Книга: Сценарий собственных ошибок
Назад: Часть III Психоанализ судьбы
Дальше: Эпилог

Часть IV
За все надо платить

Территория старинной, в восемнадцатом веке построенной больницы выглядела мирно и утешительно. Старые корпуса имели скорее музейный, чем больничный вид. Деревья, покрытые инеем, были красивы, как елочные игрушки. Редко появляющееся и тем более ценимое москвичами зимнее солнце играло красноватыми отсветами в окнах и в сверкающей оболочке ветвей.
Но для журналиста Михаила Викторовича Парамонова, который, сгорбясь, словно стремясь спрятаться в пальто, как моллюск в ракушке, двигался по дорожке между корпусами, вся эта красота не имела ни малейшего значения. Для него существовали только результаты исследования чувствительности, проведенные невропатологом. Элеонора Марковна сказала, что… как это… выпадения чувствительности уже проявились… Правда, она попыталась уверить его, что непосредственной опасности параличей она пока не видит. Но если не видит она, это не значит, что опасности нет… Стоит надеяться только на то, что профессор Зеленин скажет ему все, как есть. Не преувеличивая, но и не преуменьшая размеров беды. И назначит адекватное лечение…
На самом сокровенном дне души Миша совсем не жаждал откровенности, как и адекватности. Больше всего ему хотелось, чтобы профессор, просмотрев своим опытным глазом результаты анализов и заново учинив ему полный неврологический осмотр, бросил бы: «Зря беспокоились, батенька. Моя коллега все перепутала, вы здоровы как бык…» Нет, вряд ли, ведь есть выпадения чувствительности… Ну ладно, допустим, так: «Того диагноза, который вам поставили, у вас стопроцентно нет. Но есть другое заболевание, значительно менее серьезное, которое мы сейчас успешно лечим…» Пусть потребуются самые дорогие лекарства! Пусть придется надолго лечь в больницу! Миша на все согласен, лишь бы избавиться от этой черной тени, которая легла на его столь благополучную до того жизнь.
Миша остановился. Увидел табличку: «Отделение неврологии». У входа нес вахту охранник в камуфляже.
– Я на консультацию к профессору Зеленину… – почти прошептал Миша. Ему померещилось, что, признавшись в том, что нуждается в консультации, он окончательно вписался в ряды неврологических больных. Хромых, кривых и расслабленных. Объектов заботы. Отбросов жизни.
– На втором этаже, – величественно, точно римский легионер, бросил охранник, давно привыкший и к этой ситуации, и к этой специфической пациентской робости, которая проявлялась тем сильнее, чем ближе подвигался пациент к профессору.
Миша оставил пальто в гардеробе. По широкой, старинной, в два витка, лестнице поднялся на второй этаж. Мрачные высокие потолки; кафельные, в желтую и красную клетку, полы. По одну сторону коридора – полукруглые окна, по другую – двери палат, некоторые из них открыты. И тут Миша вздрогнул. Прямо навстречу ему везли в инвалидном кресле женщину, конечности которой были скрючены и вывернуты, лицо, затененное отросшей до середины носа черной челкой, искажено в подобии саркастической усмешки. Он шарахнулся от кресла-коляски, точно от колесницы смерти – и нечаянно ввалился в палату. Дверь от сотрясения воздуха закрылась за ним сама по себе. Миша нажал на ручку, собираясь выйти, но позади раздался шорох, который заставил его непроизвольно обернуться.
Все увиденное каленым железом впилось ему в глаза и ударило в мозг. Палата узкая и высокая, точно монастырская келья, со стрельчатым окном. Две койки: одна пуста, на другой лежит нечто, покрытое простыней, по которой расплываются бурые пятна. Очертания этой фигуры настолько причудливы, что трудно поверить, чтобы на койке находилось человеческое тело.
– А Сашка ушел… – отчетливо прозвучало в тишине.
Миша, услышав знакомое имя, повернулся к койке. Простыня зашевелилась. Из-под ее края показалась рука – необыкновенно тонкая и гладкая, прямо-таки детская или ангельская. И только ногти на этой руке – корявые, синеватые, крошащиеся. Из-под них сочится кровь.
Надо было бежать отсюда – поскорее бежать! Посторонним наверняка нельзя находиться в палатах. Ну, мало ли на свете Сашек – и уж, конечно, не о его давно забытом и лишь недавно всплывшем из небытия друге говорил этот тяжелобольной, случайно встреченный человек… Но Миша замер, точно его приковала к месту чрезвычайность, почти нереальность телесного страдания, которое проступало из-под простыни. В великом уродстве, как и в великой красоте, есть что-то завораживающее. Миша стоял перед койкой, как десять лет назад в Италии перед классическим полотном, изображающим голову Медузы Горгоны – с гневным выражением, с пристальными глазами, с волосами-змеями, которые, казалось, извивались и шипели…
Но нет, от картины он отошел через пять минут. А здесь – здесь кожу леденило такое чувство, будто Медуза Горгона въяве кинула на него свой колдовской взор, от которого каменело все живое.
Не тронуться с места. Не уйти от своей участи.
– У Сашки всего-то и было, что перелом позвоночника, – донесся из-под простыни голос – высокий, почти женский, с какими-то неестественными свистящими обертонами. – Легкотня! Выписался вчера. Теперь мы здесь на пару с тобой лежать будем. Так всегда врачи и кладут: в одну палату – с одним диагнозом. А у нас диагноз редкий… Не боись, мы с тобой весело заживем!
Рука начала с усилием отодвигать простыню. Показалась макушка, где островки волос перемежались кровавыми проплешинами. Вот сейчас, сейчас покажется лицо – лицо настоящей, живой Медузы Горгоны, после столкновения с которой невозможно выжить… Этот ужас будто излечил его от действия ужаса предыдущего. Рывком, словно спринтер, берущий старт, Миша наконец распахнул дверь и вылетел из палаты. Позабыв о консультации, позабыв о том, что он без пальто, а на улице зима, прыгая, он пролетел по лестнице к тяжелой дубовой двери отделения…
Охранник остановил его и направил в гардероб.
* * *
Закатное солнце за окном квартиры Игоря сменилось тьмой, а он все продолжал и продолжал мучительный просмотр. Глаза снова жгло… Пусть! Сашка тоже мучился – гораздо, несравненно сильнее, чем Игорь сейчас. Правда, боль в глазах ничуть не уменьшала чувство вины.
Следующий эпизод Сашиной биографии, очевидно, разворачивался спустя несколько лет после произошедшего с ним несчастного случая. Он научился ходить без костылей – приобретя, однако, ту скованную перекособоченную походку, которая так неприятно поразила Игоря при встрече на Андреевых похоронах. В маленьком Озерске, в экономически трудные годы, не так много возможностей заработать на жизнь – даже для здоровых. И уж подавно никто не горит желанием брать на работу инвалида! Но Сашка, не довольствуясь пенсией, ищет любую возможность, чтобы пополнить скудный семейный бюджет. Устраивается учетчиком на склад, работа тяжелая и неблагодарная, приносит жалкие гроши, однако даже это для него ценно. Ведь он не один. Он несет ответственность за других. Во-первых, за свою мать – ведь он для нее по-прежнему надежда и опора. Во-вторых, за соседку по лестничной клетке – мать Игоря. И даже не за нее одну…
Матери Игоря выпало новое несчастье. Ни с того ни с сего пришло известие: с ее матерью случился инсульт. Когда-то она выгнала дочь из дома, потому что не могла ей простить внебрачного сожительства; не пускала ее на порог и даже не захотела повидать внука. А теперь эта властная старуха лежит бревном, жалобно пуская слюни и перекашивая рот. И заботиться о ней совершенно некому. Поэтому дочь, которая волей-неволей взяла ее к себе, за ней ухаживает. И пьет – теперь уже постоянно…
А может, не только от необходимости ухода за лежачей старухой ухудшается ее алкоголизм. Пока Игорь жил с ней, он хоть как-то удерживал ее от водки – не только резкими словами, но и самим своим присутствием, подтверждением того, что он есть у нее в этом жестоком к слабым мире. А теперь уж она и не знает иногда, есть ли у нее сын… Игорь не звонит и не пишет, лишь изредка присылает немного денег. Она – истощенная, проспиртованная до волос и ногтей, полностью потерявшая былую красоту – каждый раз радуется этим переводам и паре скупых строк на бланке, как празднику. Деньгами она всякий раз пытается поделиться с Сашкой.
– Возьми, Сашок, ты ведь у нас хроменький! – настаивает она, звоня в соседскую дверь. Пожалуй, это единственная дверь, которая перед ней – никудышней – пока еще открывается.
Поначалу Саша отказывается. Но так как мать Игоря все деньги пропивает, Сашка решает забирать их у нее, на часть покупает соседкам продукты, а остальное откладывает.
Годы идут, у Саши появляется заветная мечта – компьютер. Узнав об этом чуде техники, он разрешает себе грезить, представлять, как смог бы много зарабатывать, если б научился им пользоваться… Но приобретение ПК для инвалида из Озерска – несбыточная мечта. Да и не только для инвалида. До того, как мировая компьютеризация начнет проникать в российскую глубинку, еще очень далеко.
Наконец парализованная бабка Игоря умирает. Ну как не дать соседке денег на похороны? Это ведь не просто соседка, а мать его лучшего друга! С тех пор, как уехали Игорь, Миша и Володя, нет у него больше таких друзей. И Саша отдает ей нужную сумму.
Возвратившись с похорон, очень бедных, мать Игоря первым делом ставит на стол бутылку. Как же не помянуть маму? Суровая была, грозная, но все-таки мать. Как не помянуть всю свою нелепую, неудавшуюся, даром пронесшуюся жизнь? Саша пытается ее удержать, но это уже бесполезно, и он уходит, осторожно прикрыв дверь квартиры. А мать Игоря, не обратив внимания, что осталась в одиночестве, продолжает наполнять стакан за стаканом.
Так ее и находят на следующий день – уронившей голову на стол, будто заснула в неудобной позе. Саша немедленно отправляет телеграмму Игорю, но ответа не получает.
– Ну не мог я тогда приехать, не мог! – вырвалось у Игоря, точно кто-то мог услышать его оправдания. – У меня тогда только-только бизнес стартовал, дела в гору пошли… Как раз в тот момент я в командировке был на Кубани, выгодный контракт подписывал. И телеграмму увидел только спустя неделю, когда вернулся. Инка сказала о ней по телефону, но не мог же я срываться, контрактом рисковать… А когда вернулся в Москву, ехать в Озерск было уже поздно. Да и все равно некогда…
Игорь в своей евроотремонтированной квартире с видом на безобразный памятник Петру Первому оправдывался, а на Сашку, двигавшегося по экрану плазменной панели, продолжали сыпаться несчастья. Последней каплей стало то, что как-то вечером на него напали отмороженные подростки, избили, не посмотрев, что перед ними инвалид, отобрали зарплату… Впервые со времени возвращения из больницы Сашка плачет. Он отчаянно рыдает, твердя, что ему лучше покончить с собой, а его мать, не зная, что возразить, плачет вместе с ним…
Нет, больше невозможно это терпеть! Игорь нажал на пульте кнопку «Стоп».
«Судьба… Алгебраическая формула судьбы… Ну нет, теперь я точно знаю, что убило Андрюху – не судьба, а совесть. Судьба – это что-то величественное, необоримое, непреложное. А совесть наша – она маленькая, некрасивая, бедно одетая… может быть, хромая… Совсем слабая. Тем вернее она нас убивает. Убивает не тем, что выбора в прошлом у нас не было, а наоборот, тем, что выбор – был…»
Перед глазами пронеслись иные кадры. Друзья отказываются от Москвы ради Саши, прыгают с поезда, подхватывают пострадавшего на руки, точно солдаты – раненого на поле боя.
– Оставьте меня, ребята, – стонет Сашка.
– Молчи, тебе нельзя говорить! Сейчас вызовем врача…
Все исчезает в потоке света…
* * *
«Все кончено, – повторял Миша в такт своим шагам, бесцельно бродя по квартире, – все кончено, все кончено…»
В этом унылом припеве не присутствовало, разумеется, ни намека на спокойствие. Но тот, кто наблюдал бы Мишу полтора часа назад, когда он убегал из отделения неврологии, точно за ним гналась стая голодных волков, мог бы сказать, что он успокоился… Относительно. По крайней мере, теперь не бегает, а размеренно расхаживает. Правда, время от времени натыкаясь на стены, с остекленелым остановившимся взглядом. Может быть, у него стало плохо со зрением?
На самом деле Миша предполагал, что у него стало плохо со всеми органами чувств. Чем иначе объяснить то, что они стали предлагать ему неверную информацию об окружающей действительности? Сначала это невероятное – неправдоподобное! – происшествие в больничной палате. Потом – этот запах, который он впервые ощутил, когда человек под окровавленной простыней зашевелился, и продолжал чувствовать до сих пор. Запах был тяжелый, до отвращения сытный, точно вонь щей с капустой, простоявших в теплом месте денька два. Прокисшие щи вползали в Мишины внутренности, стискивали его горло, выливались у него из носа и глаз. Наступали моменты, когда Миша начинал подозревать: не в нем ли заключается причина этого запаха? Может быть, он в заботе о собственном здоровье давно сгнил изнутри?
На консультацию к профессору Зеленину Миша так и не попал. Вместо этого прямо из больницы он заехал в магазин «Старая медицинская книга» в Камергерском переулке и набрал там кучу пособий по неврологии. То, что он успел прочесть по дороге домой, привело его в такое отчаяние, что он предпочел выбросить всю эту кучу в оказавшийся по пути мусорный ящик. Зрительные и слуховые галлюцинации… плюс еще и обонятельные… Признаки поражения головного мозга, короче. Зловредный вирус пробрался в святая святых. Он пересек гематоэнцефалический барьер – словосочетание из учебника, впечатавшееся Мише в память, – проник в охраняемую крепость и теперь там куролесит, внушая то, чего на самом деле нет… Чего не может быть.
