В своей квартире Вера все-таки побывала и альбом забрала. А заодно смела в большую дорожную сумку все остававшиеся здесь вещи, которые могли хоть когда-нибудь понадобиться. Чтобы больше никогда сюда не возвращаться.

Они с папой решили, что продадут эту квартиру, а для встреч с объектами снимут другую или купят на его имя. А то получается, что ее слишком уж просто разыскать – а это опасно…

Собиралась Вера быстро и небрежно, роняя на пол все, что было не нужно, и нисколько об этом не беспокоясь. Такое поведение для нее, вечной аккуратистки, было странно, непривычно, но последнее время она вообще была сама не своя…

«Что со мной?» – спрашивала себя Вера. Спрашивала настойчиво, неотступно. И лишь там, в своей старой квартире на Сиреневом бульваре, дала себе честный ответ…

Поначалу она считала, что все мысли о Викторе, его лицо, которое то снилось, то виделось в запотевшем окне, то мерещилось в толпе, – это все наваждение. Магия, противостоящая магии ее отца. Возможно, папа чего-то недоглядел, и Виктор действительно нанял сильного колдуна, который понял, что с ним произошло, и выставил так называемое зеркало – вернул обратно весь нанесенный Виктору вред. Заставил ту, которая навела порчу, терзаться и мучиться. Ночи напролет метаться без сна в горячей, словно специально нагретой, постели. Терять аппетит и интерес ко всему происходящему. Впадать в забытье посреди дня. И постоянно думать о Викторе…

По дороге она воспользовалась чисто женским методом поднятия настроения – заехала в бутик, где увидела очень дорогое и очень стильное платье из синего шелка. И первая мысль, которая посетила ее при взгляде в зеркало примерочной: интересно, а Виктору понравилось бы это платье? За эту мысль она рассердилась на себя, но платье все-таки купила. И даже не стала переодеваться обратно в свои старые вещи, так и поехала на Сиреневый в обновке.

Казалось бы, расставание с этой квартирой должно было стать радостным. Ничего хорошего с ней связано не было – сначала неудавшаяся семейная жизнь и разрыв с Максимом, потом преследования спортсмена… Но тем не менее Вера не торопилась отсюда уходить. Тянула время, переходила из одной комнаты в другую, из кухни в ванную, в который уж раз осматривая вещи и проверяя, не забыто ли что-нибудь важное. И боялась признаться сама себе в том, что на самом деле удерживало ее здесь… А ведь это были воспоминания о Викторе, который, как она самолично в этом убедилась, уже однажды побывал тут. Значит, оставался пусть мизерный, но шанс, что он еще раз сюда приедет. И она снова увидит его…

Наверное, дома, в Акулове, находясь рядом с отцом, она никогда в жизни не решилась бы признаться себе в том, что ждет Виктора. Здесь же это вышло само собой. И дальше – больше. Рассматривая в зеркало собственное, знакомое, но странно новое лицо с пятнами румянца, собственное тело, которое так эффектно обтягивал темно-синий шелк нового платья, Вера вдруг произнесла вслух: «Я люблю его!»

И все встало на свои места, все сделалось мучительно и сладко. Нет и не было никакого сильного колдуна, никакого магического противодействия. Между ней и Виктором зародилась та простая и естественная магия, которая связывает мужчину и женщину, которая объединяет их, давая силы перенести все испытания, что встретятся на жизненном пути. Пути, по которому идут рука об руку…

Рука об руку? Где она – рука Виктора? Может быть, она уже холодна как лед? Может быть, его уже нет на свете? Ей ли не знать, что происходит с людьми после ее манипуляций? Она никогда не видела воочию их результата, но последствия представляла хорошо… Слишком хорошо…

И – словно только этого толчка недоставало для действия – Вера подхватила свою сумку и бросилась вон из квартиры, даже не обратив внимания на то, что забыла запереть дверь. Скорее домой! Папа сейчас на работе, и это как нельзя кстати. Пока отца нет, она поищет в его книгах и старинных рукописях средство, которое поможет ей отвести наведенные на Виктора чары. Вера примерно представляла, как этого достичь, но отлично понимала, что действовать второпях, приблизительно, тут нельзя – слишком опасно. Малейшая ее ошибка может погубить Виктора…

Вере, конечно, и в голову не могло прийти, что всего лишь через несколько часов после того, как она покинула Сиреневый бульвар, туда приехал Волошин. Приехал – и остался в ее квартире. Он прятался там ото всего мира, а она всю эту неделю старательно искала способ помочь ему, вернуть его в этот мир – живым и здоровым.

