужасом понял, что действительно есть в этом беспредельном унижении что-то неуловимо сладостное. По потной спине бегали мурашки, он вцепился в угол подушки, стиснув зубы, ждал очередного удара, и вдруг заметил, что внутри его что-то откликалось на эти издевательства, по телу разливалась какая-то теплота и расслабленность. Удары продолжали сыпаться, ремень свистел в воздухе.
— Ненавижу, мерзкий дядька, все расскажу маме! — кричал Арсений, задыхаясь от слез.
— Не расскажешь, — вдруг с какой-то спокойной силой и уверенностью сказал дядя. — Разве тебе не будет стыдно? Пусть это останется нашим маленьким секретом. — И продолжал с чувством хлестать его.
Наконец он закончил. Мальчик медленно встал с кровати, путаясь в брюках, поплелся в ванную, где его тут же вырвало.
Весь вечер он проплакал втайне от мамы. Он не знал, что ему делать, как жить дальше. Казалось бы, что переживать из-за такой ерунды, но он чувствовал, что мир непоправимо пошатнулся, он стал ощущать себя иначе, каким-то другим, сломленным. Из него как будто вынули какую-то важную пружинку. Каждый раз, когда он вспоминал о Михаиле Павловиче, ему хотелось реветь, такое чувство ненависти переполняло его.
В следующий раз он решил сказаться больным и уговорил мать отменить занятие, но бесконечно болеть было нельзя. И через две недели дядя опять появился на пороге их дома — почему-то именно французский мать считала пропуском в успешный мир и в этом вопросе была несгибаема…
В тот день урок он не выучил специально. Его удивляло, что дядя ничего не говорил матери. Как будто хотел победить его волю в одиночку, не прибегая к посторонней помощи, хотя учителя в школе с удовольствием жаловались родителям на малейший проступок.
Все повторилось. Дядя опять спросил урок и, не получив ответа, долго бил его с жестокостью и удовольствием.
Годы спустя Арсений вспоминал, что же между ними тогда происходило, и не мог дать ответа, не мог придумать этому какое-то конкретное название… Да ведь формально и не происходило ничего запретного или преступного — просто дядя воспитывал мальчика, может быть, излишне жестоко. На тот момент все еще было в рамках приличий. Ну, наказал и наказал, бывает… Арсений сжимал зубы, терпел, тихо шептал слова ненависти, которые приносили ему какое-то облегчение, стараясь заглушить предательский голос еще чего-то, неведомого и непонятного.
Так или иначе, со временем он перестал бунтовать, незаметно для самого себя погрузился во французский и даже стал получать некоторое удовольствие от занятий языком, узнавания новых певучих слов…
Дядя много рассказывал ему об истории Франции, ее известных деятелях, политиках, писателях, философах, пытался приучать его к французской литературе. Арсений увлекся Гюго, Бальзаком, Мопассаном…
Однажды дядя принес ему какую-то засаленную книжку в темной обложке без названия.
— Что это?
— Это маркиз де Сад. Слышал о таком?
Арсений замотал головой.
— На, почитай. Очень известный в своем роде человек. Только не болтай о ней, этой книги нет в широкой продаже — это редкое издание. Тут есть и описание его жизни в э-э-э… в некотором ключе. Тут его представляют больным человеком, но не обращай на это внимания… Люди, бывает, ошибаются, когда судят со стороны.
— Почему?
— Ну, видишь ли, для людей своего времени он был слишком… необычен, что ли. А люди боятся всего необычного.
Арсению было неинтересно читать про какого-то незнакомого маркиза, да еще явно непопулярную книжку, но отказаться он не посмел. Он долго откладывал, но когда как-то открыл книгу и принялся листать — дядя в любой момент мог спросить о ней, — неожиданно для себя увлекся.
Книга произвела на Арсения сильное впечатление — он испытал гадливость, стыд и… интерес. Там были иллюстрации, от которых у него захватывало дух, ему было неприятно смотреть на них, но он почему-то смотрел снова и снова…
Летом Михаил Павлович пригласил Арсения пожить пару недель на его даче и как следует позаниматься французским. Арсений и сам не знал, почему поехал. Сделал он это по доброй воле. К дяде он стал относиться как к неизбежному, завораживающему злу — ненавидел, когда не видел его, но во время общения не мог противостоять и сопротивляться его власти. В этом подчинении он находил что-то сладостное, впрочем, не признаваясь себе в этом до конца.