«Это мое чувство вины, – говорил себе Миша. – Я думал о Сашке, которого мои друзья тогда оставили, поэтому мне померещились слова «перелом позвоночника». А может, и само имя «Саша». На самом деле ничего такого не было…»
Все-таки хорошо, что он не пошел к профессору. Вдруг, обследовав его, профессор надменно изрек бы, что в такой стадии процесс уже неизлечим? «Галлюцинации… да-а, батенька, вы влипли! Мы постараемся облегчить ваши мучения, но не ждите от нас чудес…»
Миша всхлипнул – сухо, без слез. Слезы высыхали у него внутри, словно капли дождя, попавшие на раскаленный противень. Даже если удастся с помощью сильных лекарств остановить процесс, предотвратить параличи – что ему делать со своим взбунтовавшимся разумом? Куда годится журналист, которому видится и слышится то, чего нет? Ну, был бы он поэтом на худой конец, писал бы фантастическую прозу – пожалуй, сумел бы превратить свой недостаток в источник дохода. Может, не поздно еще переквалифицироваться? Но нет, на это Миша неспособен! Журналистика высушила творческую струю, которая бурлила в нем лет до двадцати – двадцати пяти. Позднее он «выработал свой стиль», а проще – приспособился. И вот теперь способен работать лишь в одном русле…
А без журналистики он – ничто. Больше он ничем не сможет заработать себе на жизнь – на лекарства, на сиделок… Сбережения у него есть, и немалые, но ведь болезнь – как черная дыра, поглощающая все, что попадает в ее орбиту. Закончится все такой же вот палатой в больнице, равнодушием санитарок и медсестер, которые, не имея материальной заинтересованности в продлении его существования, будут ждать, чтобы обреченный поскорее отмучился.
«Но почему я? – возобновил работу истерический внутренний голос. – Почему это случилось именно со мной?»
«А ведь, наверное, Саша тоже спрашивал кого-то великого и невидимого, почему это случилось именно с ним», – отозвался другой голос, властный и мужественный.
Миша тряхнул головой, но стряхнуть красочные образы оказалось невозможно. Они, столько лет сдерживаемые, налетели на него, как голодные оводы, кусая беззащитную память. Саша уговаривает его и Володю уехать – ведь у них есть билеты, а он с Игоряхой и Андрюхой выкрутятся… А дальше нахлынули воспоминания о том, чего он не видел собственными глазами, но что подспудно тревожило его столько лет – столько долгих лет, как если бы он видел это, как если бы он был тогда на месте происшествия. С его журналистским воображением это нетрудно… Саша лежит рядом с железнодорожными путями, пересиливая боль, пытается улыбнуться, однако его лицо слишком бледно, чтобы улыбка выглядела естественной. Он успокаивает их, велит им уехать. И они уезжают – в Москву, в славу, в благополучие… А он остается – крохотная изломанная фигурка вблизи железнодорожных путей. Поезд несется, радостно постукивая колесами, и скоро различить эту фигурку становится невозможно. Да им и не хочется! Они сохраняют на лицах ритуальную грусть прощания, но внутри полны предчувствия новых встреч, новых приключений, новых друзей. А Саша… ну, что Саша! Выкарабкается! Мы же оставили его живым…
«Бывает жизнь, которая кажется хуже смерти. Когда вчера еще полный сил молодой мужчина становится калекой, ему вполне может захотеться покончить с собой. Теперь ты понимаешь Сашу, правда ведь?»
Внезапно Миша испытал отвращение к этому сеансу самоанализа. Да что он в конце-то концов раскис? Сколько можно загонять себя в угол? Галлюцинации, поражение мозга, гематоэнцефалический барьер… А может, все элементарно просто, и случай в палате неврологического отделения был на самом деле? Да, и «Саша», и «перелом позвоночника» – все это имело место. Редчайшее совпадение. Или в больном проснулись телепатические способности, и он каким-то сверхъестественным образом проник в Мишины мысли. Почему нет? Много в этом мире загадочного и необъясненного. Почему из-за какого-то дурацкого совпадения он должен поставить на себе крест?
А запах? Наверное, это самовнушение. Надышался в больнице всякой дрянью… Чтобы избавиться от него, Миша распахнул балконную дверь. В лицо ударил ветер со снежинками. Стало и вправду легче. Чтобы окончательно победить эту мерзость, Миша вышел на балкон. Кафельный пол обледенел, и, поскользнувшись, Миша уцепился за железные прутья. Мельком глянул вниз, откуда поднимались тоненькие голые ветви деревьев, и голова закружилась от высоты. Обычно Миша не отдавал себе отчета в том, что живет на пятнадцатом этаже. Его это совсем не пугало: скорее, пожалуй, радовался, что удаленность от скапливающегося внизу смога позволяет ему не портить легкие. Теперь он вдруг с невероятной отчетливостью понял, какой объем воздушного пространства отделяет его от заснеженного асфальта.
«Прутья балконные хилые, совсем проржавели от московской погоды. Нажми на них посильнее – не выдержат. Надо будет балкон остеклить», – пробилась сквозь все напластования страхов совершенно обыденная мысль.
– Осс-тек-ли-ить, – с предельной, достоверной, негаллюцинативной отчетливостью донесся из только что оставленной комнаты голос. Высокий, тонкий, почти женский. Со свистящими обертонами, точно у говорящего в груди спрятана миниатюрная флейта.
Схватившись за перила, прощально хрустнувшие, прежде чем начать свое продолжительное и прекрасное падение вниз, Миша обернулся. Невыносимо длинный день смеркся, на балконе сохранялся еще свет, но дверной проем в комнату обрисовывался сплошным черным прямоугольником. Не в силах остановить движение, тщетно пытаясь удержаться домашними тапочками за выскальзывающий из-под них кафель, Миша успел еще увидеть, как из этого прямоугольника протянулась к нему нежная, бледная, с крошащимися окровавленными ногтями рука… Может, тот, кому она принадлежала, собирался удержать Мишу. А может, подтолкнуть. Этого Михаил Парамонов так и не узнал – и в первый и последний раз за всю свою журналистскую практику совсем не стремился доискаться до истины.
Стука, с которым его тело ударилось об асфальт, Миша уже не услышал. Зато его услышали две пенсионерки, выгуливавшие собачек, и любопытственно засеменили к тому, что издали выглядело ворохом одежды, кое-как сваленной на снег.
* * *
Все! Баста! Пора завязывать с этим… этим… киномарафоном! Точно наркоман, который через силу отказывается от дозы губительного зелья, Игорь нажал кнопку «Stop» и решительно вынул из дивидишника злосчастный диск. Спрятал его в коробку и поставил на полку среди других фильмов. Криво усмехнулся: соседом «Игоря Гаренкова» оказался сериал «Назад в будущее»!
«Что касается путешествия «назад», оно состоялось. А вот насчет будущего… До будущего я так и не добрался. Даже до настоящего еще не дошел. Это мы пока оставим… Оставим… Иначе я сойду с ума. Или ослепну. Или случится что-то, чего я не могу себе даже вообразить».
За окном было темно, однако настенные часы показывали, что занялось утро третьих суток просмотра. Сбросив с себя наконец надоевший, провонявший потом костюм и белье (неужели только сейчас он почувствовал себя во всем этом некомфортно?), Игорь босиком проследовал в ванную… И остановился перед большим зеркалом в простенке. Из глубины, созданной стеклом и амальгамой, на него таращился красными распухшими глазами какой-то заросший дикарь с перекошенной физиономией. Живот подтянулся. Обозначились ребра. Ну да, правильно, на протяжении двух дней он ничего не ел, только пил чай… Но столь быстрый эффект?..
«Хотите сбросить вес – употребляйте автобиографические фильмы! Остерегайтесь подделок! Истинный художник вашей нечистой совести – Лямпе Генрих Иванович, иначе – Сценарист! Запомнили? Сце-на-рист!»
В ванной, отделанной сдержанным бежевым кафелем, в объятиях душистой пены Игорь почувствовал облегчение, которое не приносил ему за эти дни беспокойный сон. Долго тер себя жесткой мочалкой, долго скоблил щеки бритвой. Эти скромные по затрате сил действия вогнали в такую усталость, что он, не вытираясь, оставляя на паркете мыльные следы, пропутешествовал к кровати, на которую рухнул, не разбирая постель, и заснул. Проснулся три часа спустя, чувствуя себя значительно посвежевшим.
– Вероника, – стоя нагишом у окна, позвонил он секретарше, – я себя лучше чувствую. Что у нас на сегодня намечено – встреча с ростовчанами? На сколько? Да, не отменяй. Буду. Еду. Максимку с машиной пришли через часок.
Ощущая телесную чистоту как блаженство, Игорь брезгливо поднял с пола то, что на нем было во время просмотра фильма – точно одежду зачумленного. Отнес в корзину для грязного белья – прикажет домработнице постирать… Минут пятнадцать рассматривал в шкафу рубашки, галстуки и костюмы, прикидывая, что наденет для встречи. Он ощущал себя как выздоравливающий, который понемногу возвращается к прежней жизни.
«А Сашка вряд ли имел это удовольствие. Ведь к прежней жизни он не вернулся никогда. И костюм у него был всего один – тот, который он надел, собираясь в Москву. Тот, который он запачкал кровью и порвал о железнодорожные пути. Значит, когда он вышел из больницы, у него и одежды приличной не осталось…»
«А ну, прекрати! – оборвал себя Игорь. – Нечего изнурять себя самоедством. Что было, то прошло. Ну да, я поступил как свинья, но, в общем, для Сашки все относительно благополучно закончилось. У него есть деньги на круглосуточное сидение в Интернете, он молодо выглядит, может позволить себе поездку в Москву… А кто прошлое помянет, тому, как говорится, глаз вон».
Отбросив угрызения совести, Игорь стремительно оделся. До прибытия служебной машины еще успел послушать новости по радио. Ага, на сегодня курс доллара… курс евро… Бизнесмен Игорь Сергеевич Гаренков вливался в волны родной стихии. По дороге болтал с шофером о делах в фирме, чем весьма его удивил: тот привык к тому, что главный начальник обычно держится надменно и неразговорчиво. Войдя в свой кабинет, Игорь попросил у секретарши чашку кофе с печеньем – только сейчас он почувствовал, насколько голоден…
День был прекрасен. День был насыщен до предела всем, чем его можно было насытить. В Игоре проснулся голод не только к пище, но и к общению, и к профессиональной деятельности. Встреча с ростовчанами прошла на высоте, контракт на поставку им тракторов был уже практически в кармане. До конца рабочего дня Игорь успел побывать по делам в трех местах – и везде его поджидал успех. Встряска, которую он пережил, обострила его чувства, мобилизовала умственные способности.
«Смотри-ка ты, а в этом кошмаре есть свои положительные стороны. Повидав воочию прошлое, начинаешь больше ценить настоящее. И прилежнее работать ради будущего».
Соображение относительно того, что часть фильма, посвященную будущему, он еще не посмотрел, вселило под ложечку покалывающий холодок. Генрих втолковывал ему, что в человеческой жизни ничего невозможно изменить… А что, если он увидит такую грандиозную пакость, которую страшно захочется изменить? А ведь ничего уже не поделаешь! Останется только ждать, когда это свершится – и ожидание будет едва ли не ужаснее, чем сам ужас…
Ерунда! Если на то пошло, никто его не приковывает цепями к дивидишнику, не принуждает с пистолетом у виска смотреть до конца этот фильм. Насчет прошлого – ну да, полезно было заглянуть в лицо пережитому, вспомнить, банально выражаясь, молодость. Но то, что у него впереди – это принадлежит только ему. Видеть это или не видеть – его выбор. Решено: он не станет смотреть фильм. Он сделает вид, будто этого фильма нет в его коллекции… нет в его жизни…
Игорь вернулся домой в восемь часов. Чувствуя себя так, будто сегодня у него то ли праздник, то ли поминки, заказал на дом ужин из ближайшего ресторана, где пекут отменные слоеные пироги по старинным французским рецептам. Господина Гаренкова там знали и ценили как постоянного и весьма щедрого клиента. Когда посыльный принес заказ, Игорь расположился на диване перед телевизором – с пирогами и бутылкой коньяка. Обычно он считал своей превалирующей страстью женщин, но сейчас чувствовал, что ему необходимо выпить. Просто необходимо. Немного алкоголя поможет ему расслабиться.
Бутылка была еще полна, но уже произвела требуемое действие. В легкой, но очень приятной эйфории Игорь щелкал пультом телевизора, перепрыгивая с одного канала на другой, с фильма выдающегося шведского режиссера на отечественный детектив, с фантастического сериала про инопланетян на передачу, где рыжеволосая сисястая красотка с врачебной откровенностью вещала о сексе. В другое время последняя передача заставила бы его временно забыть все и вся. Но сегодня, даже слушая о чудесных нефритовых шариках, с помощью которых наложницы китайского императора в обязательном порядке развивали свои интимные мышцы, Игорь не мог отрешиться от смутной неудовлетворенности – никак не сексуального характера. Ему хотелось сделать что-то… что-то…
Что-то, чего делать нельзя. Потому что он запретил это себе. А запретил он это себе, потому что последствия могут быть самые негативные.
«А, да будет тебе, Игоряха! – присвистнула его вступившая в тандем с алкоголем смелость. – Ну что может быть страшного от того, что ты посмотришь до конца какой-то фильм? Никто тебя за это не съест! И голодные людоеды из телевизора тоже не вылезут! Так что следуй своим благим порывам, делай, что хочешь!»
