14
Я в одиночестве катался в чашке, и вдруг появилась мама. Она тяжело дышала, но это не помешало ей выругать меня за то, что мой мобильник отключен.
— Он включен, — ответил я.
— Тогда почему ты не берешь трубку?
— Он в кармане куртки.
Я указал на куртку, которая висела на спинке скамейки.
— Какой в нем тогда толк?
— Я как раз собирался посмотреть, нет ли сообщений.
— Много с этого проку, когда твоя подруга беременна.
Мы препирались на тему, как часто я заглядываю в мобильник, а между тем мама-то знала, что мы теряем время, потому что у нее была информация, которая не допускала отлагательств.
— Все равно — что ты здесь делаешь?
Я должен был предположить, почему она бежала всю дорогу от дома к чашке, но от чего-то тормозил. На самом деле догадаться о причине было нетрудно. Я испугался до смерти.
— Алисия рожает! — закричала мама, как будто предыдущие две минуты я не давал ей говорить. — Надо бежать!
— Ага. Хорошо.
Я поднял доску, как будто собираюсь бежать, но остался на месте, будто заводя мотор. Загвоздка состояла в том, что я не знал, куда мчаться.
— Куда бежать?
— Домой к Алисии. Быстро!
Я вспоминаю, что мне стало как-то не по себе, когда она крикнула, что надо нестись к дому Алисии. В последнее время мне несколько раз снились или мерещились эти роды. Мне снилось, что у Алисии схватки, а ее родителей нет рядом, и она рожает прямо в автобусе или в маршрутном такси, а я возле нее и не представляю, что делать. А еще — я где-то в другом месте и получаю сообщение, что Алисия родила и оба, она и ребенок, живы и здоровы, а я все проворонил. И потому я знал, что не должен ничего пропустить и что еще остается шанс родить ребенка на верхнем этаже автобуса номер 43.
Когда я поспешил вслед за мамой, она обняла меня и поцеловала в щеку.
— Удачи, солнышко! Не бойся. Все будет замечательно!
Я помню, о чем я размышлял, когда мчался по Эссекс-роуд к дому Алисии. Я думал: «Надеюсь, я не очень вспотел. Не хочу, чтобы от меня слишком воняло, когда я буду делать то, что должен делать». А потом я подумал: хорошо, что мне не очень хочется пить. Потому что хотя в пакете, который загодя упаковали для больницы, и была бутылка воды, не буду же я сейчас в нем рыться. Это вода для Алисии. И нянечек не смогу я попросить дать мне воды, так как они обязаны ухаживать за Алисией, а не за мной. И я не должен ходить в туалет, чтобы попить воды из-под крана, поскольку Руф может постараться именно за эти пять минут родиться. Потому я могу сказать, что беспокоился о себе, а не об Алисии и ребенке, если не учитывать тот факт, что заботился я о себе оттого, что знал: мне нельзя будет хлопотать о себе.
Мама Алисии открыла дверь. Андреа. Андреа открыла дверь.
— Она в ванной.
— А, хорошо.
И я прошел следом за ней и уселся на кухне. Я имею в виду вот что: я не мог сидеть так, как сидел бы дома. Я нервничал, потому примостился на краешек одного из кухонных стульев и стал елозить ногой по полу. И мама Алисии взглянула на меня как на сумасшедшего.
— Ты не хочешь ее видеть? — спросила она.
— Хочу. Но она же в ванной.
Андреа рассмеялась.
— Ты можешь войти.
— Правда?
— О господи! — сказала она. — Отец ребенка моей дочери никогда не видел ее обнаженной?
Я зарделся. Я был уверен, что лицезрел голыми все части ее тела, только не все сразу.
— Думаю, ты ее наблюдал достаточно, — пояснила она. — Я не переживаю, что ты увидишь ее в ванне.
Я встал. Я был еще не до конца уверен.
— Хочешь, чтобы я пошла с тобой?
