Глава 18

Дни шли за днями, а он все не спрашивал ее имени. Ему достаточно было того, что каждый вечер она приходила к особнячку, словно материализовавшись из ничего, из сумерек, из осеннего стылого тумана, и усаживалась рядом с ним в маленькой служебной комнатке, перекатывая в руках круглое румяное яблоко и время от времени роняя негромкие, мало что значащие слова. Она больше не бродила по комнатам в поисках своего прошлого, не пыталась рассказывать о себе ничего, кроме того, что уже было сказано ею, и не задавала никаких вопросов. Так и вышло, что друг для друга они оставались почти незнакомцами, прибитыми к необитаемому острову, потерпевшими крушение путешественниками, одинокими путниками в молчаливой ночи.

Человек без имени почему-то ни слова не сказал девушке с чарующим голосом ни о своем даре, так жестоко и неожиданно переломавшем его жизнь, ни о дельфинах, погибших в огне, ни о смутных и зыбких своих воспоминаниях об утерянном брате и далеких родителях, лица которых никогда не являлись ему даже во сне. Зато он говорил ей о своих долгих странствиях по Москве, о памяти, неожиданно покинувшей его в какой-то тяжелый момент жизни, и о чувстве утраты, владевшем им безраздельно все эти долгие месяцы. Девушка слушала его рассказы, низко наклонив русую голову, не перебивая необычного сторожа ни словом, ни взглядом, и только изредка сочувственно и легко пожимала его руку длинными, прохладными пальцами.

А он иногда с трудом удерживался от того, чтобы не крикнуть ей: «Хочешь, я узнаю, как это было на самом деле, — разговор твоей бабушки с пронырливым нотариусом, бумаги, так опрометчиво подписанные ею, пропавшая шкатулка и все, происходившее вокруг вашего дома, пока ты была в больнице?… Это нетрудно, я смогу! Я могу побывать там!..» Но в последний момент молчание все же сковывало его губы: что-то держало, не пускало человека без имени в рассказы об этом, что-то противилось в его душе раскрытию тайны — какая-то странная стыдливость, что-то мешало ему распахнуться перед ней до конца… И он молчал, боясь потерять ее и в то же время не желая даже думать о том, что однажды вечером он может не услышать за окном особнячка ее легких шагов по опавшей листве.

Зато с подполковником Воронцовым сторож будущего казино говорил о своем прошлом, своем даре и своей беде легко и даже непринужденно. Тот обычно врывался к нему после полудня, или около пяти, — возбужденно блестел глазами, размахивал длинными руками в форменной шинели, залпом выплескивал все, что ему удалось или не удалось разузнать нового… На столе появлялась бутылка, к которой сторож не прикасался, предоставляя гостю самому и распечатывать, и приканчивать ее (странно было, что Воронцов никогда не пьянел, даже если спиртного в бутылке в результате их встречи оставалось совсем на донышке); небрежным жестом летели в угол пакеты с продуктами; и, привольно раскинувшись прямо на койке своего подопечного в углу, подполковник принимался отчитываться перед ним методично и на удивление добросовестно: «Был еще в паре школ… Поговорил со старым приятелем… Поднял документы за последние три года… Нету тебя, понимаешь? Нигде нету! Никто ничего не знает, никто не помнит, никто не слышал».

Человек без имени слушал его. Кивал. Молча глядел в окно, в котором бились мокрые ветви липы… Подполковник Воронцов и странная девушка, каждый вечер навещавшая его в особнячке, составляли теперь два полюса его существования, и он метался между ними, как магнитная стрелка компаса, дрожащая на фоне природной аномалии. Они ничего не знали друг о друге, нарочно разведены были им во времени и пространстве, и им не нужно было пересекаться — так же, как разведены на компасе, никогда не пересекаются север и юг.