Вера привыкла быть откровенной с папой. Привыкла, что он именно тот человек, который всегда сумеет понять, утешить, приласкать. Но лишь сейчас она осознала, что есть на земле мужчина, которого она любит больше, чем папу. Где-то глубоко, почти не доходя до уровня разума, пульсировала мысль: «Папе признаваться нельзя. Он не должен ни о чем узнать. Иначе Виктору конец».

И она тщательно хранила свою тайну. Улыбалась отцу, разговаривала с ним как ни в чем не бывало, обсуждала планы дальнейшей «работы». А сама, стоило ему выйти за порог, тотчас мчалась в библиотеку.

Нужные рецепты в книгах отыскались, но все оказалось не так уж просто. Во-первых, действовать полагалось только в полнолуние, которое должно было настать лишь через восемь дней. А во-вторых, ей необходимо было заполучить волосы Виктора – те самые пряди, которые Вера собственноручно срезала.

Она не знала точно, но догадывалась, где отец может хранить волосы своих доноров – в старинном секретере XVIII века, стоящем у него в кабинете. Ключ от него папа носил на шнурке на шее и, судя по всему, очень им дорожил, но у Веры имелся дубликат.

Появился он так. В конце весны Вера, повинуясь внезапному импульсу, принесла домой найденного на дороге пушистого котенка. Папа поворчал, что не любит животных, которые лишь отнимают время да оставляют повсюду шерсть, но, увидев умоляющее выражение на лице дочки, махнул рукой. Котенок, оказавшийся кошечкой, был назван Дымкой (за серый цвет) и прижился в доме – до тех пор, пока не стал виновником, точнее, виновницей пропажи ключа. Принимая душ, папа снял с шеи шнурок и положил его на табуретку, а озорная Дымка, пока он мылся, пробралась в ванную и этот шнурок стащила. Шнурок потом нашли, но ключа на нем уже не оказалось. Вышел страшный скандал, Дымка, несмотря на Верины просьбы, была безжалостно изгнана из дома. Через неделю вызванный папой мастер сделал новый ключ, и неприятная история стала понемногу выветриваться из памяти.

Спустя несколько месяцев, в начале августа, Вера сидела на веранде и остро отточенным карандашом рисовала эскизы памятника, который собиралась поставить на могиле бабы Тоси. Она вспомнила бабушку, задумалась, карандаш выпал у нее из рук и закатился в щель под порогом. Вера полезла доставать его с помощью вязальной спицы и, вынимая, заметила, что в щели что-то блеснуло. Подцепила – и вытащила потерянный ключ.

Если бы папа оказался дома, она тотчас сообщила бы ему о находке. Но поскольку он был на работе, Вера убрала ключ в одну из шкатулок, стоявших у нее на туалетном столике, и как-то забыла о нем. А теперь вспомнила и порадовалась, как кстати оказался в ее руках дубликат ключа.

Секретер стоял на обычном месте, красивый и неприступный в своем завитушечно-позолоченном великолепии. Вера, чувствуя себя ребенком, в отсутствие взрослых тайком лезущим в буфет за конфетами, достала ключ, поднесла его к замочной скважине и осторожно повернула.

Дверь секретера открылась. Внутри оказалось множество ящиков разного размера. Вера наугад выбрала самый большой и потянула его на себя.

Но ящик не открылся. Он подавался вперед – но что-то словно держало его изнутри…

Внезапно ледяной бодрящей волной в сердце прихлынула бесшабашная храбрость. Удивляясь самой себе, Вера сбегала в чулан, отыскала чемоданчик с инструментами, выхватила оттуда плоскогубцы, вернулась в кабинет и, подцепив край ящика, оставляя глубокие отпечатки на завитушках, рванула на себя.

Плевать на позолоту! Плевать на антиквариат! Разве какие-то бездушные вещи могут быть дороже человеческой жизни? Жизни любимого?..

Ящик вылетел из пазов и грохнулся на пол. Сверкающими брызгами разлетелись по кабинету – нет, не магические приспособления. Драгоценности! Серьги, кольца, браслеты, колье… Так вот он, солидный капиталец, на который папа рассчитывает во всех трудных ситуациях! Вот что позволяет ему жить безбедно при ничтожной зарплате!