Я отрицательно помотал головой и пошел вверх по лестнице. Даже в это мгновение я надеялся, что дверь ванной будет заперта.
У нас с Алисией не было секса с тех пор, как мы с ней воссоединились. Так что я потерял всякую связь (если понимаете, о чем я) с тем, как она выглядит под мешковатыми футболками и джемперами с братского плеча. Я не мог в это поверить. Она просто стала другим человеком. Живот у нее вырос, будто там двухлетний ребенок, а грудь увеличилась раз в пять с тех пор, как я в последний раз ее видел. Она выглядела так, будто сейчас взорвется.
— Восемь минут, — сказала она.
Голос ее тоже стал забавным. Он на слух казался глубже и старше, чем прежде. В сущности, она внезапно начала смотреться так, будто ей тридцать, а я ощущал себя на семь. Мы быстро двигались в противоположных направлениях. Я не знал, о чем это — восемь минут, поэтому пропустил мимо ушей.
— Можешь сейчас засечь время?
Она указала на свои часы. Я не представлял, что с ними делать.
Мы ходили на курсы для беременных, хотя, глядя на меня, этого не скажешь. После разочарования в Хайбери, где все учащиеся сами были учителями или седыми стариками, мама нашла кое-что приемлемое в больнице. Там были ребята более или менее нашего возраста. Там мы встретили ту девушку, которая потом учила меня надевать подгузники в туалете «Макдоналдса». И именно там я встретил тех девушек, о которых мы с ней говорили, Холли и Николь. Папаш там было немного. Но все равно преподаватель подробно рассказывал нам о родовых схватках. Но сперва мама прибежала ко мне в чашку сообщить о том, что Алисия рожает, затем я оказался в доме Алисии, и, наконец, эта ванна с голой женщиной, на Алисию совсем не похожей... Спустя какое-то время все стало проясняться в моей голове. Она видела, что я не понимаю, чего она хочет, и стала орать на меня.
— Время схваток, уебище!
Алисия не способна была выразить это по-другому. Она была раздражена, ей было больно, а я от обиды чуть было не уронил часы в ванну и не бросился домой. В последующие двенадцать часов у меня раз пятьсот появлялось искушение бросить все и рвануть домой.
Внезапно она испустила этот ужасный, кошмарный вопль. Он прозвучал как рев животного, хотя я не мог сказать, какого именно, потому что не очень-то знаю мир диких зверей и все такое. На мой слух, нечто аналогичное издавал осел в поле возле отеля в Испании. Часы опять чуть не упали в ванну, на сей раз потому, что я едва не выпрыгнул из своей кожи.
— Что это было? — спросила она.
Я взглянул на нее. Она не знает? Она считает, что в ванной есть кто-то еще? Осел, например?
— Это... это ты, — сказал я. Мне не хотелось этого говорить — слишком грубо.
— Да не звук, баран ты гребучий! — заорала она. — Я знаю, что это я! Время... Сколько это заняло минут?
Я успокоился, поскольку понял, что Алисия не сошла с ума. С другой стороны, я не знал, сколько минут это продолжалось, и боялся, что она будет на меня сердиться.
— Не знаю, — сказал я.
— Господи, — запричитала она, — а какого хера ты тут, черт тебя подери?!
На курсах нас предупреждали насчет ругательств. Та женщина сказала нам, что наши спутницы жизни могут называть нас такими словами и вообще произносить такие вещи, каких мы и в уме не держим, из-за боли и раздражения. Я подумал, впрочем, что она не стала бы так ругаться, пока ребенок не начал рождаться. А значит, это был дурной знак.
— Ты не говорила мне, когда закончилась предыдущая, — объяснил я. — Поэтому я не могу тебе сказать.
Алисия улыбнулась.
— Извини, — сказала она. — Ты прав.
Потом она взяла меня за руку и сжала ее.
— Я рада, что ты здесь, — она всхлипнула. — Я в самом деле боюсь.