Воронцов был его югом — горячим, эмоциональным и вспыльчивым югом; он остро поглядывал на своего чудака-сторожа из-под мохнатых бровей, тайком удивлялся тому, какой, в сущности, застенчивый и беззащитный младенец попался ему однажды в облике грязного бомжа, владеющего неслыханной внутренней силой, и время от времени ахал про себя: «Не пользуется ведь этот дурень своими возможностями-то! Ничего про меня не вызнает, не вынюхивает… не пытается подчинить меня, сделать своим рабом или союзником. Послушно работает сторожем за гроши, сидит взаперти целыми днями, даже не пробует распрямить плечи, взять свое. А ведь мог-то бы! Чего бы только не мог!..»

Кареглазая девушка с русыми волосами была для человека без имени севером — неспешным, прохладным. В ней все было холодноватой недосказанностью, все — нежной, мерцающей тайной. Если она ненароком касалась его плечом или коленом, когда сидела рядом с ним за чашкой чаю с непременными яблоками, он вспыхивал до корней волос, но ничего жгучего, кипящего не было в этом его ощущении. Напротив, ему казалось, будто тысячи мелких снежных иголочек пронзали его сердце, и он леденел под ее ничего не замечающим взглядом. Если она невпопад заговаривала с ним своим певучим голосом, он вздрагивал, как вздрогнул бы от порыва внезапного ветра, замерзая от невозможности слышать этот голос ежесекундно и не осмеливаясь даже подумать о том, что такое счастье возможно. Его связывало с нею странное чувство. Если это была любовь, то такая, какую, должно быть, Кай мог испытывать к Снежной королеве. А между тем она никогда не отталкивала его ни нарочитой холодностью, ни показным высокомерием — просто она была так далека, так высока, казалась бывшему бомжу столь недосягаемой, что он бы очень удивился, если бы кто-нибудь сказал ему, что эту девушку можно обнять, прижав к груди, в которой гулко бьется смятенное сердце…

В общем, это была классическая первая любовь, осложненная всем тяжким течением предыдущего жизненного опыта. Если вспомнить, что человеку без имени в нормальной, неискалеченной жизни едва исполнилось бы двадцать, станет понятным и его странное нежелание вмешиваться в жизнь других людей силой своего рокового дара — особенно если его об этом не просят, — и неумение защитить себя, и его неуверенность в самом себе… Но мужчина и девушка, соприкасавшиеся с ним каждый день и бывшие единственным его обществом, не замечали в нем ни его трогательной еще юности, ни многочисленных, связанных с нею комплексов. Они видели лишь легкую седину в его волосах, зажившие рубцы на красивом, но всегда несколько отстраненном лице, — и не делали никаких скидок на его возраст. Подполковник Воронцов просто надеялся когда-нибудь все же найти применение чудному дару своего подопечного — такому могущественному и такому обескураживающему своей прямотой и силой. А девушка с русыми волосами, снова и снова приходя в маленький особнячок в занесенном листьями сквере, хотела лишь одного: побыть еще немного наедине с тенями своего прошлого, поговорить напоследок с человеком, ставшим ей близким из-за своей причастности к ее родному дому, и продлить очарование этой осени, которая — она была уверена — будет в ее жизни последней.

Однажды он ненадолго оставил ее в комнатке — вышел, чтобы в очередной раз налить воды в чайник, — и, вернувшись, нашел ее плачущей на своей постели, обхватившей его подушку обеими руками и прижавшейся к ней так, будто это была последняя надежда. Он остановился у двери, не зная, что делать, а она, услышав его шаги, глухо пробормотала, не отнимая подушки от лица:

— Сегодня бабушкина годовщина. Уже год, как я одна.

— У тебя никого больше нет? Совсем никого? — растерянно спросил он, все еще продолжая держать в руках не нужный никому чайник.

Она покачала головой и села, убирая с лица растрепавшиеся волосы. Человек без имени видел ее заплаканное лицо, и ледяные иголочки все сильнее и чаще кололи его встревоженное сердце. А она взглянула на него исподлобья и вдруг сказала тем самым теплым, чарующим голосом, который однажды, много лет назад, уже свел его с ума:

— Обними меня, пожалуйста.

