13

Ну вот, вы все и знаете. Больше мне нечего сказать. Я не в курсе, думаете ли вы, что я придумал всю эту фигню про будущее — только все это уже неважно, правда? У нас есть ребенок по имени Руфус. В настоящей жизни. Конец истории.

Ну а теперь вы считаете, что, если это конец истории, почему он не заткнулся? Это была правда, когда я сказал, что теперь вы имеете представление обо всем... Точнее, это была правда своего рода, если говорить о фактах. Я думаю, что несколько пунктов еще надо добавить. Однако у нас есть ребенок, у мамы есть ребенок, и мы с Алисией жили вместе в ее комнате, а потом перестали. Тут мы приходим к точке, где факты больше не имеют значения, и даже если вы знаете все, вы не знаете ничего, потому что вы не представляете, какие чувства вызывает каждое событие. А ведь именно в этом соль истории, так ведь? Вы можете изложить факты за десять секунд, если захотите, но факты — это ничто. Вот реальная подоплека «Терминатора»: будущее, суперкомпьютерные роботы властвуют над Землей и уничтожают человеческий род. Единственная надежда, которая есть у нас в 2029 году, — это вождь сопротивления. И вот роботы посылают Арнольда Шварценеггера, который и есть Терминатор, в прошлое, чтобы убить вождя сопротивления. И все. Ах да, еще участник сопротивления отправляется в прошлое, чтобы защитить маму вождя. И из-за этого весь сыр-бор. И вот есть беззащитная мама будущего вождя плюс участник сопротивления против Арнольда Шварценеггера. Хватит вам? Нет. Конечно нет, потому что ничего не почувствовали, а значит, это вас не занимает. Я, Алисия, Руф — это как «Терминатор». Если держаться только фактов, исчезнет вся суть истории. Ну так вот вам остальное.

Первое, что вам надо знать: я очень скверно упал там, в чашке. Никогда раньше я не получал там травм: ведь чашка — место так себе, только поразмяться. Если нужно как следует разбиться, надо ехать в Грайнд-Сити, где катание что надо, для настоящих скейтеров, а не перед домом, где у тебя в запасе пять минут до чаепития.

Это была не совсем моя вина, хотя, наверное, я мог бы так сказать, черт его знает? Я не был уверен, что это даже можно было назвать настоящим слэмом — падением на языке скейтеров. Вот что случилось. Кататься в чашке так, чтобы было хоть чуть-чуть интересно, можно таким образом: появляешься, делаешь трюк под названием олли, или даже ноли, если умеешь, и потом съезжаешь в чашку. Чашка, конечно, должна быть пустой, но даже в темноте ты сможешь увидеть и услышать людей, находящихся там, издалека, если только они не спят на дне чашки, подложив свою доску под голову. Так и сделал Кроль, но я этого не знал, пока чуть не приземлился ему на брюхо. Ну что это такое? Разве кто-нибудь так спит?

Ни один человек не удержался бы на доске в такой ситуации, так что я себя не виню. Я обвиняю Кроля и вешаю на него всех собак, когда дыхание вернулось ко мне и стреляющая боль в запястье вырвалась наружу.

— Какого хера ты тут делаешь, Кроль?

— Что я делаю? — удивился он. — Я? Что с тобой?

— Я-то скейтингом занимаюсь, Кроль. В чашке, которая для того и предназначена. Кто ходит спать в бетонную чашку, где люди катаются?

Кроль засмеялся.

— Не смешно! Я, может, руку сломал.

— Не. Ничего. Извини, брат. Я смеюсь, что ты подумал, будто я сплю.

— А что же ты делал?

— А я так, дремал.

— Какая, к черту, разница?

— Я не ложился здесь спать по-настоящему. Это бы странно было, а?

Я просто пошел прочь. Чтобы говорить с Кролем — правильное настроение нужно, а у меня было совсем неправильное настроение.

Мама в конце концов затащила меня на рентген, просто на всякий случай. Ждать пришлось черт знает сколько, а потом сказали просто-напросто, что ничего страшного нет, только вот рука болела адски.

— Думаю, больше тебе заниматься этим не надо, — сказала мама, пока мы ждали результата.

Я не понимал, о чем она. Чем заниматься? Ходить по больницам? Вообще куда-то с ней ходить?

— Скейтинг, — пояснила она. — Не уверена, что тебе и дальше надо кататься. Ближайшее время, по крайней мере.

— Почему?

— Потому что в ближайшие два года тебе будет не продохнуть. И Алисия не скажет спасибо, если ты сломаешь руку или ногу и не сможешь ничем помочь.

— Это Кроль такой глупый, — заметил я.

— Да. А раньше ты не попадал в такие переделки?

Действительно, я пару раз ломал себе пальцы на руках и ногах, однако это не могло помешать мне заботиться о ребенке.

— Я не собираюсь бросать скейтинг.

— Ты совсем чурбан бесчувственный.

— Ага, — хмуро подтвердил я. — Я не просил ее рожать.

Мама ничего больше не сказала. А я продолжал кататься, и как-то обходилось без сильных травм. Но это потому, что мне везло, и потому, что Кроль больше не использовал чашку в качестве койки.

