Часть III
Психоанализ судьбы
В самолете Москва – Цюрих собралась очень чистенькая публика. А кто, спрашивается, еще может у нас лететь в Швейцарию? Да еще бизнес-классом? В большинстве своем – ухоженные женщины и тщательно выбритые мужчины, о финансовом положении которых свидетельствуют неброско-дорогие костюмы, наручные часы, галстуки, обувь, очки и ручки. Игорь Гаренков был одним из них.
Обведя беглым взглядом соседей по салону, он не сумел удержаться от мысли:
«Неужели эти люди так же благополучны внутри, как снаружи? Неужели нет у них никаких сомнений, колебаний, горя, невидимых миру слез? Чувства, что поступаешь не так, как надо? А может, кто-нибудь из них смотрит на меня сейчас и тоже думает, что у такого холеного типа все благополучно, что он не знает никаких сомнений и колебаний…»
Рассеянно глядя в иллюминатор на снеговые горы и равнины облаков, Игорь тщетно пытался избавиться от воспоминаний, которые случились перед отъездом. Вот он в своей спальне собирается в дорогу, укладывает вещи. Как раз в этот момент в комнату входит его жена.
– И куда же ты все-таки отправляешься? – тоном, не предвещающим ничего хорошего, спрашивает Инна.
– Ну, я же несколько раз тебе повторил – во Владивосток, на переговоры. Вернусь через несколько дней.
– Ты опять врешь! – взрывается Инна. – В твоей фирме знать не знают ни о каком Владивостоке! Я посмотрела – у тебя в кармане билет в Швейцарию. Ты летишь отдыхать с какой-то девкой!
Игорь чувствует, что теряет почву под ногами. Он сам не может понять, почему так держится за эту странную привычку – каждый раз врать жене о месте поездки. Понятно еще, когда речь шла о курортах, о Канарах, например, где он был с Надей. Но сейчас?.. Почему было не сказать – еду по делам бизнеса в Швейцарию? Так нет же, выдумал какой-то Владивосток…
– Да нет же! – оправдывается он с наработанным долгим опытом упорством блудного мужа. Смешно: именно сейчас он не виноват, но ничего не в состоянии ответить! – Могу поклясться, чем хочешь – я лечу по делам, и один.
– Тогда зачем же ты наврал про Владивосток?
Игорь молчит. А что он может сказать? Не вводить же Инну в курс всей истории. Объяснять пришлось бы многое. Слишком многое. И в конечном итоге правда получилась бы гораздо неправдоподобнее приписываемой ему лжи.
– То-то и оно! – В голосе жены звучит усталое торжество. – Я тебе больше не верю! Ни единому твоему слову!
Продолжая изучать облака, Игорь давал себе слово, что по приезде попытается что-то исправить в своей семейной жизни. Склеить осколки разбитой чашки – пусть даже при условии, что никогда уже не придется пить из нее вкусный чай. Инна часто раздражала его, иногда до приступов глухой ненависти, но, как бы то ни было, она – его жена. Умная женщина, умеет принять гостей, незаменима при выходах в свет, где все деловые люди появляются с семьями. Кроме того, она мать Алины… Его Алинки, и этим все сказано.
Алина, Алинка, Алиненок… Когда дочь была маленькой, Инна вечно ругалась, что при их не блестящем (тогда еще) материальном положении он тратит уйму денег на подарки дочери, что, если и дальше так пойдет, он избалует девочку. Полная чепуха, Алину невозможно было избаловать: она никогда не нудила, не канючила «Купи то, купи это», как это бывает у других детей. Но при виде новой куклы или пустяковой пластмассовой зверушки глаза у нее становились такими восторженными, будто за ними загоралась новогодняя свеча, и она так трепетно складывала розовые ладошки, что ради наслаждения этой почти молитвенной радостью Игорь готов был скупить весь «Детский мир». Алина до сих пор не утеряла редкостного дара радоваться – солнцу после дождя, только что родившимся стихам, отцовским, теперь уже гораздо более дорогим, подаркам. Готическая печаль, сложность внутреннего мира, удивительно взрослая поэзия, черный цвет одежды – и вдруг блеснет такая радость, что просто ослепит! Иной раз не верится, что такое редкостное создание родилось от него с Инной – предельно заурядных, типового производства граждан. Будто прямо с неба слетело! Ради Алины Игорь готов терпеть все придирки жены, которые, чего греха таить, заслужил…
Игорь упорно перебирал в памяти перипетии семейной жизни, а в теле нарастала какая-то смутная дрожь напряжения, как будто этими болезненными воспоминаниями он пытался отвлечься от того – неправдоподобного, причудливого, – что ему предстоит в Швейцарии.
«Зачем я лечу туда, что хочу там найти? Нет никаких сомнений, что этот тип – просто ловкий мошенник! Конечно, я не верю всей этой ерунде о «считывании» судьбы и жизненных сценариях… Но это единственный шанс пролить хоть какой-то свет на самоубийство Андрея. Хорошо, что ничего не рассказал ни Вовке, ни Мишке. Они бы наверняка сочли, что у меня не все в порядке. Потом, когда вернусь, обязательно покажу им фильм… Если, конечно, он будет, этот фильм».
От аэропорта он довольно долго ехал на такси – по изумительно ровному, не знакомому с российскими ухабами шоссе, посреди зеленых, испещренных россыпью цветов, точно на картинке в детской книжке, полей, с видом на синие, то появляющиеся, то исчезающие, но становящиеся с каждым метром все ближе и ближе горы. Швейцарские Альпы, лыжный курорт. Красота.
Приближаясь к нужному месту, Игорь не мог отделаться от впечатления, что совершает глупость, что он приехал в никуда. Ведь если посмотреть на дело трезво, он ни с кем не договаривался о своем визите! Саша уверял, что на сайте Сценариста отсутствовал даже адрес электронной почты. С одной стороны, вроде бы странно, с другой – дальновидно: Сценарист явно хотел отсечь от своего бизнеса всяких праздношатающихся интернетчиков, которые будут донимать его идиотскими вопросами. Если человеку действительно захотелось получить фильм о себе, такой клиент обязан доказать свою серьезность и платежеспособность, прибыв в Швейцарию собственной персоной…
Но, несмотря на все разумные объяснения, Игорь чувствовал себя не в своей тарелке. И при виде открывшейся за поворотом дороги деревушки эта неловкость увеличилась.
Зимой здесь, надо полагать, полно туристов, горнолыжников, но сейчас, в начале лета, она была ошеломляюще пуста, стояла, как декорация, с запертыми дверьми, с зашторенными окнами, с пустыми крошечными садиками, в которых невозможно было заметить ни одного движения. Ни людей, ни собак, ни кошек. Птицы – и те не щебетали. Полуденное солнце, лишающее предметы теней, придавало этому заброшенному месту еще более иллюзорный вид.
И снова властно взяло его за плечо детское воспоминание, которое почти вынырнуло из памяти там, на кухне у Дуни, при виде картины ее брата. Тогда Игорю удалось от него избавиться, но сейчас, под солнцем, безжалостно высвечивающим самые тайные уголки души, отвертеться стало невозможно.
Когда ему было лет пять, мама взяла его с собой за много километров от Озерска – в захудалую деревню, где жили родственники, а может быть, давние знакомые Игорева, никогда им не виденного, отца – да-да, он припоминает, эта поездка была как-то связана с отцом. Там знакомые вместе с его мамой куда-то ушли, а мальчику дали игрушку – железный танк с красными звездами и предоставили в его распоряжение малинник, буйно разросшийся у забора. Точно так же, как сейчас, палило солнце, заполняя все небо своей раскаленной белизной… Некоторое время Игорек был совершенно доволен, давя тяжелым танком заросли сорняков и набивая рот ягодами: некоторые из них, потемнелые и подвядшие, буквально источали сладкую спелость… Вдруг он отдернул руку: в глубине малинника обнаружилась усеянная черными мушиными трупиками серебристая сеть, где шевелил мерзкими щетинистыми ногами крупный паук с гнойно-мутным толстым брюшком. «Ма-а-ама!» – заорал при виде этого чудовища ребенок, с ужасом осознавая, что мамы рядом нет, что он здесь совсем один – покинутый, заброшенный в эту чужую жаркую тишину, населенную неведомыми существами, жаждущими его страха. Игорь выбрался за калитку и побежал вдоль деревенской улицы. Бежал и голосил, пока не уткнулся в спасительный мамин подол…
Ну ладно. Глупая сентиментальность. Нечего сейчас об этом!
Швейцарская деревня мало походила на российскую, и взрослый Игорь Сергеевич Гаренков не собирался кричать на всю ивановскую «Спасите, помогите!» или «Люди, ау!». Но чем больше он глядел в окно такси, не обнаруживая следов человеческого присутствия, тем сильнее его подмывало это сделать.
– Грабенштрассе, дом три… – напомнил он водителю. – Где это?
– Прямо перед вами, – услужливый смуглый водитель непонятной южной национальности указал на дом, и Игорь изумился, как мог не заметить его раньше, этот огромный, массивный особняк, со стеклянной крышей и затейливым красно-коричневым фасадом, украшенным позолоченными лепными финтифлюшками. «Пряничный домик», – подумалось Игорю, хотя он не мог вспомнить, что означают эти слова. Кажется, название сказки…
На всякий случай Игорь не стал отпускать такси, попросил водителя подождать. Мало ли что… Возможно, он вообще никого не застанет дома. Или – еще более вероятно – вся эта затея окажется пустой. И никакого Сценариста в доме не обнаружится.
Перед дверью Игорь некоторое время потоптался, потом, набравшись решимости, позвонил. Слышно было, как звонок раскатился внутри, выдавая обширную гулкость помещения. Никто не спешил открывать. Он настойчиво звонил еще и еще. Неужели действительно никого нет дома? Это что же получается, он проделал такой долгий путь, чтобы поцеловать запертую дверь? Ну нет уж! В отчаянии Игорь пнул дверь ногой и обнаружил, что она не заперта.
Игорь тревожно осмотрелся по сторонам. Войдя, он попал в большой, красиво обставленный холл. С одной стороны – широкая лестница, выстланная красной ковровой дорожкой. С другой – огромный камин с белыми украшениями, делающими его похожим на средневековую гробницу или деталь романа «Мастер и Маргарита», где из такого вот камина появлялись гости на балу у Сатаны. Масштабы помещения неуютно-огромные, точно предназначенные для больших сборищ. И повсюду царит нежилая чистота.
Игорю показалось, что произошла ошибка, и он уже собирался выйти, когда по лестнице скатился маленький взъерошенный человечек в старомодных прямоугольных очках и поношенном свитере с растянутым воротом. В роскошной обстановке швейцарского особняка он смотрелся настолько нелепо, что первой мыслью Игоря было: «Слуга».
– Что вам угодно? – Разговаривал человечек с легким немецким акцентом, но гладко, точно русский язык был привычен для него.
– Поговорить с вами, – еле вымолвил Игорь, лишь сию минуту сообразив, что человечек распознал в нем русского, хотя гость не успел сказать ни слова, а по среднеевропейской внешности и костюму от немецких производителей национальность определить было невозможно.
– Ну что же, пойдемте.
Из прошлого: Озерск
То утро – утро долгожданного отъезда в Москву, сколько бы лет ни прошло, не исчезнет, оно навсегда останется где-то совсем рядом, лишь окликни – встанет во всех подробностях, как живое… Только вот вызывать эти подробности не хочется: слишком мучительно. По крайней мере, Игорю до сих пор не хотелось. Как-то ведь жил он без этого? И не слишком-то страдал по прошлому. Делал карьеру, растил дочь, выяснял отношения с женой, менял любовниц… И лишь эта история, к которой непостижимым образом имел причастность Сашка, заставила его извлечь из памяти то, что много лет стремилось вылезти наружу, точно покойник из-под гробовой доски. Мерзкое сравнение, но почему-то именно оно само собой напрашивалось, едва выплывал из дымки времени тот участок железнодорожных путей. Тот самый, где они дожидались поезда с нехитрыми пожитками в рюкзаках.
Прежде чем попасть сюда, пришлось взбираться по насыпи. Из-под ног сыпался гравий. Им с Сашкой подъем дался сравнительно легко, а вот Андрюха оказался тяжеловат. «Дай руку», – пропыхтел он, и Игорь, сунув ему в полутьме руку, крякнул:
– Легче ты! Ща оба как полетим!
– Вы, ребята, головами-то по сторонам вертите, – советовал Сашка как заправский инструктор. Ну правильно, идея его, он и распоряжается… – Не ровен час, влетите под поезд, и попадете вместо Москвы в больницу.
– Сам верти, – бросил Игорь. – Накаркаешь.
Сказал он это беззлобно, не верил, что с ними что-то может приключиться плохое. Да, они собираются ехать «зайцами», ну так что же? Сашка сказал приятелям, что знает место на железной дороге, где поезда всегда замедляют ход. Вскочить на идущий до Москвы товарняк совсем не трудно – Сашка в это верил. И ему удалось убедить остальных.
Игорь проснулся в половине пятого утра с таким чувством, будто не было всего этого предшествовавшего морока, попортившего им столько крови. Не было ни кражи денег, ни отчаяния, ни последней решимости одолеть судьбу. Осталась одна лишь чистая радость, словно жизнь впереди сулила только лучшее. Рюкзак был собран с вечера: документы, смена белья, кружка и ложка, кое-что из еды на время поездки… Мать спала на диване – в уличной одежде, тяжело похрапывая. Свет, едва обозначившийся за незадернутым окном, бросал тусклые отблески на ее поджатые к животу ноги, на руку, окостенело зависшую над краем дивана. Почему-то в эти последние минуты Игорю стало жалко эту нелепую, некрасивую и неряшливую, но такую родную для него женщину. Он захотел поправить, поудобнее уложить ее бедную худую руку, которая наверняка затекла и после пробуждения по ней будут бегать мурашки… Но не тронул – побоялся разбудить.
«Вчера мы уже попрощались. А сегодня… Лучше так. Пускай спит».
Игорь боялся не того, что мать своими бестолковыми причитаниями может задержать его. Нет, у него внутри заворочалось подспудное, но отчетливое чувство, что в это солнечное утро, сулящее успех, нельзя общаться с такой злостной неудачницей, которой, как ни печально, является его родная мать. И если он уж решил уехать подальше от этого города, где ждали его одни неудачи, так нечего колебаться: надо идти до конца.
Рассвет выделил кромку неба алой полосой с рваными краями. Рельсы блестели, как медные ручьи. Вот они задрожали, издавая слабый звон, задрожала насыпь, и парни насторожились: ну что? Сейчас? Нет – это был пассажирский поезд. Он, слегка замедлив ход, проскользил мимо, белея занавесками, за которыми спали на полках, согласно купленным билетам, благополучные пассажиры. Игорь мимолетно позавидовал их крепкому безмятежному сну. По лицам Сашки и Андрюхи он угадал, что друзья испытывают нечто похожее. Ну и пусть! Пусть едут мимо них немощные старики, огрузневшие мужики в возрасте, суетливые женщины, крикливые дети. Зато Андрюха, Сашка, Игорь – молодые, сильные, отважные. Им все по плечу! А уж прокатиться до Москвы без билета в товарняке – так вообще раз плюнуть! Одни неудачники тратят деньги на билеты…
Так они накручивали себя, собираясь с духом. Потому что дело им предстояло не самое простое.
– Слушай, Саш, – подал голос Андрюха, которому плечи давил полный рюкзак, – а ты уверен, что мы вскочить сможем? Что-то пассажирский не слишком медленно ехал! Если бы он хоть притормозил…
– Если бы да кабы… Да не дрейфь ты! Вот дрейфливые! Пассажирский поезд – он торопится, а товарному торопиться некуда, понял? Вот он и идет, как бычок – качается, вздыхает на ходу. На него кто угодно запрыгнет…
– Тихо вы! – оборвал друзей Игорь. – Сейчас как придут обходчики…
Игорь про себя неспокойно подумал, что Сашка что-то блефует: не может быть такая разница между товарными и пассажирскими поездами. Может, они неудачно выбрали место? Или поезда вообще нигде не замедляют ход? А вдруг Сашка все выдумал, и это его вранье – просто способ воодушевить, не позволить пасть духом? Оголтелое вранье из благороднейших побуждений?