Дача была такой, какой и должна быть дача функционера, важного чиновника — двухэтажное здание, богато обставленное помпезными советскими знаками избранности: хрустальные люстры, ковры, строгая мебель, кожаные диваны. В саду — дорожки из плитки, стояли синие большие елки, со всех сторон — высокий белый забор. Здесь они были надежно скрыты от посторонних глаз. Никакой прислуги на даче не оказалось, дядя распустил ее, сказав, что хочет сам позаниматься хозяйством. Недалеко была река, кругом лес — дача находилась в закрытом поселке.
Первые дни они просто гуляли по лесу, собирали ягоды, удили рыбу. Мальчик уже привык, что важный человек уделяет ему столько времени, и его почему-то не удивляло, что тот предпочитает именно такую компанию, что ему не скучно. В любом случае никаких вопросов он не задавал.
Шла уже вторая неделя летних каникул, середина июня. Днем Арсений что-то рисовал, читал приключенческий роман, который захватил с собой. Вечером дядя пригласил его прогуляться по дачной аллее. Они шли медленно, прогулочным шагом, слушали пение птиц да отдаленный стук топора — где-то рабочие строили новый дом. Дядя говорил без умолку. Он рассказывал какие-то истории из жизни, случавшиеся с его знакомыми. Причем его знакомые оказывались самыми разными простыми людьми — от слесаря до егеря. Про себя же дядя никогда ничего не говорил. Арсению было хорошо вот так идти рядом с ним — рассказчик он интересный, впереди — все лето, дома ждет капитан Блад…
Неожиданно дядя умолк, а потом спросил:
— Ты прочитал ту книжку?
Арсению показалось, что его застали врасплох. Видимо, дядя имел в виду де Сада. Он кивнул.
— Понравилось? Что ты понял из книжки?
— Что маркиз де Сад был нехорошим человеком, негодяем. Он занимался недопустимыми вещами.
Дядя усмехнулся.
— Де Сад был, возможно, самым великим человеком своего времени, настоящим новатором, первым провозвестником свободы. А еще он был писателем, аристократом и философом. И он жил той жизнью, которая не ограничена ни моралью, ни религией, ни правом, а основной ценностью считал возможность человека распоряжаться своей жизнью так, как он хочет.
— Но там ведь про другое написано, — прошептал Арсений и покраснел.
— Ну, он считал, что любой человек имеет право на удовольствие, на счастье, что тоже очень важно. Де Сад разрушал стереотипы, в которые общество заковало всех, чтобы было легче управлять, понимаешь? Только ты не вздумай нигде об этом болтать, об этом не говорят вслух, с чужими. Можно только с теми, кому доверяешь.
— Хорошо, не буду, — кивнул польщенный Арсений.
— Он считал, что через высшее личное наслаждение человек обретает свободу. А общество боялось этого и осудило его, — продолжал разглагольствовать дядя, — жаль, что ты этого не понял. Ты еще глупый мальчишка, который живет чужим умом и не имеет своего мнения.
— Вовсе это не так, — обиделся Арсений.
— Скажи, а ты пробовал когда-нибудь алкоголь? Вино там, водку? — неожиданно огорошил Арсения дядя, как будто забыв о французском развратнике.
Мальчик округлил глаза.
— Ну, курить-то ты курил и, думаю, продолжаешь. Я спрашиваю про вино. Да не стесняйся ты, я вот помню себя мальчишкой, очень хотел узнать, что взрослым в этом так нравится. Любопытный был.
— Нет, не пробовал, — неуверенно ответил Арсений. Он не понимал, куда клонит дядя и что за новую ловушку он придумал.
— А хочешь?
— Возможно, когда я стану старше, это было бы интересно, — уклончиво ответил мальчик.
— Да ладно придумывать, пай-мальчика из себя строить. Можем сегодня попробовать. Устроим пикник на природе. Ты, я вижу, разумный парень и уже достаточно взрослый. Лучше тут, чем в подворотне. Только сестрице не говори, а то она нам устроит. Бабы вечно все не так понимают, — добавил он с некоторой досадой.
Арсений в восторге кивнул, стараясь не показывать радости и делая вид, что ему все это почти безразлично. Но внутри все клокотало от возбуждения — он попробует вино! Как взрослый. Конечно, он никому не скажет.
Они вернулись в дом, и Арсений отправился наверх, дочитывать книгу, да так увлекся, что позабыл об их разговоре.
Но вечером дядя достал из шкафа пузатую бутылку. Раскупорил ее, налил темную жидкость в два стакана, придвинув один Арсению. Мальчик нерешительно понюхал содержимое. Он не соврал дяде, до этого дня он ни разу не пробовал спиртного. Наконец решился и сделал первый глоток. У него тут же перехватило дыхание, терпкий запах ударил в нос, во рту стало невыносимо кисло.
— Невкусно, — мальчик разочарованно отставил бокал, — невозможно пить.