Марк переехал к нам незадолго до того, как я съехал. Может ли человек быть противоположностью другого человека? Если да, Марк был полной противоположностью папы во всех отношениях, кроме того, что оба они были англичане, одинакового веса, с волосами одинакового цвета и с похожими вкусами в том, что касается женщин. Ну, вы понимаете, о чем я. Во всем остальном они были полными антиподами. Марк, например, любил Европу и тамошних людей. И иногда он выключал телевизор и открывал книгу. И он читал газеты, где были слова, а не только картинки. Мне он нравился. По крайней мере, я ничего против него не имел. И я был рад, что он рядом с мамой. Ей предстояло стать бабушкой в тридцать два года — беременной тридцатидвухлетней бабушкой, — а для нее это был шаг назад. А Марк — это шаг вперед. И, значит, в конечном счете она осталась там, где была изначально, а это лучше, чем то, что могло случиться.

Мама избегала говорить мне, что беременна, долго ходила вокруг да около. Она сказала мне об этом намного позже того, как сама об этом узнала, но с тех пор, как я об этом узнал, прошло еще больше времени. Иногда мне хотелось сказать ей: «Не беспокойся об этом. Думаю, я побывал в будущем, так что все уже знаю».

Потому-то я и чувствовал, что мама пытается набраться смелости, чтобы рассказать мне о своем ребенке.

Честно говоря, я смог бы догадаться об этом, даже если бы меня не забрасывали в будущее, потому что мама и Марк так беспомощно это скрывали. Это произошло как раз перед тем, как я съехал: мама перестала выпивать свой стакан вина за ужином. Я бы не был в курсе того, что многие женщины не пьют во время беременности, по крайней мере в первые недели, если бы так не было с Алисией. Но я знал, и мама знала, что я имею об этом представление, поэтому каждый вечер наливала себе стакан вина. А потом не притрагивалась к нему, как будто хотела меня обмануть. Наводить порядок на столе — это была моя обязанность, так вот я пять вечеров подряд брал со стола полный стакан и спрашивал:

— Мама, будешь?

А она отвечала:

— Ой, что-то сегодня настроения нет. Марк, не хочешь?

А он подхватывал:

— Если надо, — и высасывал этот стакан, смотря телевизор.

Это было какое-то безумие. Если бы я не понимал, что к чему, я бы спросил ее: «Мама, почему ты каждый вечер наливаешь стакан вина и не выпиваешь его?»

И она стала бы пить подкрашенную воду. Но именно потому, что я знал, в чем дело, я ни о чем и не спрашивал.

А однажды утром Марк предложил нам с мамой подвезти нас, потому что он вынужден был добираться до работы на машине, а мамина работа и моя школа были как раз по пути. Мы опаздывали, потому что маму стошнило в ванной, я слышал, как ее тошнит, и Марк это слышал, но поскольку он знал, отчего это, и я знал, почему это, — никто ничего не говорил. Есть в этом смысл? Он ничего не сказал, потому что не хотел, чтобы я узнал об этом от него. А я молчал, потому что не хотел подавать виду, что знаю. Я смотрел на Марка, а он на меня, и мы слышали, как лает какая-то собака и диджея по радио, то, что слушаешь все время, и не чувствовали, что должны что-то сообщить друг другу. А потом раздался действительно громкий звук — маму рвало, однако я сделал такое лицо, будто ничего не происходит; Марк заметил это и сказал:

— Твоя мама чувствует себя неважно.

— Да, — согласился я. — Верно.

— Ты в порядке? — спросил Марк, когда она вышла.

Мама строго посмотрела на него — мол, заткнись! — и сказала:

— Не могу найти свой мобильник.

А Марк в ответ:

— Я только что сказал Сэму, что тебе нехорошо.

— И зачем ты это ему сказал?

— Потому что тебя рвало так сильно, что стены содрогались, — ответил за него я.

— Давай уж лучше расскажем ему обо всем, — предложила мама.

— Я сейчас не могу... — смутился Марк. — Мне надо на совещание.

— Знаю. Хорошего тебе дня.

Мама поцеловала его в щечку.

— Позвони мне потом, — попросил он. — Дай мне знать, как... ну, ты понимаешь.

— Все в порядке, — сказал я маме, когда он ушел. — Что бы ты мне ни сказала, меня это не расстроит.

И вдруг в моей голове промелькнула ужасная мысль. А вдруг я ошибаюсь, и будущее меня обмануло, и мама сейчас скажет, что у нее какая-нибудь ужасная болезнь. Рак или что-то в этом роде. А я сказал, что меня это не расстроит.

— Я имею в виду, — поспешно добавил я, — это не расстроит меня, в случае хорошей новости. А если плохая — расстроит.

Это прозвучало совсем уж глупо, потому что плохие новости всех расстраивают, а хорошие обычно радуют.

— Если это хорошая новость, я обрадуюсь и совсем не расстроюсь. А если плохая — расстроюсь.