Игорь сдался и снова включил фильм. Но на этот раз избрал иную тактику, не просматривая подряд, а наугад проматывая диск. Да, это он, голый, нынешним утром разговаривает по телефону с секретаршей – Игорь брезгливо отвернулся от собственного одрябшего волосатого тела, увиденного со стороны… Вот совещание с ростовчанами… А вот – погодите-ка! На экране он видит самого себя, одетого так же, как сейчас, в этой же комнате, за этим же телевизором. На подносе – объедки пирога, на полу – ополовиненная бутылка коньяка. Звонит телефон, и взволнованный голос Володи сообщает: «Игоряха, у нас снова несчастье. Мишка свалился с балкона».
Пора бы уже привыкнуть к чудесам этого фильма, но с таким эффектом Игорь еще не сталкивался. Он – здесь, в комнате – видит точное отражение этой комнаты на экране телевизора! Точно смотрит в зеркало, отражающее его как бы со стороны… А еще – там, на экране – тот же самый экран, на котором новый экран, и так до бесконечности, цепочкой уходящей в недра микромира…
Все это было настолько ошеломляюще, что до Игоря поздно дошли произнесенные только что в фильме слова… Что-что?! Мишка погиб?! Может, ему послышалось? Чтобы избежать ошибки, Игорь промотал диск назад, посмотрел сцену еще раз. Нет, не послышалось. Все то же самое… Но это значит… Это значит, что…
И в это время зазвонил сотовый. Не в фильме – здесь, на диване, совсем близко, под рукой. На дисплее телефона высветилось: «Вовка».
– Игоряха, у нас снова несчастье. Мишка свалился с балкона.
* * *
«Время пошло на второй круг. Все, что было, и все, что будет, отныне прокручивается дважды… А почему всего лишь дважды, откуда такие ограничения? Может, больше? Может, все уже закольцевалось и существует одна и та же бесконечность, многократно повторяемая в единстве и различии своих отражений – в действительности, в фильмах, в снах?»
Похороны Миши, с которых только что вернулся Игорь, произвели на него впечатление дежавю – кажется, так называется чувство, что все, что происходит, уже когда-то было? Снова пышно убранный гроб, венки, то же кладбище, тот же священник с франтоватыми, похожими на торчащие кверху перья, усиками, те же вип-персоны с их церемонной неискренней скорбью – все, как в прошлый раз. Только теперь зима, оттепель, и вместо Андрея в гробу лежит Миша. Тот же сдержанный шепоток, те же разговоры, то же недоумение. И хотя эта смерть квалифицируется не как самоубийство, а как несчастный случай – что-то подозрительное в этом есть. Когда два близких друга умирают за такой короткий промежуток времени, это всегда подозрительно…
Гроб опустили в яму, рядом с недавней могилой Андрея. Теперь участок на четыре места уже наполовину заполнен. А ведь казалось, что это приобретение еще так долго не понадобится… «Да уж, выгодная покупка!» – хихикнул внутри Игоря глумливый голосок. Голова закружилась. В какой-то момент Игорь в действительности увидел те самые голые зимние деревья, что померещились ему весной. И услышал крик воронья…
– Игоряха, а тебе не хватит? – заботливо спросил на поминках Володя.
– Не бойся, не вырублюсь, – с непривычной развязностью бросил ему Игорь, вливая в себя новую порцию спиртного.
До того, чтобы вырубиться, и в самом деле было далеко. Голова от алкоголя только делалась яснее, все становилось видно, как сквозь десятикратно увеличивающую лупу. По крайней мере, так казалось Игорю… Он видел, что на него косятся, только в отличие от Володи не смеют сделать замечание. Ну и пусть! Так вам и надо, чистоплюи! Игорь Гаренков будет пить, сколько ему вздумается. Если бы вы пережили то, что произошло с ним, вы бы, наверное, вообще попали в психушку. А он всего лишь пытается прийти в норму на похоронах друга!
Эти похороны – заноза у Игоря в сердце. Правы, конечно, правы те, которые шепчутся, что два друга, молодые и полные сил, ушедшие один за другим – это подозрительно. Правда, подозревают, как всегда, не то, что есть на самом деле. Только теперь, под воздействием спиртного, Игорь набирался смелости, чтобы признаться самому себе: на них объявлена охота. Кто-то невидимый, но могущественный объединил пятерых друзей сложной многоходовой комбинацией, чтобы загнать каждого в свою ловушку. Первым этапом этой комбинации был сайт Сценариста, на который наткнулся Сашка. Вторым – самоубийство Андрея, посмотревшего (теперь Игорь полностью в этом уверен) фильм о самом себе. Третьим звеном цепи стала поездка Игоря в Швейцарию. Четвертым – Миша… С ним совсем все непонятно. Просто несчастный случай? Игорь пока не способен разобраться, что к чему, зато одно он четко понял: диск в черной пластмассовой коробочке – это мина замедленного действия. Лучше не смотреть его. Выбросить, сжечь, любым способом уничтожить. Только не смотреть…
Но, с другой стороны, разве предвидение будущего несет в себе одни только недостатки? А достоинства? Их ведь еще Игорь не пробовал поставить себе на пользу! Ну допустим, Генрих Иванович сказал, что будущее невозможно изменить – но ведь он, хитрый злыдень, допустил промашку. Если бы Игорь своевременно посмотрел сцену, в которой Володя сообщает о том, как погиб Миша, то сразу же позвонил бы другу: «Слушай, Миха, в последний раз, когда я у тебя был, мне что-то твой балкон не понравился. Прутья на нем какие-то ржавые. Я попытался на них опереться, а они затрещали. Так что ты, пожалуйста, сделай на балконе ремонт. А до тех пор, пока мастера не закончат с ремонтом, на балкончик-то, пожалуйста, не выходи, скользко сейчас…» Прислушался бы Миша к предупреждению? Пожалуй, прислушался бы: всегда отличался осторожностью.
Так что довольно сентиментальничать! В руках Игоря находится суперсовременное оружие, которое должно ему помочь защитить себя и друзей. Вместо того чтобы распускать нюни и трястись от страха, он обязан набраться сил и досмотреть фильм до конца. Возможно, в нем имеются и другие лазейки, пользуясь которыми Игорь сумеет обмануть смерть. Не навсегда – этого не удавалось даже героям греческих мифов – но, по крайней мере, пока он и Володя не доживут до таких лет, когда умирать им станет спокойно и не так уж обидно.
Вернувшись с поминок, Игорь, не переодевшись, бросился к телевизору; трясущимися от нетерпения (а также от количества выпитого) пальцами нажал на пульт, проматывая диск вперед от сцены похорон Миши. Поминки смотреть не захотел. Хватило и в жизни!
Ну вот, кажется, отмотал достаточно… Теперь – смотреть! И Игорь привычно напрягся, готовый к тому, что диск ошарашит его чем-то неожиданным как минимум… и пугающим как максимум…
Но такого не ожидал даже он! На экране возник низкий, но просторный зал. Окна, замазанные белой краской до половины, вделанная в стену раковина. Мраморные столы, на которых вытянулись обнаженные тела. Игорю никогда не приходилось бывать в таких местах, но он сразу догадался: это – морг. Только в морге могут лежать так неподвижно голые люди рядом – мужчины и женщины… Какой уродливый этот толстяк, крайний справа! А вон та красивая молоденькая брюнетка, вся в крови – как жаль! – на Алинку смахивает. Возле нее лежит смуглая старуха с орлиным носом и седыми курчавыми лохмами, должно быть, цыганка. Ну, старуха – куда ни шло, в таком возрасте пора бы уж ласты склеить, а молодая от чего умерла?
Точно выполняя его запрос, камера отошла от общей панорамы зала мертвецов. Описав полукруг, она рывком приблизилась к красавице-брюнетке. Игорь отчетливо видел теперь потеки крови, исчертившие совсем юное, тоненькое, но уже развитое тело. Видел волосы на виске, обнажившие у корней свою природную русость…
Русые, точь-в-точь как у него…
И серебряную длинную серьгу в виде скрипичного ключа…
И родимое пятно-земляничку впереди нежного уха, которое он так любил целовать с того самого дня, когда привез из роддома теплый сверточек…
Невыносимое видение держалось меньше минуты. Руки патологоанатома с татуировкой в виде солнца на кисти закрыли тело простыней.
– Мать твою! – вырвалось у Игоря. Он подскочил с дивана, уронив пульт на пол. – Как же так? Алинку за что?! – кричал он кому-то невидимому, кого, попадись он сейчас, убил бы на месте. – Меня давай! Меня, Вовку, Инку – кого хочешь! Только не Алинку! Не трожь Алинку!
Подняв с придиванного коврика пульт, Игорь попытался просмотреть все то, что предшествовало гибели дочери, но у него ничего не получилось. Ни с того ни с сего идеально работавший до сих пор диск начал сбоить. После сцены поминок, где Игорь упорно опустошал рюмку за рюмкой с красным осовелым лицом, на экране тянулись сплошные помехи. А дальше – опять тот самый морг…
Обезумевший, потерявший ориентацию в пространстве, Игорь с трудом нащупал свой мобильник. С застилаемым слезами взглядом набрал номер дочери. Каждый гудок, пока Алина не взяла трубку, ввинчивался ему в сердце железным штырем.
– Алло, папка? – бодро защебетала в трубку Алина. На заднем плане слышалась музыка.
– Алиненок, ну наконец-то! С тобой все в порядке?
– Все отлично! – засмеялась дочь. – Жизнь прекрасна и удивительна! А в чем дело?
– Ты где сейчас? Не дома?
– Нет, я у Наташи, я тебе о ней рассказывала…
– Алина, я тебя очень прошу: отнесись серьезно к моим словам.
– Пап, если это что-то серьезное, давай отложим! У нас тут небольшая пати, друзья, ну ты понимаешь…
– Алина, это очень, очень серьезно. Я прошу тебя в ближайшее время быть осторожнее. Понимаешь? Осторожнее! Никаких сомнительных компаний! Эти друзья, которые сейчас с тобой, – ты их давно знаешь?
– Пап, ты чего, тут все свои…
– Ну ладно, только не засиживайся до ночи, слышишь! И не садись в машины ко всяким подозрительным типам! Может, прислать Максима с автомобилем? Ты только скажи, куда!
– Не надо, пап. Тут есть, кому меня отвезти.
– А ты в этом человеке уверена?
– Пап, да что с тобой случилось? – В голосе Алины проскользнуло раздражение, характерное для подростков, когда с ними обращаются, как с детьми.
Если бы он только мог сказать ей, что случилось!
– Понимаешь, Алина, я не могу тебе сейчас всего объяснить, но… будем считать, что у меня предчувствие. Очень нехорошее предчувствие. Я не знаю, откуда тебе грозит опасность, просто… просто грозит…
– Ну вот, папка! Столько раз смеялся над моими готическими штучками-дрючками, а теперь сам ведешь себя как самый суеверный гот. Когда это у тебя были предчувствия? В жизни не поверю, чтобы ты их боялся!
– Не хочешь – не верь. Просто будь осторожна.
– Я всегда осторожна. Я не перехожу улицу на красный свет. Я никогда не сажусь в машины к подозрительным типам и вообще предпочитаю метро. Даю честное-пречестное слово хорошо себя вести и дальше. Ну как, я тебя успокоила?
Встревоженному отцу было предельно ясно, что Алина восприняла его опасения с насмешкой. Наверняка после разрыва связи скажет своим подружкам что-то вроде: «Ну и странные типы эти предки! Трясутся над нами так, будто мы лемминги, обожающие прыгать с обрыва». И подружки ее поддержат: «Не обращай на них внимания, все они шизанутые…»
Игорь, преодолевая неприязнь, решил позвонить бывшей жене.
* * *
Инна уже приехала с работы и пользовалась отсутствием дочери, чтобы покайфовать перед телевизором. Когда дом перестал принадлежать Игорю, отсюда исчезли его охранники, и, с точки зрения Инны, это сделало ее место жительства более уютным. Наверное, кого-то испугало бы проживание за городом безо всякой охраны, но Инна – смелая женщина. Ей с Алиной достаточно и собаки. В июле умерла старая Чучка – этот живой тотем семейной жизни Гаренковых словно бы не пережил разрыва хозяев; но в сентябре, вместе с переходом на новую работу, Инна снова завела щенка. Сейчас голенастый Буран, которому было еще расти и расти до полноценной овчарки, отлично лаял и проявлял все задатки сторожевого пса… Едва придя с работы, Инна выгребла ему в миску собачьи консервы. Он моментально их слопал и теперь положил голову на колени хозяйке, шевеля светлыми бровями, под которыми круглились карие глаза. Он требовал общения.
– Бурашка-дурашка, – ласково сказала Инна, почесывая собачьему ребенку лоб и размышляя о том, что в доме и не должно быть много людей: это же дом, а не коммунальная квартира! Достаточно хозяев и прислуги. Что касается самой Инны, ей уютно в одиночестве. Оставаясь одна, она не испытывает ни скуки, ни грусти. Она любит Алинку, но дочь рано или поздно покинет отчий, то есть теперь материнский, дом. И правильно сделает: у нее должен быть свой муж, свои дети… А будет ли муж у самой Инны? Поживем – увидим. По крайней мере Инна точно знает, что не собирается бросаться на шею первому встречному исключительно для повышения своего статуса в глазах других. Статус – полная чепуха: быть разведенной в наше время не стыдно. А Инна только начала осваивать это странное, поначалу пугающее, но полное скрытых преимуществ положение. Она даже удивляется: что заставляло ее столько времени цепляться за брак, который давно изжил себя? Да-да, ведь она совсем не тоскует по Игорю. Ну да, поначалу случалось ей крикнуть из дальней комнаты: «Игорь, возьми трубку!» или «Игорь, закрути кран!» – и лишь потом спохватиться, что Игоря теперь здесь нет и никогда не будет… Но ведь это всего лишь привычка. Привычки, которые больше не нужны, отмирают со временем. И тогда наступает свобода.
