Арина была не первой женщиной в жизни Волковского: трудно было бы студенту-медику до таких лет сохранить целомудрие. Но такую женщину он изведал впервые. Ее горячая страсть так же сильно отличалась от ласк бывших подруг, как отличается только что выпеченный, с поджаристой корочкой, душистый деревенский ржаной хлеб от черствой и заплесневелой городской булки. В любви Арина была неутомима и, как ни странно, очень красива. В минуты близости ее обычно невзрачное лицо удивительно преображалось, а уж тело… О таком женском теле – ловком, гладком, тугом, с полной, но крепкой грудью, теле юной девственницы, грезит каждый мужчина. Дмитрию оставалось только недоумевать, как женщине, по деревенским меркам уже почти пожилой, удалось сохранить такое тело. Ведь Арина, как поговаривают в деревне, дважды рожала… Болтали также, что дети ее – мальчик и девочка, живущие на выселках у какой-то старухи, – были прижиты не от мужа. А муж, как шептались кумушки, был никчемный, запойный пьяница, и Арина своими руками спровадила его на тот свет, напоив каким-то отваром.

Впрочем, эти слухи дошли до Волковского позднее. Поначалу он, изголодавшийся по женщинам, был до такой степени упоен Ариной, что стал небрежно относиться к своим больным, ездил не на всякий вызов и чуть не каждый вечер, в сумерках, а бывало, что и днем, ходил в ту деревню и тайком, огородами, пробирался к ее избе.

Лишь спустя несколько недель началось отрезвление, и тогда врач вспомнил о том, что, собственно говоря, побудило его отправиться к ней в тот, первый, день, уже казавшийся невероятно далеким.

Был май, днями уже стояла настоящая летняя жара, но ночи еще оставались по-весеннему прохладными. Однако разгоряченному любовными ласками Дмитрию эта прохлада показалась благом, когда он, полностью обнаженный, соскочил с измятой постели и, не без труда растворив разбухшее за зиму оконце, с наслаждением вдохнул пряный весенний воздух, густо замешенный на ароматах цветущей сирени и медуницы. Полная луна, казавшаяся в этой местности странно большой, тотчас лизнула его языком призрачного света, но сейчас врач мог не бояться, что его увидят – окно выходило на огород.

Мягкими, бесшумными, как у зверя, шагами подошла Арина, обняла сзади, горячо прижалась всем телом. Дмитрий обернулся к ней.

– Арина, я хотел спросить тебя кое о чем…

– Спрашивай, голубчик, – отвечала женщина, не сводя глаз с его освещенного луной лица и лаская одной рукой его волосы. – Спрашивай, ненаглядный мой…

И Волковского точно прорвало.

«Как сумела ты спасти Ферапонта? Что произошло с золотом? Как ты это делаешь?» – посыпались настойчивые вопросы. Арина выслушала их, не перебивая, усмехнулась, опустила руки.

– Ну вот и пришла пора начать твое учение, Димитрий Володимирыч… Что ж, стану тебя наставлять… Слушай да на ус мотай.

Говорила Арина скупо и часто непонятно, лектор из нее был неважный. Чтобы разобраться в теории ее ведовской науки, Дмитрию приходилось постоянно перебивать, уточнять, задавать вопросы. И так постепенно, по крохам, Волковской получал ночами первый урок и ворожбы.

Собственно, ничего принципиально нового эта странная учительница ему не сообщила. Суеверия о порче и сглазе, а также о колдунах, их насылающих, известны каждому русскому человеку, и Волковской не был исключением. И, разумеется, считал все это сказками, выдумками необразованных людей… до тех пор, пока своими глазами не увидел то, что произошло с Ферапонтом. Сцена в конюшне не развеяла его скептицизма, но пробудила острейшее любопытство, которое Арина в меру своих возможностей постаралась в нем удовлетворить.

По мнению его собеседницы, каждый человек от рождения до смерти окружен невидимой оболочкой. Между ней и человеческой жизнью существует тесная взаимосвязь. «Ведун», который обладает умением видеть эту оболочку, способен понять, кто перед ним: счастливчик или неудачник, обычный человек или «испорченный», здоровый или больной, и если болен, что именно у него болит. Для этого достаточно лишь проверить целостность оболочки. Если в ней есть прорехи, то через них начинают утекать жизненные силы. Чем больше дыра – тем быстрее «иссохнет» пострадавший.