Ползая по ковру, Вера подбирала драгоценности и складывала их обратно в ящик. Извечное женское любопытство заставляло ее медлить, рассматривать то одно, то другое украшение. Вот эти грубоватые, но, судя по мягкости металла, высокой пробы золотые сережки могли принадлежать византийской императрице… А этот браслет из трех затейливо переплетенных, точно ленты Мебиуса, цепочек – очевидно, изделие современного дизайнера… А это колечко…

Это колечко?!

Вера задохнулась. На какую-то долю минуты сердце отказалось биться, руки и ноги стали ватными. Пальцы обмякли, и из них выкатилось на ковер кольцо – тонкий золотой ободок и две ракушечные створки, сквозь которые проглядывала натуральная жемчужина.

Придя в себя, Вера подняла кольцо. Примерила на средний палец. Как раз. Точь-в-точь.

«Свадебный подарок мамы мне впору. Значит, можно выходить замуж…»

Эта неуместная, почти ерническая мысль промелькнула в голове, разгоняя толпу других, черных и едких, которые ждали своего часа, чтобы каркающей стаей наброситься на сознание. Мама никогда не рассталась бы с дедушкиным подарком. Тем более не передоверила бы его нелюбимому мужу.

Значит… Значит?!

Спокойно, более не отвлекаясь, Вера сложила все драгоценности обратно в ящик. Его вернула на место в секретер. Кольцо поначалу неприятно холодило палец, точно вот только сию минуту было снято с покойницы, но постепенно нагрелось. Вера перестала его ощущать, словно оно было сделано специально для нее… Отчасти так и было.

Огромным волевым усилием она заставила себя успокоиться. Открыла один за другим остальные ящики и в конце концов нашла то, что искала, – завернутые каждая в отдельный пергамент пряди волос с прикрепленными к сверткам записками. Папа всегда был очень аккуратным человеком, до педантичности… Вера выбрала сверточки с надписью «Виктор Волошин» и спрятала их на груди.

Не стараясь привести все в порядок, она села в кресло отца, готовая ждать, сколько понадобится.

Ангел праведного мщения. Дочь своей матери…

До того, как отец придет домой, оставалось несколько часов, но Вера не боялась соскучиться. За это время она передумала столько, что хватило бы на годы – на все предшествующие годы, когда она отказывала себе в запретных мыслях. Она думала о том, как она позволила убедить себя, что мама больше не хочет ее видеть? Как могла не пытаться разыскать ее, когда стала взрослой? Она, еле сдерживая слезы, просила прощения – у женщины, которая ее любила, которая дала ей жизнь. И которая… Страшно подумать, что с ней случилось. Вера мучительно пыталась припомнить мамин облик, но он распадался, дробился: прядь светлых волос, упавших на щеку… теплое дыхание… кольцо в виде ракушки… Вот это кольцо, а больше от нее не осталось ничего… ничего… Даже могилы… Сироты обладают, по крайней мере, печальным правом приходить на кладбище, где лежит мать. Почему ей не досталось даже этой малости?

Когда снаружи послышались отцовские шаги, Вера вздрогнула, но осталась в кресле. Когда отец вошел, она сидела лицом к двери. Их глаза встретились.

– Верочка! Что слу… – начал он, но, переведя взгляд ниже, замолчал. Рука, украшенная кольцом, отчетливо выделялась на фоне синего платья. Они оказались так гармонично слиты, выдержаны в единой стихии: синий, как море, шелк – и застенчиво спрятанная в золоте морская жемчужина…

– Папа! – голос дрогнул на этом слове – таком привычном, таком родном. – Как умерла моя мама?

По исказившемуся, побледневшему, но сразу же после этого покрасневшему лицу Вера прочла все – все то, что не могло быть высказано. На секунду в ней проснулась жалость:

– Папа, я же не пойду в милицию… Я никому ни слова… Просто скажи: как? Мне надо знать…

Мимолетная жалость оказалась смята, раздавлена отцовским гневом.

– Ты! Мерзавка… Как ты говоришь с отцом? Кто тебя этому научил? Я дал тебе столько, что ты молиться на меня должна… Да как ты смеешь? Встать! Не смей сидеть в моем присутствии!