И я знал, что это прозвучит глупо, но одной вещью в моей жизни я могу гордиться — тем, что не сказал ей в ответ: «Я тоже». А чувствовал именно это, конечно. Я уже перетрусил, а все только начиналось. Я просто сказал:
— Все будет хорошо, — и сжал ее руку в ответ.
Пользы от этого было не так уж много. Но это лучше, чем сказать «я тоже» и залиться слезами или убежать в Гастингс. От этого уж совсем не было бы проку.
Ее мама отвезла нас в больницу, и Алисия не родила в машине. Она хотела, чтобы мама ехала со скоростью девяносто километров в час, а через «лежачих полицейских» переезжала со скоростью один километр в час. Но в Лондоне даже в три часа ночи нельзя ехать со скоростью девяносто километров в час отчасти из-за пробок, отчасти потому, что там на каждом шагу «лежачий полицейский». А сейчас было не три часа ночи, а три часа дня, и ехали мы со скоростью где-то три километра в час — слишком быстро, когда преодолевали «лежачих полицейских», и слишком медленно в остальное время. Я хотел было попросить Алисию перестать реветь по-ослиному, потому что это действовало мне на нервы, но я знал, что не должен делать этого.
Я зря волновался, что умру от жажды. В больнице стоял контейнер с питьевой водой, и уж всяко было в избытке времени. Так мало происходило нового, что я вышел из больницы и зашел в кафе напротив купить колы и шоколада. Я все ожидал, что будет, знаете, «Тяните! Тяните! Вижу головку!», а я буду бегать вокруг. В любом случае я не представлял, где тут мне бегать. С одной стороны Алисии на другую? У меня теперь не было оснований опасаться, что будет мало времени купить воды, или что придется на улице ловить машину, что ребенок родится около почты или где-то в подобном месте. Сколько детей рождаются в стране каждый год? Около шестисот тысяч. Я смотрел в Интернете. А сколько из них рождаются в автобусах и на улице? Два или три. (Это только предположение, поскольку, когда набрал «Дети, родившиеся в автобусе в Соединенном Королевстве», не получил ни одного документа.) Поэтому иногда про них пишут в газетах: оттого что они не такие, как все. Роды — это долгий процесс. Долгий, а потом быстрый. Если только вы не родители одного из этих «автобусных» детей.
Так или иначе, нянечка встретила нас в родильном отделении и отвела в нашу палату, и Алисия легла в постель. Ее мама сделала ей массаж, а я распаковал пакет с вещами. Это на курсах нам сказали, что нужно собрать. Там было нательное белье, и Алисия положила кое-какую верхнюю одежду. И еще много крекеров, бисквитов и воды, а также портативный CD-плеер с кое-какой музыкой. Женщина на курсах для беременных сказала, что музыка хорошо расслабляет при родах, и потому мы кучу времени провели, выбирая записи. Даже мама Алисии предложила одну запись, которая нам показалась странноватой, но она утверждала, что мы будем ее за это благодарить. Я включил плеер и поставил собственный диск, что, может быть, покажется вам проявлением себялюбия. Вначале никто не возражал против этой музыки, я ее оставил. А поскольку музыка была громкая и быстрая, она могла придать Алисии сил. Первая песня называлась «Американский идиот» группы «Грин Дэй».
— Выключи это, или я убью тебя, — сказала Алисия. — Я не хочу слышать про американских идиотов.
Так и закончилась моя музыка. Поставил ее диск.
— Что это за говно? — спросила она. — Это ужасно!
Ее записи состояли в основном из рок-энд-блюза и немного хип-хопа. Самой первой песней была «Сексуальная спинка» Джастина Тимберлейка — Алисия сама выбрала ее, отправляясь в этот танц-класс для беременных. Никто не хочет слышать слова «секс» во время родов, как никто не захочет смотреть рекламу «Макдоналдса», когда его рвет, и потому я убеждал ее не брать этот диск. Сейчас мы заспорили об этом.