– А откуда они берутся, эти дыры? – интересовался Дмитрий.

– Знамо дело, откуда… Которая – от хворобы, которая – от напасти какой, которая от сглазу, а которая и от порчи…

«То есть, – мысленно переводил Волковской, – получается, что прорехи могут образоваться сами собой, в результате болезни или несчастного случая, а могут быть проделаны искусственно – случайно, когда человек становится жертвой зависти или ненависти, или умышленно, посредством ворожбы…»

И тут же спрашивал дальше:

– А помочь человеку, у которого такая вот прореха, можно?

– А то! – отвечала Арина. – Умеючи, почитай, почти любую дыру можно залатать. Махонькую прореху кажный может заштопать, и не ведун вовсе даже. Заговоры пошептал – и готово дело. А вот коли дыра большая – тут не так просто. Большую дыру только сильный колдун исправить может…

По ее словам получалось, что в серьезных случаях мало было заделать дырку – прежде нужно было влить через нее то, что уже вытекло наружу. Потому что сумма энергий всех живых существ (и здесь Волковской был вынужден переводить дикие крестьянские выкладки Арины на язык науки) остается постоянной. То, что у одного прибавится, то у другого убавится. Таков закон. Все поровну.

– С Ферапонтом-то я нечисто содеяла, – созналась Арина. – Лошадь да золотишко за жизнь человеческую – тьфу! Надо бы – жизнь за жизнь. Лучше – младенчика… Да разве баба Ферапонтова при всем честном народе согласилась бы? А так – смотри, что стало с ее мужиком…

Накануне этой ночи Волковской как раз видел Ферапонта. От дюжего, косая сажень в плечах, крестьянина осталась костлявая, иссохшая тень. Еле-еле, пошатываясь, выполнял он ту работу по хозяйству, которую принято считать бабьей. О том, чтобы, как прежде, ездить в извоз, и речи не могло идти. Жена его не растеряла ни румянца, ни полноты, однако вид у нее был растерянный, какой-то даже оглоушенный. Пожалуй, она сама уже начинала жалеть, что не дала мужу отойти с миром…

– Помяни мое слово: не сегодня завтра попросит она у меня для него сонной травы, – зашептала Арина, обнимая и лаская Дмитрия. – А мне-то что? Я дам. И недорого попрошу…

– Но ведь это – убийство!

– И что ж с того, касатик? Разве ж хорошо человека так мучить? Ни на том свете, ни на этом, ни Богу свечка, ни черту кочерга…

И добавила с холодной жестокостью:

– Ферапонтихе раньше надо было думать! А то – вишь, кормильца боялась потерять… Детушки малые заплачут… На вот, получи своего кормильца!

Эти жестокие слова напугали Волковского. Услышав их, он вдруг точно отрезвел и спросил себя: что он, молодой интеллигент, с петербургским университетским образованием, делает здесь, рядом с этой деревенской, неграмотной и, кажется, сумасшедшей бабой? В какой-то момент захотелось вырваться из ее объятий, одеться, выбежать из дома и больше никогда сюда не возвращаться. Но Арина, изощренная в женских хитростях, немедленно сгладила это впечатление, когда привлекла любовника к себе и принялась ласкать нежными опытными руками. И он остался в ее избе до рассвета.

Ночами шло его учение. Арина с охотой отвечала на его вопросы и уже сама, без всяких просьб с его стороны, рассказывала ему о своих тайных знаниях. Он слушал ее и запоминал все, что она говорила, изучал под ее руководством лекарственные травы, записывал певучие заговоры, постигал всевозможные способы ворожбы – как светлой, излечивающей недуги и приносящей лад в дома и души, так и темной, наносящей вред урожаю, скотине и, главное, людям.