Эта фраза могла бы показаться ему пустой и шаблонной, затертой на миллионах книжных страниц, где героини слезливых романов говорят то же самое своим мускулистым, сильным героям. Но человек без имени, бывший бомж и бывший засекреченный сотрудник номер четырнадцать не успел прочитать в своей жизни этих романов. Он вообще ничего еще в жизни не успел — и потому несколько слов, произнесенных его гостьей, прозвучали для него так же свежо и неожиданно, как если бы они были произнесены в первый раз со дня творения. И, неловким движением поставив чайник на стол, он шагнул к девушке, как шагали вперед отчаянные первопроходцы, не знающие, что принесут им эксперименты. Заключив ее в объятия, как она и просила, он успел еще подумать о том, что в первый раз не чувствует холода, покалывания ледяных иголочек, касаясь ее, — может быть, потому, что прежде такое касание всегда было ненароком, точно украдкой, а теперь оно впервые произошло по ее воле, ее просьбе, ее желанию?…

Все, что случилось между ними дальше, человек без имени не сумел бы описать в словах, даже если бы от этого зависела его жизнь. Любое движение, каждый жест, поворот головы и взмах ресниц, прикосновение рук и тайная мудрость тела оказались столь же инстинктивны и естественны для них обоих, как здоровое дыхание, глоток воды в пустыне или погружение в сон. И, ощущая потом счастливую пустоту, укрываясь в водопаде ее длинных волос, защищавших их общую наготу почти так же надежно, как самое теплое покрывало, он так и не вымолвил ни единого слова, искренне полагая, что священная тишина и благоговение — единственное, что требуется им обоим в эту минуту.

Но женщины иначе ощущают полноту счастья. А потому она заговорила первая, улыбаясь его опрокинутому лицу и опустошенному молчанию:

— С тобой все хорошо? Все в порядке?

Человек без имени дернул головой, как самоуверенный и сытый молодой бычок, всем своим видом давая понять, что любые сомнения излишни. Его худое, мускулистое тело облепило, окружило ее всю, точно навсегда слилось с ее теплой кожей и линиями ее фигуры, — так, что оторвать их друг от друга, казалось, уже невозможно.

— И тебе не холодно?

Он отрицательно покачал головой.

— И есть не хочешь?

На сей раз он и вовсе не удостоил ее никакого движения в ответ. Все было так прекрасно, что хотеть еще чего-либо казалось ему просто кощунством.

И тут девушка притворно вздохнула:

— Вот видишь, а я ужасно замерзла. И к тому же хочется есть. И нога затекла — ты так неудобно лежишь на ней…

Он в ужасе вскочил и, наверное, принялся бы извиняться, если бы она не засмеялась над его испугом каким-то счастливым, тихим и нежным смехом. И, подавая ей потом одежду, нарезая хлеб, подвигая к ней чашку с заваренным наконец-то и бережно налитым чаем, ровными рядами выкладывая на тарелке принесенные подполковником копченое мясо и зелень, он с благоговейным восторгом следил за каждым ее жестом. Все в ней, его давней, потерянной и так внезапно обретенной подруге, казалось ему достойным восхищения; он уже любил все повороты тела, все смутно мелькнувшие выражения милого, чистого лица, все случайные оговорки, все небрежно брошенные фразы. И, подумав, что теперь он навсегда зависим от ее присутствия в своей жизни, бывший бомж почувствовал, как резко и настороженно забилось сердце: еще одной утраты, если именно это готовила ему судьба, он мог бы и не пережить.

А русоволосая девушка, насытившись, вновь первая завела разговор. У нее оставалось не так много времени, и ей хотелось успеть сделать в этой жизни все, что она запланировала:

— Скажи, у тебя есть какая-нибудь мечта? Впрочем, что ж это я, конечно же, есть… Так о чем ты мечтаешь?

Он усмехнулся невольной наивности ее вопроса.