Мой папа говорит: «Если ты уже в яме, перестань копать». Это одна из его любимых пословиц. То есть если ты ошибся, не усугубляй свою оплошность. Он это всегда говорит самому себе: «Если ты в яме, Дэйв, перестань копать». Ну, я и перестал копать.

— У тебя есть предположения? — спросила мама.

— Надеюсь, да.

— Что это значит?

— Если я неправ, с тобой реально случилось что-то плохое.

— Нет, ничего такого со мной не произошло.

— Ну так все правильно. Как я и догадывался.

— Ты подозревал, когда еще ничего не было.

— Ага, значит, тогда я ошибся.

— Но почему ты решил, что я беременна? Я никогда не собиралась заводить второго ребенка.

— Мужская интуиция, — ответил я.

— У мужчин нет никакой интуиции, — возразила мама.

— У меня есть.

Это было неправдой, если рассуждать логически и оставить знание о будущем в стороне. Я был совершенно неправ в первый раз, а во второй я наблюдал, как она не пьет вино и как ее вырвало в ванной. Особого чутья для этого не требуется.

— Ты в самом деле не расстроился? — спросила мама.

— Конечно нет, — ответил я. — Я имею в виду, что это даже неплохо. Они будут друзьями, правда?

— Надеюсь. Во всяком случае, они будут ровесниками.

— А кем они будут друг другу?

— Я думала об этом. Мой ребенок будет твоему дядей или тетей. А мой внук будет на несколько месяцев старше своего родственника. Я на четвертом месяце, а Алисия на восьмом.

— Безумие, правда?

— Все бывает, — сказала мама. — Я только не думала, что это случится с нами.

— И что ты в связи со всем этим чувствуешь?

— Все хорошо. Я подразумеваю, что сначала не думала, что сохраню ребенка. Но потом... я не знаю... Пора ведь, правда?

— Тебе — да. — И я рассмеялся, давая понять, что шучу.

Внезапно моя мама перестала ею быть. Мы были друзьями, которые обрели друг друга, оказавшись в нелепом положении в один и тот же год. Странное это было время в моей жизни, если добавить еще и путешествия в будущее. Все происходило независимо от того, хотим ли мы этого, ждем ли мы этого, как в научно-фантастическом фильме. Мы могли посмеяться над этим, но... На самом деле это неправда. Мы сможем посмеяться над этим, когда настанет по-настоящему хороший день.

Я понял, что есть два будущих. Одно — то, в которое я был заброшен. И есть настоящее будущее, которого надо ждать, чтобы увидеть, в которое нельзя попасть — надо прожить все дни между реальностью и этим временем, один за другим... Однако это стало не суть как важно. Одна деталь только... До того как Алисия залетела, я проводил кучу времени, думая о своем будущем. А кто этого не делает? Но потом все прекратилось. Это было как... я не знаю... В прошлом году несколько ребят из соседней школы уехали на какой-то альпинистский праздник в Шотландию, и там все пошло наперекосяк. Они слишком поздно сделали привал, учитель, который был с ними, оказался неопытным альпинистом, стемнело, и они свалились в трещину, и их пришлось спасать. И вот многие из этих ребят, сидя в трещине, вряд ли думали: «Сдам ли я экзамен по английской литературе или французскому языку? Хочу я быть фотографом или веб-дизайнером? Ни за что не поручусь». Этой ночью все их будущее сводилось, знаете ли, к горячей ванне, к сандвичу, к согревающему питью, к звонку домой по телефону. Ну так вот, когда ты еще в школе, а у тебя подруга беременная — это то же самое. Мы с Алисией в своего рода горной расщелине и переживаем о том, как родится Руф (но тогда мы его Руфом еще не звали), и о первых неделях его жизни, но никогда не забегаем дальше вперед. Хотя мы не теряли надежды. Но это была другая надежда. Мы рассчитывали, что все как-нибудь само сложится не так уж плохо.

Но загвоздка состояла в том, что нам следовало предпринимать какие-то действия относительно будущего — ведь не вечно же нам будет шестнадцать? Окружающие — в школе, в колледже, учителя, родители — должны знать, какие у тебя планы, чего ты хочешь, и ты не вправе сказать им, что все твои желания сводятся к тому, чтобы все было в порядке. Это не может быть профессией.

Алисия была на пятом месяце, когда пришло время сдавать экзамены, и на восьмом, когда мы узнали результаты. Ее были поистине ужасны, а мои ничего, и ни те, ни другие ни фига для нас не значили. Но я все же вынужден был выслушать жалобы мамы Алисии на то, как случившееся плохо повлияло на ее дочку и как это несправедливо, что девочки страдают, а мальчикам как с гуся вода. Я не стал огорчать ее рассказом о том, что, когда я в первый раз встретил Алисию, она собиралась идти в модели. Это совсем не то, что ее родители хотели бы услышать. Не так они себе рисовали ее будущее.

И вот мы провели лето в попытках разобраться, что мы собираемся делать, и в ожидании. Чтобы решить, что мы собираемся делать, нам потребовалось десять минут. Я подал документы в колледж, а Алисия решила посидеть годик дома и продолжить учиться, когда ребенок подрастет. А вот ожидание... Оно отняло целых два месяца. С этим мы ничего поделать не могли.