Вера встала, твердая и неуязвимая, точно мраморная статуя. Ощущая неподвижность своего застывшего лица, прошла мимо него – топочущего, красного, брызжущего слюной – прямо к двери. Сейчас она выйдет из этой двери, потом из другой. Потом навсегда покинет этот дом…

Рука отца ухватила ее за плечо. Вера остановилась, обернулась. По сморщенному, непривычно изуродованному страданием отцовскому лицу текли слезы.

– Верочка, – услышала она, – ангел мой… Это был несчастный случай… Клянусь тебе! Ты была в школе, мы опять повздорили… Она на меня кинулась, пыталась выцарапать глаза… Я оттолкнул ее – слишком сильно, не спорю, она не удержалась на ногах… Ударилась виском о край шкафа… Если бы ты знала, чего мне стоило скрыть тело! А чего мне стоило залатать энергетические прорехи, которые образовались и у меня, и у тебя в результате моего… этого несчастного случая… Если бы я этого не сделал, ее принялись бы искать! А так… все обошлось благополучно… для меня и для тебя… Разве я мог подвергнуться суду и следствию, разве имел право оставить свое обожаемое дитя круглой сиротой? Ты для меня – сокровище, смысл моего бренного пребывания на земле… Еще когда ты была совсем крошкой – о, как же я любил твои резвые игры…

Отцовский голос звучал настойчиво, мягко – с прежними, знакомыми, завораживающими интонациями, витиеватыми старинными оборотами речи. Но на Веру это больше не действовало. То, что казалось раньше волшебным, теперь воспринималось как фокусы иллюзиониста среднего пошиба. То, что выглядело старинно-возвышенным, точно из рыцарских романов, сделалось просто ветхим, устарелым. Хлам, по маминому выражению. Старые тряпки, которые больше не в силах прикрывать незамысловатую суть: Вера – дочь убийцы…

И сама – убийца! Какими бы высокими словами о служении науке она ни прикрывалась, невозможно не признаться самой себе: она убивала. Пусть не затягивала петлю на шее, не втыкала нож в сердце – убивала еще гаже, еще подлей. Ей не приходилось возиться, закапывая трупы, – она действовала в условиях полной безнаказанности. Но разве это смягчающее обстоятельство?

Да, она не хотела убивать. Она действовала под влиянием отца, это он ее всему научил и, можно сказать, заставлял. Но она сама… Где она была при этом? Давно вроде бы не ребенок, взрослая женщина… Что она делала все это время? Убаюкивала свою совесть? Носила дорогие шмотки и украшения, жила в шикарном доме, ездила на иномарке, пользовалась всеми благами, которые ее папочка невидимым насосом выкачивал из посторонних людей?

Ложь! Повсюду – ложь! Каждая молекула ее жизни состоит из лжи!

Вера едва прислушивалась к отцовскому монологу, который журчал мимо ее сознания. Кажется, она даже что-то отвечала – бессмысленные ритуальные фразы, которые для отца служили доказательством, что дочь его по-прежнему слушается, что она остается ангелом Верочкой, готовой на все ради него. Кажется, потом она отключилась или уснула. Во всяком случае, Вера не помнила, как вышла из дома, как завела машину. Очнулась она лишь на дороге, едва не влепившись в бок зеленому «Рейнджроверу». Из джипа громыхнул трехэтажный мат, от которого все вдруг стало предельно отчетливо. Предельно просто и привычно. То, что произошло в отцовском кабинете, показалось невероятным видением – и прежняя благоразумная папина дочка Верочка не поколебалась бы ради собственного спокойствия счесть свои воспоминания сном наяву. Однако кольцо на пальце доказывало, что все произошло на самом деле. И этого уже не забыть. Не изменить. С этим придется как-то жить дальше. Впустить эту данность в свое сознание.

Мечта о любви, о Викторе растаяла, едва родившись. Разве она достойна Виктора? Разве смеет надеяться, что он откликнется на ее чувство, даже если удастся его спасти? Сначала – погубила, потом – спасла… Глупости, за это не любят! Не стоит рассчитывать, что Виктор останется хотя бы благодарен ей… Но, несмотря на это, она обязана вытащить его из трясины, в которую сама столкнула. А для этого необходимо честно во всем признаться. Даже если он ее возненавидит – пусть! Поделом ей! Она спасет Виктора не ради себя – ради него. И ни вздохом, ни слезой не выдаст, что ее заставило так поступить…

Машина уносила Веру вдоль по запруженному транспортом шоссе. Глаза ее были сухи. Руки не отрывались от руля. На среднем пальце растворяло нежнейшие золотые створки материнское кольцо. А грудь под синим шелковым платьем обжигали пергаментные свертки с волосами Виктора.