Рельсы издавали тонкие высокие прерывистые звуки, словно плачущие насекомые. Бесконечно растянутой змеей к ним приближался товарняк.
– Прыгаем! – заорал Сашка. Грохот почти не позволял его расслышать, но по тому, как отчаянно раскрывались его губы, можно было прочесть заветное слово-приказ.
Это казалось чистейшей воды безрассудством: как прыгать? Куда? Ровной чередой (и совсем не так уж медленно) скользили перед их глазами вагоны – неуклюжие, громоздкие, похожие при свете занявшегося утра на огромные поленницы. Двери, до которых от земли не меньше метров полутора, наглухо сомкнуты, приперты снаружи на засовы. Если даже друзьям удастся так высоко подпрыгнуть, куда они потом денутся? Прицепятся к вагону и поедут так до Москвы?
Руки у Игоря опустились, все тело ослабло. Нет, напрасно сулило ему удачу пробуждение! Нет, видно, для таких, как он, в жизни счастья…
– В следующий! – закричал Сашка так громко, что сейчас его услышали. И увидели то, на что указывал он.
Один из вагонов закрыли неплотно – может быть, его содержимое не представляло особой ценности – и дверь свободно ездила туда-сюда, приоткрывая черное нутро. Плюс к тому – и этот факт сам по себе равнялся чуду – поезд действительно замедлил ход! Может, машинист увидел впереди красный сигнал семафора. Может, ему померещились ремонтные работы. А может, не требуется никаких объяснений: это было просто уникальное стечение обстоятельств – то стечение обстоятельств, которое отпускается счастливчикам по особому заказу в количестве одной штуки на целую жизнь.
Не гадая, что это было и долго ли оно продлится, Игорь прыгнул. Он сам не предполагал, что его длинные, но не слишком сильные ноги способны вознести его на такую высоту. Как будто на него накатилось опьяняющее облако, которое растворилось в пространстве, лишь когда он ощутил под рукой железную шершавость двери. Он вцепился в нее изо всех сил, слыша, как рядом крякнул Андрюха: друг был потяжелее, и прыжок ему дался не так легко.
А что же Сашка? Прыгая, Игорь не сомневался, что уж Сашка-то прыгнул вместе с ним – или даже раньше его. Разве не он заварил всю эту кашу? Но оказывается, было в нем что-то от Александра Македонского, его тезки, или просто от хорошего командира, который сначала заботится о своих солдатах и лишь потом – о себе. Только убедившись, что Игоряха и Андрюха уже в вагоне, Сашка прыгнул.
В эту секунду поезд неожиданно набрал скорость…
Игоряха уже стоял на прочном полу вагона и успел увидеть, что произошло. Сашка верно рассчитал прыжок, но ускоренное движение поезда смазало его. Несколько мучительных секунд он волокся следом за поездом, держась за ребро порожка, режущего пальцы, а двое друзей хватали его за руки, стараясь вытащить, но если бы он схватился за дружескую руку, то выпустил бы порожек… Поезд снова замедлил ход, но было поздно. Сашка рухнул вниз.
И следующие секунды – еще более мучительные, чем те, когда Сашка барахтался между небом и землей – это те, когда Андрюха и Игоряха замерли от одной мысли: что делать? Спрыгнуть?
Сашка, силясь улыбнуться, махнул им окровавленной рукой:
– Езжайте! Не смейте оставаться! Счастливого пути! Я вас догоню-у-у!
А может, он не то кричал – трудно было разобрать слова, которые рвал на клочки ветер, перекрывал грохот рельсов под колесами поезда… Но в смысле их усомниться было трудно: видно по всему, Сашка провожал друзей. Он не хотел, чтобы они жертвовали собой ради него.
Все привычки озерского детства приказывали Игорю и Андрею остаться. Разве не бывало так во времена их школьных или внешкольных шалостей, что четверым удалось сбежать, а один – попался на месте преступления? Согласно неписаному кодексу мальчишеской справедливости, бросить невезучего друга в одиночестве считалось подлым.
Однако дни детской сплоченности миновали. Взрослая жизнь стремительно разделяла друзей. Она уже оторвала от их тесной компании Мишу и Володю, которые, наверное, сейчас вспоминали о них в Москве. Она указывала им разные, в соответствии с талантами, пути. Все равно они разбегутся по разным институтам, будут встречаться лишь время от времени… Так не все ли равно, если Сашка чуть-чуть задержится? Приедет на следующем товарняке, ничего страшного. Да и прыгать обратно на землю сейчас уже не просто глупо, но и опасно…
Оставшегося меж двумя рельсовыми путями Сашку скоро стало невозможно разглядеть. А потом остались позади окраины родного Озерска. Поезд простучал по мосту, под которым раскинулась река, сверкающая в солнечных лучах.
– Как ты думаешь, на станции не будут обыскивать вагоны? – деловито спросил Андрюха, и этот первый вопрос не имел никакого отношения к их покинутому предводителю, маленькому Александру Македонскому. Этот вопрос властно напоминал им о делах насущных: о том, что забраться в поезд – это только начало. Надо еще добраться на нем до Москвы, а в Москве разыскать нужные институты, и еще какими-то сложными путями устроиться на место жительства, если общежитий абитуриентам не предоставляют… Одним словом, впереди непочатый фронт работ.
А мысли о Сашке остались там же, где и он сам.
* * *
Провожая Игоря по монументальной ковровой лестнице, по вымощенному каким-то необыкновенным паркетом коридору второго этажа, Сценарист болтал без умолку – с выраженным немецким акцентом, но бойко и грамматически правильно. Изредка он на пару секунд замолкал, словно подыскивая слово – и дальше текла его гладкая речь:
– Добро пожаловать… как вы сказали, Игорь Сергеевич? А меня русские клиенты предпочитают называть Генрихом Ивановичем… Не удивляйтесь: моего отца действительно звали Иван. Он происходил из обрусевшего рода с немецкой фамилией. Нашим родоначальником был швейцарец, прибывший в Россию на службу императору Петру Великому, – очень дореволюционно прозвучало это пышное именование царя в устах маленького очкастого человечка. – А три века спустя его дальний потомок женился на швейцарке – и таким образом я, Генрих Иванович Лямпе, родился на своей, как принято выражаться по другому поводу, исторической родине… Но извините мою болтливость, я вижу, вас мало интересует столь давняя история. Вас привела ко мне современность… Так чего же вы хотите от меня?
Игорь был ошеломлен – и экскурсом в генеалогию, и несообразностью всего облика этого плюгавого очкарика с тем, что он успел себе нафантазировать. Отчего-то загадочный Сценарист представлялся ему видным мужчиной, брюнетом с орлиным носом и тесно посаженными горящими глазами. Непременно высоким, широкоплечим и – в теле… Кстати, сквозь имя «Генрих» тоже просвечивало нечто, намекающее на орлиный нос и мефистофельские брови – так что Игорю всю дорогу мерещилось, что стоит ему отвернуться, как странный хозяин начнет расти ввысь и вширь, точно джинн из бутылки, наливаться брюнетистой лиловизной свежевыбритых щек. Эти полуфантазии, полугаллюцинации были так утомительны, что Игорь не успел толком продумать, как сформулировать свою просьбу, и спроста бухнул:
– Я хотел бы заказать фильм.
Как раз в этот момент Генрих Иванович толкнул створку простой белой двери, и они вошли в комнату, служившую, очевидно, рабочим кабинетом. Крашенные в светло-салатовый цвет стены, невысокий, обтянутый зеленой кожей диванчик, письменный стол, сверкающий отделанной под металл (а может, и впрямь металлической) столешницей, функциональный стул с удобной, гнущейся в разные стороны спинкой. А на столе – затрапезная пишущая машинка, обляпанная по корпусу сальными пальцами, с раздолбанными, выпирающими на разных уровнях клавишами, с протертой лентой. Из машинки торчали два разделенных фиолетовой копиркой листа. Сценарист посмотрел на них так свирепо, словно мысленно выдернул их, скомкал и швырнул в урну под столом. Потом он посмотрел на Игоря, и тот отвел глаза, неприятно пораженный сверканием его очков.
– Это исключено, – голос Генриха Ивановича звучал суховато, без прежнего радушия. – Я для себя решил, что делаю последний сценарий, – кивнул он на торчащие из машинки листы, – и больше этим не занимаюсь.
– Почему?
– Потому что это слишком плохо заканчивается, – очки Сценариста запотели, словно он беззвучно расплакался. – Каждый раз, несмотря на мои предупреждения, люди пытаются что-то изменить… И ни к чему хорошему это обычно не приводит.
Неужели Игорь зря притащился в Швейцарию? Потратил столько времени, денег, поссорился с Инной… Нет, пардон, Генрих Иванович, этот номер не пройдет!
– Тогда хотя бы помогите мне! Мой друг заказывал у вас фильм. Мне необходима копия. Я заплачу, сколько скажете.
– И это невозможно, – отчеканил Генрих Иванович. – Я никогда не делаю копий. Фильм выпускается в одном-единственном экземпляре. Разве вы не знаете об этом?
– Но я вас очень прошу! Не может быть, чтобы ничего не осталось! Какие-то черновики, эскизы, сценарий, в конце концов!
– Я все уничтожаю, это оговорено в контракте. – Сценарист упрямо покачал головой.
– Но, быть может, вы сами вспомните хоть что-нибудь? – На Игоря наползало отчаяние. – Поймите, это очень важно! Фильм снят совсем недавно, заказчик был из России, его звали Андрей Федоров.
– Почти все мои заказчики из России. Но я не запоминаю ни имен, ни фильмов. Написав сценарий, тут же выбрасываю всю информацию из головы. Это часть моего ремесла.
Игорь видел, что Сценариста ничем не проймешь. Да, наверняка он помнит больше, чем хочет показать, но выжать из него сведения не получится никакими силами. Разве что под пыткой или под «наркотиком правды» – но в данном случае это исключено. Оставался один выход. Один, предсказуемый, закономерный выход…
– Ваш сценарий стоит пять миллионов? – Произнеся это, Игорь почувствовал, насколько ему полегчало. Будто прыгнул в воду с десятиметровой высоты! Вода обдала холодом с ног до головы, но самое страшное – колебание – осталось позади. Теперь от него требуется просто плыть по течению.
– Или больше…
Игорь открыл свой дорожный чемодан. Без колебаний выписал чек.
– Вот вам десять. Чек на предъявителя.
На небольшом бледном, покрытом глубокими мимическими морщинами лице Генриха Ивановича отразилась борьба любви к деньгам и любви к долгу. Деньги, как обычно, перевесили.
– Ладно, уговорили, – щелкнул пальцами Генрих Иванович, на глазах делаясь приветливее. – Каковы будут ваши пожелания? Режиссер, актеры?..
– На ваше усмотрение. Мне интересен сюжет, а не то, чтобы меня сыграл Бред Питт.
Сценарист окинул его профессиональным взглядом – точь-в-точь мужской портной.
– А Бред Питт и не подойдет, типаж не тот.
– Но вы хотя бы расскажете, как делаете все это? – Игорь постарался изобразить скептическую усмешку, которая, он чувствовал, не слишком удалась. – Что, связываетесь по мобильнику с богом и просите прислать папку с личным делом господина такого-то?
– Давайте присядем. – Генрих Иванович указал Игорю в угол у окна, и гость послушно опустился на диванчик у стены, оказавшийся весьма комфортным, а сам подвинул офисный стул и сел на него верхом точно напротив Игоря – глаза в глаза:
– Бог тут ни при чем. Как сказал Лейбниц, я не нуждаюсь в этой гипотезе. При всем развитии научных знаний о мире, современный человек – по-прежнему дикарь. Ему нравится думать, что где-то там, на небесах, кто-то большой и сильный руководит людьми, воздавая каждому по заслугам. Современный человек, подобно дикарю, привержен элементарным схемам: счастье – вознаграждение за хорошее поведение, несчастье – наказание за какие-то мифические грехи… На самом деле все не так просто, а… еще проще. Нет ничего сверхъестественного в предсказании судьбы, как и во всем прочем. Ни малейшей мистики, чистейший материализм.
Игорь уловил, что с момента подписания чека сдержанность Сценариста снова сменилась словоохотливостью. Ну что ж, Игорь не прочь поддержать его болтовню и развить тему предсказания судьбы. Собственно, не за этим ли он проделал долгий путь в Швейцарию?
* * *
– Итак, – начал свою лекцию Сценарист, покачиваясь на стуле, – давайте раз и навсегда уясним, что никакой бог, никакая сверхъестественная, стоящая надо всем и вся личность в нашу жизнь не вмешивается. Свой жизненный сценарий человек пишет сам, начиная с раннего детства и вплоть до финала, которым опять-таки обязан исключительно себе.
– Как это «себе»? – Игорь добросовестно попытался следовать в русле его рассуждений. – Если я иду по улице и меня сбила машина, это что, по-вашему, я сам под колеса бросился? Это же чистой воды случайность!
– Если вы переходили дорогу, будучи слегка навеселе, – спокойно парировал Генрих Иванович, – а напились вы из-за того, что поссорились с женой, а постоянно ссоритесь вы с женой потому, что женились на ней исключительно из-за внешности, а внешность ее вам понравилась потому, что напомнила фотографию Элизабет Тейлор, которая висела на стене у кровати вашей матери – не скажете ли вы, что это не случайность, а закономерность?
– А если я был трезв, как стекло?
– Значит, имелись какие-то другие причины. Ведь отчего-то вы не заметили автомобиль и не успели отскочить? Значит, о чем-то задумались или были взволнованны… Или переходили дорогу на красный свет, нарушали правила – а желание нарушать правила тоже обычно уходит корнями в детство, в воспитание, в бунтарскую юность…
Игорь задумался, ища изъян в его логике. И не находил.
– Не считайте меня провидцем или колдуном. В голосе Сценариста отчетливо слышалась усталость: как, должно быть, ему надоело повторять все эти объяснения – снова и снова, каждому клиенту! – Я был психоаналитиком – наверное, чересчур успешным психоаналитиком. Профессионально копаясь в прошлом своих пациентов, я в какой-то момент понял, что способен предсказывать их будущее. Имея возможность наблюдать этих людей на протяжении долгого времени, я проверял – сбывалось все до мельчайших деталей. Отсюда вывод: совершенные в прошлом поступки позволяют вычислить то, что случится потом. Это как в уравнении – известные члены позволяют вычислить неизвестные. Одним словом, если хотите, мне удалось вывести алгебраическую формулу судьбы.
Что-то в этом математически выверенном предвидении по-прежнему казалось Игорю подозрительным.
– Но как же люди, которым еще только предстоит сыграть роль в моей судьбе? Разве формула позволит предсказать их имена? Их внешность?
– Легко! – по-мальчишески радостно воскликнул Сценарист, точно ждал именно этого возражения. – Они уже записаны в вашем сценарии – между прочим, на самом базовом, генетическом уровне. Известно ли вам, что разлученные в детстве и никогда не знавшие друг друга однояйцевые близнецы выбирают себе в жены женщин с одинаковыми именами, похожих, как сестры? Что эти самые разлученные близнецы одинаково одеваются, выбирают одни и те же профессии, любят одни и те же блюда, болеют одними и теми же болезнями в одно и то же время? Хотя, подчеркиваю, никакой мистики тут нет. Генетики подтвердят: чистая биология.