Отпив немного кофе из маленькой китайской чашечки, Инна посмотрела на часы: Алинка должна скоро позвонить. Инна отпустила ее на вечеринку только с условием, что она будет звонить через каждые два часа. И перед отъездом – обязательно… Ну, так и есть! Мобильник на столе рядом с сахарницей завибрировал, испуская искаженную версию «Маленькой ночной серенады» Моцарта. Инна поспешно схватила трубку…
– Инна?
Это не Алина. Это бывший.
– Ну и что тебе нужно? – поинтересовалась Инна, убавив звук телевизора.
– Инна, выслушай меня! – настойчиво потребовал Игорь. – Только не бросай трубку! Речь идет о жизни нашей дочери…
– Что?!
У Инны в глазах потемнело. В темноте пронеслась белая машина с красным крестом. Густо-красный цвет крови… кровь на асфальте…
– Что случилось? Где она? В какой больнице? Ты можешь толком сказать?
– С ней сейчас все в порядке. Но что-то может случиться в любую минуту. Это очень серьезно, – судя по голосу, Игорь с трудом удерживался, чтобы не заплакать. – Присматривай за ней, слышишь? Не пускай ее в опасные места… на всякие готические вечеринки, загородные экскурсии и тому подобное… Отбери острые украшения, знаешь, у нее есть одно в виде кинжала…
Инне сразу стало легче, как только она поняла, что с дочерью, по крайней мере, сейчас все в порядке. «Тебе обязательно надо было меня напугать, сволочь?» – едва не заорала она в трубку, но сдержалась. Развод позади, бывшие супруги Гаренковы – чужие люди, а с чужими надо обращаться вежливо. К тому же Игорь так волнуется, что наверняка что-то действительно не в порядке. Только вот объясняет он с пятого на десятое…
– Ты получил сведения, что Алинка связалась с плохой компанией? – начала задавать наводящие вопросы Инна. – Ей кто-то угрожает? Она принимает наркотики? Может, твои враги планируют ее похитить?
– Да нет же, нет! Это может быть что угодно… Несчастный случай, нападение маньяка, я не знаю что… Но что-то должно случиться. И совсем скоро. У меня… понимаешь, у меня очень сильное… предчувствие…
Губы Инны скептически искривились. Рука отставила маленькую чашечку с кофе. Детективный сериал на экране как-то сразу перестал для нее существовать.
– Вот что я скажу тебе, дорогой мой, – отчеканила Инна самым жестким своим учительским голосом. – Если во всей нашей истории и есть какой-то маньяк, то это ты. Сначала треплешь мне нервы, убеждая, что я ревную на пустом месте, теперь пытаешься убедить, что я плохая мать и не слежу за дочерью…
– Да послушай же ты!
– Нет, это ты послушай. Алина – хорошая девочка, и я не позволю нас запугать.
– Никого я не запугиваю! Я сам уже запуган до смерти! – В голосе Игоря слышалось такое отчаяние, что Инна, которая уже собиралась прервать разговор, решила все-таки дослушать. – Я только что с поминок… Мишу похоронили…
– Мишу? Парамонова? – Новость Инну ошеломила, на время сделав ее мягкой. – Господи, кто бы мог предположить… Что с ним стряслось?
– Несчастный случай. Балконная решетка сломалась, обледенение, и… ты же помнишь, на какой верхотуре он жил… И… ты понимаешь, Инна, я все время теперь думаю об Алинке… Знаешь, жизнь полна случайностей, и все они… опасные…
Упоминание о поминках помогло Инне объяснить трудноуловимую интонацию, которая звенела в голосе Игоря все отчетливей и отчетливей. Это напрашивалось само собой с самого начала, но казалось столь необычным для Гаренкова, каким знала его Инна, что только сейчас она решилась предположить:
– Игорь, ты что, напился?
– Нет! – вознегодовал Игорь. – То есть да, я выпил, – вознегодовал он еще сильнее, – но я совсем не пьяный, ты же меня знаешь, я с алкоголем всегда сдержанно, и… просто я звоню тебе по-хорошему, хочу предупредить…
– Гаренков, мало тебе быть бабником, так ты без меня превращаешься еще и в алкоголика?
– Инка, ну ты стерва! Речь об Алине, а ты…
Ответом ему стали короткие гудки.
* * *
– Предки совсем достали, – пожаловалась Алина, сидя в машине Волка. – Так меня опекают, будто я лемминг, который так и норовит прыгнуть с обрыва.
На секунду отвлекаясь от дороги, Валерий обернулся к ней – глаза с веселым прищуром:
– По-моему, слова наподобие «достали» не входят в королевский лексикон. Разве я не прав, моя черная королева?
– Ну вот, – слегка обиделась Алина, – сначала папа меня по телефону воспитывал, теперь ты…
Валерий смотрел перед собой, в лобовое стекло, следя за дорогой. Он очень осторожный водитель. Вот ругнулся, когда красная «девятка» нагло подрезала его, вынырнув из переулка вопреки всем дорожным знакам.
– У Сухаревки пробка, поедем в обход… Так вот, моя черная королева, не обижайся, что тебя многие стремятся воспитывать. Тем более я. Мужчины вообще любят таким образом демонстрировать женщине свою власть. Так что у меня с твоим отцом цель, в общем, одна и та же. Но вектор разный. Он стремится не выпускать тебя из-под своего влияния – причем наверняка чувствует, что это уже произошло, вопреки его воле.
– А ты? – Хотя Волк не смотрел на нее, Алина не отрывала взгляда от его четкого профиля, светлых волос, которые сейчас, после того, как она их целый вечер гладила и по-всячески причесывала, не стянуты сзади резинкой, а рассыпаны по плечам зимней черной куртки с пышным серым (неужели волчьим?) воротником.
– А я стремлюсь взять тебя под свой контроль. Разве ты до сих пор не уловила?
Алина коротко засмеялась, хотя на тонких губах Валерия не мелькнуло ни следа улыбки.
– Куда уж больше? Ты и так взял меня под свой контроль полностью. Ты меня поработил…
– Не преувеличивай, королева. Такие, как ты, всегда принадлежат только себе. Поверь, я знаю, что говорю. Я не встречал в жизни таких женщин, как ты – обычно они попадаются лишь на страницах книг французских романтиков, да в операх Вагнера… Но всегда я узнавал подобных тебе по одиночеству. Одиночество – черта, характерная для тебя и твоих сестер. Такие эбеновые красавицы обычно проживают век недолгий и скорбный. Но блестящий.
Алина поежилась, хотя по ногам тянуло теплом от печки.
– Вот и папа мне меньше часа назад говорил что-то похожее. Вроде того, что он очень беспокоится за меня… чтобы я была осторожна…
– Беспокойся не беспокойся, свершится то, что велит судьба. Разве кто-то способен удержать неудержимое время – и не поранить руки о стрелки его часов?
– Папа говорил, что у него нехорошее предчувствие. Просил, чтобы я не садилась в машину к человеку, которого плохо знаю…
– Ну вот, а ты не послушалась, села. Что теперь будешь делать? Выскакивать посреди магистрали?
– Ну уж фигушки, папа меня просил, чтобы я не перебегала улицу в неположенных местах!
Теперь они вместе засмеялись. Когда Валерий смеялся, он становился для Алины таким родным – роднее папы и мамы. Почему он сказал, что она его плохо знает? Она знает его лучше, чем кого бы то ни было. У них общие увлечения. Общие словечки. Уже наметились общие привычки – то, чем они любят заниматься вместе… Это единственное, что важно. А что еще может быть важно? Штампы в паспорте? Ну да, она не видела паспорта Волка. И видеть не хочет. Даже если он прописан не там, где проживает, даже если он (Алина сглотнула) женат, что это меняет? Такая пустяковина не способна опровергнуть то, что возникло между ними. Жаркое, трепетное, доверчивое… У Алины это – первое в жизни чувство. И, наверное, последнее. Больше никогда и никого она так не сможет любить. Сильнее – возможно. Женственнее – возможно. Но вот именно так – нет!
Машина застряла в пробке. Воспользовавшись этим, Алина обхватила Валерия за шею, уткнула лицо куда-то между шеей и воротником. От воротника пахло сильным северным зверем, который с высоты пригорка обводит желтыми глазами заснеженную ледяную равнину. А может, это на миг проявился истинный запах самого Валерия?
– Волк, миленький, я так устала! Устала ждать… До совершеннолетия еще так далеко, может, я еще и не доживу, я верю вам с папой, вдруг возьму и умру на днях, так ничего и не испытав в жизни… Волк, сделай со мной то, что ты хотел! Пожа-алуйста…
Валерий обнял Алину свободной рукой, не отрывая другую от руля.
– Ну и ну, моя умница-девочка выпрашивает боль, как конфетку… А ты не боишься испробовать на себе кое-что из моей коллекции?
– Да хоть все! Я сказала все, как есть: ты меня поработил, я принадлежу тебе со всеми потрохами, что дальше?
Прищуренными глазами Валерий смотрел на дорогу, хотя видеть там, кроме сгрудившихся в пробке автомобилей, было совершенно нечего.
– Моя черная королева, это очень серьезные слова. Ты должна знать, что назад пути не будет.
– Пусть! Я не боюсь даже умереть. Почему считается – страшно умереть молодой? По-моему, лучше рано и быстро, чем в старости и мучительно. Я с тобой вообще ничего не боюсь.
– Если ты так решила, – голос у Валерия стал басовитым и тягучим, – устроим все в следующий раз.
Теперь он обнял ее, ощущая сквозь слои зимней одежды, как бьется беспокойное Алинино сердечко. Такое молодое – совсем еще детское…
* * *
«Что же делать? Что же делать? – повторял Игорь на следующий день, бегая как сумасшедший по своему кабинету. – Проклятый диск затерт на самом нужном месте! Сказать, что там было, может только Сценарист. Но если я опять полечу к нему в Швейцарию, могу безнадежно упустить время…»
Игорь Сергеевич Гаренков встал сегодня рано, и по его срочному запросу лучшие компьютерщики фирмы принялись искать Сценариста в Интернете. Однако ключевые слова «жизнь», «фильм», «сценарий», «психоанализ» и другие приводили на какие угодно сайты, кроме того, что описывал Сашка. А что касается Сценариста, то в Интернете обнаружилась масса Генрихов, чертова пропасть Ивановичей и довольно-таки скромная по сравнению с предыдущими выборками когорта носителей фамилии Лямпе. Но нужного Генриха Ивановича Лямпе или, на худой конец, просто Генриха Лямпе из Швейцарии найти не удалось. Не значился этот загадочный субъект ни в одной ассоциации психоаналитиков.
«Блин, если бы я хоть телефон его записал! – терзался Игорь. – Или е-мейл, или номер аськи… Как это все узнать: через Сашку? А как найти Сашку? Неужели ехать в Озерск? А вдруг он сейчас в Москве? Нет, на родину наобум мчаться глупо. Обращусь-ка я сначала в ресторан «Ретро», к Тенгизу. А если и Тенгиз не знает – ну, тогда в Озерск…»
В Глухой переулок водитель на сей раз привез Игоря не в темноте, как бывало прежде, а среди солнечного дня. Может быть, по этой причине окружающие места казались неузнаваемыми. Нет, с формальной точки зрения Игорь узнавал и этот строй гаражей и заборов, и этот кирпичный, постройки годов пятидесятых, дом, и эти ступеньки, ведущие вниз… Однако что-то изменилось: трудноопределимо, но разительно. И прежде всего бросалось в глаза отсутствие вывески. «Ресторан переехал!» – стукнуло сердце. С нехорошим предчувствием Игорь вглядывался в сложенную из желтоватого кирпича стену. От вывески должны были остаться следы. Совершенно определенно, должны были: ну, дырки там, светлый, не закопченный уличным смогом прямоугольник. А тут все выглядит так, словно и не было никакой вывески. По крайней мере, не было очень давно.
Спустившись по ступенькам, Игорь подергал обитую железом дверь. Заперто. Она и в прошлые разы поддавалась туго, но сегодня была точно заперта. Тогда он принялся колотить по ней кулаком – и занимался этим так долго и усердно, что из размещавшегося по соседству магазинчика выскочил долговязый парень в наскоро наброшенной на плечи куртке и с перекошенным от испуга лицом.
– Что вам здесь надо? – вопросил парень, стараясь казаться сильным и грозным.
– Ничего особенного, – Игорь сразу же прекратил попытки ворваться в подвал и попытался прибегнуть к вежливости. – Мне просто нужен ресторан, который тут размещался. Куда он переехал, случайно, не скажете?
Увидев «Бентли» с водителем и оценив на глазок стоимость Игорева прикида, парень тоже не захотел грубить. Однако держался настороженно.
– Не знаю никакого ресторана. Тут наш склад, и больше ничего.
– Но ресторан был! Меньше года назад, весной…
– Вы извините…
– Игорь Сергеевич меня зовут.
– Вы, конечно, извините, Игорь Сергеевич, но я в этом магазине работаю уже два с половиной года. И тут всегда был только склад, а ресторанов никаких тут не знаю и не видел.
– Ничего не понимаю. Я, наверное, прошу слишком много, но – можно мне осмотреть подвал?
Парень снова напустил на лицо суровость:
– Я такого позволения дать не могу. Нашего заведующего надо спрашивать.