После разговора с дочерью Волковской без сил повалился в кресло. Из приоткрытого окна донесся шум отъезжающей машины. По тому, как резко она рванула с места, можно было догадаться, что Вера все еще раздражена, что в таком состоянии она способна наделать глупостей – но это его не слишком волновало… Точнее, его не волновала судьба Веры сама по себе. Его – опытного, постигшего все хитрости человечества и мироздания – беспокоило то, что этот досадный, дурацкий, лишний конфликт с дочерью – всего лишь один из признаков. Одно из свидетельств, что какие-то неведомые силы ополчились против него.

За последнее время случилось много мелких неприятностей, но была и глобальная неудача – с последним объектом. Этот мощный и казавшийся таким надежным источник энергии работал очень неровно, с перебоями, и это не могло не тревожить Волковского. Подобных случаев у него не было давно. В чем же причина? Неужели его отлаженная и выглядящая почти совершенной система дала сбой? Почему? Он не находил ответа. Может быть, дело в Вере, в ее небрежности? Или все еще хуже – его драгоценная доченька схалтурила нарочно? Он давно чуял, что с Верой происходит что-то неладное. То без причины задумчива, то не в меру придирчива… Конечно, Вере не хватает мужчины… Но разве это дает ей право предавать отца?

Не стоило связываться с ее матерью! Логика подсказывала: не надо! Он чувствовал, что не сможет все время скрывать свое дело, свой секрет; а женщин, которые согласились бы стать ему помощницами, ничтожно мало – и Лида не относилась к этой категории. Но, вопреки логике, он был пленен. Возвышенно, как в юности, пленен светло-русыми густыми волосами, тонкими запястьями, гордой посадкой головы… Только что в очередной раз омолодился, решил, что с возрастом пришла и свойственная ему острота чувств. В Лиде чудилось нечто родное, забытое и вдруг снова обретенное. Лишь спустя некоторое время Волковской догадался: она походила на женщин его рода, на любимых, столь рано утраченных сестер. В их честь он собирался назвать новорожденную дочь Любовью или Надеждой, но потом все же решил, что награждать ребенка именем тех, кто умер в юности от несчастного случая или сведя счеты с жизнью, будет дурным предзнаменованием. И выбрал для дочки самое милое и безопасное из трех имен святых сестер: Вера.

Как он был счастлив! Да-да, как ни смешно, счастлив! Обычно мужчины мечтают о сыновьях, потому что стремятся продолжить свой род в наследнике. Волковской был далек от подобных вещей, ведь с помощью своего открытия он сам мог жить так долго, как только пожелает, а значит, необходимость заботиться о продолжении дворянского рода отпадала. Зато дочь – о, куда полезнее для него оказалась дочь! Девочки обычно сильнее привязаны к отцам, нежели к матерям, об этом все говорят, вслед за немецким коллегой Фрейдом, присовокупляя, правда, к очевидному факту много надуманного и ненужного. Но психоанализ здесь ни при чем. Главное – если отец не разрушит эту нежную привязанность, в дальнейшем он будет иметь в лице подросшей дочери верную помощницу и преданного друга.

Это подтвердила практика. Вера оказалась очень полезна ему. Вдвоем стало значительно легче выполнять работу, все ее стороны, особенно те, которые были связаны со сбором информации об объекте и с непосредственными контактами с ним. Что и говорить, красивой женщине намного легче остаться наедине с мужчиной и усыпить его бдительность в прямом и переносном смысле. Все эти годы Верочка была ему замечательной помощницей. От природы мягкая, податливая, внушаемая, в результате правильного воспитания и грамотного воздействия на ее сознание она стала просто-таки идеальным инструментом в его руках. Он был уверен, что полностью подчинил дочь своему влиянию… Во всяком случае, был уверен до последнего времени. Что же случилось?