— Мечтаю вспомнить наконец, кто я такой. Понять, что произошло со мной много лет назад. Найти свое место в жизни. Найти своих родных. И…

— И?

— И познакомить их с тобой.

Теперь усмехнулась она. В ее жизненные планы вовсе не входило существовать так долго, чтобы этот милый юноша с трагической и странной судьбой успел вспомнить свое прошлое, разыскать своих родителей и свить с ней вместе свое собственное гнездо.

— Я не об этом, — мягко проговорила она, не желая, чтобы он хотя бы краешком сознания догадался о ее невеселых мыслях. — Не о далеком будущем. Вот сегодня, немедленно, прямо сейчас… о чем ты мечтаешь?

— Быть с тобой.

Она с легким недовольством пожала плечами:

— Мы и без того вместе. Разве не так?

Он упрямо покачал головой. Она говорила о мгновении, о случайной вспышке, а его занимала вечность. Мгновения не раз уже умудрялись сыграть слишком коварную роль в его жизни, и он не доверял им. Но девушка повторила настойчиво и ласково:

— Понимаешь, мне так хорошо с тобой, так тепло сейчас. Я хотела бы запомнить этот вечер… навсегда, — его странная подруга чуть запнулась на последнем слове, — и сделать так, чтобы его навсегда запомнил и ты. Если есть у тебя какая-нибудь мечта, я хотела бы, чтобы она исполнилась.

Человеку без имени стало весело, потому что ему показалось, будто он понял, о чем она говорит. Он ведь тоже готов был сейчас на все во Имя Ее — совершить любой подвиг, положить всю вселенную к ее ногам… Неужели и женщины чувствуют так же? Странно, он всегда думал, что это чисто мужское — стремиться стать покровителем другого существа, торопиться исполнить его любое желание, мечтать подарить ему радость…

— Все, что ты могла сделать для меня, ты уже сделала, — тихо заметил он вслух, и эти слова были истинным отражением его мыслей. — Нет ничего в целом свете, что ты сумела бы еще дать мне.

Его подруга поняла, что сейчас они говорят на разных языках, и улыбнулась, проведя рукой по его щеке.

— Я просто хотела подарить тебе что-нибудь на память. Ведь, наверное, в детстве ты мечтал о чем-нибудь так же отчаянно, как мечтают все дети — истово, страстно, до слез… Мечтал, правда же?

— Ну наверное… Только я плохо помню. Я потерял память, и все в моем сознании так смутно, так перепутано. Но если уж я в детстве и мечтал о чем-то, так это наверняка…

— О чем? — поторопила запнувшегося возлюбленного девушка.

— О подзорной трубе! — Он ляпнул это, почти не подумав, по какому-то велению свыше, не рассуждая и не задумываясь. Сам того не замечая, бывший бомж вдруг в мгновение ока превратился в того самого мальчишку со Сретенки, который, чувствуя инстинктивное недоверие одних взрослых и вежливое равнодушие других, долгие годы своими единственными друзьями считал звезды. И, потянувшись к той, что стала его единственной, настоящей звездой, считая весь этот разговор шуткой, он прошептал, прижимаясь губами к ее русому, слабо пахнущему ромашкой затылку. — Как видишь, у меня губа не дура. Уж если просить подарок, так сразу на миллион… Я бессовестный, да?

— Отчего же? — рассеянно возразила она. — Я не говорила тебе, но у меня остались кое-какие средства. Я вполне могу подарить тебе подзорную трубу.