Игорь понимающе полез в карман пиджака:
– Буду очень признателен…
Когда стодолларовая бумажка перекочевала в веснушчатый потный кулак, парень помчался со всех ног искать заведующего. А Игорь полез в свой бумажник. Стремясь рассеять недоумение, он хотел еще раз взглянуть на визитку ресторана «Ретро», оставленную ему Сашей. Еще накануне Игорь ее вынимал, чтобы освежить адрес в памяти…
В отделении для визиток нужная, к сожалению, не находилась… А это еще что такое? Двумя пальцами, словно отравленный предмет, Игорь вытащил то, что теперь находилось на месте визитки «Ретро». Это была старая пожелтелая вырезка из какой-то газеты:
«ПОЖАР В РЕСТОРАНЕ. Вчера, 10 января 1992 года, в ресторане «Ретро» (Глухой переулок, д. 8) вспыхнул пожар, унесший двенадцать человеческих жизней. Еще двадцать семь человек получили серьезные ожоги, в том числе дыхательных путей. По предварительным данным, причиной возгорания могло стать нарушение техники безопасности со стороны директора ресторана Т. Анджапаридзе, который также скончался сегодня утром в ожоговом отделении городской клинической больницы № 36. По факту пожара ведется следствие».
«Ага, Анджапаридзе – грузинская фамилия. И значит, сходство со Сталиным мне не померещилось», – машинально отметил Игорь… Стоп-стоп-стоп! Поймав себя на этой мысли, он ужаснулся своему стремлению отыскать разумную логику в том, что представляло собой сплошное безумие. Ну разве не идиотизм – допытываться у своего разума, померещилось ему или нет сходство Тенгиза Анджапаридзе со Сталиным, тогда как следовало спросить: уж не померещился ли ему весь Тенгиз Анджапаридзе? Игорь был бы рад ответить утвердительно. Но память услужливо подсовывала черный, как у покойника в гробу, костюм, густые усы с заметными седыми нитями, пористый, словно вырезанный из пемзы, нос… Игорь видел его, видел! Был ли это покойный Тенгиз Анджапаридзе или кто-нибудь другой, но пожилой грузин два вечера маячил в разных ракурсах перед Игорем…
Ну конечно, покойным он быть не мог! Покойники не возглавляют рестораны, не готовят еду, не набиваются в друзья живым. Это розыгрыш. Да-да, единственное объяснение: изощренный розыгрыш. Сашка с чьей-то помощью решил капитально подшутить над старым другом. Однако и мощные же ресурсы ему для этого потребовались! Судите сами, сколько стоит арендовать подвал… повесить вывеску… оплатить статистов… И кулинаров, чьи отменные изделия они с Сашкой поглощали…
Позвольте, а что они ели в тот вечер? И во второй? А что пили? Помнится, выставленные на стол яства так восхитили Игоря, что он оставил под салфетницей приличные чаевые… Но что же было на столе? Игорь не мог извлечь из недр памяти ни горячего, ни холодных закусок, ни благородно просвечивающего в бокале вина. Кажется, и чувства насыщения после этой трапезы не оставалось? При этом возникало впечатление, что целый вечер они с Сашкой не только говорили, но ели и пили. Безо всяких натужливых пауз, которые возникают, когда собеседник воздерживается от выпивки или еды.
«Как будто мы – играющие дошкольники… Пирожки из песка, салат из листьев лопуха, суп – воображаемый, из пластмассового ведерка… Все понарошку…»
Игорь обессиленно прислонился к стене. В таком положении его и нашел заведующий – подтянутый, с военной выправкой и седыми висками, лет пятидесяти на вид. Гремя ключами, он открыл подвал, охотно поясняя:
– Слыхал я, тут действительно был ресторан… Вроде в начале девяностых еще: я-то это помещение получил через третьи руки. Почему теперь склад? В ресторане-то пожар случился: так все погорело, что ремонтировать смысла не было. Все с нуля восстанавливать – это знаете в какую копеечку влетело бы владельцу? Там же и стены, и электропроводка, и… в общем, все. Да еще и народ бы, чего доброго, сюда не пошел. Знаете, один раз произошел несчастный случай – дурная слава навсегда потянется! Так с тех пор наш подвал и существует на правах подсобного помещения… Да вы зайдите, полюбуйтесь! Никаких военных тайн мы тут не храним. Правда, интересного тоже мало. Тихое такое местечко. Правда, с полгода назад два раза подряд замок ломали… Но сейчас опять тихо.
Почти теряя сознание, Игорь вступил под знакомые своды. Он совершенно явственно узнал эту арку, под которой требовалось пригибаться, чтобы не задеть головой, и узкий коридор, ведущий в зал. А вот сам зал был трудноузнаваем: заставлен штабелями едва различимого под прикрытием целлофановой пленки товара, расположенного еще гуще и сложнее, чем раньше столы. Игорь потерянно продвигался среди целлофановых зарослей в дальний угол – туда, где они сидели и беседовали с Сашей.
– Осторожно, – командовал заведующий-отставник, – не споткнитесь, у нас тут свои и то спотыкаются, а вообще – черт ногу сломит… А что это вы? Что это вы там увидели?
– Это не у вас выпало? – низким, севшим голосом спросил Игорь.
– Э-э… послушайте, да это же деньги! Твою мать, баксы самые настоящие, и сумма не маленькая… Расспрошу своих: может, кто-то обронил?
Заведующий уперся в Игоря маленькими водянистыми глазами, точно подозревал, что это необычный посетитель, лелея тайный умысел, подбросил ему сейчас нехилое бабло. Игорь перенес этот взгляд стойко, хотя на самом деле подозрительный отставник был недалек от истины. Это действительно его, Игоревы, деньги. Оставленные под салфетницей – в первый и второй вечер посещения ресторана «Ретро». Ни одной бумажки не пропало. При жизни или после смерти Тенгиз Анджапаридзе оставался честным тружеником сферы обслуживания и за неоказанные услуги плату не брал.
Обмозговывая идею, достойную Эйнштейна – какова вероятность того, что деньги из будущего могли невредимыми пролежать на полу подвала с 1992 года, – Игорь сел в автомобиль. Водитель был, как всегда, неразговорчив и, казалось, мало обращал внимания на окружающую действительность.
– Максим, а помнишь, мы с тобой в прошлый раз сюда приезжали? Тут ведь была вывеска, – спросил Игорь, надеясь на чудо.
– Какая вывеска, Игорь Сергеевич?
– Какая-какая! «Ретро». Неяркая такая вывеска, с розовым мерцанием. Прямо над входом в ресторан! Чего ты, близорукий, что ли? Или придуриваешься?
– Не было вывески, Игорь Сергеевич. И ресторана тоже не было. Я слышал, вы чего-то сейчас все говорили: «Ресторан, ресторан…» Так вы вроде путаете чего-то. Помню, вы по лестнице спуститесь и – дверь дергаете, будто даже замок сломали… Мне это самому не нравилось, но спрашивать я вас не спрашивал. Хочет шеф замок сломать – значит, пусть ломает. А мне-то чего?
Взглянув начальнику в изменившееся лицо, Максим вдруг опустил глаза и скороговоркой добавил:
– Но может, я чего и не разглядел. Я ведь, пока вас ждал, по сторонам не пялился, читал себе за рулем детектив.
Это полуизвинение-полупризнание лучше всего доказывало, как на самом деле выглядели со стороны похождения с подвалом. Глубоко вздохнув, Игорь откинулся на спинку удобного переднего сиденья. И закрыл глаза, решив не смотреть за окно. Ему казалось, что даже сейчас глаза его лгут, не позволяя отличить иллюзию от истины.
«В Озерск, – пришел он к окончательному выводу. – Больше некуда. Только в Озерск. И как можно скорее! Сегодня! Ближайшим рейсом! Иначе Алина будет потеряна навсегда… Когда мы разводились с Инной, я употреблял эти слова «потерять дочь», но тогда и вообразить себе не мог, что это значит… Что это значит на самом деле».
* * *
Игорь совсем не думал, что где-то осталась еще такая непотревоженная провинция! Нет, он достаточно поездил по стране: деловые контакты требовали того. Однако встречи, как правило, происходили либо в крупных промышленных центрах, либо в местах, оборудованных специально для отдыха и совещания лиц, имеющих возможность потратить энную сумму денег на свое бытовое благоустройство. Вся остальная Россия играла при этом роль декораций. Она не касалась его жизни. Она не имела прямого отношения к его прошлому, настоящему и будущему.
Поэтому Игоря так потряс Озерск. Его родной городок, рисовавшийся в снах и воспоминаниях так мило, так идиллически… В реальности город оказался хмурым, закопченным, обветшалым. Игорь летел в Сибирь самолетом, пыльная потертая внутренность которого кардинально отличалась от блестящих салонов международных авиалиний; мчался по раздолбанной ухабистой дороге на старой машине – мог бы, одним словом, морально подготовиться… Однако такого он все-таки не ждал. Он думал найти город изменившимся – но изменилась разве что степень изношенности. Цены в ресторане, где он остановился перекусить, казались по московским меркам нереально низкими, но, судя по тому, что в просторном зале он восседал за накрытым белой скатертью столом в гордом одиночестве, местным жителям казались непомерными даже они. Многократно слыша о том, что в провинции очень низкие зарплаты, впервые он наблюдал такой наглядный результат бедности.
Чтобы не смущаться, Игорь опустошил графинчик водки. То, что алкоголь начал входить у него в распорядок дня, задело струну тревоги, но лишь ненадолго. Что там ни говори, у него было о чем беспокоиться, помимо отношений со спиртным. Пусть только этот тяжелый период жизни закончится – а потом Игорь найдет в себе силы бросить. Он бы и сейчас бросил, но алкоголь ему необходим, чтобы держаться в тонусе.
Пройдясь по смутно опознаваемым, вспоминаемым точно во сне, улицам, Игорь отыскал знакомый дом – кирпичный, угрюмый, постройки шестидесятых годов. Перекошенная, не знавшая домофона двустворчатая дверь разевала гнилой зев, откуда тянуло плесенью, вареной кислой капустой, отсутствием капитального ремонта и прочими прелестями всеразъедающего жилищного кариеса, свойственного местам, где обитают бедняки. «Противогаз не помешал бы», – сказал себе Игорь, выдавая за шутку свидетельство своей растерянности и угнетенности. И, вдохнув побольше воздуха, точно и впрямь боялся там, внутри, задохнуться, потянул на себя стылую металлическую ручку и сделал шаг.
Родная дверь изумила тем, что из дряхлой, обитой рваным дерматином преобразилась в железную, с сейфовыми замками. Ну правильно, мать давно умерла, а новые жильцы постарались обезопаситься… Интересно, какой вид приобрело их убогое, запущенное жилище под рукой новых хозяев?
Перед дверью Саши Игорь чуть помедлил. Затем, справясь с собой, решительно нажал звонок. На него не последовало отклика. Тогда Игорь позвонил еще, более настойчиво, прижимая серую кнопку звонка, ударившегося в низкое шмелиное гуденье. Где-то в недрах задверного мира зародилось шуршание; приближаясь, оно превращалось в шлепающие тяжелые шаги. Дверь приоткрылась, и в отверстие под цепочкой боязливо, точно гигантская крыса, выглянула мать Саши.
– Кто это? Кого надо?
– Валентина Георгиевна, это Игорь.
– Игорь? Что за Игорь еще?
– Сашин друг. Вы меня не помните?
– Ой! Игоречек! – Захлопнув дверь, мать Саши слегка звякнула цепочкой, после чего распахнула дверь в детство. – Помню, миленький, как не помнить. Я всех Сашенькиных друзей помню. Заходи, заходи…
На лице Игоря выразился невольный испуг: как она изменилась! Постарела, закутана в дырявый пегий халат, из-под которого торчит ночная рубашка с голубыми, еле заметными цветочками. Всегда склонная к полноте, на закате своих дней Валентина Георгиевна достигла чудовищных габаритов: она почти целиком перекрывала тесную прихожую, точно поставленный не к месту комод. Полнота и нечистоплотность, объединяясь, рождали затхлый, смертный, бесстыдный запах, дыхание которого, как показалось Игорю, он ощутил еще при входе в подъезд. Захотелось отступить. Не расспрашивать ни о чем. Зажмурив глаза, скатиться вниз по лестнице. Сделать вид, что ничего этого не было…
Точно обозрев себя глазами этого еще не старого мужчины, Валентина Георгиевна смутилась своего затрапезного вида. Попросила его пройти в комнату и немного подождать. Игорь кое-как пробрался в забыто– знакомую, вновь обретенную Сашкину комнату по коридору, который был заставлен вещами так плотно, как это бывает только у очень старых и очень бедных людей. В комнате он застал все приметы прежней обстановки: все та же застекленная книжная полочка, все та же горбатящаяся пружинами тахта. Даже самолет свисал на бечевке с люстры – выцветшее грязное чудовище, трудно поверить, что модель изначально была белоснежной… Полное впечатление, что хозяева никогда ничего не выбрасывают. В открытом отделении встроенного шкафа – детские игрушки: барашек на колесиках, пластмассовый автомат, футбольный мяч, напомнивший Игорю о собственном детстве, о том, как они все вместе играли в футбол на пустыре…
«Как же они тут живут? – размышлял Игорь. – Как умудрились настолько все захламить, превратить квартиру в трущобу? И, главное, как Сашка это терпит? Может, он отвел для себя под компьютер и прочее другую комнату? Нет, не может быть! Квартира двухкомнатная, и эта комната всегда принадлежала Саше. Матери отводилась другая – ну правильно, туда-то она и ушла… Тогда что же значит, он не живет здесь? Переехал, наверное… Ну хоть предупредил бы, что ли… Где его теперь искать?»
Взгляд Игоря, перемещаясь от игрушек, наткнулся на фотографию большого формата, заключенную в украшенную аляповатыми цветами китайскую рамочку: Саша в том же клетчатом пиджаке, тех же спортивных штанах и даже кроссовках. Валентина Георгиевна, которая успела переодеться в другой халат – шелковый красный китайский, – тихо подошла и остановилась у него за спиной.
– Это его последняя фотография, – чинно и громко сказала мать Саши. – Всего за неделю до смерти сделана. Я увеличить отдала, видишь, Игорек, вот здесь нечетко вышло, но в мастерской сказали, что…
– Что? Сашка умер? – перебил Игорь.