— Говорил же я тебе, это будет не очень кстати, — сказал я, понимая, что спорить не ко времени, но мне казалось, что я вправе сказать ей это.
— Это не я выбрала, — ответила Алисия. — Это ты.
— Врешь! — возмутился я.
Я был в самом деле взбешен. Я не любил (и сейчас не люблю) Джастина Тимберлейка, так что мне не понравилось, когда она стала уверять, что это был мой выбор. Эта несправедливость больше всего меня рассердила. Я же говорил ей, что это говно! Что при родах это некстати! А она теперь утверждает, что это, дескать, моя идея.
— Оставь! — перебила меня Андреа.
— Но это она хотела эту мелодию!
— Брось!
— Это не я, — простонала Алисия. — Это ты.
— Но она же не прекращает меня винить!
Андреа подошла ко мне, положила мне руку на плечо и прошептала на ухо:
— Знаю, но ты должен. Несколько часов, которые мы проведем здесь, мы все будем делать, что она скажет, и давать ей все, чего она попросит. Согласен?
— Хорошо.
— Это будет отличной тренировкой, — добавила она.
— Чего?
— Для воспитания ребенка. Тебе придется закрывать глаза на многое по пятьдесят раз на дню.
Что-то щелкнуло во мне, когда она произнесла это. Я понимал, Алисия рожает. Я даже встречал в каком-то смысле уже нашего ребенка. Но когда мы оказались в больнице, это казалось самым главным, а когда все будет позади, мы сможем поесть крекеров и пойти домой. Но ведь это только начало, правда? Да, мы отправимся домой, споря при этом друг с другом о Джастине Тимберлейке и обо всем на свете, но вместе с ребенком — на все время, навсегда. Мне стало легче забыть обиды по поводу Джастина Тимберлейка, когда я подумал обо всем остальном.
— Можно я включу свой диск? — спросила Андреа.
Никто не ответил, и она поставила диск, и это было само совершенство, разумеется. Мы не знали, что это за музыка, но она была сладкой и тихой, а иногда появлялось то, что я назвал бы классической музыкой, а если там и пелось про секс, про пиписьки и все такое, то это все звучало на иностранном языке, так что было непонятно. Никто из нас не был уверен, что мама Алисии будет присутствовать при родах. Но без нее было бы хуже. Я бы в ярости убежал домой, не дожидаясь, пока Руф появится, оставив Алисию наедине с глупой музыкой, которая измочалила бы ее прежде, чем она родила. На самом-то деле мы нуждались в родителях, а не в ребенке.
Схватки продолжались некоторое время, потом затихли и часа на два прекратились вовсе. Акушерка уже стала ругать нас, что мы приехали слишком рано, и хотела отправить домой, но мама Алисии дала ей отпор и накричала на нее. Мы сами не сумели бы на акушерку наорать. Мы поехали бы домой, и Алисия разродилась бы в автобусе. После того как схватки прекратились и Алисия задремала, я вышел купить колы.
Когда я вернулся, она все еще спала. В палате был один стул, и на нем сидела мама Алисии. Она читала книгу под названием «Чего ожидать, когда вы ждете ребенка». Я сел рядом с ней на пол, достал мобильник и начал играть. Мы слышали, как в соседней палате действительно тяжело рожает женщина. И все мое нутро выворачивалось от этих звуков. Бывают моменты, которые, ты это чувствуешь, запомнишь на всю жизнь, даже если ничего особенного не случится.
— Все в порядке, — через некоторое время сказала мама Алисии.
— Что?
— Все. То, чего мы ждем. И этот шум за стенкой. Это жизнь.
— Наверное...
Она пыталась быть со мной полюбезнее, и потому я не поделился с ней тем, что меня тревожило. Я не хотел, чтобы жизнь была такой. Я не хотел, чтобы женщина в соседней палате издавала такие звуки. Я не хотел, чтобы Алисия издавала подобные звуки, когда бы то ни было. Я даже не хотел знать, хочу ли я Руфа.