Неужели дело подпортила Лида? Он действительно не убивал ее намеренно, но сейчас жалел о том: надо было убить аккуратнее, продуманнее и, главное, раньше. Каким-то образом Лида, оказывается, все-таки успела заронить в сердце Веры семена любви к себе и ненависти к отцу. А может, постаралась теща? О, ведьма! Богомолка со сладенькой улыбочкой, чернее самых омерзительных деревенских ведьм! Что успела наговорить ей Лида? Что они вдвоем напели девочке? После смерти жены он предпринял все меры предосторожности. Для начала отправился в милицию, прихватив с собой записку, про которую кто угодно сказал бы, что она написана рукой Лиды – в числе навыков, которыми Волковской овладел за свою долгую жизнь, умение очень ловко подделывать чужие почерки занимало явно не последнее место. В записке сообщалось, что написавшая ее женщина просит у мужа прощения за то, что полюбила другого, уезжает вместе с ним и выражает надежду, что муж сумеет как следует позаботиться о дочке. Как Дмитрий и рассчитывал, в милиции не сочли записку достаточным основанием для того, чтобы объявить Лиду в розыск, но покинутый муж разыграл перед представителями власти целую сцену и вытребовал у них письменный документ об отказе. Впоследствии этот документ очень ему пригодился. Лиду, точнее ее тело, так и не нашли, во всяком случае, об этом не стало известно, но заподозрить в чем-либо ее любящего и так страдающего супруга, отца, на которого мать-кукушка бросила дочь-младшеклассницу, никому и в голову не пришло.

А дальше Волковской постарался обрубить все нити, связывавшие внучку с бабушкой. Дал в деревню телеграмму (их неграмотной теще всегда читала соседка), чтобы в этом году не ждали Лиду с Верой – якобы они на все лето уезжают гостить к знакомым, на море. А потом и вовсе переехал в Москву, специально не оставив никаких координат. Ему доставляло огромное удовольствие воображать себе, как старуха топает за четыре километра на почту, заказывает телефонный разговор с Ленинградом и вдруг узнаёт, что такие тут больше не живут, переехали, а куда – неизвестно. Расчет оказался верен – конечно, у темной деревенской бабки не хватило ума разыскать их в огромной столице, даже если и пыталась, то ничего не получилось. Непонятно только, каким образом несколько лет назад Веру разыскало извещение о ее смерти… Но это случилось много позже. А тогда, при переезде, Дмитрий стер у Веры из памяти большинство воспоминаний о бабке, оставив лишь пару идиллических картинок. Не надо было этого делать! Нужно было заставить ее полностью забыть и о бабке, и о матери…

И это не единственная ошибка, которую он совершил! Какой черт дернул его столько лет хранить это роковое кольцо? Зачем он содрал его с остывающего Лидиного пальца перед тем, как завернуть тело в огромный кусок оставшегося от хирургических носилок и вдруг пригодившегося брезента? Затем, что такое кольцо могло бы помочь опознать в трупе, который он утопил с привязанными к рукам и ногам камнями в одной из многочисленных рек Ленинградской области, его жену? Да, конечно, и это тоже… Но истинная причина, почему он не мог уничтожить этот предательский предмет, заключалась, честно признаться, в болезненных воспоминаниях Митеньки Волковского. В том, что все эти бриллианты и золото, эти сверкающие игрушки, которые копил он на протяжении долгих – слишком долгих для одной человеческой жизни – лет, были для него не просто украшениями, а символами свободы. Той свободы, которую можно себе позволить, только если богат. Если припасено кое-что в чулке на черный день, как говаривала его покойная мать… Копить деньги? Бессмысленно: денежные символы обесцениваются слишком быстро, в последнее время – даже еще быстрей обыкновенного. Золото ценнее. А если оно облагорожено искусной работой, есть возможность по прошествии многих лет продать его за несравненно большую цену, нежели оно было куплено. Отец Лиды был прекрасным ювелиром, и Волковской надеялся, когда вся история забудется, выгодно продать его свадебный подарок…

Волковской сам не заметил, как от мыслей о дочери перешел к мыслям о драгоценностях. Это неудивительно: последние занимали его гораздо сильнее, и думать о них было приятнее… А Вера? Взбрыкнет и вернется. Попросит прощения и снова станет покорной дочерью, какой была всегда…

В самом деле, не преувеличивает ли он размеры бедствия? Сомнительно, чтобы дочь, всегда такая послушная и исполнительная, стала бы умышленно вредить его делу. И, конечно, она давно забыла мать; она, в конце концов, никогда не любила ее такой уж сильной любовью, предпочитая отца. Ничего страшного! «Пройдет и это», – гласила мудрая надпись на кольце царя Соломона…

Так успокаивал себя Волковской. Потому что всерьез задумываться о некоей противостоящей ему силе, которую он сегодня почти физически ощутил на себе, было бы слишком страшно…