– А как же научно-технический прогресс? – Игорь продолжал упорно докапываться, где же тут подвох. – Лет через сорок, как предсказывают футурологи, в наш быт войдет новый транспорт, новое градостроительство, компьютеры и телефоны заменят микроскопические устройства, позволяющие пользоваться принципиально иными способами связи… Что, все это тоже будет отражено в фильме?
– Что касается технических нововведений, многое из того, о чем вы говорите, уже изобретено. И не внедряется только по той причине, что невыгодно представителям крупного капитала, потому что они сначала намерены выжать все доходы из продаж автомобилей, мобильников и компьютеров, основанных на старых, хорошо разработанных принципах. У меня много знакомых в мире крупнейших производителей техники – нет-нет, не клиентов! Просто друзей. Мы иногда беседуем с ними на эти темы. Однако на вашем месте я бы не слишком беспокоился о том, как будет выглядеть мир через сорок лет. Сеанс психоанализа мы с вами пока не проводили, но что-то – вероятно, опыт – мне подсказывает, что еще сорока лет жизни вам не отмерено. Полагаю, гораздо меньше… но пока не могу сказать, насколько меньше.
На этот раз Игорь промолчал, прижав руки к вискам, точно пытаясь унять в них биение крови.
– Ну вот, думаю, я вас достаточно подготовил. Можем приступать к сеансу. Пройдемте в соседнюю комнату.
Соседняя комната оказалась небольшой, очень уютной, приятно освещенной солнцем. По части мебели отмечался тот же, свойственный, видимо, всему стилю особняка на Грабенштрассе, минимализм: письменный стол, пара глубоких кресел и удобная кушетка вроде тех, что стоят в кабинетах психоаналитиков. Что-то в освещении и цвете стен напоминало солярий дорогого санатория и предрасполагало к отдыху… или даже ко сну… Игорь вдруг вспомнил, что рано встал, с утра на ногах, плюс еще утомительные передвижения транспортом… Было бы очень недурственно прилечь на эту кушеточку и придавить часика два-три… Наверное, это крайне глупо – вот так лечь и заснуть в чужом доме; но почему-то сейчас этот поступок представлялся Игорю в высшей степени естественным.
Сценарист обвел рукой это на редкость спокойное помещение:
– Как видите, никаких приборов для сканирования мозга. Так же нет ни свеч, ни хрустальных шаров, ни благовоний. Нет даже, – многозначительно скривил он губы, – черного ворона. Или хотя бы его чучела. Я не сторонник дешевых эффектов.
Что это – о воронах, ему не послышалось? Может, он уже заснул, и Сценарист проник в хранилище его снов? Вороны… каркающая стая над кладбищем… кишение черных птиц, долбящих клювом лицо покойника… Пораненные пальцы Володи… Ведь у него действительно оказалась поранена рука, в том самом месте! Сомнения пронеслись галдящим потоком через голову Игоря, не оставив ничего, кроме досады: что это он такой подозрительный стал? Черный ворон, как и черная кошка, традиционно ассоциируется с нечистой силой. Поэтому Генрих Иванович его и назвал.
– Ну и что я должен делать? – грубовато спросил Игорь.
– Ничего особенного. Просто ложитесь на кушетку и закройте глаза.
После того, как Игорь последовал его указаниям, Сценарист сел в изголовье кушетки. Там Игорь не мог его видеть, не мог за ним следить, но это его ничуть не беспокоило. Пару секунд перед глазами не было ничего, кроме освещенного летним солнцем потолка. Затем веки опустились, и наступила горячая темнота, пронизанная красными сполохами. Из темноты глухо, тяжело и как-то вязко, точно застревая в вате, доносился голос Сценариста.
– Ваши руки теплые и тяжелые. Вы не можете пошевелить ни рукой, ни ногой. Все ваше тело расслаблено. Вам хорошо и спокойно… – услышал Игорь, прежде чем полететь в бездну.
* * *
– Игорь, а как ты думаешь, шампанское будут разносить?
– Обязательно, – заверил Игорь. – Любишь шампанское?
– Обожаю, а ты?
– Я вообще-то стараюсь не пить. Но сегодня, думаю, придется изменить своим правилам…
Соседкой по креслу оказалась грудастая блондинка в чисто символическом розовом платье. Стопроцентно в его вкусе – у Игоря вечно текли слюнки на такие вот выпирающие из куцых платьишек телеса. Инна, должно быть, до сих пор уверена, что он западает на чернявых и худеньких.
Она тоже на него запала. Он ей понравился… Очень, очень понравился – судя по крайне настойчивому поведению. Сперва она развязно представилась Ксюшей и вытянула из него имя («О, Игорь? Как здоровско, супер! О-бо-жаю это имя! Игорь, а давай на «ты!»). Затем принялась одолевать его всевозможными вопросами – от «Когда будем в Москве?» и «Не боишься ли летать?» до пресловутого шампанского. При этом она как бы невзначай касалась то его колена, то дотрагивалась до руки, то, перегнувшись через него, задевала пышной грудью. При других обстоятельствах Игорь, не раздумывая, воспринял бы это как прелюдию к сексу – необременительному, кратковременному, дешевому и сладкому, точно мороженое на улице в летний день. Возможно, прямо в самолете, в туалете. Сам он никогда не развлекался подобным образом, но знал, что такое иногда случается. Но сейчас он вел себя сдержанно, поскольку все еще не мог отойти от недавней встречи со Сценаристом.
Мысли Игоря то и дело возвращались к психоаналитическому сеансу. Он пытался вспомнить подробности, но в памяти всплывали лишь отдельные разрозненные сцены. Сцены его воспоминаний – причем таких, которых вроде и не было в памяти, словно они возникли в его голове лишь сейчас и в то же время обладали несомненной подлинностью, точно его запачканный манной кашей слюнявчик или дневник за третий класс, найденные в завалах старых вещей. Вот он зимой возле печки в старом доме, откуда они с мамой переехали, когда ему исполнилось шесть; жарко пылают дрова, на нем байковые штаны и валенки, в руках бедная советская игрушка – деревянный клоун на резиночках, весь обмусоленный, с полуоблупившимся лаком… Вот его первая встреча с Сашкой в первом классе. Какой же тогда Сашка был смешной, с этой его залихватской кудрявой челочкой и синим ранцем, на котором изображен гриб… Яркий зимний день, мороз хватает за щеки, они с друзьями катаются с горы на кусках картона… Лямки лифчика, которые проступают под коричневым платьем, когда Галка Алтухова на передней парте поворачивается в сторону учителя – и жаркая волна, проникающая от нижних отделов позвоночника туда, где шевелится неприлично называемый орган… Первое впечатление от Москвы – вокзальная башня, подернутая голубоватой дымкой раннего утра… Шпаргалка, приготовленная к выпускному экзамену и так и не пригодившаяся, – оказывается, он запомнил эту ненужную научную дребедень до последнего слова… Другое московское утро – он уже дворник, шарканье прутьев метлы по асфальту возле подъезда, окурки, просыпавшаяся мелочь, бумажки от ирисок «Кис-кис»… Сентиментальная заплатка в виде бархатного сердечка на Инниных джинсах, которые комком валяются на паркете, рядом с его брюками… Волосатая дольчатая бородавка на подбородке важного лица, к которому Игорь почтительно явился на прием, оформляя бесконечные бумаги на создание собственной фирмы… Крошечный, торчащий над кромкой одеяльца кулачок дочери, только что привезенной из роддома – и такая удушающая волна нежности к этому насквозь родному и в то же время бесконечно отдельному от него комочку плоти, что вдруг насквозь тебя пронизывает: ребенок – это счастье и мучение на всю жизнь… на всю жизнь…
Это было так беспорядочно, так… избыточно… так живо… Будто все, что умерло, воскресло перед ним синхронно в один растянутый до бесконечности миг.
Когда Игорь пришел в себя, он почти не поверил, что находится где-то далеко от печки, валенок и деревянного клоуна. Да, да, правильно, он – в Швейцарии… Та же комната, та же кушетка. Рядом – Сценарист. Держит его за руку, точно пульс щупает. Белого халата только не хватает, а так – вылитый заботливый врач. Доктор Айболит, блин!
– Ну как, получилось? – Игорь даже не помнил, рассказывал он обо всем этом Генриху Ивановичу, или тот при помощи каких-то волшебных очков смотрел вместе с ним этот авангардный бессюжетный фильм. Наверное, рассказывал – как же иначе? Но в таком случае, что мог извлечь Сценарист из того, что даже для носителя воспоминаний, Игоря, представлялось гигантской кучей хлама?
– Пока не могу сказать, – уклончиво молвил Генрих Иванович. – Поговорим, когда будет готов фильм.
– И что, я действительно увижу в нем не только свое прошлое, но и будущее? – допытывался Игорь.
Сценарист уже поднялся и вышел из комнаты с кушеткой, Игорь последовал за ним.
– Да. Все, что было, есть или будет важным для вас.
– А смерть Андрея там будет?
Игорь не успел придержать язык, сообразив, что об Андрее упоминать вроде бы не стоило. Но Сценарист ответил все так же невозмутимо:
– Если она вас потрясла, то обязательно будет.
– И за какой же срок вы собираетесь это сделать?
Игорь думал, что они пройдут в кабинет, где оформят заказ. Однако Сценарист, пренебрегая формальностями, проследовал дальше, вниз, в холл:
– Обычно на сценарий требуется несколько недель. На фильм – несколько месяцев.
Игорь не переставал удивляться перепадам в настроении Сценариста. Радушие Генриха Ивановича испарилось: теперь он откровенно выпроваживал клиента. Они уже дошли до входной двери! Нет, стойте, что происходит? Игорь не может так уйти… сейчас уйти!
– Всего хорошего. – Голос Генриха Ивановича был холоден и сух, точно зимний ветер в швейцарских горах.
– Но подождите! – Чтобы избежать беспардонного выпроваживания, Игорь ухватился за ручку двери. – Меня гораздо больше интересует другое. Получается, то будущее, которое вы покажете мне – единственно возможный вариант развития событий? И ничего невозможно изменить?
Сценарист мягко, но властно, как санитар душевнобольного, оттеснил Игоря от ручки и сам открыл дверь:
– Обычно невозможно. И я никому этого не советую, чтобы не сделать еще хуже. Впрочем, зачем я это говорю? Вы же все равно попробуете, как и все остальные… Прощайте.
Стук, с которым захлопнулась тяжелая дверь, до сих пор стоял у Игоря в ушах, перекрывая мелодичный, но с неприятными смеховыми взвизгами голосок Ксюши:
– Игорь, я впервые встречаю такого интересного мужчину, как ты! Такого загадочного, молчаливого… Обычно ко мне все пристают, а ты нет. Значит, уважаешь во мне человека… У тебя, кстати, какие планы сегодня на вечер?
А и правда, какие у него планы? С этим Сценаристом и всем, что было с ним связано, Игорь совершенно обо всем забыл, отстранился ото всей своей обыденной жизни. Даже не помнит, сообщил ли он Инне, когда возвращается из Швейцарии и каким рейсом. Кажется, все же сообщил. Значит, сегодня нужно ехать домой. Но, скажем, завтра…
На встречу завтра Ксюша тоже согласилась охотно. А заодно взяла с Игоря обещание, что он посадит ее в такси. А то у нее столько вещей, она кое-что прикупила себе в Швейцарии…
Так и вышло, что борт самолета они покинули вместе. И в микроавтобусе, отвозившем пассажиров бизнес-класса от взлетной полосы до терминала, тоже сидели рядом. А уж когда вылезли у здания аэропорта и отправились получать багаж, Ксюша и вовсе подхватила Игоря под руку, повисла на нем и прижалась своей выдающейся грудью.
И тогда Игорь обернулся…
Единственное, что осталось у него в памяти от этого момента – две пары расширенных от ужаса и, как он только сейчас заметил, очень похожих глаз. Его жены и его дочери. В глазах Инны – ненависть, смешанная с торжеством. Что касается глаз Алины, в них застыл ужас и что-то, очень похожее на отвращение… Отвращение – к кому? К нему, своему отцу?
Игорь запоздало оттолкнул от себя Ксюшу. Оценив ситуацию и, догадавшись по виду Инны, что сейчас разгорится скандал, смекалистая блондинка резво зацокала каблуками подальше от семейных разборок.
Если бы не было так поздно…
* * *
Оставшись у себя в комнате, которая называлась «Алинкин кабинет», дочь Игоря и Инны тщетно искала, чем бы заняться. Брала книгу, которая недавно еще захватывала и увлекала – и, перелистав страницы, равнодушно откладывала. Включала музыку – но даже любимый «Diary of Dreams» казался по контрасту с настроением недостаточно мрачен. Войти, что ли, в Интернет – пообщаться с друзьями, написать в блогах о том, что ее волнует? Нет, с посторонними людьми она не имеет права делиться этими переживаниями. Если бы речь шла только о ее чувствах, она сумела бы изложить их в прозе и стихах, привлечь внимание к своей проблеме. Но она не имеет права привлекать всеобщее внимание к тому, что является личным делом ее родителей!
Все началось с полудня, когда она, зайдя в угловую комнату на втором этаже, застала мать перед зеркалом. «Куда это ты собираешься?» – спросила Алина, потому что уж очень тщательно она красила глаза. Мама сказала, что сегодня приезжает папа из Швейцарии, и его надо встретить. Алина постоянно напоминала себе, что она уже не маленькая девочка, чтобы бурно огорчаться и так же бурно радоваться. Но на этот раз она обрадовалась по-настоящему. «Ой, папка приедет! Мама, возьми и меня с собой!» Мама, конечно, не возражала. Только попросила собираться побыстрее, потому что самолеты ждать не станут. Ну, для Алины летом одеться – пара пустяков: черный сарафан – и она готова.
Собираясь, она снова чувствовала себя маленькой девочкой, которая так любит встречать любимого папку. Когда ей было лет шесть, она так радовалась его возвращению с работы! За час до его прихода занимала наблюдательный пост возле окна их квартиры на втором этаже и смотрела, смотрела долгими зимними сумерками туда, где в конце двора из арки вот-вот должен был обрисоваться знакомый силуэт. И хотя Алина постоянно напоминает себе, что она уже не маленькая девочка – до чего же приятно время от времени побыть маленькой девочкой!
«С чего это я так разошлась? – удивлялась себе Алина. – Вроде могу вообще не вспоминать о родителях целыми сутками: ну есть они и есть, существуют рядом, ну и ладно… Может, я так пытаюсь поправить неблагополучие в семье? Но разве я смогу изменить ситуацию к лучшему, если снова стану ребенком?»
– Мам, а что он там делал, в Швейцарии? – спросила Алина уже в машине, опуская боковое стекло.
– На совещание ездил, – лаконично ответила мама.
Алина не стала развивать тему. В самом деле, откуда маме знать, чем там занимался папа на совещании?
Что бы там о ней ни думали родители, Алина уже очень многое понимала. И то, из-за чего папа повышал голос, и то, из-за чего мама принимала снотворные таблетки. И все-таки понимание это было каким-то формальным, внешним. Слово «измена» казалось Алине чрезмерно литературным, не имеющим отношения к жизни. Во всяком случае, к жизни ее семьи. Алина наблюдала, что мама за последние годы стала нервной и раздражительной. То, что она бросила работу, должно было сделать ее спокойнее, а вышло наоборот. Уж не выдумывала ли она папины измены? Алина не удивилась бы… Мама часто придиралась к ней, обвиняла в поступках, которые та не совершала. Докажешь ей: «Мама, я не могла этого сделать потому-то и потому-то» – «Ох, извини», – и дальше продолжается в таком же духе. Подруги, с которыми она болтала в аське, рассказывали, что женщины часто завидуют подросшим дочерям, их красоте, молодости, успеху у мужчин. И иногда девочка подумывала, что так оно, пожалуй, и есть. Может, мама даже к отцу ее ревнует?
– Мам, а папа тебе звонил, во сколько его встречать?