«Подарить — и уйти от тебя к тем самым звездам, о которых ты мечтаешь, — мысленно добавила она. — Как знать, может, это и правда будет лучший поступок в моей жизни?…»

Она давно уже не хотела жить, но знать об этом ее случайному, хотя и первому в жизни возлюбленному, милому и чудаковатому бездомному сторожу, было вовсе не обязательно. Конечно, он дал ей на прощание немало утешения; он был совсем не похож на хамоватых, недалеких и алчных людей — всех этих юристов, риелторов, родственников, — которые окружали ее в последний год. Но даже он, с его трогательной и доверчивой любовью, не в силах был стереть из ее памяти ни ужаса первых дней одиночества, когда она осталась в особнячке совсем одна, ни подлых расспросов и уговоров людей, заинтересованных в ее доме и ее наследстве, ни — самое главное — казенных коридоров психушки, где ее «обследовали» по просьбе двоюродного деда на основании его же рассказов о «неадекватном поведении» внучки после смерти бабушки… Какая грустная ирония судьбы, думала девушка. Этот человек, обнимающий ее сейчас с такой благоговейной робостью, отдал бы все на свете, лишь бы восстановить свою память. А она — она тоже не пожалела бы ничего, но только ради совсем обратного. Собственно, она и не жалеет — ради этого, ради забвения, она решила отдать свою жизнь.

Да, всего того, что подарил девушке ее ласковый и случайный друг — его нежности и искренности, тепла и любви, — казалось ей в эту пору ее жизни явно недостаточно, чтобы все-таки задержаться на этой земле. Остаться там, где ничто уже больше не обещает ни встречи с близкими, ни подлинной радости?… Нет уж, увольте. Жить без тех, кто покинул ее так рано и жестоко, жить без всякой профессии и даже без стремления обрести ее, без интереса к будущему и без всего, что могло бы напомнить ей о прошлом, — жить так казалось ей достаточной нелепостью, и она не собиралась совершать ее. К тому же теперь она знала, как поступить. Она продаст квартиру, которая совсем уже скоро будет ей не нужна. Поставит на могилах близких самые дорогие памятники. Заплатит за уход за ними на долгие годы вперед. А потом подарит этому взрослому младенцу астрономическую игрушку, о которой он, оказывается, мечтал всю жизнь, — и уйдет к тем, по кому она так тоскует и кто ждет ее за чистой линией горизонта. Смешная подзорная труба когда-нибудь найдет ее тень на далекой звезде, и странный сторож из некогда родного, а теперь чужого особнячка вспомнит о ней и улыбнется своему воспоминанию…

— Ты правда будешь меня вспоминать? — спросила она уже вслух, забыв о том, что юноша рядом с ней ничего не знает о ее планах.

Тот нервно встрепенулся, уловив явственно исходящий от ее слов горький аромат близкой разлуки, и девушка пожалела его, пожалев мимолетно и о том, что невольно выдала свои мысли.

А потому она поторопилась выложить из рукава ту козырную карту, которую давно уже приберегала для подобного момента:

— Конечно, будешь. Только как именно ты будешь меня вспоминать? Ты ведь даже не знаешь моего имени…

Он все еще молчал, глядя на нее широко раскрытыми, испуганными, как у олененка, глазами.

— Ты что, по-прежнему не хочешь спросить, как меня зовут? — с немного деланным, капризным укором проговорила она. Пусть, пусть он сочтет ее кокетливой дурочкой; главное теперь — отвлечь его от той оплошности, которую она только что совершила, дав ему заподозрить, что не полностью откровенна с ним.

Человек, сам не имевший имени, послушно повторил за ней еле шевелящимися губами:

— Так как же тебя зовут?

И имя, произнесенное ею вслух, показалось ему отчего-то резким, безжалостным, точно несущим ему беду:

— Варя. Меня зовут Варя, Варвара.

— Красивое имя, — выдавил из себя он.

— Главное, редкое… — иронично отозвалась его странная гостья.

Но он не понял иронии, не уловил всем известной цитаты. Он просто смотрел на нее и думал о том, что дело вовсе не в редком имени. Она, она сама — редкость, и потому вряд ли захочет долго оставаться с таким нелепым, таким бедным и бессмысленным существом, какое представляет он собой — сторож чужого особнячка, чужой судьбы, чужого благополучия. Конечно же, она этого не захочет. А он не посмеет удерживать ее.