— Забавно, — сказала Андреа. — Меньше всего я хотела, чтобы моя шестнадцатилетняя дочь сделала меня бабушкой. Но вот это случилось, и это действительно здорово.
— Да, — подтвердил я, потому что на самом деле не знал, что еще сказать, кроме того, что, мол, я счастлив, что вас это радует. Только вот я не мог придумать, как сказать это, чтобы все не выглядело как издевательство.
— Мне пятьдесят, — продолжила она. — А если бы Алисия родила в том же возрасте, что и я, мне было бы шестьдесят восемь. Я уже была бы старухой. Понимаю, что ты и сейчас меня считаешь таковой, но я еще могу бегать, играть в разные игры и... Ну, это будет мило. Потому-то какая-то моя часть очень рада, что это происходит.
— Здорово.
— А ты что чувствуешь?
Я задумался. Не то чтобы я не знал, что ответить. Хотелось мне сказать вот что: «Нет, я не ощущаю себя на седьмом небе». Пусть даже я, заброшенный в будущее, видел там своего сына, и он был прекрасным ребенком, и неправильно было бы сказать, что я не хочу его... Но я не чувствовал себя папашей, я не хотел быть папашей, я не знал, что мне делать в ближайшие несколько лет, не говоря уж о более долгом сроке. Но не мог же я выложить все это, правда? Потому что мне пришлось бы объяснить про будущее, и про ТХ, и про все это.
Может, именно потому я и был заброшен в будущее. Вероятно, Тони Хоук хотел предостеречь меня от высказываний, о которых я потом пожалею. В период ожидания все казалось таким, будто у нас есть только минимум времени, чтобы выразить словами, что у нас на уме, — будто мы в этой комнате и умрем. Если бы это было как в фильме, я признался бы ей, как люблю Алисию, и ребенка, и ее, и мы бы плакали и смеялись, Алисия проснулась бы, и ребенок раз — и родился. Что-то в этом роде. Но мы были не в кино, и я не очень-то любил всех этих людей.
Не знаю, что рассказать про все последующее. Алисия вскоре проснулась, схватки возобновились, и на сей раз все было по-настоящему. Во время родов приходится много считать. Вести счет времени между схватками, вычислять сантиметры. Шейка матки расширяется, отверстие делается больше, и акушерка говорит, какой оно ширины, и когда оно становится десять сантиметров — все готово. Я не в курсе, что такое шейка матки. В нормальной жизни это не пригодится.
Так или иначе, у Алисии она дошла до десяти сантиметров без проблем, а потом Алисия перестала кричать как ослица и начала как львица, у которой вырвали глаз. И не то чтобы она выглядела сердитой — нет, она была разъярена в самом деле. Она называла нехорошими словами меня, и мою маму, и свою маму, и акушерку. Меня она обзывала ничуть не хуже, чем других. Потому-то Андреа и не позволила мне выйти вон, хотя я, честно говоря, хотел бы. Родовая палата не похожа на место для праздника. Скорее это арена военных действий, где взрываются бомбы, у людей отрывает ноги и начинают вопить старухи в черных одеяниях.
Спустя долгое время мы наконец увидели головку ребенка. Я-то нет, потому что не хотел смотреть туда, но Андреа сказала, что головка видна и, значит, ребенок скоро появится. Но он не показался, потому что в чем-то запутался, и акушерке пришлось это что-то перерезать. Я описываю это так, будто оно произошло быстро, однако на самом деле нет. Но когда акушерка перерезала это что-то, ребенок сразу вылез. Выглядел он ужасно. Он был покрыт всем этим, кровью и слизью, и я даже думаю, какашками Алисии, и личико его было измято. Если бы я не видел его раньше, я бы подумал, что с ним что-то не так. Но Алисия смеялась, Андреа плакала, а акушерка улыбалась. В первое мгновение я ничего не почувствовал.
А потом Алисия спросила:
— Мама, мама, что это за музыка?