– Да уж скоро одиннадцать лет будет, как умер. А точно вчера…
У него потемнело в глазах…
– Игорек… Игорек?! Что с тобой?
– Ничего, теть Валя… Ничего…
Перед глазами Игоря пронеслись сцены его встреч с Сашей, удивленные лица друзей и жены, их заявления, что они не видели Саши…
Посещением ресторана «Ретро» – или того, что от него осталось – Игорь был частично подготовлен к этому известию. Но Тенгиз Анджапаридзе оставался чужим, посторонним для него человеком – героем газетной вырезки более чем пятнадцатилетней давности. Кто угодно, любой пожилой грузин мог бы сыграть роль Анджапаридзе – и Игорь поверил бы, потому что проверить нечем. Но Саша? Кто на всей земле смог бы изобразить Сашку так, чтобы обмануть его давнего, школьного еще друга? Игорь помнил его до последней черточки, он узнавал его в человеке, с которым встречался в последнее время в Москве. Совпадало все – и взгляд, и движения, и интонации голоса… Ни один, самый гениальный актер не сумел бы это в точности воспроизвести.
Не случайно Саша показался ему таким молодым! Слишком молодым…
«Мертвые не меняются, – подумал Игорь. – То-то и страшно, что мертвые не меняются…»
Мертвые?! Игоря побудило к действию то, что он вообще-то пришел сюда не за воспоминаниями. Он пришел, чтобы спасти свою дочь!
– Валентина Георгиевна, у вас есть DVD-проигрыватель? – Игорь достал из дорожной сумки диск, который по какому-то наитию привез с собой из Москвы.
– Вот все говорят «дивиди», «дивиди», а откуда нам, пенсионерам, знать, что это за «дивиди» такое? У меня телевизор – и тот всего одну программу показывает… Игорек, куда же ты? А чаю попить?
* * *
Игорь всегда думал, что если с ним произойдет нечто сверхъестественное, он может этого не выдержать. Что в таком случае рухнет весь его привычный мир, все устоявшиеся представления, и это способно свести человека с ума… Но сейчас его мир готов рухнуть из-за приближающейся смерти дочери, и сверхъестественного вокруг навалом – только держись! А с ума он почему-то не сходит. Наоборот, легче стало. Даже мысли о выпивке временно испарились. Сверхъестественная версия расставила на свои места то, что заставляло мозг поджариваться на костре догадок. Чем догадки, лучше полное знание. Пусть даже такое знание, в которое раньше ему было трудно поверить.
Сашка умер одиннадцать лет назад. Умер в нищете, в болезнях, в безнадежности, в отчаянии. Как же он должен был перед смертью возненавидеть тех, кого называл друзьями! Они оказались не друзьями, они оказались хуже врагов: забыли о нем… Игорь способен признать справедливым, что перед смертью Сашка хотел мести. И начал мстить – при посредстве некоего знакомого им обоим швейцарца… Кто такой Генрих Иванович Лямпе – мертвец или живой? Или вообще нечто третье, пока не упоминавшееся? На эту тему Игорь рассуждать не хотел, понимая, что его доказательства существования Сценариста не более веские, чем доказательства существования ресторана «Ретро» в Глухом переулке. Принцип «не верь глазам своим» тут более чем оправдан.
Но почему Сашка стал мстить не сразу после смерти, а выжидал целых одиннадцать лет? Объяснений можно придумать много. Был слишком занят обустройством своего послесмертия? Долго подыскивал посредника в лице Генриха Ивановича? Следовал зловещей испанской пословице о том, что месть – это блюдо, которое едят холодным?
Самое простое и, возможно, верное – ждал, пока благополучие всех бывших друзей достигнет апогея. Что за радость – раздавить в лепешку человека пусть не нищего, но озабоченного своим бизнесом и семейными неразберихами? Когда человек путем упорной борьбы за существование достиг всего, чего хотел – вот тогда терять и вправду мучительно… Вспоминая время, предшествовавшее самоубийству Андрея, с которого все началось, Игорь приходил к выводу, что это был, должно быть, лучший период в его жизни.
А потом, потом – покатилось, как санки с ледяной горки. Только ветер свистит в ушах. А впереди – обрывистый берег реки. И полынья во льду чернеет. И не остановить.
«Сашка, я все понял! – истошно вопил внутри своей головы Игорь, из последних сил надеясь, что мертвые постоянно рядом с нами, что они способны читать мысли. – Прости меня! Ну прости! Каюсь! Мы сволочи! Но при чем тут моя Алинка? Дети за отцов не отвечают! А если не ты ее убиваешь, если на свете есть всего лишь бездушная, безличная цепь обстоятельств, ведущих от рождения к гибели, как о том говорил Генрих, – пожалуйста, дай мне шанс разорвать эту цепь! Один-единственный крохотный шанс! Пожалуйста! Умоляю! Вспомни, как мы гоняли мяч на пустыре, как я давал тебе списывать изложения по русскому…»
Номер провинциальной гостиницы, хоть и значился как «люкс», производил удручающее впечатление. Линялые, в прошлом голубые обои, влажноватые полотенца в ванной, лакированный стол, на который когда-то поставили горячую чашку, подушка, пахнущая плохо обработанным куриным пером. На все эти мелочи быта Игорю было глубоко наплевать. Главное – в «люксе» был и DVD-плеер. Заперев дверь на ключ и попросив горничную ни под каким предлогом не беспокоить, Игорь приготовился подробно просмотреть сцену гибели дочери. Что-то ему подсказывало, что на этот раз диск будет работать без помех и нужные эпизоды запустятся.
Так оно и оказалось. Но увиденное было настолько неутешительно, что Игорь застонал, стиснув кулаки так, что ногти оставили кровавые отпечатки на ладонях. Нет – ни единого шанса у него нет! Трагедия должна произойти с минуты на минуту.
– Да что ты за гад! – закричал Игорь, обращаясь к потолку, потому что точнее не мог определить Сашкино местоположение. – Что ты за сволочь? Почему ты над нами так измываешься? Почему ты хочешь, чтобы все умерли, как ты? Неужели мало тебе Андрюхи, мало Мишки, на котором живого места не осталось, пришлось собирать по частям? Гад! Ненавижу! Ты мертвый – так тебе и надо!
Преодолев приступ отчаяния, он схватил мобильник и принялся лихорадочно звонить.
Алине… Инне… Марине… Володе…
Занято… Занято… Занято… Занято…

 

После самоубийства Андрея в жизни Марины потянулась тусклая и печальная полоса. Не потому, что она так обожала покойного супруга, что без него не мил белый свет: вдова засыпала без снотворного, не страдала отсутствием аппетита, не целовала без конца, обливая слезами дорогую фотографию, и, в общем, продолжала существовать в этом мире. Тем более что средств, которые у нее остались, должно было хватить и на обучение сына за границей, и на безбедное существование в течение долгих, долгих десятилетий…
Но она была несчастна. Она не ощущала того уровня заботы, которая окутывала ее всю жизнь. Она привыкла, чтобы ее желания исполнялись, чтобы вокруг нее суетились, чтобы можно было с кем-то покапризничать, кому-то пожаловаться – все равно на что, главное, чтобы вызвать участие окружающих. А теперь? Прислуга – чужие люди; да Марина, взлелеянная в семье партработника, не стала бы общаться с ними на равных. Забота должна быть не за деньги, а бескорыстная; подделки Марину не интересуют! Сын? Стасик благодаря баловству Андрея вырос таким нечутким грубияном, кроме того, у него переходный возраст… На самом деле Стас, с ранних лет разобравшийся, как мамочка помыкает окружающими, прилагал все усилия, чтобы не позволить помыкать собой, однако Марина этого не понимала… К кому еще обратиться? К друзьям? Но Марина так и не завела друзей; все ее друзья были друзьями Андрея и совсем забросили ее…
Накануне отъезда Игоря в Озерск Марина слегла с температурой. Не такой уж высокой, всего тридцать семь и шесть, но ей очень нравилось чувствовать себя больной и совершенно несчастной, гонять, больше обыкновенного, прислугу, вызывать по нескольку раз докторов и требовать повышенного внимания от сына. Марине вспомнилось, что в добрые старые времена больным обязательно наносили визиты знакомые, дабы засвидетельствовать свое почтение и пожелать скорейшего выздоровления. И так вдруг отчаянно захотелось уподобиться светским дамам прошлого, что Марина потянулась к телефону, перелистнула записную книжку и остановилась на кандидатуре Инны Гаренковой. А что? Вполне подходящий вариант. В ее, Марины, тяжелом положении – овдовела, да еще больна! – не так плохо будет пообщаться с женщиной, которой еще хуже, ведь ее недавно бросил муж. Да и Алинка что-то давно не приезжала к Стасу… Решено – Марина звонит Гаренковым.
Инна, конечно, сначала мялась, бормотала что-то про какие-то дела, но Марина всегда умела выпросить то, что ей было нужно. Ах, еще и Алина дома? Ну и отлично. Бери дочь – и ко мне. Ну и что, что машина барахлит? Такси вызови. А еще лучше – пусть вас привезет Володя, я так давно его не видела, соскучилась… Ну все, значит, договорились, жду.
Тот факт, что безотказный Володя жил не под боком, на Рублевке, как они с Инной, а в Москве, на Дорогомиловской, Марину не слишком смущал. Как и то, что у него, свободного мужчины, могли быть свои планы. Она позвонила другу покойного мужа и дала четкие инструкции: тотчас смотаться за Гаренковыми и доставить их к ней домой. Володя, как и следовало ожидать, безропотно согласился и сразу отправился разогревать свою «железную лошадку».
Володя за рулем, уверенно и с удовольствием ведет машину. Алина рядом с ним, на заднем сиденье Инна.
– Осторожнее! – волнуется Инна. – На дорогах гололедица…
– Ну что ты, мам, прямо как прогноз погоды! – смеется Алина. – Дядя Володя – классный водитель, ему любая гололедица хоть бы хны. Правда, дядь Володь?
Володя кивает, но улыбка его сдержанна. Сосредоточенным взглядом он смотрит в лобовое стекло и крепко держит руль. Эти загородные трассы – опасная штука: никогда не знаешь, чего от них ожидать… Тем более сейчас, в такую погоду, когда днем светит солнце, а как стемнеет, все, что оно успело растопить, превращается в настоящий каток…
Впрочем, ему и гололед не страшен. За рулем Володя, как и в архитектуре, – царь и бог. Нигде ему не бывает так спокойно и уютно. Порой он спрашивает себя, была ли в его жизни женщина, с которой ему было так же спокойно и уютно – и не находит ответа. Пожалуй, нет. Ни одна из трех жен не давала ему полной надежности и уверенности – и ни одна, заметьте, не разделяла его увлечение автомобильными путешествиями. Казалось бы, авангардная нестандартная Жанна способна была сделать усилие и проникнуться его увлечением? Но – нет. Значит, не захотела. А если так, нечего и жалеть о несостоявшейся семейной жизни! Надо просто принять как данность, что он – всесветный бродяга, судьба которого в том, чтобы проектировать дома, в которых он никогда не будет жить. Почему? Не из-за того, что не в силах платить за квартиру. Просто потому, что оседлость убивает в нем что-то важное, тот бродяжий вольный дух степных кочевников, который благодаря какой-то причуде генетики проснулся в нем.
Ему нравится бесцельно ехать вперед, открывая для себя новые города, новые лица, новые памятники и природу. Но не менее – мчаться вперед, имея перед собой ясную цель. А если эта цель – выполнить просьбу женщины, тогда еще лучше. В такие минуты Володя мысленно надевает на себя рыцарские доспехи. Главное для рыцаря – чтобы конь не подвел!
А конь у него – надежный. Точнее, даже не разберешь, что такое для него машина – конь или броня. «Или-или» здесь нет: и то и другое сразу. Конь – потому, что несет вперед. Броня – потому, что защищает от снега и дождя, от перепадов температуры, от всего заоконного мира унылой России. Потому что в этом его черепашьем панцире его не достанут никакие неприя…
Мир заскрежетал, взвился на дыбы. Пространство накренилось, заполнилось болью, которая жгучим наждаком скребнула по лицу, рукам, сердцу… Почему-то сердце оказалось в этом вихре страдания менее чувствительным, чем кожа… «Вот так, с поверхности кожи, уходит из меня жизнь», – понял Володя и рванулся вслед потоку, который он начинал видеть: серебристое сияние, металлический вихрь нездешних пчел. На миг все стало так прекрасно и так болезненно, и до стискивающей жути не захотелось отпускать этих насекомых, которые, оказывается, роились в нем, плодились в нем, создавали свои соты… А чем он их заполнил? Каким медом? Что в нем было такого, чем он поделился бы с другими?
«Я строил дома для людей!» – вскрикнул Володя, но пчелы улетали, улетали прочь, расправляя блестящие алюминиевые крылышки, пчел невозможно было приманить тем, что составляло для него приятную игру, средство самоутверждения, возможность возвыситься над собратьями по ремеслу. Что-то другое нужно было этим прихотливым насекомым, и Володя, чувствуя, как все глубже врезается в него железо, совсем недавно бывшее любимой машиной, искал и искал… «Любовь! Любовь!» – найдя единственно верное решение, словно подсказанное сверху кем-то доброжелательным, пытался Володя вспомнить: кого же он любил? Так любил, что – до смертного часа, до отдачи правой руки, до тотальнейшего самопожертвования? «Лия, Жанна, Анжела», – подворачивались необязательные имена, превращавшиеся на лету в обугленные клочки бумаги, на которых уже и не разобрать, что написано… Неужели все, что он успел здесь на земле полюбить – неживое? Бумага, карандаши, чертежи, ластики, проекты, здания… Машина, будь она проклята… Маши…
Наверное, все пчелы улетели, потому что мир вокруг не освещался больше сиянием их крылышек. Володя стоял на пустынной платформе под пасмурным небом. Вокруг царил один глухой серый цвет. Серый бетон платформы. Серые столбы. Темно-серый, чуть темнее окружающего безотрадия, лес вдали. Серое и сырое небо. Парадокс: хотя небо было сплошь затянуто тучами, откуда-то угадывалось, что дождь не пойдет. Володя, все еще снедаемый жаром на коже, дождю бы обрадовался! Но, похоже, здесь никогда не бывает осадков.