— Ну, ты дурашка еще малолетний, — рассмеялся дядя. Он насмешливо наблюдал за племянником, потягивая вино.
Арсений собрался с силами и сделал еще несколько глотков. На сей раз дело пошло лучше. Желудок понемногу привыкал к новым ощущениям и уже не так сильно сопротивлялся. В голове начало немного шуметь, он чувствовал, как в теле наступает расслабление и какое-то освобождение, накатывает сонливость. С любопытством и страхом он наблюдал, как развязывается его язык.
— А почему вы никогда не общаетесь со взрослыми? — спросил он дядю фамильярным тоном.
Тот сидел напротив него, качал ногой и, казалось, уже здорово опьянел. Тяжелым взглядом он в упор смотрел на племянника. На его вопрос он ничего не ответил, потом задумчиво сказал:
— Ты уже большой, чтобы понять, что в жизни не все просто и однозначно.
Тут Арсений понял, что дядя уже пьян, по-настоящему пьян.
«Да и я, пожалуй, тоже, — подумал он, — а старик, видимо, налакался еще до этого».
Арсений выпил еще. Вдруг у него закружилась голова, перед глазами все поплыло, нестерпимо захотелось лечь в постель.
— Иди спать, — глухо приказал дядя.
Он послушно поднялся и поплелся на второй этаж, в свою комнату. Едва его голова коснулась подушки, как он тут же заснул. Но поспать ему не удалось, через несколько минут он почувствовал, как кто-то трясет его — над ним нависал дядя. Он почувствовал тяжелый запах перегара и горячее дыхание Михаила Павловича. Тот навалился разом, не успел он и слова сказать, зажал рот, повернул его на бок, схватил так, что мальчик не мог пошевелиться.
Что было потом, он никогда не хотел вспоминать, да и не смог бы, наверное.
Но зато он хорошо помнил, как дядя сидел на полу, у его кровати, курил, стряхивал пепел прямо на пол и как-то горячечно шептал:
— Мне теперь только в петлю или… А ты знаешь, где твоя мама работает? В Центральном бюро переводов. А кто ее туда устроил, знаешь? Я. У меня связи, я все могу. Могу сделать так, что твою маму с работы выгонят и никуда больше не возьмут. А могу сделать так, что ее вообще в тюрьму посадят за спекуляцию валютой, полученной от иностранцев. А тебя в детский дом отправят. Запомни, все ваше благополучие зависит от меня. Просто знай и усвой — есть вещи, о которых не говорят. Если будешь молчать, все у вас будет хорошо, по-прежнему. Да что по-прежнему, даже лучше. Помогу, в институт поступишь, работа будет хорошая…
Арсений лежал без движения, он не мог и пошевелиться, почему-то не смел. Только под утро он захотел в туалет, на ощупь вышел из комнаты и, не зажигая света, спустился. Но выпитое вино дало о себе знать, до кабинки дойти он не сумел — поскользнувшись, повалился в кусты и изрядно изодрал себе лицо. На следующий день его физиономию украшала огромная царапина.
Проснулся он поздно, около двенадцати. Первое время не мог понять, что произошло, потом Арсению вдруг вполне серьезно начало казаться, что ему снился какой-то сон, тошнотворный и омерзительный… Он приподнялся и тут же лег обратно — тело пронзила резкая боль, голова раскалывалась, везде ломило, как будто по нему проехался трактор. Он схватил маленькое зеркальце, стоявшее на тумбочке. На лице красовалась огромная царапина, губа припухла, на руках были синяки. Он вдруг с удивлением обнаружил, что под ним нет простыни, на матраце он заметил маленькое красное пятнышко… И тут же содрогнулся и задрожал — в голове замелькали обрывки воспоминаний. Он прислушался. В доме был какой-то непривычный, посторонний звук. Это голоса, сообразил он, наконец. Судя по всему, внизу дядя разговаривал с кем-то. До этого ни одного постороннего человека Арсений на даче не видел.
«Бежать! Рассказать!» — промелькнуло в его голове. Он уже собирался вскочить с постели, превозмогая боль, как тут же вспомнил дядины угрозы… Он медленно доковылял до двери и приоткрыл ее.
— А вы пионы сажаете на солнечной стороне? А то мне говорили, что надо в полутени, — какой-то добродушный бас так и раскатывался смехом.
— На солнечной, — вежливо и учтиво отвечал дядя.
— А ничего, что я так громко говорю? — спохватился бас.
— Мой племянник крепко спит. Пойдемте, я покажу вам сосну.
— Ах, да-да, пойдемте. Заболтались мы тут.
Мальчик понуро вернулся в постель.
Куда делась простыня, он так никогда и не спросил у дяди. И вообще, в разговорах они не касались этой темы, как будто ничего и не было. Именно тем летом Арсений необратимо изменился и резко повзрослел.