– Нет. Я просто в аэропорт звонила. Сделаем ему сюрприз.
Лицо у мамы было невеселое, под тщательно наведенной косметикой скрывалась напряженность. Не с таким выражением лица делать кому-либо сюрприз! Алина не стала продолжать тему. Отвернулась, глядя в окно. Мама вообще в последнее время какая-то странная: то исступленно лезет в Алинины дела, вздыхает «Какая же ты у меня сложная девочка!»; то до седьмого пота крутит велотренажер – аж вся красная от натуги…
Не надо об этом думать. Злиться на маму – глупость. Надо думать о том, что вот сейчас они приедут в аэропорт… Как это замечательно – встреча! Папка раскинет для нее, Алины, руки, будто собирается обхватить толстую-претолстую снежную бабу, Алина с визгом повиснет у него на шее… Нет, все-таки без визга – для этого она слишком взрослая. Но она все равно постарается показать, что дома ему рады. Пусть себе мама изображает, что хочет, Алина просто обязана дать отцу понять, что дома всегда его ждут. Это будет ее вклад в равновесие семьи. Ведь мама и папа так хотят этого самого равновесия! Почему бы не подыграть?
Промелькнули привычные загородные просторы, задержала, по обыкновению, пробками Москва… В общем, мама не лукавила и не нервничала, когда призывала Алину одеваться побыстрее. В аэропорт они добрались, когда о прибытии рейса из Цюриха уже было объявлено. С трудом приткнув машину на платную стоянку, понеслись вместе с остальными встречающими в зал, наблюдая через прозрачные стены, как ко входу в терминал уже причаливает легкий микроавтобус…
То, что увидела Алина, не укладывалось в голове. Слово «измена», бывшее до сих пор таким же теоретически-отвлеченным, как «дивергенция» и «мультикультурализм», внезапно обрело плоть и кровь. И этой плоти было немало… Ничего себе грудь! И какой, интересно, изверг внушил этой Мэрилин Монро из Вышнего Волочка, что ядовито-желтый оттенок белокурости – самый писк моды? Моментально оценив ту, кого сжимал в недвусмысленных объятиях ее папка, Алина осталась холодна. Хуже того, ей стало смешно: променять ее, вопреки всем недостаткам, изысканную и умную маму – на такую вот здоровенную Машу с Уралмаша? Полный отстой! Однако, когда отец обернулся, при виде его искаженного лица смех прошел.
«Сегодня вечером нам всем будет не до смеха…»
Алина как в воду глядела! Вот уже пятый час родители выясняли отношения. А она, точно по тюремной камере, слонялась по своей комнате, опасаясь наткнуться на них, и ничем не могла заняться. Черт бы побрал эту жизнь! Зачем вообще было заводить целый загородный дом, если в нем тесно от супружеских раздоров?
В Алине нарастало негодование. Сколько можно ругаться? Он ее терзает своими изменами, она его – своей ревностью. Уж разбежались бы по-человечески, что ли!.. Сколько можно травить душу себе и другим?
Услышав приближающиеся по коридору шаги, Алина поспешно юркнула за компьютер, дернула мышь, оживила черный экран. У папы есть полная возможность подумать, что дочь увлечена Интернетом. А что еще ему остается думать?
– Алина, – Алина не обернулась, но затылком чувствовала, что отец растерян, унижен, обеспокоен, – как ты смотришь на то, что мы с мамой… поживем раздельно?
Не об этом ли только что она думала – почти мечтала? Но когда тебя ставят перед свершившимся фактом, это всегда нелегко. Начинается что-то новое. И какое место займет Алина в этом новом порядке вещей?
– Разводитесь, – сказала Алина как можно спокойнее. – Если люди постоянно мучают друг друга, как вы с мамой, то лучше развестись. Я вам не помешаю. Я уже почти взрослая.
– Да?! Да… Наверно, да… Тем не менее… Сам не понимаю, что несу… Ты с кем захочешь остаться?
– С мамой, – вперяясь невидящим взглядом в экран, отвечала Алина. Она сделала выбор прямо сейчас и не была точно уверена, что он правильный. Но, как бы ни было, менять его она не собиралась.
– Алина, дочка, прости… Так по-дурацки вышло… Самое дурацкое – я ни в чем не виноват! Эта девица – просто случайная попутчица. Но мне никто не верит. Наверно, и ты не поверишь…
Алина наконец резко, вместе со стулом, отвернулась от экрана. Увидела покрасневшие, отечные глаза отца («Неужели плакал?»), его растрепавшиеся, слипшиеся от пота волосы… И со всем нерастраченным пылом бескомпромиссной юности выкрикнула прямо в это близкое и такое изменившееся лицо:
– Пап, я все понимаю! Но так-то зачем поступать?
* * *
Зал был заполнен торжествующим июльским солнцем. Оно радостными бликами ложилось на кресла, прыгало солнечными зайчиками в глаза, играло на гладкости желтого паркетного пола. Но, к сожалению, место было такое, где солнце никого не радует. Потому что это был зал суда. И здесь происходило заседание по поводу развода Гаренковых и раздела имущества.
Игорь сильнее всего на свете желал, чтобы всего этого не было… Нет, не развода: видно, разбитую чашку заново не склеить. Но к чему все эти бесконечные имущественные придирки? Он же признал, что виноват, он по доброй воле готов отдать Инне и дочери (особенно дочери) все, что им только заблагорассудится! Так нет же: Инна в пику мужу наняла адвоката – высоченную бабу, вытянутое лицо которой несло отпечаток выражения голодного крокодила, завидевшего вкусную и питательную лань. Для адвокатши оказалось делом чести заставить блудного мужа отвечать по всей программе за все супружеские грехи – состоявшиеся и запланированные… «Ах ты, зараза, от тебя небось муж на второй день после свадьбы сбежал, так ты из-за него всех возненавидела?» – про себя ярился Игорь. В довершение обид, адвокатше, а в ее лице Инне подыгрывал судья… Подыгрывала. Судья, разумеется, тоже женщина, в нашей стране это бабская профессия, почти как врач. И секретарь суда. И какие-то неведомые ему по рангу служительницы юриспруденции всех мастей – сплошь противоположного пола. Скрытые феминистки! Тотальный бабский заговор против русских мужиков! В этом зале, под прицелом брызжущих неприязнью, с густо накрашенными ресницами, глаз он впервые почувствовал себя женоненавистником.
«Вот и хорошо, что Инка меня прогнала! – зализывал раны в душе Игорь. – Иначе прожил бы с ней до самой смерти и так и не узнал, что за корыстная мерзавка обитает бок о бок со мной. Спутница жизни называется! А Алинка… Неужели она вырастет такой же оголтелой потребительницей?»
Вокруг Алины Инна и Игорь особенных споров не вели. В этом пункте все очевидно: подростку нужны и мать, и отец – пусть даже отец будет находиться на расстоянии. Хотя они не смогли быть надежными мужем и женой, но, по крайней мере, приличными родителями смогли остаться… И все-таки Игоря волновало то, что на расстоянии Алина отдалится от него. Что, если он потеряет дочь?
«Ничего, права общаться с дочкой, сколько хочу, никто у меня не отнимает. Во имя этого можно пожертвовать частью имущества. Заработаю себе еще. Зато мы с Алинкой будем встречаться, разговаривать, дружить… Сейчас она обижена, но ее обида пройдет: кто-кто, а моя Алина всегда любила своего папку».
Как бы ни был Игорь ранен происходящим, но при этом он, почти против воли, периодически бросал взгляды на секретаря суда. С лица так себе, задумчивая кувалда, а вот фигура отменная. Роскошная, на вид такая упругая, грудь пятого размера, не меньше. Изумрудная с блестками кофточка соблазнительно обтягивает все это богатство. При других обстоятельствах он бы непременно…
Объявили перерыв, заскрипели кресла, захрустели, приводясь в вертикальное положение, натруженные позвоночники… Игорь тоже вышел в коридор размять усталые ноги. В дверях он едва не столкнулся с Инной, но отодвинулся, пропустив ее вперед. Ему показалось, что она собиралась что-то сказать ему… Не желая выслушивать очередные упреки, он в коридоре демонстративно отошел подальше от бывшей супружницы, и она поджала тонкие губы, слизывая с них помаду. Как раз в эту минуту в кармане завибрировал сотовый.
– Алло, – лениво бросил в трубку Игорь, представляя, что звонят с работы. И невольно напрягся, услышав тихий голос с немецким акцентом:
– Звоню сообщить, что часть денег я отработал. Ваш сценарий готов. Можно приступать к съемкам.
Откровенно говоря, за всеми перипетиями развода сценарий и все, что с ним было связано, совершенно вылетели у Игоря из головы. А когда он вспоминал о поездке в Швейцарию, склонен был думать, что стал жертвой мошенника. Ну да, как же, для профессионального психоаналитика не составит труда заморочить голову рядовому обывателю! Если даже швейцарец с подозрительным именем Генрих Иванович соорудит при помощи профессиональных актеров и режиссера какое-то маловысокохудожественное варево, наверняка там будет очень немного совпадений с действительностью. Что касается самоубийства Андрюхи, то этот жгучий красавчик всегда был чересчур впечатлителен… Да и нет никаких веских доказательств, что он покончил с собой на почве просмотра фильма: скорее все-таки потому, что запутался между женой и беременной любовницей. В общем, ерунда это все – про сценарии! Так не бывает!..
– Неужели готово? – усмехнулся Игорь. – И что, в этом вашем сценарии есть и то, что происходит со мной сейчас?
– Как вы слушаете дело о собственном разводе, а сами в это время облизываетесь, глядя на сиськи секретаря суда? Есть.
Моментально вспотевшим пальцем Игорь нажал на телефоне правую верхнюю кнопку. Он не в состоянии был продолжать разговор. Мгновенное доказательство того, что это не ерунда, что так бывает, подкашивало ноги, бросало в панику. Глядя остекленелыми глазами за окно, где простирался невыразительный городской летний пейзаж, Игорь отдавал себе отчет, что с этой минуты он живет в новом мире. Мире, о существовании которого он раньше не подозревал. Мире, где возможно многое… и половина открывшихся возможностей заставляла ужасаться.
Испытывая сильное желание отшвырнуть сотовый, Игорь никак не мог избавиться от слова «сиськи». Произнесенное тихим голосом с немецким акцентом, оно из шутливо-детского превращалось в зловещее. Почему-то интимные словечки, будучи вынесены на белый свет, приобретают какой-то нехороший оттенок… Причина зловещего звучания, правда, заключалась еще и в том, что от кого-кого, а от Генриха Ивановича он не ожидал услышать слово «сиськи». Так же, как и слово «облизываетесь». Словно сползла пристойная очкастая маска психоаналитика и открылось под ней… что открылось? Не лицо, во всяком случае. Не морда звериная даже, а что-то иное, еще менее человеческое и представимое… Что это? В какое дерьмо он, Игорь, ненароком вступил? А может, это и не дерьмо, а худшая разновидность грязи – гибельное чавкающее болото, засасывающая трясина, для вида прикрытая изумрудной травой…
«Эх, Сашка, Сашка, зачем только ты дал мне тот адрес?»
– Что ты стоишь? – с расстояния полутора метров, не приближаясь, окликнула Игоря жена. – Через две минуты перерыв закончится!
Когда развод стал непререкаемой реальностью, Инна прекратила называть экс-супруга по имени. Как ни странно, Игорь был этому рад. Будто в том, что Инна продолжала бы называть его тем же именем, как в дни, когда они любили друг друга, заключалось лицемерие, которого он был бы не в силах сейчас перенести.
* * *
– Ты думаешь, сейчас время расхаживать по клубам? Когда в наших семьях…
– Ну, правильно, вечно у тебя «в наших семьях, в наших семьях»! Это все гнилые отмазки. У тебя ведь уже прошел срок траура? А мне на их развод наплевать. Родители пусть портят себе жизнь, а я им подражать не собираюсь. Что плохого в том, что мы чуть-чуть развеемся? Короче, скажи по-человечески: идешь или нет?
Кажется, Стас немного обиделся. Однако согласился, что если они вдвоем сходят в клуб «Точка» на выступление культовой готической группы «Черный бархат», то никому ничего плохого не сделают. Это большая редкость: чтобы «Черный бархат» выступал летом. Лето – вообще для готики не сезон.
Прихорашиваясь для клуба, Алина думала о том, до чего же ей надоел Стас Федоров. Еще вчера, казалось бы, дружили, обсуждали одну и ту же музыку, обменивались книгами, тусовались в одних компаниях – ровесники все-таки, и родители дружат… И вдруг за короткое время Стас поблек в ее глазах. Как будто несчастья, случившиеся в двух дружественных семьях за короткий срок, не объединили их, а развели как можно дальше друг от друга. У Стаса все просто: он по-прежнему мальчик, который оплакивает папу. А ее разрыв между мамой и отцом заставил резко повзрослеть. Стать вровень с родителями, оказаться кое в чем даже старше и умнее. И вот эта взрослая умная Алина смотрит на Игоря и Инну, которые ссорятся, точно дети в песочнице, вырывая друг у друга формочки и ведерки, и удивляется: неужели эти карикатурные скандалисты совсем недавно казались ей такими мудрыми, многознающими? Разбирающимися в жизни от и до? Да они с самими собой разобраться не могут, а не то что решать за Алину, как ей жить! Мысль о том, что родители – точно такие же люди, как она, вселяла в Алину некоторый испуг, но и радость свободы.
А Стас… Стас хоть и жалуется на свою мамочку, но на самом деле точно такой же, как она. Он, как бы это сказать, некритически принимает ценностные установки своей семьи. Алина почитывала иногда работы по психологии или другие умные книги и обожала – пусть даже в мыслях – ввернуть какой-нибудь научный термин. Так вот с точки зрения психологии в сознании Стаса полностью отсутствует радикализм. Он считает, что все должно быть в меру. Что бы ни случилось, главное – соблюдать внешние приличия. Зато у Алины совершенно иной настрой. Она намерена двигаться дальше по собственной траектории. Стас, наверное, не сможет за ней следовать – ну и ладно!
«Что-то я уж очень разошлась, – забеспокоилась Алина, открывая коробочку с гримом, купленным в магазинчике ужасов. – Стас, в общем, неплохой, безобидный мальчик… А то, что я в него, как выяснилось, ни капельки не влюблена – это даже лучше. Когда мне встретится тот, кого я полюблю по-настоящему, потому что он – это ОН, а не потому, что наши родители дружат семьями, Стас мне не помешает. А до тех пор будет прекрасным сопровождающим. Опять же, есть с кем поболтать…»
В половине седьмого переулок возле клуба «Точка» заняла длинная очередь. Стоявший ближе к ее середине Стас Федоров с недоумением созерцал костюм подруги. Вопреки жаре она избрала на этот вечер стиль Алисы в Стране Чудес… Точнее, Алисы в Стране Зловещих Чудес: глухое черное бархатное платье-тюльпан с белым отложным воротником и рукавами-фонариками, черные чулки в сетку, черные туфельки на невысоком, но изящном каблуке с пуговками возле носка.
Но главная особенность облика Алины выявилась, стоило ей снять темные очки, закрывающие пол-лица: ее огромные глаза истекали кровавыми слезами! Именно для такого эффекта и понадобился грим. Пришлось изрядно потрудиться, освежить в памяти уроки рисования и пересмотреть немало художественных фотографий в Интернете, понапрасну извести полбанки грима. Зато результат превзошел Алинины ожидания. Кого-нибудь другого эти искусственные красные капли изуродовали бы, но ее – хрупкую, исполненную непонятной внутренней уязвленности – сделали необычайно женственной и ранимой. Удивленная чудом, которое сотворила сама при помощи косметической кисточки, Алина перед выходом едва ли не полчаса вертелась перед зеркалом. Сцепляла руки над головой. Склонялась, как надломленный цветок. Поражалась себе, такой знакомой и такой неизвестной…
Правда, Стас этого не оценил.