Первое время он, конечно, сомневался во всем – противилось воспитанное на научном подходе сознание. Но однажды, когда он был уж слишком недоверчив, Арина недобро поглядела на него и коротко попросила, нет, приказала: «Руку дай!» Он протянул ей раскрытую ладонь, ожидая, что женщина сейчас будет гадать ему по руке, как это делают цыганки. И тут же вздрогнул, вскрикнув от боли, – Арина внезапно полоснула его руку невесть откуда взявшимся острым ножом. Потекла кровь.

– Ты что, сдурела? – заорал он и попытался вырвать ладонь у нее из рук, но та держала крепко и не пускала.

– Тихо, тихо! – прикрикнула она и тут же зашептала скороговоркой что-то о ясном соколе, вороном коне, острове Буяне и бел-горючем камне Алатырь.

И Волковской не поверил своим глазам. Буквально тут же кровотечение прекратилось, края пореза сами собой стянулись, боль утихла. Теперь рана выглядела так, будто нанесена была несколько дней назад. Дмитрий был просто ошеломлен. Он еще готов был бы смириться с произошедшим, если б Арина чем-нибудь обработала порез, какой-нибудь из своих травяных мазей – но она даже не прикасалась к ране!

А ведьма меж тем только усмехалась, наблюдая за ним.

– Ну что, Димитрий Володимирыч, теперь ты поверил мне? Али еще хочешь мою силу спытать?

Но от дальнейших экспериментов Волковской в тот раз отказался…

В Арине он нашел не только любовницу и наставницу, но и собеседника. С ней, не прочитавшей в жизни ни одной книги, он делился скрытыми движениями своей души – потому что больше делиться было не с кем. А все время носить мысли и чувства в себе – слишком тяжелое бремя для молодого человека. Будучи почти уверен, что она не понимает и половины сказанного им (а, скорее всего, так оно и было), Волковской мог подолгу говорить при ней обо всем, о чем ему думалось, – о медицинской науке, ее настоящем и будущем; о нелепости российской революции; об абсурдности всех тех, устроенных новой властью перемен, что на их глазах происходили в деревне; о своем детстве, любимых сестрах, о страшной гибели отца… Арина слушала. Так слушать, как она, не умел никто. Даже не понимая смысла, она пыталась вникнуть в его слова, всем своим существом тянулась ему навстречу, как тянется выросший цветок навстречу солнцу. Она отлично понимала, когда надо поддержать его лаской или нежным словом, когда отвлечь, увести в сторону от неприятных мыслей, а когда просто помолчать и дать ему выговориться. Было у этой женщины какое-то удивительное чутье на него – все, что случалось в его внешней и внутренней жизни, все нюансы его состояний и настроений она улавливала каким-то таинственным образом. Он мог даже не говорить ей, что дурно спал ночью, что провел трудный день или что у него болит зуб, – она всегда знала это без его слов и даже могла определить, который именно зуб его беспокоит.

«Я тебя, ненаглядный, за версту чую…» – шептала она во время объятий, и Дмитрий понимал, что это не просто красивые слова…

Во всем этом Волковскому виделось нечто сверхъестественное. Он еще не до конца верил в реальность происходящего, но уже жаждал понять природу Арининого мастерства и овладеть им самому.

Он принялся за учение с тем же рвением, с каким ходил холодными зимами на занятия в университет в Петрограде. Но, несмотря на все старания, колдовская наука давалась с трудом, заговоры и другие магические действия результата не приносили.

Возможно, Дмитрий и добился бы успеха, будь у него побольше практики. Но тренироваться было особо не на чем, применять полученные знания на своих больных он не решался – что бы сказали в деревне о докторе, который вдруг принялся бы вместо лечения шептать над больным? То есть, быть может, сам способ врачевания и приняли бы – этим дикарям бабкины медицинские средства ближе и понятнее, чем достижения современной науки. Смущало другое – то, что местные жители догадаются о его связи с Ариной. Волковской и сам не знал почему, но очень не хотел огласки.

– Видно, обманулась ты, когда говорила, что во мне есть особая сила… – грустно усмехался Дмитрий после очередной неудачи.

