«Кого ты больше любишь: папу или маму?» – взрослые почему-то часто задают малышам этот бестолковый вопрос. Вера в своем дошкольном детстве отвечала обстоятельно и серьезно, что мама – это мама, а папа – это папа, и она любит их о-ди-на-ко-во! Но про себя знала, что это – неправда. Во всяком случае, не полная правда.

Мальчики нередко бывают «мамины», а девочки – «папины», и Верочка исключением не являлась. Мама у нее была обычная. Скучная. Бытовая. «Вымой руки», «ешь кашу», «убери игрушки», «пора спать», «нет, ты не будешь смотреть этот фильм, тебе еще рано»… Необходимая, как все мамы, но что ж особо приятного в необходимости? Мама составляла фон существования. Вроде обоев, которые покрывают стены комнаты с таких незапамятных времен, что уже и не замечаешь бумажного узора.

Зато папа… Папа был праздником. Видела его Вера намного меньше, чем маму, потому что он пропадал на работе целыми днями, где, по словам родителей, лечил больных и самостоятельно вел научные исследования. Если смысл первой фразы девочка еще как-то понимала, то вторую повторяла с серьезным видом, совершенно не представляя, что это такое, но интуитивно чувствуя – это нечто очень значительное! Настолько значительное, что таинственные научные исследования для папы даже важнее, чем она, дочь, и на это нельзя обижаться.

Но когда отец все-таки появлялся, жизнь моментально становилась яркой и очень, очень интересной. Другие девочки мечтают хоть недолго побыть сказочными принцессами, Верочка же регулярно выступала в этой роли. С первых лет ее жизни папа настаивал, чтобы для дочки покупали или шили на заказ платья, какие бывают только в кино: с пышными юбками до пола и корсетом, нежно утягивающим то, что выше талии. Современной моды – джинсов, шорт, коротких юбок – он не выносил и пренебрежительно называл ее вульгарной. Смысла этого слова маленькая Верочка не понимала, но чувствовала, что это что-то очень плохое. Вульгарно было сидеть, закинув ногу на ногу, есть, не пользуясь ножом и держа вилку в правой руке, и выходить на улицу, даже на балкон, непричесанной. А уж ковырять в носу – это просто верх вульгарности!

Но, как ни странно, папины замечания, в отличие от маминых, Верочку не раздражали. Ей даже нравилось, что отец учит ее вести себя так, как это делают настоящие принцессы или, как он говорил, светские дамы. Кроме хороших манер, девочка обучалась также, по его требованию, музыке, рисованию, языкам и рукоделию. Папа бывал очень доволен, когда она дарила ему на праздники свои рисунки или вышивки. Увидев дочку, склонившуюся над пяльцами или книгой, отец радовался, а застав у телевизора – морщился. «Чем портить глаза, ты бы, мой ангел, лучше музыкой занялась. Сыграла бы мне что-нибудь на фортепиано…» И Верочка играла. В дальнейшем отношения с музыкой у нее как-то не сложились, хотя и сейчас, бросив занятия шестнадцать лет назад, она способна была исполнить кое-что посложней бетховенской «Элизы» или банальных этюдов Черни. Зато любовь к рисованию, рукоделию и в особенности к языкам Вера сохранила на всю жизнь. Особенно ей нравились французский и латынь. В возрасте, когда большинство детей только учатся складывать слова из слогов на родном языке, Вера уже начала получать удовольствие от чтения поэзии в оригинале.

У мамы отцовское воспитание восторга не вызывало. «К чему весь этот маскарад? Все ее сверстницы носят брюки, в них гораздо удобнее!», «Для чего ей учить столько языков? Кого ты из нее растишь – филолога? Да еще латынь! Даже медики не изучают латынь в таком объеме!», «Девочке всего двенадцать лет, а ты уже забиваешь ей голову Вергилием. Зачем он ей? Такой же хлам и старье, как все эти кринолины, в которые ты ее обряжаешь!»

– Так одевались женщины ее рода, – жестко отвечал папа. – У меня перед ними – долг, но тебе этого не понять.

Голос папы становился суровым, и мама осекалась, замолкала. Она не хотела, чтобы вновь всплыл извечный семейный конфликт – неравенство родителей или, как говорил отец, мезальянс.