– Ты чем это намазалась? – спросил он почти враждебно. – Выглядишь, как будто тебе кто-то дал сразу в оба глаза.
– А ты, Стасик, выглядишь как квадрат, – тихо сказала Алина.
– Что-что?
– Как квадрат из учебника геометрии, но это неважно… Имей в виду: оставаться в очках я не собираюсь. Смывать грим – тем более.
– Да ладно, ходи как есть, – Стас пошел на попятный. – Все равно в зале темно будет, никто твои фингалы не разглядит.
Алина вздохнула. Достала из маленькой черной сумочки пудреницу, проверила состояние кровавых слез. Как будто бы не размазала… Тем временем их очередь значительно продвинулась, и они стояли уже у самого входа в крытый спуск – «трубу», как называли это приспособление завсегдатаи. В придачу к билетам элитные дети – Стас и Алина – могли бы приплатить столько, что их пустили бы вне всякой очереди. Но в том, чтобы стоять здесь в лучах вечернего солнца, красоваться своим необычным видом и созерцать собратьев по субкультуре, был своеобразный кайф, которого Алина лишиться не желала. Будем считать, что она здесь принцесса инкогнито, вроде героини Одри Хепберн из «Римских каникул», и ей это нравится.
А Стас… подумаешь! Стасу не вредно чуток поскучать.
Пройдя через металлодетектор и выложив перед дежурным охранником содержимое сумочки, Алина первым делом направилась к зеркалу. Зеркало было длинное, по периметру стен в холле. Можно ли пройти мимо такого великолепия – и не убедиться, что ты выглядишь великолепно? Разумеется, именно так Алина и поступила!
В зеленоватой глуби отразилась она… А еще там отразился – взгляд. Взгляд, который задержался на ней так внимательно, так пристально, так страстно… Этот взгляд не мог принадлежать Стасу: во-первых, Стас вытряхивал ключи на металлодетекторе, а во-вторых – ну, просто он никогда так на нее не смотрел! Не научился еще! Обжегшись об этот взгляд, Алина обернулась и попыталась определить, чьи глаза только что пытали ее в зеркале. Но здесь столпилось множество людей, в том числе и мужчин, со спутницами и без. Дознание могло затянуться…
– Ну как ты, в порядке? – Стас слегка запыхался и больно схватил ее за локоть.
– Более чем, – без особого восторга от его появления сказала Алина. – Пойдем в зал, потом не протолкнемся.
Пробившись к бару, Стас принес для себя и Алины два коктейля, из которых торчали трубочки, увенчанные бумажными зонтиками. Коктейль отдавал сахаром, а может быть, мелом. Алина тянула его без удовольствия. По всему залу проходили целенаправленные волны, в результате которых возле сцены собиралось все больше и больше людей. Пока что до «Черного бархата» было далеко, но уже под всплески звуков настройки микрофонов явилась малоизвестная разогревающая группа, вызвав вопли немногочисленных фанатов, прибывших ради нее.
Что-то буйствовало в крови Алины. Что-то детское и женственное, что не могло найти выхода ни в подростковых воплях и подпрыгиваниях, ни в выкрикиваниях слов песни, ни даже в слиянии с музыкой, воспринимаемой ранее как единый код бытия. Глаза (а она даже не разглядела их цвет!), настигшие ее у зеркала, заставляли верить, что у бытия может быть другой код, скрывающийся в тайнах заветных сочетаний душ и тел… «Подержи», – с бесцеремонностью, спасающейся бегством, Алина сунула Стасу коктейль и, оставив его торчать, как остолопа, с двумя бокалами, над которыми забавно раскрывались разноцветные бумажные зонтики, убежала обратно. Из зала. К выходу…
Почему-то она знала, что ОН! – последует за ней. Так и получилось. Они встретились возле страшноватой, отдающей бомбоубежищем двери. Глаза оказались голубыми. «Так я и знала», – подумала Алина, хотя против карих или зеленых она тоже ничего не имела бы. Но у натуральных блондинов обычно бывают голубые или серые глаза. А высокий массивный человек, смотревший на нее из полумрака, имел скандинавские, светлые, длинные, разбросанные по плечам волосы.
– Вы – черная королева, – отчетливо сказал он медленным баритоном.
– Почти угадали, – вздернула подбородок Алина.
– Я никогда не гадаю. Если я говорю, что вы – черная королева, значит, так оно и есть.
Голубые глаза будоражили, раздражали, обрекали. Алина должна была уйти, но тогда в войне взглядов ей навечно засчитали бы поражение, а этого она не хотела. Поражение в самом начале битвы – куда это годится?
– Хорошо. Я черная королева. А вы кто?
– Мое положение скромнее. Я всего лишь одинокий волк.
* * *
После развода Игорю казалось, что его жизнь навеки пересечена трещиной, что никогда не кончатся эта тоска и эта боль. Но время стремительно бежало, и раны затягивались. Душное городское лето сменилось отрадной осенью, листва на деревьях сначала пожелтела, потом опала. Прохожие на улицах меняли легкую одежду на более теплую. Страдания по поводу распада семьи остались в прошлом. Ни одна боль, видимо, не длится вечно.
Может быть, страдания Игоря смягчались чередой событий, которая неизбежно сопровождает любого разведенного мужчину. Он съехал из семейного загородного дома, без особого сожаления бросив это гнездышко, не принесшее ему счастья; купил квартиру в центре. Вспомнив старые холостяцкие привычки, стал чаще встречаться с Мишей и Володей. Они устраивали застолья, вспоминали былое, до одури хохотали над не такими уж смешными старыми анекдотами, и Игорю начинало казаться, что все происшедшее, начиная со смерти Андрея, было всего лишь сном. Затянувшимся, чрезвычайно реальным по антуражу – и в то же время совершенно абсурдным по содержанию. Самым абсурдным эпизодом был, конечно, визит в Швейцарию. И – Сценарист…
О Сценаристе Игорь старался не думать. По какой-то не ясной ему самому причине Игорь избегал говорить с Мишей и Володей обо всем этом сверхъестественном клубке обстоятельств. Да и они, откровенно говоря, не так уж горели желанием узнать, до чего же он докопался, расследуя Андрюхину смерть. А когда его подмывало поделиться этим во всеуслышание, он наступал на горло собственной песне.
«Тебе не поверят, – убеждал себя Игорь. – Нужны твердые доказательства».
А доказательства все не появлялись и не появлялись. И, если честно, Игорю больше всего хотелось, чтобы они не появились никогда.
Потом наступила зима, на тротуарах громоздились горы снега. Мела поземка, забираясь под пальто. Игорь прогуливался вдоль набережной с Алиной. Они давно помирились. Правда, Игоря беспокоило: не настраивает ли Инна дочь против него? Не забывает ли Алина своего папку?
– Пап, не парься! – рассмеялась Алина, когда он обиняками, в осторожной форме посмел высказать эти предположения. – Все, что ни делается, к лучшему. С тех пор, как вы с мамой расстались, я стала чаще тебя видеть. И уж, во всяком случае, больше ценить эти встречи.
Взрослея, Алина становилась все красивее – и все на свой готический манер. Черная одежда и резко обозначенные косметикой глаза делали ее старше – придавали ей вид очень молодой, но таинственной и – неужели? – опытной женщины. Игорь не мог не задумываться о мужчине, который примет эту опытность всерьез. Чем это, спрашивается, может обернуться для Алиненка, которая на самом деле еще невинная школьница? Однако запрещать дочери краситься и одеваться так, как она хочет, он не мог. Во-первых, это воздвигло бы между ними стену отчуждения, которую они недавно и с таким трудом разобрали. Во-вторых, надо было воспитывать раньше. А сейчас поздно! Поезд ушел.
– А как мама? – исполняя долг бывшего мужа, поинтересовался Игорь. – Денег, что я плачу, ей хватает?
– А она их редко тратит! – засмеялась Алина, кружаясь в облаке парящих снежинок. Разлетались вокруг головы крашенные в черный цвет волосы, позвякивали в ушах длинные серебряные серьги в виде скрипичных ключей. – Только на меня! Сама зарабатывает! Устроилась в лицей. Жалуется, что ездить далеко, что дети путают Великую Отечественную войну с Гражданской, но я-то вижу, глаза у нее счастливые. Так что все в порядке.
Игорь постарался в ответ улыбнуться, хотя, откровенно говоря, был не так уж доволен. В чем дело? Он предпочел бы, чтобы жена вечно терзалась угрызениями совести из-за того, что настояла на разводе? Да нет, почему… Пусть будет счастлива.
– Не зайдешь посмотреть мою новую квартиру?
– Спасибо, пап, как-нибудь в другой раз. Я сейчас в метро, мне тут до подруги по прямой.
– А что за подруга? Почему ты мне о ней не рассказывала?
– Тысячу раз рассказывала. Наташка из параллельного класса. Ты меня просто не слушаешь.
– Проводить тебя?
– Не стоит. У тебя ведь рабочий день не кончился?
– Ну, это не страшно…
– Нет, папка, я не хочу подрывать основы отечественной промышленности. Возвращайся на работу, а я до Наташи как-нибудь доберусь сама.
И Игорь, поцеловав на прощание дочь в холодную от уличного морозца и очень бледную щеку, побрел по набережной в направлении приземистого, но широкого здания с колоннами, в котором помещалось множество офисов. В том числе и его. Встречи с Алиной заставляли его страдать от того, как быстро истекают эти отпущенные им на общение минуты, и в то же время он не смог бы без них обойтись.
– Игорь Сергеевич, вам пакет, – встретила его голливудской улыбкой секретарша, нанятая на место болвана, уволенного им еще до того, как развод был оформлен юридически. Игорь так и не сумел простить прежнему секретарю прокола с Владивостоком.
– Что за пакет?
– Не знаю. Содержание не указано. Доставлено из Швейцарии. Вскрыть?
– Не надо, Вероника. Давайте его сюда.
Пакет был небольшой, с книжку среднего формата. Лихорадочно разрывая слои оберточной бумаги с сургучными печатями и фиолетовыми надписями, Игорь совершенно точно знал, что он обнаружит внутри.
Вот оно. Диск с характерной черной обложкой и белой надписью по ней: «Игорь Гаренков. Художественный фильм».
Игорь некоторое время держал в руках диск, привыкая к своему новому статусу киногероя. Как любой современный человек, он успел посмотреть за жизнь не одну сотню картин и сериалов. Какие-то задевали и трогали его до глубины души, большинство оставляли равнодушным. Но как бы проникновенно ни играли актеры, насколько бы ни отождествлял себя Игорь с главным героем, он знал: это отождествление игровое и временное. Персонаж фильма может погибнуть, а Игорь Гаренков спокойно пойдет пить чай. На его судьбе просмотренная лента никак не отразится. Да и сама она не имеет ни малейшего отношения к его судьбе.
В данном случае все по-другому… Руки потели, оставляя на обложке влажные пятна.
«А может, не стоит? – пискнул в сердце голос трусости и, возможно, здравого рассудка. – Может, стоит сразу отправить в микроволновую печь эту штуку, которая довела Андрюху до петли?»
Хватит сомнений! Так он никогда не решится! Будь что будет: надо когда-то взглянуть своим страхам в лицо. Помимо всего прочего, он не настолько расточителен, чтобы уничтожать в микроволновке десять лимонов. Его финансовые дела идут хорошо, но не настолько же…
Ну же! Вперед! Поехали!
«Игорь Гаренков» – возникло первым делом название – белым по черному, в точности как на обложке. Никакой музыки в звуковом сопровождении, только истошный бессловесный женский крик, от которого он вздрогнул и потянулся к динамикам убавить громкость. Когда заставка с названием исчезла, камера сосредоточилась на стенах и потолке помещения, увидеть которое не получалось полностью. Стены обиты зеленым кафелем, потолок обшарпанный, потрескавшийся, как бывает в старых больницах.
В женский крик вплетается другой голос – тоже женский, но низкий, четкий, командный:
«Тужься, милая! Тужься! Потерпи, головка уже снаружи!»
Камера беспорядочно мечется по потолку, словно женщина, глазами которой зритель его видит, мотает в исступлении головой.
«Тужься, я кому говорю!»
Крик внезапно прекращается. Вместо него динамики заполняет мяукающий младенческий писк.
«Смотри, какого родила крупного! Богатыря!»
Камера наконец-то находит лицо роженицы – очень юное и, как сейчас только понял Игорь, очень красивое. Его не портят ни струйки пота, стекающего по лбу, ни следы только что прекратившегося страдания. Роженица блаженно улыбается, открывая два передних зуба, торчащих по-заячьи:
«Мальчик…»
Нажав на паузу, Игорь позвонил секретарше через прибор громкой связи:
– Вероника, сегодня меня ни для кого нет. Что бы ни случилось, я очень занят.
* * *
В длинном величественном коридоре элитной поликлиники перед процедурным кабинетом не было ни одного человека. Миша Парамонов, прежде чем постучаться, огляделся, точно надеясь увидеть явившуюся точно из-под земли очередь. Но очередь по-прежнему не объявлялась – здесь присутствовал он один. Единственный пациент. Никуда не денешься… Пришлось постучаться.
– Входите, прошу!
Миша вошел, настороженно втягивая ноздрями крепкий дух медикаментов, дезинфицирующего средства для мытья полов и чего-то еще, неизменно в таких местах присутствующего… Крови? Он терпеть не мог соприкосновения с больницами и поликлиниками – этими местами, где на самих стенах чудился сантиметровый осадок страха и боли. Повинуясь внутреннему инстинкту, он должен был бежать отсюда подальше… Вместо этого он вступил в пределы, отгороженные белой дверью.
– Ваше направление, пожалуйста… Вон туда, за столик. Закатайте рукав.
Именно потому, что Миша терпеть не мог все, связанное с медициной и врачами, он ежегодно проходил в этой поликлинике полное обследование. Обходилось оно недешево даже с учетом его гонораров, однако игра стоила свеч. Чем полнее его организм обследуют, тем раньше смогут назначить профилактику или, тьфу-тьфу, лечение болезней, обнаруженных на ранних стадиях. Что лучше – уничтожить врага в зародыше или оказаться в объятиях его, неизлечимого, на больничной койке? Тут и спору нет. А значит, придется потерпеть кратковременную боль во имя благой цели.
Миша снял пиджак, расстегнул на правой руке манжету рубашки. Закатал рукав. Высокая немолодая медсестра вскрыла пакет с одноразовыми внутривенными иглами. Кажется, она же брала у него кровь год назад? У медсестры был низкий голос, уложенные в гладкую прическу темные волосы с примесью седины под зеленой шапочкой; в целом, вид она имела профессионально-успокаивающий, точно транквилизатор.
«Мать Игоря тоже работала медсестрой в процедурном кабинете», – отчего-то вспомнил Миша. Резиновый жгут, точно оранжевая тугая змея, охлестнул его плечо.
– Поработайте кулаком.
Миша, приученный к этому действию предыдущими обследованиями, начал послушно сжимать и разжимать кулак, глядя в сторону – на белый застекленный шкафчик, внутри которого кучковалось непонятное медицинское оборудование. Смотреть на собственную бледную, покрытую веснушками руку, в которую должна вонзиться игла, он избегал: так можно и сознание потерять! Журналистов считают людьми без нервов, прошедшими огонь, воду и медные трубы. Отчасти это так: в поисках материала для своих блестящих статей Миша не боялся общаться со своеобразными людьми и забредать в неприглядные места, особенно в молодости… Однако правда и то, что в некоторых вещах он болезненно слабонервен. Особенно в том, что касается здоровья.