«Гризайль», – пришло Володе на ум давно забытое слово из лексикона художников. Гризайль – картина, выполненная краской одного цвета. Значит, и он?.. Значит, этот цвет свойствен и ему? Мысль останавливалась.
На горизонте – там, где сходятся рельсы – назрело быстро увеличивающееся в размерах пятно. Бесшумно двигавшийся поезд оказался тоже темно-серым, с более светлой полосой вдоль вагонов. Москва – Озерск, – значилось на полосе. Растянувшись вдоль платформы, состав остановился и распахнул дверь – прямо напротив Володи.
– Это ошибка, – сказал Володя. – У меня своя машина. Я не пользуюсь железнодорожным транспортом.
Дверь по-прежнему отверзала свое зияние. За окнами во внутренности вагона виднелись откидные полки; на них – неподвижные человеческие фигуры, похожие на манекены. «Манекены, облитые кетчупом», – почему-то именно такое сравнение пришло на ум.
– Я никогда не езжу в одном вагоне с манекенами! Я вообще никогда не езжу на поездах!
Поезд испустил глубокий вздох, доказывавший, что сейчас двери закроются. И что дальше? Он останется один на этой платформе и будет ждать… чего? Машина за ним не приедет. Значит, следующего поезда… И окажется ли тот, другой, более приемлемым, чем предыдущий?
Володя тоже вздохнул – правда, не так громко, как поезд. И ступил в вагон…

 

С отчаянно скачущим в горле сердцем, с холодеющими руками и ногами Игорь снова уставился на экран. Может, это ошибка? Может, что-то не так увиделось в этом фильме, который – ясно на сто процентов – не просто запись на диске? Голову обморачивала дурнота, в глазах кружились рои черных мух, как в преддверии обморока, но он не обращал на это внимания. Его тело в эти минуты существовало отдельно от него, и наплевать было Игорю, что станется с этим конгломератом костей и мяса. Он весь влился, воплотился во взгляд. Глаза снова заслезились, как во время первого просмотра, но теперь Игорь не собирался унимать слезотечение. Он не мог определить, какая боль рождает эти слезы: физическая? Или иная, худшая, переворачивающая все нутро?
Зимняя подмосковная дорога, огни светофора на перекрестке. Внезапно прямо перед машиной перебегает дорогу человек в клетчатом пиджаке и спортивных штанах с лампасами. Володя пытается избежать наезда, дергает руль в сторону. На скользкой дороге машину заносит, она врезается в идущую навстречу фуру…
Отчаянно, как рожающая женщина, голосит Инна на заднем сиденье. Треснувшие очки поранили ей лицо; рука зажата между креслом и перекосившейся дверью, неестественно вывернута. Володя и Алина молчат. Изрезанные осколками лобового стекла, зажатые в тисках сплющенного в гармошку металла, они неподвижны. Они похожи на поврежденных манекенов, облитых коричневатым, с гнилинкой, томатным соком. Они похожи… на что или на кого угодно, только не на самих себя. Но самое ужасное, что отдельные прижизненные черты еще сохраняются, еще позволяют их распознать – в этих искромсанных телах, которые перестали быть жилищем духа…
Это невозможно вытерпеть! Игорь снова схватился за мобильный.

 

Ну вот, наконец-то! Телефон Марины больше не занят. Может, аварию все-таки удастся предотвратить?
– Марина!
– Игорек? – защебетала в трубку Марина. – Какой ты добрый, что позвонил! Как ты узнал о моей болезни? Тебе, наверное, Инна звонила или Володя? Врачи говорят, что это скоро пройдет и осложнений быть не должно…
– Помолчи! Володя с Инной – они к тебе едут?
– Да, уже выехали, – растерянно пискнула Марина.
– Сейчас же перезвони им! Или нет, ни в коем случае не звони, я сам… Слышишь: не звони им! Не смей занимать телефон!
Марина, должно быть, насмерть обиделась: как же так, накричал на нее, страдалицу, даже не поддержал разговор о ее здоровье… Плевать! Игорю было не до Марининых обид. Пальцы не попадали в кнопки мобильника. Вот наконец-то телефон Инны свободен! Пережидая длинные гудки, Игорь из последних сил надеялся, что они сейчас только выехали из дома. Он скажет им, чтобы повернули обратно! Чтобы немедленно остановились! Что угодно, только бы…
Он вздрогнул всем телом и выронил телефон, из которого ударил по ушам крик.
Тот самый крик, который он уже слышал, когда просматривал на DVD эпизод автокатастрофы.
* * *
– Где будем ее хоронить? – насилу выговорила Инна сквозь рыдания.
– С ребятами. Пусть присматривают… – глухо ответил Игорь.
Все, что происходило после того, как он понял, что беда свершилась и исправить больше ничего нельзя, слилось в одну сплошную неразличимую бурую полосу, в которой время от времени проявлялись и исчезали какие-то моменты, объекты, лица. Вот в аэропорту его встречают сотрудники фирмы; на лицах – сочувствие. «Знаю уж, знаю!» – торопливо машет руками Игорь, чтобы не слышать – хотя бы от них не слышать! – что его Алинки больше нет. Вот они с Инной, под гнетом общего несчастья позабыв былую вражду, едут в морг забирать тело дочери. На Инну страшно смотреть – лицо в порезах и ссадинах, смазанных йодом, левая рука в гипсе. Ее прямоугольные очки безнадежно испорчены, и вместо них она надела старые чудовища в черепаховой оправе, которые еще сильней уродуют ее и без того пострадавшее лицо. Но держится стойко. Смерть дочери – такая умопомрачительная боль, по сравнению с которой все физические боли становятся чем-то преходящим и мелочным.
– Ты, наверное, меня ненавидишь, – шепнула Инна, и ручейки слез, вытекая из-под очков, размазали следы йода.
– За что? – равнодушно спросил Игорь. Он действительно не испытывал ненависти к бывшей жене.
– Ну как же… За то, что я не уберегла нашу Алинку. Если бы мы тогда не поехали к Марине, в этот сумасшедший гололед…
– Но ты ведь не могла предвидеть, что все так случится. Ты же ничего не знала. А если бы знала, попыталась бы предотвратить, ведь правда?
Опасливо посмотрев на бывшего мужа, Инна отодвинулась от него.
– Игорь, ты очень изменился.
На эту реплику Игорь не ответил. Не счел нужным. Да, конечно, он очень изменился. Человека очень меняет жизнь в ожидании грядущих несчастий, о которых он точно знает, что они произойдут. И он понимает, почему другим людям, которые двигаются к своему будущему слепо, точно дождевые черви, должно быть тяжело с ним. Но тут уж он ничем помочь не в состоянии. Разве только не дышать на Инну принятым перед поездкой в морг алкоголем. Она, правда, ничего по этому поводу не скажет, да и не имеет уже права предъявлять претензии, но все равно…
Патологоанатом с лицом усталого скептика объяснялся с ним по практическим вопросам, говорил что-то о расценках работы гримировщиков, спрашивал, намерены ли они выставлять тело в зале для прощания или сразу повезут отпевать… Игорь что-то отвечал, что-то записывал, а сам не отрывал взгляда от кисти честного труженика мертвецкого бизнеса. Да, так оно и есть – та самая татуировка в виде солнца, грубая и примитивная, сделанная, должно быть, когда будущий врач еще колобродил со школьными друзьями… В конце концов патологоанатом сунул руку в карман не слишком чистого халата и, кажется, смутился. Игорь мог гордиться тем, что ему удалось смутить того, чья профессия вызывает у большинства граждан смущение одним своим наименованием. Но зачем ему была бы нужна эта гордость?
Потом они с Инной сидели в длинном, крашенном унылой коричневато-желтой краской коридоре, ожидая, пока им вынесут вещи дочери. Стулья здесь были старомодные, точно украденные из провинциального кинотеатра. Инна снова плакала, тихонько промакивая мокрым насквозь платочком покрасневший нос. А Игорь тщетно пытался припомнить, как выглядел виновник ДТП, который при первом просмотре эпизода аварии перебегал дорогу перед машиной? Одет он был как Сашка – посмертный Сашка, в говенный клетчатый пиджак, спортивные штаны и кроссовки. А на лице, повернутом к потенциальному зрителю, блеснули очки, и эта тощая шея, торчащая из ворота, скорее напомнили Генриха Ивановича… Но теперь Игорь знал, что дорогу перебегала женщина. Милиция ее потом нашла. Пожилая, суетливая, глупая, как курица, женщина – у кого язык повернется обвинять ее, что с нее вообще возьмешь? Когда он еще в озерской гостинице пересмотрел этот эпизод, превозмогая мучительную боль, то удостоверился: нет, в самом деле, женщина. Каким образом он мог так ошибиться?
– Гаренковой родственники – вы?
Строгая худосочная дама в зеленом халате передала Игорю пакет с вещами Алины. Он открыл его – и в ужасе отшвырнул от себя.
– Что это? Не может быть… Что это вы мне суете?
Содержимое пакета он видел всего лишь несколько секунд, но ошибиться не мог. Потертый пиджак в мелкую клетку, штаны от спортивного костюма с лампасами, рваные мужские кроссовки… А особенно – запах. Запах свежевскопанной земли, обнажившейся из-под снега прошлогодней падали, запах того, что давно уже умерло, но все еще продолжает настойчиво тиранить обоняние живых.
– Это не ваше? Извините, пожалуйста. Произошла ошибка… Я сейчас.
Тетка в зеленом халате поспешно забрала пакет, к которому Игорь больше не прикоснулся даже кончиком пальца, и через минуту вынесла другой, где лежали вещи девочки.
Его дорогой, его единственной, его – теперь уже – незабвенной девочки.
* * *
Белое платье. Молочно-белое, снежно-белое, белое, как лист бумаги, на котором не написано ни единого слова. И никогда уже не будет написано… Девушек, умерших до замужества, принято хоронить в подвенечном наряде. Обычно белое платье невесты означает начало – начало жизни, в которой будет муж, будут дети, будет продолжение рода, будет сама жизнь. Для Алины оно означает конец – конец всем надеждам родителей. То, что должно было стать плюсом, превратилось в минус, прочерк, черту между двумя датами – рождения и смерти. Такое маленькое, до трогательности маленькое расстояние. И от этого сами собой текут слезы…
Игорь сам не понимал, как он это перенес. Все та же церковь, все то же кладбище – в третий раз, меньше, чем за год… Теперь все четыре места заполнены: Володя и Алина вместе присоединились к тем, кто ушел раньше их. В церкви Игоря шатало, и Инна время от времени вынуждена была его поддерживать, а иногда даже восстанавливала равновесие бывшего мужа недоброжелательным толчком в бок. Несмотря на то что делала она это не от большой доброты, а во имя соблюдения внешней пристойности, Игорь был ей благодарен: не хватало еще свалиться во время отпевания прямо на дочь, в ее гроб! На неузнаваемую Алинку он старался не смотреть, чтобы сохранить в памяти ее прижизненный образ. Но милое личико – то смеющееся, то огорченное, то задумчивое, то восторженное – ускользало, расплывалось в бледное, лишенное человеческих черт пятно. И наоборот, с убийственной настойчивостью ударяло в глаза белое платье – вызывающе красивое, изумительно подчеркивающее Алинину стройную так рано развившуюся фигурку. Когда оно скрылось под крышкой гроба, Игорю на секунду полегчало. Однако сразу за тем он испытал дикий приступ тоски от того, что никогда больше не увидит это чудо, которое так ненадолго озарило его счастьем отцовства – и едва не ринулся срывать крышку голыми руками.
Поздно… Бессмысленно… Ничего больше не изменить…
Да и раньше невозможно было что-либо изменить…
Поминки устроили в загородном доме; Игорь с неприязнью смотрел на бывшее свое обиталище. В ожидании, пока позовут к столу, люди сновали по комнатам, выходили и снова появлялись. Иннины новые коллеги, Алинины одноклассники, родители одноклассников, какие-то нарисовавшиеся после развода знакомые – Игорь и половины их не знал. Его внимание привлек высокий широкоплечий блондин лет тридцати с длинными, собранными резинкой на затылке волосами. Он ни с кем не разговаривал, держался особняком. Правда, к скорбящему отцу все-таки подошел:
– Выражаю глубочайшие соболезнования. Ваша дочь была гениальна. Не в том смысле, что писала стихи, хотя стихи у нее тоже были хорошие. Понимаете, есть такой особый талант – быть. Выражать самим своим обликом, самим фактом присутствия на этом свете нечто прекрасное. Я должен сказать вам, что Алина так мало прожила, но полностью состоялась на этой земле.
Слова его резко отличались от обычных охов «как же она, и не успела пожить, бедняжечка», рвущих родительскую душу. Игорь хотел было оскорбиться, но внезапно заинтересовался:
– А вы, позвольте узнать, литературой занимаетесь?
– В некотором роде. Не пишу – преподаю. Читаю курс французской литературы XIX века…
Игорь вгляделся в него повнимательнее. Видел он все, как сквозь запотевшее стекло: не следовало бы надираться с утра, но как тут себе запретишь, когда такое горе? И все-таки что-то из увиденного подсказало ему следующий вопрос:
– Это вас… это в тебя Алинка влюбилась?
– Да, – очень просто и безо всяких экивоков ответил блондин. – А это вы – отец, у которого было нехорошее предчувствие?