Он прожил на даче еще три недели. Царапины зажили, синяки исчезли, и больше ничто не напоминало о той ночи, так что со временем Арсений опять начал сомневаться, не показалось ли ему тогда нечто большее, нежели было на самом деле.
Они оба ходили вокруг да около, балансируя по краешку, но никогда не заговаривая о случившемся напрямую.
Как-то дядя опять завел разговор о де Саде. А потом, скорее чтобы подразнить себя, как понял Арсений, показал ему какой-то альбом.
Арсений не хотел притрагиваться к нему, но любопытство пересилило, он перевернул страницу и застыл: такого он не видел никогда. Здесь были репродукции картин и какие-то фотографии.
— Почему они так? — прошептал он наконец.
— Умеешь секреты хранить? — небрежно спросил дядя, вглядываясь в лицо племянника.
Арсений кивнул.
— Помнишь, что я говорил про твою маму?
Мальчик опять кивнул.
Михаил Павлович удовлетворенно крякнул, жалостливо посмотрел на Арсения и как будто сочувственно, по-отечески начал гладить его по голове. Но он почему-то гладил все сильнее и сильнее, так что голова у Арсения уже начала болтаться из стороны в сторону.
— Маме ничего не говори, а то попадешь в детдом, — прошептал он, поднялся и, взяв Арсения за руку, повел наверх…
Потом дядя иногда приходил к ним домой, проверял его французский.
Много лет спустя Арсений понял, что в то время дяде за его действия могли дать очень большой срок, даже несмотря на все его могущество, если бы Арсений кому-нибудь рассказал обо всем, что происходило между ними. Но он почему-то не жалел, что не сделал этого, и вообще не держал на дядю особого зла.
После всего, что произошло на даче, он чувствовал какое-то превосходство над сверстниками, ощущал принадлежность к тайному миру взрослых. Это ему нравилось. Мальчишки уже начинали интересоваться девчонками, и Арсений чувствовал себя среди них знатоком, хотя подспудно понимал, что его личный опыт какой-то неправильный.
«Я всегда мог пожаловаться маме, и она прекратила бы все, — думал он, — но я этого не делал. Значит, не хотел. А его угрозы были просто смешны, и он и я понимали, что это не всерьез, можно сказать, ради приличия». Он почему-то забыл, что в тот момент действительно боялся…
Его дядя был садистом и педофилом, так бы называли его сегодня. Он получал удовольствие, когда доставлял боль жертве, когда мучил ее физически и морально.
Через какое-то время Михаил Павлович как-то незаметно исчез из его жизни и не появлялся вплоть до его совершеннолетия, видимо, все-таки испугался подозрений окружающих и возможной огласки.
Да и Арсений начал увлекаться противоположным полом, хотя очень быстро заметил, что в этом тоже есть что-то странное — ему хотелось доминировать и полностью владеть девушкой, ее душой и телом, мучить ее.
Михаил Павлович не обманул его: Арсений с первой же попытки поступил в престижный вуз. С дядиной ли помощью, или он сам сумел сдать экзамены, он так до конца и не понял. Впрочем, насчет собственных способностей его одолевали некоторые разумные сомнения — как раз с того памятного лета Арсений совсем забросил учебу.
В следующий раз дядя появился, когда Арсений уже заканчивал институт. Впрочем, он был уверен, что дядя незримо присутствовал всегда, наблюдая за ним издали. Он предложил племяннику помочь с работой, устроил в фирму к своему знакомому, пообещав карьерный рост, если тот не будет зевать, а в будущем и свой собственный бизнес.
Арсений полюбил смотреть специальные фильмы, которые стало очень легко достать на рынках. Он смотрел их по видику, когда никого не было дома, и чувствовал себя совершенно счастливым. Он не знал, нормально ли это, не знал, с кем об этом поговорить. Одно время он даже думал лечиться, но потом оставил эту идею и решил быть таким, какой он есть. Дядя его сделал таким или же сама судьба — уже не важно.
И гораздо позже ему пришлось признаться себе — проблемы с Милой у него возникли неспроста. После всего того, что с ним случилось, ему следовало найти более порочную, земную женщину, Мила же была слишком чиста и наивна. Поначалу он и думать не мог, что влюбится в нее, что она станет для него каким-то наваждением. Он хотел лишь использовать ее, ведь если бы в армии прознали про его наклонности, ему было бы несдобровать. Но это произошло как-то само собой. И теперь он ничего не мог с собой поделать — его влекло к ней со страшной силой, и он только злился все больше и на себя, и на нее, не в силах отказаться от соблазна и мучая ее.