– Теперь сожмите…
Миша чувствовал покалывание от внедряющегося под кожу инородного объекта – и закусывает губы. «Ничего страшного, – внушал он себе, – ничего страшного». И в то же время боль… и страх… и отвращение… Словно эта пустячная манипуляция, как и все, связанное с медициной, воскрешала в его памяти то, что он хотел бы там навеки похоронить. И завалить массивным надгробным камнем. И воткнуть еще осиновый кол, чтоб не вылезло…
Озерск… Мать Игоря… Друзья… Что-то здесь скрывалось крайне неприятное. Что-то, ставшее источником всех последующих страхов.
Не выдержав, Миша взглянул на свой распрямленный локтевой сгиб, в котором торчала толстая иголка. Из нее ручейком по стенке пробирки вилась вишнево-красная полоса. Непроизвольно он зажмурился.
– Все, держите ватку. Дайте я перебинтую, – голос медсестры остался таким же глубоким и успокаивающим. Миша подумал, что дома она, должно быть, разговаривает так же, как и на работе, что это профессиональная привычка, въевшаяся в плоть и кровь. Не чувствуют ли себя ее родственники хронически больными?
Одеваться с перевязанной на локтевом сгибе рукой было трудно. Так и не застегнув рукав сорочки, Миша подхватил пиджак со спинки стула и покинул гостеприимный кабинет.
Только тут, в коридоре, он испытал странное чувство, брезжущее потерей сознания. Стены поликлиники потеряли очертания, прямоугольные желтоватые лампы на потолке размножились, затанцевали причудливый хоровод. Чтобы не упасть, Миша отступил к стене, нащупал рукой стул и буквально рухнул на него.
И в этом состоянии – на грани отчетливого сознания и обморочного бреда – внезапно нарисовались давно забытые сцены. Те, которые он гнал от себя столько времени. Те, которые, как он ясно понимал, вынудили его вести тот образ жизни, который он ведет сейчас…
Москва. Не эта, комфортная, приветливая к нему Москва, где он известный журналист – нет, другая, жестокая и бесприютная. Они, четверо провинциалов, сдают вступительные экзамены, однако выкроили время, чтобы прийти сюда, на междугородный переговорный пункт. Мише с безжалостной отчетливостью представилось летнее солнце, отчаянно сверкающее в стеклах кабинок для телефонных переговоров. Тогда, в эпоху, еще и не грезившую Интернетом и мобильниками, кабинки эти делались солидно, из дерева; внутри имелась полочка, на которой стоял телефон, а вот присесть было некуда, да и незачем, их невеликих средств достаточно было лишь на короткий разговор.
Еще в Озерске ребята договорились – если потеряются в шумной суетливой Москве, то будут каждые вторник, четверг и субботу приходить в девять вечера к Могиле Неизвестного Солдата. Там они и встретились – сначала с Володей, потом, чуть позже, с Андрюхой и Игорем. А Сашки все не было, уже неделю.
– Мы только узнаем, что с ним, почему не приезжает. Наверняка сейчас все прояснится, он скоро будет в Москве и еще успеет нас догнать, – обнадеживает всех Володя. Все четверо сидят в большом зале: они заказали разговор с квартирой Саши и бдительно прислушиваются, стараясь не пропустить сообщение диспетчера. Им очень хочется верить Володе. Все существо противится тому, чтобы признать, что с Сашкой могло случиться что-то серьезное. С кем угодно, только не с ним!
Мише тоже хочется так думать. Но что-то в глубине подсказывает: всегда случается самое худшее. Все над ним смеются за то, что он нытик, а на самом деле он просто придерживается правила готовиться к худшему: тогда, если оно случится, то не ранит так сильно. Может, Сашку поймали обходчики в вагоне товарняка? Не дай бог, сдали в милицию…
– Ребят, а за езду зайцем что бывает? Посадить не могут, как за хулиганство?
– Обычно штраф, – неуверенно отвечает Игорь.
– А если штраф платить нечем?
Развить эту мысль они не успевают, слышится резкий, неприятный голос дежурной:
– Озерск – восьмая кабина!
Игорь вскакивает со стула. С самого начала они договорились, что звонить пойдет он. Во-первых, они с Сашкой с третьего класса – неразлейвода. Во-вторых, как-никак соседи, и Сашина мать привыкла относиться к нему, как к дополнительному сыну – Сашиному двоюродному брату, что-то вроде того. Все они, пятеро, друзья, но степень дружбы между ними различна…
Когда Игорь скрывается за дверью кабинки с крупной желтоватой восьмеркой, Андрей спрашивает:
– Вов, ну и как у тебя первый экзамен прошел?
– Так себе, – неохотно отвечает Володя. – Видел я работы других ребят – какой рисунок, какая колористическая гамма… Ну какой я рядом с ними, к черту, художник? Провалюсь, наверное. Надо было на архитектора поступать: с математикой у меня всегда было хорошо, а конкурс туда все же поменьше…
Вступительные экзамены – это то, что сейчас волнует друзей больше всего. На переговорный пункт они шли, переживая за Сашу, но эти переживания – второстепенные, отстраненные. Друг в Озерске – они здесь, в Москве, где решается их судьба. Если не поступить в этом году…
Игорь уже вышел из кабинки, приближается к ним по каменному, разделенному на крупные квадраты полу. Лицо у него такое, что у Миши душа проваливается в разношенные кеды:
– Что? Что он сказал?
– Он – ничего, – Игорь вплотную подходит к друзьям, наклоняется. – Он, ребята, в больнице. Тетя Ира, как мой голос услышала, сразу плакать начала. Говорит, ой, Игоречек, такое горе, у Сашеньки перелом позвоночника…
Вот оно! То, что оглушает Мишу по голове, точно обмотанный войлоком рельс. У Сашки перелом позвоночника. Страшная штука. У Сашки, который никогда, в отличие от него самого, не был нытиком, который вечно фонтанировал идеями, был самым подвижным среди них… Если даже с ним это случилось – значит, может, случиться и с любым другим? В любой момент?
– Это из-за… – начинает было спрашивать Володя и испуганно замолкает, не договорив. Всем и так понятно, в чем причина.
– Он никогда не сможет ходить? – Миша с трудом узнает собственный голос, звучащий будто сквозь толщу воды.
– Ну почему? – возмущается Игорь, как будто Миша обрек на нехождение его, а не лучшего друга. – Ничего ведь еще не ясно! Мало времени прошло. Конечно, сейчас ему нельзя вставать, но его лечат. Тетя Ира сказала, лежит в неврологии, а это очень серьезное отделение…
– Поступать в этом году ему уж, конечно, не придется, – бестактно резюмирует Андрюха.
Все смотрят на него такими негодующими глазами, что он краснеет.
– Да ладно, ребята… Ну, перелом переломом – так не умер же он! Мы ему будем писать, следующим летом навестим. А может, он уже к следующему лету и выздоровеет, приедет тоже поступать, мы ему поможем… Что ж мы, разве бросим нашего Сашку?
И, успокоившись, четверо друзей выходят на шумную московскую улицу. Летние вечера длинные, но солнце уже село, и хотя совсем не темно, тень навевает прохладу и грустные размышления.
Миша поддерживает тему вступительных экзаменов. Поступать в Литинститут он не решился: ну что такое его жалкие стишата к 7 ноября в озерской газете, когда другие абитуриенты гордо предъявляют публикации в журнале «Юность» и других солидных периодических изданиях? Да и журфак МГУ не потянул: на фоне московских бойких ребят и надменных девушек он имел бледный вид, несмотря на новые фирменные джинсы. Подал заявление в областной «пед» имени Крупской, на филологический. Там парней – раз, два, и обчелся, глядишь, удастся проскочить. Сегодня писал сочинение, вроде неплохо получилось, тема знакомая, без подвохов – «Базаров и Рахметов».
Он рассказывает о сочинении, о строгости преподавателей, о невозможности подглядеть в шпаргалку, о соседке по столу, которая спросила его, кто написал «Поднятую целину», Фадеев или Шолохов – то ли совсем дурочка, то ли забыла с перепугу, – а внутри пульсирует страх. Страх, страх, страх. Точно Сашкин перелом позвоночника заставил его задуматься, до какой степени хрупкая вещь – человек. То, что называется здоровьем, самой жизнью, может быть в любой момент отнято.
Тогда Миша не стал на этом страхе фиксироваться. Задавил его в себе усилием воли. Молодой был, да еще вступительные экзамены – некогда рассуждать о всякой ерунде. А когда с замиранием сердца увидел себя в списках поступивших – тут его охватила такая радость, что хоть «барыню» пляши! Ну, а после была студенческая жизнь – и хотя ему, робкому и провинциальному маменькиному сынку, приходилось порою туго в общежитии, он учился как зверь, из последних сил. А когда окончил пед на все пятерки – тут пошло самое главное: пробивать себе дорогу в журналистике. Ему повезло: начал печататься уже на третьем курсе, а к пятому внештатно сотрудничал с «Московским комсомольцем». Пусть за копейки, пусть вел крошечную колонку без указания имени – зато в самом знаменитом и необычайно популярном в то время «МК»! А дальше – больше. Сначала взяли в штат, потом переманили в новую демократическую газету, где дали целую рубрику, потом…
Когда Мишино положение в отечественной журналистике упрочилось, а его заработки позволили не заботиться о завтрашнем дне – вот тут, казалось бы, все желаемое и было достигнуто, можно вроде и расслабиться. Но на деле страх, возникший в его душе там, на выходе из переговорного пункта, на московской улице, так внезапно погрузившейся из света в тень, пророс и дал всходы – именно в период полного благополучия, когда Миша мог заметить эти отвратительные ростки. Именно тогда он начал интересоваться системами оздоровления. Дыхание по Бутейко, обливание ледяной водой по Порфирию Иванову, загородные прогулки по японской методике… Ему нравилось чувствовать, как крепнет его от природы хилое тело. Однако семена страха продолжали пробиваться сквозь слои его души – и чтобы окончательно их выкорчевать, он предпочитал оплачивать ежегодное сложное обследование в этой элитной поликлинике.
А может быть, нужно было сделать что-то другое, чтобы исцелиться от страха? Но – что?
– Вам плохо? Вам помочь?
Полный, с розовой лысиной мужчина в белом халате наклонился над Мишей, полуобморочно откинувшимся на спинку стула.
– Нет, нет, – встряхнулся Миша. – Не беспокойтесь, все в порядке. Небольшое головокружение после анализа крови.
Лысый врач посмотрел на него внимательно. В его светлых, испещренных красноватыми прожилками глазах Миша подметил диагностическую цепкость и отодвинулся от нее вместе со стулом, точно этот взгляд сулил ему что-то страшное.
– Все в порядке, – настойчивее повторил Миша. – Сейчас пройдет. Это обыкновенное плановое обследование. Вообще-то я здоров. Я совершенно здоров.
* * *
Рассказывая отцу про подругу, Алина лукавила. Никакой Наташки не было. Точнее, она была, действительно существовала такая девочка в параллельном классе, и в Москве жила, но подругой Алине не являлась, так, едва знакомы были. Алина проводила время совсем с другим человеком. Тем, кого называла своим другом, мечтая использовать иные слова. Да и их отношения она хотела бы видеть несколько иными, но…
«Э, нет, моя черная королева. Учись сдерживать свои желания. До восемнадцати лет – ни-ни. Таковы принципы старого развратника. Сидеть в тюрьме за растление малолетних не согласен».
Так говорил Волк. Тот самый, с которым Алина познакомилась на концерте «Черного бархата».
Вообще-то он звался Валерий. Редкое в наше время имя, по крайней мере, у Алины не было других знакомых Валериев. Но Волк, он вообще был такой – единственный. Уникальный. Ни на кого не похожий. Высокий, с широкими плечами и широкой грудью, как древний воин. С длинными светлыми скандинавскими волосами, собранными резинкой в «конский хвост». На редкость образованный, эрудированный. С ним можно говорить буквально обо всем. В свою очередь, Волка восхищает начитанность Алины.
– Знаешь, почему я выбрал тебя? Ты знаешь, что Толстой, который написал «Упыря», – это не тот Толстой, который написал «Войну и мир». Для большинства девиц твоего возраста это нехарактерно.
– Да, а еще я знаю, что «Муму» не Толстой написал… Волк, у меня же мама – учительница! Она любого читать заставит!
В этом моменте Алина кривила душой: читать ее строгая мама-учительница не заставляла, она самостоятельно тянулась к книге с трех лет. Но в присутствии Валерия ей приятно ощущать себя бывшей непослушной девочкой, которую ставили в угол, если она отлынивала от чтения. И не только в угол, на свете и другие наказания бывают… Волку это хорошо известно. В его квартире целая стена немаленькой комнаты в сталинской высотке выделена под коллекцию: наручники, приспособления для связывания – мягкие и пожестче. Плети – замшевые и кожаные, но все на вид одинаково пугающие. Ножи для особого, тонкого, безвредного надрезания кожи. Бамбуковые трости. Еще какие-то резиновые и пластмассовые штуки – поверхностное школьное знакомство с анатомией человека не позволяло Алине понять, чему они служат.
Кажется, она бледнела, когда рассматривала эту коллекцию, потому что Волк ободряюще похлопывал ее по плечу. Рука крепкая, теплая. Надежная рука, на которую не страшно опереться.
– Ты начитанная гимназисточка, моя черная королева. Из книжек ты должна знать, что, если люди плохо себя ведут, их наказывают. Так велит общественная мораль. Но у меня кардинально иные принципы. Я никогда не причиняю людям боль ради того, чтобы их чему-то научить или от чего-то отвратить – это можно сделать совсем легко, без боли, одними словами…
Валерий – преподаватель в одном из столичных вузов. Алина никогда не спрашивала, в каком именно. Не то чтобы эта тема была запретна – просто не стоит допытываться о том, чего он сам не сказал. «Всему свое время», – один из основных принципов в их отношениях.
– Боль имеет право на существование, когда она доставляет удовольствие двоим. При таком раскладе, королева моя неопытная, боль – не наказание, а награда. Ее нужно еще заслужить. О ней нужно просить…
– И я буду просить? – спрашивала она, замирая от ужаса и восторга.
– Обязательно. Когда ты узнаешь, как это приятно, непременно попросишь. Я буду очень ласков и терпелив.
По спине Алины пробегал электрический холодок. Вдруг мерещилось, что так ей и суждено остаться навеки здесь, в этой сумрачной квартире, с ее специально оборудованной комнатой… Уходя в свой институт, Волк будет запирать ее здесь, и ее единственными собеседниками останутся книги – и арсенал на стене… Бр-р-р-р! И в то же время это так… так увлекательно! Чувствовать себя совсем-совсем беспомощной, совсем-совсем жертвой, с широко раскрытыми молящими глазами… Она будет ждать его возвращения, как любимая пленница ждет своего господина… Что сказала бы мама? Что сказал бы папа? Но она уже взрослая и разрешения у родителей спрашивать не станет.
Такие недетские мысли разыгрывались в Алининой голове, по которой Валерий гладит ее, как маленькую.
– Моя королева, я чувствую, мы будем прекрасно проводить время, когда ты вырастешь. Но пока я займусь твоим воспитанием. А ты будешь воспитывать меня. Кроме шуток, мои студенты только этим и занимаются. Правда, сами того не понимают. Пожалуй, это к лучшему. И без того профессор жалуется, что я их распустил…
Может быть, Алина просто маленькая пока, может, она не готова – но ей становилось спокойнее, когда Волк уводил ее из этой комнаты, подальше от всего этого будущего, к которому она пока не знала, как отнестись. Гораздо больше этой комнаты ей нравится другая – полностью облепленная по периметру книжными полками, которые забиты книгами в два, в три ряда. Настоящая домашняя библиотека! Алина такие видела только в фильмах, изображающих жизнь аристократов. До верхних рядов можно добираться только по специальной лесенке с удобной площадкой наверху, и вот так сидеть, подогнув ноги, вынимая наугад то одну книгу, то другую, просматривая содержание, любуясь иллюстрациями. Здесь много дореволюционных изданий – с толстыми пожелтевшими страницами, переложенными папиросной бумагой картинками, с жесткими вставками – приложениями или картами. Алина моментально влюблялась в такие книги – в самый запах уютной затхлости, который они источали, в то теплое тяжелое ощущение, которое они оставляли на коленях: словно подержала живое существо, например, кошку. Изрядную часть собрания Валерия составляли книги на иностранных языках, в основном на французском. В таких Алина, изучавшая всю жизнь английский, ничего не могла понять. Но тем более ей нравилось медленно и благоговейно их перелистывать, пытаясь по иллюстрациям – в основном это были гравюры, – догадаться о содержании.