Все завертелось у Игоря перед глазами. Показалось, что сейчас сделает что-то неприличное: наблюет на пол или даст блондину в морду. Но взял себя в руки. Почему-то он понял, что лгать не стоит. В данном случае – не стоит. Что-то – то ли обостренная алкоголем интуиция, то ли проницательность, образовавшаяся в результате сверхъестественных событий, – подсказывало, что у этого необычного и слишком откровенного с ним человека есть свои тайны. Тайны, которые, возможно, знала только Алина.
Вдруг – до дрожи в руках – захотелось поделиться своими тайнами. Теми, которые он почти год уже тащил на закорках, как тяжкий груз. Именно с ним, с этим человеком. Имени блондина спрашивать не стоит: так проще. Анонимность предполагает откровенность, ведь правда?
– Это не предчувствие. Я знал, что моя дочь скоро погибнет.
Блондин кивнул:
– Ну да. Такое четкое предчувствие, что фактически знание, правда? Предсказатели именно так и описывают…
– Не-ет! – Игорь мотнул головой, болезненно ощутив, как предыдущая порция спиртного прощально ударила по мозгам. – Я это видел, понимаешь? Я это заранее просмотрел! Ну вот представь очень подробный цветной фильм… Или нет, только сцену из фильма… Короче, я угодил в очень странную историю. Кому рассказать, не поверят…
Блондин не уходил; и то, что собеседник пьян, его не пугало. Он смотрел на Игоря бледно-голубыми глазами с докторской участливостью:
– Я – поверю. Когда разбираешь биографии французских романтиков, натыкаешься иногда на очень странные истории. Трудно представить, что они могли произойти на самом деле. Некоторые из писателей, которые их пережили, вставили их в романы и рассказы, потому что, расскажи они их друзьям просто так, им бы тоже никто не поверил…
Игорь уже прикидывал, с чего начать. Со Сценариста? С Сашки? С Андрюхиного самоубийства? Но тут как раз бывшая супружница позвала гостей к столу. За столом блондин оказался далеко от Игоря, где-то на самой обочине, на поставленной специально для него крутящейся табуретке от рояля. А потом и вовсе ушел, не дожидаясь окончания поминок: кто-то позвонил ему по мобильному, он сделал озабоченное лицо и, скромно откланявшись, испарился. А Игорь, так и не рискнувший рассказать таинственному незнакомцу то, что его тяготило, подумал о том, что, наверное, это и к лучшему. Неизвестно, что сказал бы этот таинственный человек в ответ на его исповедь. А если он вдобавок знаком с Инниными друзьями и передаст им этот разговор – можно представить их милую реакцию.
Иннины друзья и особенно подружки начнут галдеть: «Ну, ясное дело, допился! Уже и «белочка» прискакала. Вовремя ты с ним развелась, Инна! Обрати внимание, как он раньше сдерживался, чтобы не пить. Верный признак, по которому можно определить завзятого алкоголика. Сдерживался, потому что боялся сорваться с катушек. И вот сорвался…»
Прыгающей в воздухе рукой Игорь наполнил свой бокал, предназначенный для вина, водкой до самого верха. Если и так приобрел дурную репутацию алкоголика, зачем сдерживаться? К тому же теперь, когда Алинка мертва, наплевать ему на все в мире репутации! Гори все синим пламенем – он обязан выпить!
* * *
Три дня подряд были утоплены в слезах и водке. На работу Игорь не ходил: никто из фирмы и не решился бы потревожить начальника в его горе. Да если бы он даже вышел на работу – что бы он там делал? С необычной в его теперешнем состоянии трезвостью мысли Игорь порой задавался вопросом, сможет ли он хоть когда-нибудь руководить фирмой так, как раньше… Если он хочет, чтобы фирма процветала, то, пожалуй, должен уйти со столь ответственного поста. Или подобрать себе мощного заместителя, на которого можно свалить большую часть ответственности… Трезвая мысль вспыхивала и гасла. Сейчас у бизнесмена Гаренкова не то состояние, чтобы интересоваться, что будет дальше с фирмой. Впору спрашивать, что будет дальше с ним самим. Но даже это Игоря не волновало. Он жил ближайшими целями. Достать из холодильника бутылку с маслянисто-прозрачной жидкостью. Наполнить ею чашку с танцующими поросятами-тирольцами. Влить водку в себя. Повторять процедуру до тех пор, пока не упадешь в пропасть, на дне которой поджидают тягостные видения – все-таки и вполовину не такие тягостные, как действительность. А дальше – снова все сначала.
Теперь он понимал свою мать. Водка – не средство развлечься: водка – анестезия, способная если не убрать, то хоть чуть-чуть приглушить жизненную боль. А чем придется за это платить – другой вопрос. Те, у которых болит по-настоящему, его обычно не задают.
Что касается диска с фильмом, он до сих пор валялся на дне сумки, с которой Игорь ездил в Озерск, и, честно говоря, достать его оттуда рука не поднималась. В сущности, зачем ему теперь нужен этот диск? Что еще Сценарист способен показать Игорю такого, что вызвало бы у него нервное потрясение? После того, как Игорь увидел смерть дочери, которую не сумел предотвратить, он может считать, что видел все самое страшное…
Нет. Еще не все. Он не видел собственной смерти.
Игорь Сергеевич Гаренков тихонько, точно ребенок, оставшийся без матери, всхлипывал, сидя на кухне собственной квартиры, которая теперь больше напоминала не жилища надежды и опоры российского бизнеса, а вертеп бомжа – столько пустых бутылок валялась повсюду. У самого хозяина даже мысли не возникало все это прибрать, а домработницу он рассчитал. Да что там рассчитал – просто выгнал бедную женщину, наорав на нее ни за что, ни про что. В Игоре как будто поселились две личности, одна из которых была ему полностью незнакома. Во время опьянения вторая личность подменяла первую, которая возвращалась, едва спирт переставал циркулировать в крови; эти два сиамских близнеца-Игоря никогда не встречались. Что-то подобное было и с его матерью. Неужели он тоже спивается, как она? Ну что ж, тем лучше. Значит, терять нечего.
Значит, он имеет полное право посмотреть сцену собственной смерти. Заключительную в фильме. По крайней мере, если увидит нечто ужасное, чего не сможет перенести, то сможет уговорить себя, что это всего лишь пьяная галлюцинация.
Сначала у Игоря никак не получалось достать диск из коробки, и он уже испугался, что сломает его неловкими пальцами. Потом вдруг выяснилось, что он забыл, как обращаться с пультом. Словно что-то внутри его – или все-таки вне? – препятствовало просмотру… Что это значит? Неужели предостережение: «Не смотри!»? Вот еще глупости! Не умрет же он раньше времени от взгляда на экран?
Но вот все трудности преодолены. Снова название «Игорь Гаренков», снова крик рожающей женщины… Игорь поспешно прокрутил все, что уже просмотрел ранее. Он просто не мог и не хотел погружаться заново в мутные воды, способные, он знал, накрыть его с головой и затянуть в прошлое. Не надо! Все, что с ним было, уже прошло. Со смертью Алины оно потеряло ценность.
Игорь боялся, что повторится случай эпизода аварии: перед событиями, принадлежащими будущему, возникнут помехи, диск начнет сбоить… Но нет, напротив, перед самым концом фильм обрел такую кристальную ясность, будто режиссер открыл в себе дыхание гения. То была ясность заснеженного солнечного дня на кладбище. Из сугробов торчали гранитные и мраморные памятники. Лица покойных, выступающие на медальонах из-под снеговых шапок, приобрели какое-то необыкновенно светлое и восторженное выражение. Как будто истинная реальность, встреченная ими на том свете, превзошла самые смелые надежды.
Игорь узнал знакомый участок на четыре могилы. На всех четверых теперь стояли памятники, крайний справа – Алинин, с его самой любимой дочкиной фотографией. И эта черная, скрюченная на снегу, точно обгорелая спичка, фигура была ему болезненно знакома… И опустошенная бутылка водки, которая валялась рядом в снегу… Но даже если бы подвело узнавание, он обо всем узнал бы из разговора скопившихся на участке могильщиков:
– Как же это он, бедолага?
– А как? Дело известное: напился, значит, и замерз… Водка – она ведь штука подлючая: как выпьешь, тепло становится, вот и думаешь, что кругом тепло. А того не замечаешь, что тепло свое человечье отдаешь зиме… Мороз-то сегодня ого-го ночью был. Самый крещенский, под тридцать градусов.
– Да я не о том. С чего это он запил – да еще на могилке?
– А ты не знаешь, что ли? Три раза он к нам наведывался – родню хоронил. От такого не то что запьешь, а знаешь ли…
– Ну, хватит хрен молоть! Давай: раз-два – взяли!
Могильщики подхватили скрюченный, так и не распрямившийся труп за плечи и за ноги. Камера приблизилась к лицу Игоря. За исключением заиндевевших бровей и щетины, в нем не было ничего, указывающего на необратимость того, что свершилось. Лицо было спокойное, разгладившееся, словно спящее. На нем не осталось отметин, которые свидетельствовали бы о страданиях, и пока еще живой, сидящий перед телевизором Игорь заторможенно констатировал, что, наверное, это не самый плохой выход. Можно считать, что смерть поступила с ним милосердно…
Впервые Игорь задумался об актере, которому выпало сыграть его роль. Насколько это тяжело – прожить в подробностях чужую жизнь, с младых ногтей до самой могилы? Конечно, перевоплощение – часть актерской профессии… И все-таки перевоплощаться в персонажа – пусть даже очень убедительного, но созданного чьей-то фантазией – это, наверное, не то же самое, что проникаться мыслями и чувствами своего реально существующего современника. Которого можно встретить на улице, до которого, при желании, можно дотронуться рукой. Знать все его семейные и внесемейные связи, все его желаньица и тайные грешки, все его устремления и воспоминания. Знать, в числе прочего, когда он умрет… Каково перенести такое?
Где его похоронили, учитывая, что все участки теперь были заняты, Игорь так и не узнал. Сразу после показа его мертвого лица экран снова стал черным. Игорь ждал рваного столбика титров, но они так и не появились. От экрана, ставшего стереотипно-синим, возникло опустошающее, сосущее внутренности чувство.
Как будто он остановил биение своего сердца…
* * *
Вылет самолета Москва – Цюрих состоялся рано утром – так же, как в прошлый раз. Только если в прошлый раз светило летнее солнце, то сейчас лиловели сумерки мартовского утра. В приглушенном освещении салона бизнес-класса пассажиры, большинство которых старались урвать недополученные часы еще по-зимнему вязкого сна, казались неживыми.
«Давно ли, кажется, я вот так же сидел в салоне самолета, который направлялся в Швейцарию, рассматривал пассажиров и рассуждал: есть ли среди этих господ, которые выглядят преуспевающими и благополучными, люди, настолько же несчастные, как я? А ведь если вдуматься, какие у меня тогда были несчастья? Ничего исключительного. Назревающий разрыв с женой? – ну и что, люди разводятся, не такая уж это трагедия. Беспокойство о дочери? – все, буквально все родители беспокоятся о детях, особенно подростках. Смерть друга? – ну да, и это случается во всемирном круговороте событий… Нет, если вдуматься, все это тянет скорее на относительное благополучие. То ли дело сейчас! Да, сейчас я просто чемпион по несчастьям. Все друзья мертвы. Все знакомые шарахаются от меня, как от чумного. Единственная дочь, которая была для меня всем – сердцем моим и печенками, болью моей и спасением, – на кладбище. Там и я вскоре окажусь – рядом с ней.
Да, кстати, в завершение перечня, я наверняка единственный в этом самолете, кто точно знает, какой смертью умрет. В этом – сто пудов! – никто не способен со мной потягаться…»
Во время этого полета Игоря не могло развлечь созерцание облачных гор за иллюминатором. Рассматривать соседей по салону бизнес-класса тоже вскоре стало тошно. Он закрыл глаза, притворяясь спящим, однако знал, что заснуть у него сейчас не получится. Ни за что не получится. Предыдущую ночь он провел в тяжелом полусне, где являлись ему те, кого больше нет, и к чьей теплой загробной компании ему вскоре предстоит присоединиться. Точной даты Сценарист не обозначил, но из контекста эпизода можно догадаться, что дело происходит зимой, на Крещение. Видимо, следующей зимой… Будем надеяться, она окажется очень холодной, так, чтобы все произошло быстро. Смерть от охлаждения – спокойная смерть: просто засыпаешь, перестаешь что-либо чувствовать… Так, по крайней мере, уверяет художественная литература. Ни один покойник, в том числе и замерзший до смерти, пока еще не вернулся с того света, чтобы поделиться предсмертными ощущениями.
«Зачем я это делаю? Для чего эта – последняя – поездка к Сценаристу? Уж не думаю ли я, что он способен что-то изменить – так сказать, переписать сценарий? Нет, увы. Помнится, Генрих говорил, что сценарий жизни сочиняет не он… Каждый из нас является автором своего сценария. Все в этой жизни взаимосвязано, все вытекает одно из другого. И я в полной мере прочувствовал это на своей шкуре. Я потерял дочь, потому что раньше постарался потерять мать. Я умру в одиночестве, потому что бросил друга умирать в одиночестве. Я виноват в том, что поступал не так, как должно, в ситуации, предполагавшей выбор. За свой выбор я и расплачиваюсь – своей жизнью и своей смертью…
Я знаю, более того – на сто, на тысячу процентов уверен, что эта поездка совершенно бессмысленна. Уже слишком поздно. И ничего нельзя изменить. И все-таки… Все-таки я надеюсь».
Игорь бросил взгляд на часы – до Цюриха еще далеко. Пожалуй, тоже можно вздремнуть, как это делают большинство его соседей. Он откинулся в кресле и закрыл глаза.
Назад: Часть III Психоанализ судьбы
Дальше: Эпилог