Я даже не заметил, что это уже какая-то другая запись. Диск Андреа играл часами, и я как-то отключился от того, что там звучит. Из плеера доносилось тихое пение и звуки фортепьяно. Не то, что я обычно слушаю. Но моя музыка хороша для скейтинга, а во время родов совсем не годится.
— Не знаю, как называется песня, — сказала она. — А певца зовут Руфус Уайнрайт.
— Руфус? — повторила Алисия.
Я не помню, почему это растрогало меня больше, чем то, как омывали новорожденного, но это так.
— Почему ты плачешь? — спросила Алисия.
— Потому что у нас родился ребенок.
— Ух ты — ты только сейчас это обнаружил?
По правде говоря, да.
Моя мама подоспела через час после того, как Руф родился. Наверное, ее вызвала Андреа, потому что я не позвонил. Я забыл. Она вошла запыхавшаяся, поскольку была слишком взволнована, чтобы ждать лифта.
— Где он? — воскликнула она. — Где он? Дайте мне его!
Она произнесла это смешным голоском, полным напускного нетерпения, но она только прикидывалась, что притворяется. Она в самом деле сгорала от нетерпения. Она выглядела не так, как мы с Алисией или Андреа, — я о выражении наших лиц, разумеется. Она шарила глазами по комнате в поисках маленького свертка с ребенком. Наконец она нашла его у меня на руках и отняла.
— О господи, — сказала она. — Это ты!
Сначала я не понял, что она имеет в виду. Она произнесла «Это ты», будто говорила кому-то, кого никогда не видела, но о ком много слышала, или кому-то, кого давно не видела и не надеялась увидеть. И вот, подумал я, она так эмоционально переживает встречу с ним. Но она-то подразумевала, что Руф похож на меня. Андреа уже говорила, что ребенок похож на Алисию и на Рича, и на пятнадцать других членов их семьи, так что я бы совсем растерялся, если бы воспринимал все всерьез. Но всерьез их слова принимать не стоило. Они просто помешались. Они говорили наперебой, смеялись и начинали плакать прежде, чем заканчивали смеяться. Поэтому ни о чем по-настоящему нельзя было судить по их словам.
Мама поднесла ребенка поближе, а потом подержала на расстоянии, чтобы лучше разглядеть.
— Как все прошло? — спросила она, не отрывая глаз от ребенка.
Я дал Алисии самой рассказать о схватках, об адской боли и о том, как вышел ребенок, а я просто слушал. А слушая, я смотрел на них, и у меня все в глазах стало мешаться, и я уже не мог понять, где кто. Алисия казалась старше моей мамы, потому что она уже родила, а маме оставалось еще несколько месяцев, и мама задавала вопросы, а Алисия отвечала. И потому мама была как будто младшей сестрой Алисии и одновременно моей свояченицей. И это имело смысл, потому что Андреа была настолько старше моей мамы, что невозможно было думать о них как о двух бабушках Руфа. Андреа похожа была на маму моей мамы. А уж кто я сам, я совсем не знал. Странное это чувство, не знать, кому ты кем приходишься, особенно если ты со всеми ними, как ни крути, в родстве.
— Его зовут Руфус, — сказал я.
— Руфус? — переспросила мама. — Неплохо.
Похоже, ей это имя не понравилось.
— Он родился под песню певца по имени Руфус.
— Могло быть и хуже, правда? Его могли назвать Бумеранг, в честь рок-группы. Или Блюз. Блюз Джонс.
Мама была первой, кто пошутил на эту тему. В следующие две недели я слышал подобные шутки сто раз. «Могло быть и хуже, правда? Его могли назвать Ищейка, Арктическая Обезьяна, или Мадонна, или Секс-Пистолз, или Пятьдесят Процентов, или Шарлотта. Все время выбирали имена женщин-певиц или названия рок-групп, хотя иногда вместо женских имен называли имя какого-нибудь рэпера. И после названия рок-группы они всегда произносили фамилию: Секс-Пистолз Джонс. А после имени певицы фамилию не произносили, потому что это не так смешно. Шарлотта Джонс — это нормальное имя для девочки, правда? Никакой шутки не получится. И все же все постоянно это говорили, и мне всякий раз приходилось смеяться. В конце концов я перестал говорить знакомым, что его зовут Руфус, потому что боялся, что размозжу кому-нибудь голову.