Если какая-либо книга на французском уж очень очаровывала Алину, всегда можно было спросить о ней Валерия. Пока гостья была занята набегом на библиотеку, он всегда сидел тут же на небольшом диванчике и что-то набрасывал на карманном компьютере, готовился к лекциям или писал статьи. Но непременно время от времени посматривал на Алину, и от этого на его губы часто прокрадывалась улыбка.
– Я смешная? – шутливо негодовала Алина.
– Ничуть. Королевы не бывают смешными, даже если им случается перепачкать горностаевую мантию в книжной пыли. Улыбаюсь я потому, что мне нравится твой аппетит к чтению. Мужчине всегда приятно, когда женщина с аппетитом ест, но вот женщина, которая с аппетитом читает – птица более редкая и прекрасная… Кстати об аппетите: пойду заварю чай. Тебе с мелиссой или с жасмином?
– С жасмином. А у тебя еще остался тот клубничный мармелад?
– Для вас – всегда пожалуйста!
Потом они сидели, поджав ноги, на жестковатых колющихся циновках и пили зеленый чай из крошечных, терракотового цвета, чашечек. А еще они обсуждали книги – как любимые Алиной, так и те, о которых она даже не слыхала. А еще он тщательно разбирал и анализировал ее стихи, заставляя Алину, в которой мигом вспыхивало авторское самолюбие, забыть обо всем на свете.
Забыть даже тот вопрос, который она постоянно задавала себе: есть ли у Валерия сейчас женщина? Он – взрослый мужчина, а между ними нет секса, так что это более чем вероятно… Но если это так, кто – или что – она для него? Просто собеседник? Спарринг-партнер по филологическим беседам? Забавная игрушка? Или все-таки что-то большее?
Что бы там ни было, Алина чувствовала, что не может уже обойтись без этой квартиры с ее прекрасной библиотекой и страшным арсеналом. Не может обойтись без Валерия. К чему бы это ни привело.
* * *
Молоденькая красавица с падающими на лицо волосами, от природы вьющимися, но сейчас немытыми и слипшимися, кормит грудью младенца, сидя на железной кровати с шишечками на спинке, возле печки, так памятной Игорю. Ее лицо полно недоумения и упрека – точно она девочка, которую незаслуженно поставили в угол. По комнате ходит взад-вперед человек, чье лицо Игорь ежедневно видит, когда бреется. Только Игорь никогда не носил телогрейки и таких грубых высоких сапог. И еще – он не имеет привычки фальшиво насвистывать советские песни.
«Сережа, – умоляюще обращается к этому мужчине молодая мать, – ну как же ты так можешь, Сережа… Ну скажи хотя бы: за что?»
Мужчина прекращает насвистывание «Лизаветы»:
«А за то, что мамаша мне в деревне невесту справную нашла. Перестарок, на рожу не смазлива, зато дом с огородом, четыре ангорских козы и тесть молочным хозяйством в колхозе заведует. А если ты мне чего, дык мы не расписаны. И ты меня закабалять не пытайся. Не царский режим».
«Сережа, ну сам подумай, при чем здесь – расписаны, не расписаны… У нас сын, ты посмотри на Игоречка, ведь это же твой сын! Вылитый: и глазки в тебя, и носик, и ушки. Ты же у него в метрике как отец значишься…»
«А я алименты платить не отказываюсь. Сыну буду платить, а не тебе. Сыну – сдюжим. А ты – выкуси!»
Мать Игоря трясется в рыданиях. Слезы капают из глаз и скатываются по голой, налитой молоком груди.
«Сереженька, ты только скажи: чем я тебе не угодила? Я все буду делать, как ты захочешь! Только не бросай нас с Игорьком! Пожалуйста!»
Мужчина останавливается. В глазах вспыхивает кристальная злость:
«От всего, чего ты делаешь, только хужее! Потому что никудышняя! Ты – никудышняя! Поняла?»
Голоса обоих спорящих перекрывает плач младенца: крохотный Игорь распробовал горький вкус материнских слез и, выплюнув враз опротивевшую грудь, орет во всю ивановскую. Мать плачет вместе с ним еще громче, чем прежде. Отец, махнув рукой и сплюнув на грязный крашеный пол, выбегает за дверь.
Утирая все еще струящиеся по лицу слезы, мать убаюкивает своего маленького. Когда Игорь засыпает, кладет его в кроватку с подвешенными над ней на раме разноцветными пластмассовыми кругами и шариками, а сама – расхристанная, по-прежнему гологрудая, – подходит к столу. На столе, неубранном, пестрящем крошками и брызнувшими прочь тараканами, забыта ополовиненная бутылка гадкого крепленого вина. Дрожащей рукой, звякая стеклом о стекло, мать наполняет стакан. Вздыхает. Подносит к губам… В это время со стороны Игоревой кроватки доносится сонное хныканье. Мать встрепенулась. Не пригубив, пронесла стакан через всю комнату в вытянутой руке и вылила в помойное ведро…
Эту сцену взрослый Игорь смотрел на пути домой в машине по ноутбуку, через наушники. До шофера не долетало ни слова. Зато он мог услышать другие звуки – совершенно для него непривычные… Игорь сдерживался, старался потише сморкаться в клетчатый носовой платок, но факт оставался фактом: бестрепетный и расчетливый глава фирмы, не последняя акула в океане российского бизнеса – плакал.
То же самое страшное слово бросал он маме лет в одиннадцать-четырнадцать, когда ловил ее на тайном употреблении спиртного. «У других нормальные матери, а у меня – пьяница никудышняя!» – кричал он и с размаху захлопывал дверь квартиры, так что окна звенели на лестничной площадке. А какая болезненная струна звенела у мамы в душе, заставляя ее тянуться к алкоголю, он так ни разу ее и не спросил. Ему это было неважно.
Будет ли дальше в фильме эта сцена подростковой ненависти? А та сцена, когда он, обнаружив пропажу денег, буквально уничтожает мать своим презрением? Придется ли ему еще раз лезть в карман за платком?
Наверняка придется, и не однажды. Слезы – не самое худшее. Гораздо хуже – омерзение. Которое Игорь испытал, уловив в своем отце сходство с собой – тем собой, каким был на бракоразводном процессе. Глумился над материальными притязаниями Инны, поливал грязью их предшествующую семейную жизнь – а для чего, спрашивается, все это? Только для того, чтобы прикрыть этой дымовой завесой настоящую причину распада брака. Как-никак, он изменял жене – и знал, что это его вина, которую невозможно простить. Точно так же, как сознавал свою вину его отец, на которого Игорь, оказывается, безумно похож.
Почему-то у него ни на секунду не возникло сомнения в достоверности происходящего. Можно было предположить, что ловкач Генрих намеренно построил сцену так, чтобы выжать из клиента слезу, с бессовестной театральностью, без опоры на реальные факты. Но все было достоверно – чересчур, запредельно достоверно. Игорь узнавал не только предметы обстановки комнаты, где провел первые годы своей жизни, но и характерные особенности внешности и поведения своей матери. Удивительно: как удалось с такой долей совпадения подобрать актрису? А ведь Генрих не видел ни одной ее фотографии!
Если раньше Игорь жалел, зачем он доверил ключик от своей памяти швейцарскому психоаналитику, то теперь у него мелькнула мысль, что психоанализ тут ни при чем. Так же, как и память. Казалось, Генрих Иванович забрался в иные, вышележащие области. «Мне сверху видно все, ты так и знай», – пропел бы Игорь, если бы ситуация оставляла хоть небольшой зазор, куда способно втиснуться веселье.
* * *
В этот ненастный зимний день Мише позвонили утром из журнала, где он иногда печатался, и попросили приехать за гонораром.
– Только обязательно сегодня, – прочирикал в трубку писклявый голос, который мог принадлежать и самой толстой бухгалтерше этой редакции. – Завтра его переведут на депонент.
Приятное известие – учитывая, что об этой статье он успел забыть. Редакция располагалась возле метро «Академическая» – там же, где и поликлиника, в которой Миша совсем недавно проходил ежегодную диспансеризацию. Пока надевал пальто в прихожей, он посмотрел на календарь: ага, прошло два дня. Анализы наверняка готовы. И хотя он не сомневался в том, что все у него в порядке, результаты анализов стоило забрать. Иначе зачем тратить деньги на диспансеризацию? Когда (тьфу-тьфу!) здоровье пошатнется (а старость обязательно когда-нибудь придет, от нее никуда не денешься), по результатам исследований можно будет проследить динамику и принять своевременные меры. Так, решено: сначала он заедет в поликлинику (она к метро ближе), а потом получит в кассе редакции гонорар.
За окном представлялась неутешительная картина: метель, заносы, гололедица… Подумав, Миша предпочел оставить машину в гараже. При такой погоде влетишь еще в аварию. Самый надежный вид транспорта в Москве – это метро. А до поликлиники и редакции на своих двоих доберется. Не так уж это далеко.
Метро, как всегда, удручало перемещением огромных толп, неуклюжей толкотней приезжих с баулами, красными потрескавшимися лицами бомжей. Но ехать до «Академической» ему недолго, по прямой, так что каких-то полчаса нетрудно и потерпеть. Зато на улице было прекрасно. Погода мягкая, всего два градуса мороза. Снег падал крупными хлопьями, точно в сказке о Снежной Королеве. Преодолевая сильными ногами, натренированными упражнениями на скейте, сугробы на тротуарах и скользкие участки, Миша чувствовал себя веселым и совсем молодым. Здоровье пульсировало в нем спокойно и сильно, точно кровь в артерии.
«Воспоминание о Сашке очистило меня, – ощущал он каждым своим нервом. – Теперь, когда я знаю, откуда взялся мой страх болезни, тем больше стану радоваться своему здоровью. Кто-то в двадцать лет ходячая развалина, а кто-то и в семьдесят бодр и весел. Главное – на сколько лет человек себя ощущает. От этого зависит, сколько он еще проживет. Причем проживет не в болезнях, не в депрессии, а испытывая полноту жизни – как после купания в ледяной воде, когда все тело горит и каждая пора открыта. Какой же я все-таки молодец, что вовремя занялся собой!»
Это ощущение свежести, покоя и здоровья было настолько всеобъемлющим, что Миша едва не прошел мимо желтого, с красным цоколем, сталинского дома, где размещалась поликлиника. И в поликлиническом холле, похожем на театральное фойе, с огромным зеркалом и белыми колоннами, он почувствовал себя неуместным. Посторонним.
Да ведь он тут и есть посторонний! Здоровый как бык. Чего там, просто анализы забрать!
Но оказалось, что на пути такого, казалось бы, простого, элементарно осуществимого желания воздвиглись неожиданные препятствия.
– Парамонов Михаил Викторович? – переспросила горбоносая дама в окне регистратуры. – Да, конечно, анализы уже готовы. Результаты вы можете получить у врача.
– Зачем мне врач? Я забежал на минуту…
– Ничего не знаю. Есть распоряжение заведующего отделением. Поднимитесь на третий этаж, триста девятнадцатый кабинет. Ефимова Элеонора Марковна.
Проклиная бюрократические проволочки, без которых не обходится ни одно наипростейшее дело в нашем отечестве, Миша оставил пальто и шарф в гардеробе и поднялся на третий этаж в металлическом, точно из фантастических фильмов о космосе, лифте. На двери триста девятнадцатого кабинета красовалась табличка «Невропатолог». Что за ерунда? К нервным субъектам журналист себя не относил. Может быть, чрезмерно дотошным и слегка мнительным – но не до такой степени, чтобы лечиться у специального врача… Наверняка просто не в тот кабинет принесли результаты анализов! Миша постучался.
– Да, войдите, – прозвучал молодой, но очень корректный и официальный женский голос.
Кабинет был обставлен в офисном стиле, безо всяких пугающих подробностей, только на стене красовалось схематическое изображение человеческого тела, спереди и сзади, разделенное на красные и синие сегменты каким-то непонятным Мише образом. Врач – женщина лет тридцати, блондинка с правильными, но незапоминающимися чертами лица, в халате с бейджиком на кармане и с эмблемой поликлиники.
– Присаживайтесь, будьте добры. На что жалуетесь?
– В том-то и дело, Элеонора Марковна, что ни на что, – широко улыбнулся Миша. – Разве что на бюрократию. Мои анализы каким-то образом попали к вам…
– Фамилия?
– Парамонов. Михаил Викторович Парамонов.
Малопримечательное лицо блондинки изменилось. Теперь оно выражало профессиональную заботливость с оттенком беспокойства. «Наверное, знает, что я известный журналист, вот и старается», – подумал Миша.
– Михаил Викторович… Вы заказали полный спектр исследований, и это было очень разумно… Знаете, пока не появились симптомы, специфическое лечение может существенно замедлить процесс…
– Ничего не понимаю, – медленно проговорил Миша, холодея от того, что, кажется, все понимает. – У меня что-то обнаружили?
– Возможности современной медицины…
– Давайте вы мне потом расскажете о современной медицине! Скажите прямо: что со мной?
Участливо заглядывая ему голубыми глазами в лицо, Элеонора Марковна произнесла длинное слово, оканчивающееся на «оз». Оно прозвучало для Миши почти волшебно. И при этом – пугающе, точно заклинание из страшной сказки.
– Если говорить вкратце, то это вирусное заболевание центральной нервной системы. Вирус циркулирует в жидкости, омывающей спинной и головной мозг, и поражает нейроны…
Голос врача отодвинулся в туманную даль. Мише показалось, что сейчас он упадет в обморок, и он с трудом балансировал на тонкой кромке сознания. Вдруг, ни с того ни с сего, он очутился в совершенно новом, неизведанном мире. «Этого не может быть, этого не может быть», – панически твердил Миша, пытаясь противодействовать этому новому миру хотя бы таким образом. Но что-то внутри него догадывалось, что сопротивление бесполезно.
– Сколько мне осталось? – прервал он врача в момент самого сложного объяснения, отчего она вздрогнула, точно лошадь, остановившаяся перед препятствием.
– Если немедленно начать лечение, можете рассчитывать на хорошую выживаемость.
– А какая она – хорошая?
– Лет… десять, – неохотно сказала Элеонора Марковна, но Миша понял, что она завысила цифру.
– А без лечения?
– Без лечения – месяца через два у вас начнутся параличи. Вы не сможете сами себя обслуживать, управлять функцией мочевого пузыря и прямой кишки. Пойдут трофические расстройства, язвы и пролежни. В конце концов вирус поражает дыхательный и сосудодвигательный центры продолговатого мозга и наступает смерть. В течение года…
– А вы уверены, что не напутали с анализом? – Миша сам был поражен отчаянием, звучащим в его голосе. Какая-то часть его существа понимала, что надо принимать подобные известия твердо, по-мужски, но сдержаться он не мог.
– Михаил Викторович, в случае сомнения мы повторяем анализы дважды, – терпеливо сказала женщина-врач. – Наше оборудование работает безукоризненно.
– Но ведь как же… Погодите… – Миша знал, что эта паника ни к чему хорошему не приведет, однако и натужливая стойкость была выше его сил. Те, кто призывают к мужеству, никогда не переживали того, что сейчас переживает он! – В чем причина? Что я не так сделал? Может, недостаточно уделял внимания чистке организма? Может, не надо было обливаться холодной водой? Где я мог подцепить этот вирус? Почему именно я? Почему именно сейчас? За что? Почему я?