– Сила в тебе есть, да веры нет, – отвечала его наставница, и по тону ее было ясно, что речь идет совсем не о церковной вере. – Заговоры читаешь – а сам внутри себя думаешь, что ничего все равно не выйдет. Нешто так можно? Ты пойми, Димитрий Володимирыч, в нашем деле дух – самое главное. Не травы, не заговоры, а дух. Сделать (так Арина называла свою ворожбу) на жизнь али на смерть иной раз одним духом можно…

И постепенно Волковской убедился в правоте ее слов, поняв, насколько важную роль в процессе ворожбы играет сознание, а еще точнее – энергия, которую колдун затрачивает на свое действие. Именно в умении нужным образом сконцентрировать эту энергию и четко ее направить и состояла главная тайна искусства Арины. С того момента, когда он открыл для себя эту истину, все изменилось, учение стало даваться ему легче. Искусством воздействия на живое существо он пока не овладел, но научился, силой неимоверной концентрации внимания, видеть ту самую оболочку, о которой говорила его наставница. И действительно – в этой оболочке обнаруживались прорехи в определенных местах. Во всяком случае, у больных, за которыми наблюдал Дмитрий, чаще всего так и было. А вот у трупов, у мертвых людей или животных, оболочка отсутствовала. Однажды Волковскому довелось даже самому наблюдать, как она тает и исчезает на глазах, покидая тело умирающего старика.

Шло время. Лето сменилось осенью, да и она уже перевалила за половину. Холодало, деревья теряли листву, дни становились короткими и пасмурными. Зарядили дожди, и в такую погоду Волковской приходил в избу Арины все реже и реже. Телесный голод был давно утолен, Дмитрий потихоньку заглядывался на других баб и девок, бывших моложе и красивее его любовницы, но не решался не то что изменить ей, но даже всерьез задуматься об измене. Арина, с ее чуткостью и прозорливостью, сразу уловила бы даже его мысли – и тогда… Страшно было подумать, на что оказалась бы способна эта ведьма из ревности.

На упреки любовницы Волковской оправдывался, что очень занят, много больных, да и дома дел по горло, холода на носу… Он действительно, как все деревенские жители, готовился к предстоящей зиме… и даже не подозревал, что может до нее не дожить.

Однажды вечером, когда уже стемнело, за ним прибежал мальчишка из соседней деревни. Из сбивчивого рассказа мальчонки Дмитрий понял, что его отец, Фрол, когда-то один из самых крепких крестьян в округе, ныне раскулаченный и с горя спившийся, страдает от приступа белой горячки – «чертей ловит». Услышанное совсем не обрадовало Волковского – не будучи специалистом по психиатрии, он опасался сталкиваться с психически больными. Но делать было нечего, долг врача превыше всего. И радуясь, что сегодня вечером хоть и холодно, но хотя бы ясно и нет дождя, Дмитрий прихватил свой саквояж и отправился вместе с мальчишкой.

У дома больного, откуда доносились ругань Фрола и какой-то грохот, уже собралась небольшая толпа. Хозяйка в одном сарафане, без тулупа, окруженная целым выводком детей, держа на руках орущего младенца, плакала и жаловалась соседям, что муж никого не узнает и гонит прочь из избы – а на улице холодно, дети голодные, да и спать пора… Увидев Волковского, она кинулась к нему и принялась умолять, чтобы «дохтур» дал бы ее мужу какое-нибудь лекарство «от буйства», потому что «моченьки уж нет». Дмитрий, которому хотелось только одного – поскорее разделаться с этим и вернуться домой, к теплой печи, быстро оценил обстановку и жестким тоном, которым привык разговаривать с этими темными людьми, приказал:

– Нужно пару мужиков покрепче. Подержите его, пока я укол сделаю…

Толпа зашумела, заволновалась, наконец выплеснула с большой неохотою двух человек. Однако идти в избу никто не торопился.

– Как бы он не того… На людей бросаться не стал… – проговорил с опаскою тот из добровольцев, что был пониже ростом.

Волковского это вывело из себя.

– Да что вы, ей-богу!.. Мужики – а трусите, хуже баб…

Легко взбежал на крыльцо, рванул на себя дверь, шагнул в сени… Потом на миг что-то вспыхнуло перед глазами, острая, дикая, невыносимая боль раскроила затылок… И настала полная тьма.