Папа был благородного происхождения, из дворянской семьи. Не такого знаменитого рода, как Шереметевы или Юсуповы, зато более древнего. Он рассказывал, что после революции его дедушка и бабушка сменили фамилию, чтобы избежать гонений, но все равно, конечно, они оставались «голубых кровей». Верочка очень этим гордилась, ведь и в ее жилах, по заверению отца, тоже текла «голубая» дворянская кровь. Вернее, только половина дворянской, потому что мама была «из простых». Отчасти это определило и отношение Веры к маме. Внешне дочь была мила и послушна, но в душе своей чувствовала пренебрежение к матери и досаду. Частенько, глядя на то, как мама утирает вспотевший лоб тыльной стороной ладони или как некультурно ест яблоко, откусывая от него, а не разрезая, предварительно очистив, на ломтики, Вера снисходительно думала: «Она не дворянка, что с нее взять…» И тут же добавляла про себя не без раздражения: «Вот если бы у меня была другая мама, тоже из древнего рода, я была бы настоящей дворянкой. А так – только наполовинку… И все из-за нее!»

И впрямь, маминым происхождением гордиться было трудно. Бабушка, баба Тося, – совсем простая женщина, родилась в деревне, там же провела детство и юность, даже образования никакого не получила, так и осталась на всю жизнь неграмотной. Цифры еще худо-бедно знала, считать умела да расписываться за пенсию, но даже вывески магазинной и той прочесть не могла, не говоря уже о книгах и газетах. С дедушкой Сергеем Васильевичем дело обстояло чуть лучше, он был ювелир, и даже, как говорили, хороший, его изделия получили премию на какой-то международной выставке – но все равно родом был из рабочей семьи…

Похоже, мама тоже стыдилась своего неблагородного происхождения и изо всех сил старалась выглядеть комильфо. И, как правило, ей это удавалось. Она была тактична, сдержанна, одевалась со вкусом. И еще, как поняла Вера, когда уже взрослой смотрела на ее фотографии, она была очень красива. Будучи девочкой, Вера этого как-то не замечала. Даже странно, ведь обычно для ребенка его мама всегда самая красивая, какой бы заурядной внешностью ни обладала… А тут вышло прямо наоборот: мать – красавица, а дочь этого и не видит. Наверное, причина крылась в том, что в детстве Вера обращала на маму мало внимания. И теперь почти ее не помнила.

Память о маме осталась в сознании эпизодами, отдельными яркими картинками. Вот они сидят на лавочке в деревянной сказочной избушке на детской площадке. Вечереет, из окна избушки виднеются голые черные ветви кустов – не то весенние, не то осенние. Их обеих, мать и дочь, обнимает грустноватый уют. Вера, ей лет пять, гладит и рассматривает мамины пальцы – ухоженные, не испорченные домашней работой, пахнущие кремом с запахом розы. Тускло взблескивает лак на ногтях. На среднем пальце – кольцо, без которого маму невозможно представить. Оно вросло в плоть – золотой ободок, на котором приоткрывает створки золотая же ракушка, лелеющая настоящую жемчужину. Это кольцо неизменно рождает в Вере трепетное ощущение тайны, ожидание чего-то необыкновенного и незнакомого, но очень хорошего… Не решаясь попросить примерить такое чудо, она робко дотрагивается до створки ракушки.

«Что, Веруша, нравится? – Мамино теплое дыхание щекочет Вере пробор. – Это колечко сделал твой покойный дедушка. Его подарок мне на свадьбу. Его эскиз, его исполнение… Другого такого во всем мире нет. Вот подожди, вырастешь, соберешься замуж – я его тебе передам. Но до этого еще далеко. Пока оно тебе будет велико, пальчики у тебя еще тоненькие-тоненькие…»

Все-таки с Верой мама бывала ласковой…

А вот с отцом – все реже и реже. После того как Вера пошла в школу, между родителями постоянно разыгрывались скандалы. Правда, ругались они всегда в соседней комнате, чтобы не травмировать ребенка, но даже из-за закрытых дверей до Веры долетали отголоски их ссор. Мама постоянно упрекала в чем-то папу – громко и визгливо, у папы голос звучал твердо, но тихо. Несложно догадаться, что Вера была полностью на стороне папы…

Со временем все становилось хуже и хуже. Характер у мамы менялся, и не в лучшую сторону: она стала раздражительной, нервной, часто плакала и в отношениях с дочерью кидалась из крайности в крайность – то кричала на нее ни за что, то вдруг делалась нежной, заботливой и внимательной, точно Вера была больна.

Однажды, вернувшись из школы – это произошло в третьем классе, вскоре после майских праздников, – Вера не застала дома ни маму, ни папу. Была суббота, исчезновение родителей выглядело странновато – папа, конечно, мог быть на дежурстве или отправиться по своим делам, а вот мама старалась не оставлять Веру дома одну и раньше никуда не уходила, не предупредив дочь. Все же, как благоразумная девочка, Вера не стала волноваться. Поиграла на пианино, решила примеры по математике на понедельник, посмотрела по телевизору фильм, с восторгом заедая его холодными котлетами – есть перед экраном ей категорически запрещалось, это относилось к проявлениям вульгарности. Потом взяла интересную книжку, за которой время пролетело незаметно. Однако, когда повесть, а вместе с ней и день подошли к концу, Вера забеспокоилась. Поздний весенний закат пылал во все небо. От родителей – ни слуху ни духу. Куда они подевались? Что с ними стряслось?