– Михаил Викторович, не волнуйтесь так, – увещевающе пропела Элеонора Марковна. – Я направлю вас на консультацию к лучшему специалисту по этому заболеванию, профессору Зеленину. Возможно, он даст вам более оптимистичный прогноз.
Пока она писала адрес на листочке, Миша неподвижно сидел на стуле, стараясь ни о чем не думать. Просто следить за движениями белой пластмассовой ручки, оставляющей синие линии на четвертушке бумаги. Просто следить. Словно в этом заключалось спасение. Словно любое движение мысли могло столкнуть его в пропасть безумия, из которой не выбраться уже никогда.
– А сейчас – будьте добры, Михаил Викторович, разденьтесь до трусов, – сказала врач, беря молоточек. – Я должна исследовать чувствительность…
Только дома, сидя на табуретке в прихожей и бессильно свесив руки меж колен, Миша вспомнил, что так и не заехал в редакцию газеты. Значит, время упущено, и его гонорар переведут на депонент. А чтобы выцарапать деньги оттуда, придется потратить значительно больше усилий…
Откровенно говоря, подобные проблемы волновали его сейчас в последнюю очередь.
* * *
Это напоминало празднование Нового года… Или студенческое преддверие экзамена… Или мозговой штурм накануне ответственного мероприятия на работе… Одним словом, время, стирающее границы дня и ночи. Игорь не отдавал себе отчета, сколько часов прошло с тех пор, как он впервые открыл коробку с диском. Он не заметил, в какой момент за окном стемнело. Он смотрел и смотрел, не отрываясь, в экран, на котором проплывали, вспыхивали кадры его жизни в Озерске. Он снова видел пустырь возле школы, на котором мальчишки после уроков гоняли футбольный мяч, узнавал учителей и соседей, друзей и недругов, переживал радости и горести, которые в юном возрасте так интенсивны, что бросают отсветы на всю последующую судьбу…
Потрясающий эффект двойного зрения: Игорь видел сцены, сохранившиеся у него в памяти – но смотрел на них сегодняшним, взрослым взглядом, взглядом полностью сформировавшегося человека. Некоторые события, о которых он думал, что страшнее ничего быть не может, оказалось, не стоили выеденного яйца – вроде городской контрольной по химии, на которой он схлопотал двойку. И в то же время больно царапали душу мелочи, на которые он не обращал внимания. Особенно это касалось взаимоотношений с матерью. Когда он был подростком, она его постоянно раздражала – своей слабостью, своей робостью, своим неумением устраиваться в жизни, и он прямо высказывал ей это в лицо. Наотмашь хлестал обвинениями. Теперь, взрослым глазом, Игорь продолжал видеть в этой хрупкой изнуренной женщине, у которой с подола свисали нитки, ту красавицу, которая мучилась в роддоме. Неизвестно, что подорвало ее жизнестойкость – то, что ее бросил мужчина, или какое-то иное, более раннее и страшное событие, – но до Игоря только теперь дошло: его мать страдала патологической неуверенностью в себе, чувством вины, которое, наверное, исчезало, лишь когда сознание затемнял алкоголь. А ведь она имела полное право на счастливую семейную жизнь. Или… на сочувствие со стороны сына. Он, сегодняшний, видел, что ей так немного нужно: улыбка, ласковое слово, одобрение! Хоть что-то, что помогло бы ей понять: она не никудышняя, ее можно уважать и любить! Почему он не дал ей этого? Уже будучи старшеклассником, постоянно дулся на нее, как ребенок, которому не преподнесли обещанного подарка… Может быть, его сыновнее внимание и забота не отвратили бы ее от алкоголя – но почему он хотя бы не попытался?
А теперь ничего нельзя поправить. Та доброта, которую при жизни не отдали умершим, превращается в каторжный груз и давит спину до конца дней.
Ранним утром Игорь понял, что лежит на диване перед телевизором. Оказывается, он проспал всю ночь одетым – в том же самом костюме, в котором пришел с работы. С трудом открыл глаза и, еще не успев прийти в себя, нажал кнопку «Play» на пульте. В просмотре ушедшей части своей жизни заключалась некая мазохистская сладость, от которой он хотел отстраниться и не мог.
Через два часа помятый и небритый Игорь, не отрываясь от телевизора, позвонил в офис и сообщил, чтобы его сегодня не ждали и отменили все назначенные встречи – он болен. Трудно назвать это обманом: так плохо Игорю не было давно. Страдали и тело, и душа. Состояние напоминало предгриппозное: все ирреально, как во время бреда, и в то же время бред воспринимается как единственная реальность. Собственно, вообще не задаешься вопросом: насколько то, что происходит с тобой сейчас, имеет отношение к действительности. Происходит, и ладно. Спорить с этим бессмысленно. Остается принять.
Не в силах отделаться от неприязни к Генриху Ивановичу, Игорь все же отдавал ему должное как профессионалу: какая силища драматизма! Какое проникновение в материал! Какое умение увлечь зрителя – пусть даже единственного зрителя! Какая точность деталей, вплоть до мельчайших подробностей! Да, бывший психоаналитик – истинный Сценарист, ничего не скажешь!
Глаза Игоря слезились, будто песок под веками скопился. Если продолжать в том же духе, ослепнуть можно – надо позволить себе передышку… Отправившись на кухню, он залил до предельного деления электрочайник и, пока шумела вода, смотрел в окно. Взгляд, израненный многочасовым просмотром, отдыхал на ровной белизне. Выглянуло солнце, окрасив снег в розоватые тона. Красота московской зимы сейчас представлялась неуместной, как розовый шелковый бантик на крышке гроба. Не в силах больше смотреть в окно, Игорь залил кипятком чайный пакетик и принялся медленно тянуть из любимой кружки с тирольскими поросятами пустой чай – без жажды, без удовольствия.
«Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок», – припомнились вдруг строки из неизвестно какого стихотворения. Нет, дорог пройдено не так уж мало, но ошибок и вправду накопилось порядочно. Игорь знал, что киноповествование о том нехорошем, постыдном, что сопрягалось для него со словом «дорога», еще впереди… Судя по хронологии, оно совсем рядом. И если Игорь с трудом переносит сцены, где он, подросток, жесток с матерью, как ему вытерпеть эпизод, где он, будучи молодым, но уже сформировавшимся человеком, проявил по отношению к другу еще большую жестокость?
Глаза по-прежнему оставались вспухшими, но по крайней мере не слезились. На всякий случай промыв их охлажденными остатками чая (народный способ, который до сих пор не подводил), Игорь вернулся в комнату, со вздохом растянулся все на том же самом диване и нажал на пульт.
Вот та самая встреча дома у Сашки, когда ему вручили проклятые деньги… Вот он укладывается спать, пристроив шуршащий целлофановый пакет на столике около кровати. Тянет руку к мерзкому старому будильнику, передумывает его заводить и засыпает. Настает утро, начинает светать…
Впервые за это время Игорь ощутил – и то где-то в глубине, на задворках сознания – некоторое недоумение. Как же так получается, что один-единственный диск, сколько бы там ни было гегабайт памяти, вместил в себя всю его жизнь? Все события, которые он смотрит вот уже много часов подряд – а это ведь еще только начало… Но ухватить эту мысль за хвост и удержать ее не удалось. Потому что на экране на его спящее лицо упала чья-то тень. Кто-то проник в квартиру через незапертую дверь, вошел комнату и, протянув руку, взял со столика пакет с деньгами. Это не мать, рука побольше, мужская… Какая-то очень знакомая рука… Неужели в фильме так и не будет показано, кто украл деньги?
И точно услышав его мысли, камера переместилась с руки на лицо посетителя. Лицо, которое Игорь тотчас узнал и, не сдержавшись, издал какой-то хриплый звук, то ли вскрикнул, то ли выругался. Мишка!.. Задушевный друг. Как же он мог?.. Ах вот как… Как бесстрастно повествовал фильм, Мишка все-таки не сумел устоять перед соблазном, которые являли собой продававшиеся у спекулянта джинсы «Супер Райфл».
Игорю стало известно, что сначала Миша был далек от дурных намерений. Просто в то утро он рано встал, случайно оказался возле их с Сашкой дома и решил составить Игорю компанию в походе за билетами. Почему бы и нет, вдвоем-то всяко веселее в очереди стоять.
Словом, было похоже, что пришел Мишка в гости без всякой задней мысли. Но тут сыграло свою роль стечение обстоятельств. Дверь квартиры нараспашку, хозяева спят, а на самом видном месте – пакет с деньгами. Колебался Мишка долго, то протягивая руку к свертку, то отдергивая ее и взглядывая на лицо спящего Игоря. Потом все-таки решился, схватил деньги – и бегом за вожделенными джинсами. А Игоря разбудил звук закрывшейся за ним двери.
От возмущения увиденным Игорь – уже теперешний, взрослый! – долго не мог прийти в себя. Какая гадость, какая подлость! И этого человека они столько лет терпели возле себя, считали самым близким, почти братом!.. А он, гад, наврал, что на джинсы дала денег тетка – и они все поверили…
Разъяренный Игорь схватился за телефон, не думая даже, как объяснит Мише источник информации. Он готов был разорвать бывшего друга в клочки. Ведь это все случилось из-за него! И с Сашкой… Абонент оказался недоступен.
Тем временем диск продолжал крутиться, на экране разворачивалась сцена их отъезда в Москву на товарняке. Они поспешно взбираются на поезд… падение Саши… Вздрогнув от хруста, с которым что-то сломалось в Сашином теле, Игорь облегченно вздохнул, когда эта сцена осталась позади. Теперь камера должна отразить, как они едут в поезде. А потом – Москва, вокзалы… Все новое, беспокойное, но уже не страшное. Не тревожащее душу…
Однако фильм «Игорь Гаренков», как истинное произведение искусства, ошарашил зрителя поворотом сюжета, которого не мог ожидать даже он. Поезд ушел, увозя друзей к высотам столичной жизни – и действие вдруг переключилось на Сашку! Отчего-то главным героем теперь стал он. Проводив поезд, Саша попытался сначала встать, потом ползти, но потерял сознание от боли и остался лежать в опасной близости от путей. Там его и нашли обходчики.
– Вот подвезло, самоубийца какой-то! – загоготали они, перемежая пристойные слова матерком, радуясь происшествию, разнообразящему их унылые будни. – Тоже мне, Анна, мать его, Каренина!
Кому-то из них пришла все-таки в голову идея вызвать «Скорую». Обходчики – мужики, в общем, не злые. Любят, правда, погоготать…
– Жалко парня, – сказал дежурный хирург в местной больнице, обращаясь к медсестрам, а не к Саше, несмотря на то, что он успел прийти в себя и слышал все до последнего слова. – Внутреннее кровотечение. Вряд ли выживет… Ну, давайте его на операционный стол. А дальше приготовьте койку в пятнадцатой.
Пятнадцатая палата провинциальной больницы – настоящая клоака. Впрочем, она не одна там была такая. Персонала, особенно младшего, не хватало, о всяких технических изысках вроде памперсов для лежащих больных и матрасов, помогающих предотвратить развитие пролежней, в те времена и слыхом не слыхивали. Вскоре Игорь напрочь забыл и о Мишке, и об украденных им деньгах, глядя, как мучается Сашка, лежа со своим переломанным позвоночником на деревянном щите, на испачканных мочой, разъедающих кожу пеленках, которые из-под него время от времени выдергивает нянька, чтобы грубо подсунуть следующие, пока сухие, без единого слова спеша в следующую палату. Какое-такое милосердие? Курам на смех! С лежачими больными она обращалась, как с неодушевленными объектами. Особенно с этим, который, как говорили врачи, никогда больше не сможет ходить. А ведь ему не было еще и восемнадцати!
– Хоть бы помер, что ль, сердечный, – было единственным у няньки проявлением сочувствия. – Что ж мать-то твоя бедная, разве ты ей опорой будешь? Это, получается, она за тобой должна ходить, пока сама не откинется, как за малым дитем…
– Пожалуйста, скажите медсестре, что мне очень больно! – молит Саша. Слова няньки безжалостны, но в своей заброшенности он рад хоть какому-то человеческому слову, хоть какому-то постороннему участию. – Скажите, чтобы мне сделали обезболивающий укол!
– И-и, родимый, да кто ж тебе сделает-то? Наркотики – вещь учетная. Что ты за важная птица, чтобы их тратить на тебя? Лежи уж тихо да терпи, раз помереть не можешь.
И Саша терпит, кусая губы до крови. А чуть позже совершает еще один подвиг – начинает понемногу поднимать, массировать, разрабатывать безжизненные ноги, мускулы которых от долгого лежания превратились в кисель. Даже если он встанет, никогда ему уже не бегать так, как раньше, никогда не играть в футбол. Никогда он не вспрыгнет на подножку поезда, увозящего счастливчиков в Москву… По ночам Саша плачет, накрывшись подушкой, убиваясь по тому, что утрачено навсегда. Но начинается день, и он снова принимается разрабатывать безжизненно-белые, похожие на больших дохлых рыбин, непослушные ноги.
Приходит день, когда его муки и усилия оправдываются: он стоит на костылях! Осторожно делает шажок, еще шажок… Лицо искажено от напряжения, поза выражает боль, но это снова его ноги! Они принадлежат ему! Он способен ими пользоваться!
– Молодец, – равнодушно говорит лечащий врач. – Ну вот теперь можно и на выписку. Хватит место занимать.
Забирает Сашу из больницы только мать. Ей приходится потрудиться, чтобы доставить сына домой – общественный транспорт ему пока не по силам, а из четырех остановленных владельцев машин трое, услышав, что предстоит везти инвалида, газуют без единого слова. Лишь один соглашается с недовольным лицом, запросив сумму вдвое против ожидаемой…
Путешествие на машине, куда Саша с трудом вталкивает сначала свое ставшее таким расплывшимся и неловким тело, а затем костыли, быстро заканчивается возле Сашиного дома, который он покидал, исполненный надежд. Что же дальше? Заключение в четырех стенах. Ходить по-прежнему очень трудно, а на дворе зима, гололед…
Каждое утро Саша спускается со своего пятого этажа в подъезд. Лифта в доме нет, поэтому спуск занимает не меньше получаса. Тюк – костылями на одну ступеньку, шмяк – переместить вслед за костылями ноги. Медленно, размеренно: тюк-шмяк, тюк-шмяк. Спешить нельзя: иначе рискуешь скатиться, ломая костыли, ломая все, чему с таким трудом удалось срастись…
Очутившись в самом низу немилосердной лестницы, Саша трепетно приближается к почтовому ящику. Каждый день он отпирает его, надеясь получить письмецо из Москвы. Но в почтовом ящике – лишь скучная газета да изредка попадется открытка для матери от далеких родственников. И разочарованный, поникший Сашка пускается в обратный путь. А ведь подниматься всегда тяжелее, чем спускаться…
Вернувшись домой, Саша пишет новое письмо, которое отошлет в Москву на Главпочтамт, до востребования.
– Мам, отнесешь на почту?
– Отнесу, отнесу, – недовольно бурчит мать. – Какой только смысл? Сколько ты им писем послал, ни на одно не ответили. Игорь, уж на что твоим другом до гроба считался, и тот…
Заглянув в лицо сына, поспешно добавляет:
– Не волнуйся ты так, Сашок! Мало ли что я в сердцах сболтну? Не ответили, потому что очень заняты. В институтах самое трудное – первая сессия: надо заниматься изо всех сил, так, что больше ни на что времени не остается. А может, не все у них благополучно сложилось в этой хваленой Москве, вот и не хотят рассказывать о своих неудачах… Вот увидишь: как получше устроятся, вспомнят о тебе! Непременно вспомнят!
Игорь смотрел. Заключалось ли в этом его спасение или его испытание, он не мог сказать: просто смотрел и смотрел на экран.