Когда он пришел в себя, уже светало. Боль в затылке была еще сильной, но уже терпимой. Дмитрий осторожно дотронулся руками до головы, четкими профессиональными движениями ощупал рану, потом, не веря самому себе, еще раз, и еще… Не может быть! Такого просто не могло быть! Величина, место и характер повреждений, нанесенных, очевидно, топором, не оставляли никаких сомнений – полученная травма должна была оказаться смертельной. Удар, неизвестно откуда обрушившийся на его затылок, раскроил череп, расколол его, как лакомки раскалывают камнем орехи. После такого удара Волковской не должен был задержаться на этом свете ни секунды – но он был жив. И даже, если не обращать внимания на головокружение и нытье в затылке, – в полном порядке…

Только лежать жестко. Оглядевшись, Дмитрий понял, что находится у себя дома, но лежит, точнее, теперь уже сидит, не на своей кровати в углу, а на столе, посередине комнаты, в чистой рубахе и со свечой в руках. Должно быть, его сочли покойником, обмыли и переодели… Но ведь это так и есть, он и должен был быть покойником, при такой ране невозможно выжить, исключено… Но он жив. Что это – чудо? Или… колдовство?

Волковской отшвырнул свечу, сполз со стола, пошатываясь от слабости, оделся, обулся, на всякий случай обработал уже затянувшуюся рану и перевязал голову. Затем накинул тулуп, нахлобучил шапку и вышел из дома.

Свет занимавшегося дня выделял черные ветви на фоне белесого неба. И крышу Арининой избы. И столпотворение возле ее крыльца. Здесь была чуть не вся деревня – намного больше народу, чем ночью у дома Фрола.

– А я и слышу, – жестикулировал Коряга, приземистый мужичонка с клочковатой бородой, Аринин сосед, – целую ночь – стук, шум, гром… И вроде голоса какие-то… Не иначе – нечистый к ней ночью прилетал!

– Вот страсти-то, – крестились односельчане.

– Ох, и страсть, страсть! – соглашался Коряга. – Милостью Божьей уцелел-то! Выхожу корову на выпас гнать, а тут – вот те нате, эдакое дело!

Раздвигая плотные спины, Волковской издалека увидел что-то темное, неподвижно вытянутое. Склонившись, он долго не мог поверить, что перед ним на тусклой, серой, убитой ногами земле лежит Арина… В жизни всего лишь некрасивое, после смерти лицо ее стало безобразно-отталкивающим, набухло черно-синей, точно чернила, кровью. Но еще страшнее показалась запавшая, плоская грудь… Что с ней сделали? Умертвили – каким способом? Ударили в грудь? Раздавили? Волковской отбросил край длинной черной накидки, которую Арина надевала лишь в особых случаях, – и лишь тогда понял. И отпрянул…

То, что представлялось грудью, на самом деле было спиной. Мертвая Арина лежала на животе. И лишь таращилось выпученными бельмами в светлеющее небо ее обращенное назад лицо.

– Анчутка-то шею ей скрутил, – смачно сказал кто-то рядом.

«Жизнь за жизнь», – вспомнилось Волковскому. И другое: «Я тебя за версту чую…»

– Дохтур! – вдруг ахнули в толпе. – Дохтур… Так ты ж это… Помер же нынче ночью… Тебя ж Фрол Кузнецов топором убил… Всю башку разнес…

Толпа испуганно расступилась, отпрянула в разные стороны от Дмитрия. Люди глядели на него, ожившего мертвеца, с ужасом, истово крестясь и бормоча побелевшими губами молитвы. Волковской на миг замер, не зная, чего от них ожидать. Возможности объяснить этим дикарям свое чудесное спасение, возвращение с того света у него не было – в том числе и потому, что он сам не понимал его природы. И что теперь будет? Пожалуй, с них станется – могут просто растерзать, забить кольями, дабы неповадно было упырю шляться по земле и пугать честной народ… А значит, надо бежать. Бежать, сию же минуту, пока они не опомнились!

Он развернулся и, несмотря на слабость и головокружение, со всех сил бросился прочь. Погони, на его счастье, не было – побоялись.