Время тянулось, как потерявшая вкус жевательная резинка, беспокойство росло. Лишь когда окончательно стемнело, в замке повернулся ключ. «Мама, папа!» – с криком выбежала в коридор Вера. Но мамы не было. А папа был сам на себя не похож. Изнуренный, с пожелтевшим, постаревшим за единственный день лицом.

«Верочка, мамы нет и не будет. Она бросила нас и уехала. Видимо, я во всем виноват… Она не захотела жить с нами».

«Мама!..»

«Стой, Верочка! Куда ты бежишь? Пойми, мама не вернется… Она не будет жить с нами вместе. Смирись, мой ангел: ты больше никогда ее не увидишь…»

В ту ночь и на следующий день пролилось много слез. Но когда их родник иссяк, на дне его Вера нашла облегчение. Словно она своей детской интуицией, проникающей глубже разума взрослых, давно понимала: мама больше не любит папу. Поэтому разлюбила и ее – папину дочку… И бросила их обоих. Но как она могла так поступить – просто уйти, молча, ничего не сказав дочке, даже не поговорив с ней!.. Как это ужасно с ее стороны, как жестоко!..

Ну и ладно! Сами проживут! Без нее! Вдвоем… Вера сама будет заботиться о папе. Ох, поскорее бы вырасти! А тогда, может быть, и мама вернется. Когда-нибудь эта предательница все-таки захочет увидеть дочь. Но Вера ей скажет: «Если ты смогла уйти от папы и от меня, значит, никогда не любила. И я тебя не люблю». И мама – старая, некрасивая – пойдет прочь, рыдая так же горько, как рыдала покинутая девятилетняя девочка…

Со временем Вера поняла, что этого никогда не случится. И раз увидеть маму было невозможно, она постаралась ее забыть. Но все-таки она – выросшая, во всем разобравшаяся, все постигшая – иногда жалела, что не помнит маминого лица. Уцелевшие фотографии позволяли представить его черты, но живое ощущение было утеряно.

Единственное, что помнилось отчетливо, – кольцо в виде ракушки с жемчужиной. То кольцо, которое было ей обещано. И которого она никогда уже не получит…

Сразу после того, как мама их бросила, они переехали из Ленинграда, где Вера провела свое так внезапно кончившееся детство, в Москву, на Юго-Запад. Девочка понимала папу, насколько ему тяжело было бы в старой квартире, где каждая вещь напоминала о маме. К тому же дом, куда они перебрались, был новым и современным, и Вере досталась самая большая комната с лоджией и видом на парк и речку Самородинку. Новая школа ей тоже понравилась, в классе девочку хорошо приняли и быстро подружились с ней. Но все равно от переезда в душе остался непонятный горький осадок, то ли обиды, то ли потери…

И еще очень жаль было расставаться с бабушкой. Баба Тося была единственной Вериной бабушкой, родители отца давно умерли. Почему папа разорвал все связи между Верой и мамой, это понятно. Но какое право он имел лишить Веру бабушки? Как бы ни относилась баба Тося к поступку дочери, она не смогла бы ни при каких обстоятельствах разлюбить внучку! Вера была в этом убеждена, хотя после маминого исчезновения больше ни разу не встречалась с бабушкой – папа с тех пор никогда не возил дочь в деревню, куда баба Тося переселилась после смерти мужа. А сама бабуля и раньше-то, даже при маме, никогда не приезжала к ним…

Вера понимала – это из-за того, что папа с бабушкой недолюбливают друг друга. Он никогда ничего о ней не говорил и вообще старался держаться подальше от бабы Тоси. А та хоть и сохраняла всегда в его присутствии язвительную деревенскую учтивость, но со временем Вера стала догадываться: баба Тося недовольна, что дочь ее вышла за такого человека, как папа. Чем-то он ей не нравился. Чем, долго оставалось для Веры загадкой. По ее детскому мнению, лучше человека, чем папа, представить себе было трудно. Конечно, очень хотелось разгадать эту тайну. Однако бабушка, для которой десять заповедей из Библии были священны, никогда не высказала бы прямо причину своего недовольства, ибо, по ее мнению, это значило бы настраивать ребенка против отца. «Почитай отца своего и мать свою», – сказано прямо, и против этого не пойдешь!

Тем более что на внучку неприязнь к зятю не распространялась. Веру баба Тося любила, и та платила ей той же монетой. Девочке очень нравилось бывать у бабушки. Ей приятен был бревенчатый деревенский дом, люб аромат трав, которые бабушка развешивала под потолком; мил вкус крутых, с яичными беловатыми разводами, щей; притягательна загадочность обитого медью сундука, в котором ей разрешалось копаться сколько хочешь и брать на память понравившиеся лоскутки или чудесные старинные вещи, вроде круглого зеркальца с деревянной ручкой или пожелтевших от времени носовых платочков с обвязанными крючком краями… Девочка любила доброе морщинистое лицо бабушки и ее руки – заскорузлые, крупные, но такие ласковые… И ее тихий проникновенный голос, который она не повышала даже тогда, когда Вера шалила. Впрочем, Верины шалости никогда не переходили определенной границы: ей не хотелось огорчать бабушку, которая была так счастлива, когда внученька к ней приезжала.

«Ласточка моя, касаточка, – слышала она иногда в полусне бабушкин шепот. – Красавушка моя ненаглядная, Веронька. Глазоньки-то зелененькие, волосики-то шелковенькие. А с годами-то еще лучше станешь… Муж-то от счастья себя не вспомнит, на руках тебя будет носить…»

В деревне все было совсем не так, как в городе, – и жизнь другая, и люди другие. Девочки, с которыми дружила здесь Вера, сильно отличались от ее одноклассниц и приятельниц по ленинградскому двору – вроде и ровесницы, а кажутся как-то старше, и ведут себя и рассуждают почти как взрослые, и разговаривают совсем о другом. Однажды Вера услышала, как подружка с презрением отозвалась о соседке: «Старая дева!» Вера не поняла смысла, спросила, что это значит, и девочка снисходительно объяснила, что так называют женщину, не вышедшую замуж. «Значит, не выйти замуж – очень плохо и стыдно», – решила для себя Верочка. И когда бабушка в очередной раз заговорила, укладывая ее спать, о будущем женихе, спросила взволнованно:

– Баба, а вдруг у меня не будет никакого мужа? Вдруг я не выйду замуж и стану старой девой? Как же я тогда?..

Бабушка Тося тихо засмеялась. Смех у нее был особенный, какой-то ласковый, молодой и совсем не обидный.

– Не тревожься, Верочка. Будет у тебя суженый, непременно будет. И не абы какой, а самый лучший, самый хороший-распригожий. Я тебе обещаю… Только ты будь хорошей, доброй девочкой – и все у тебя сладится.

Вера тогда уснула успокоенной. С тех пор перспектива стать старой девой больше ее не тревожила.

На фоне переезда баба Тося вместе с мамой отошла в область преданий. Словно обе женщины одновременно перестали существовать. Отец никогда не упоминал о бабушке, а Вера сначала все не решалась спрашивать его о ней, а потом решила, что это уже и ни к чему – наверняка старушки нет в живых. И лишь четыре года назад она получила казенную открытку, в которой скупо сообщалось о смерти бабы Тоси. Оказывается, она жила совсем рядом, в подмосковной деревне, и умерла всего лишь в прошлом месяце! Открытка шла долго из-за особенностей российской почты, успеть на похороны не удалось… Однако Вера все же, пусть с запозданием, отправилась в ту деревню, отыскала кладбище и навестила одинокую могилку, на которой обнаружились криво сколоченный деревянный крест и большая фотография, спрятанная от дождей чьей-то заботливой рукой в офисную пластиковую папку. На фото баба Тося выглядела точно такой же, какой запомнила ее внучка: то ли с годами совсем не изменилась, то ли фотографию старую взяли…

«Бабушка, – обратилась к этому незабытому лицу Вера, – как видишь, я теперь взрослая. Со мной все в порядке. Напрасно ты ругала папу: мама меня бросила, а он – вырастил, дал мне все, что мог. Я красивая, как ты и предвещала. Только вот мужа, который бы на руках носил, у меня нет. Ни мужа, ни детей. А мне уже под тридцать…»

И горько усмехнулась:

«А ведь ты мне обещала хорошего жениха, помнишь, бабушка? Что ж ты не исполняешь своих обещаний?»

И тотчас, резко повернувшись на каблуках, пошла по аллее прочь. Не потому, что это глупо – ожидать ответа от фотографии на могиле. Скорее наоборот: на какую-то безумную секунду померещилось, что этот ответ она сейчас получит. И он ей не понравится. Она ведь тоже обещала бабушке, что будет хорошей и доброй девочкой. Так что если кто и не сдерживает своих обещаний, то это она – Вера.

Бабушка часто цитировала Библию. Что она процитировала бы в данном случае? «Ворожеи не оставляй в живых»?

Вера торопливо уходила по кладбищенской дорожке. Впервые в жизни у нее возникло чувство, что бабушка на нее сердится…