Андреа больше беспокоила фамилия.
— Или Бёрнс, — поправила она.
Маме моей это не нравилось потому, думаю, что «бёрн» значит «ожог», и услышав это слово, сперва думаешь об ожоге, а не о ком-то из семейства Алисии. Мы-то нет, конечно, но когда-то и мы так это воспринимали, да и все нормальные люди тоже.
— Что, простите?
— Бёрнс, — отвечала Андреа, — Блюз Бёрнс.
По поводу фамилии Андреа говорила совершенно серьезно. Мы никогда не обсуждали это и намеревались сделать это в ближайшее время, хотя в первый час после рождения ребенка было немало других срочных дел. Но пусть даже она говорила всерьез — трудно было удержаться от смеха. Она так была сосредоточена на фамилии, что любое имя казалось ей нормальным.
— Вы говорите — Бумеранг Джонс, а ведь его будут звать Бумеранг Бёрнс. Правда?
Я поймал взгляд Алисии. Она изо всех сил старалась не расхохотаться. Не знаю, почему мы считали, что не должны смеяться. Может, потому, что наши мамы были так озабочены. Но если бы мы расхохотались, мы бы и их рассмешили.
— Если только Алисия и Сэм не поженятся в ближайшие несколько недель, и Алисия не возьмет его фамилию. Но это вряд ли...
Моя мама дипломатично улыбнулась.
— Думаю, что в этом случае вы сами можете выбрать фамилию, правда? Не важно. Не стоит из-за этого спорить.
— Не думаю, что здесь есть о чем спорить, не правда ли? Я уверена, что все мы хотим обеспечить этому ребенку лучшие стартовые условия в жизни.
Ох, черт ее дери! У нас с Алисией был спор о ее маме. Алисия утверждала, что она что надо, только иногда говорит не подумав. Не знаю, имело ли это смысл. Я имею в виду, что ведь куча народу действительно говорит не подумав, я же вижу. Но милые они люди или нет, это зависит от того, что именно они сказали, так ведь? Ну, например, если вы скажете что-то расистское, это будет означать, что вы расист. Потому что вам приходится сдерживать себя, чтобы не выразиться в расистском духе. Другими словами, расизм налицо все время, и вы вынуждены напрягаться, чтобы сдержаться. Андреа не была расисткой, но снобкой была, и ей приходилось много и сложно думать, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего. Что это значит — лучшие стартовые условия для Руфа? Очевидный ответ таков: это ничего не значит. Совершенно неважно для твоего будущего, зовут тебя Бумеранг Бёрнс или Бумеранг Джонс. Вот имя Бумеранг — это проблема, ха-ха! А какая фамилия, разницы нет, правда? Никому не придет в голову, что «мистер Бёрнс» звучит шикарнее, чем «мистер Джонс».
Но она имела в виду вовсе не это. Это все касалось наших семей? Она пыталась сказать, что Руфус Джонс может бросить школу в шестнадцать лет, потому что у него родится ребенок, и пойти на какую-нибудь дерьмовую работу, и не сдать выпускные экзамены, и даже подсесть на наркоту. А Руфус Бёрнс может, ну не знаю, пойти в университет и стать профессором, или премьер-министром, или кем-то таким.
— Извините, — сказала моя мама, — вы не могли бы объяснить, что вы имеете в виду?
— Думаю, это очевидно, — ответила Андреа. — Не хочу вас обидеть, но...
— Не хотите обидеть? — оборвала ее мама. — Как это у вас выйдет? Как вы сумеете сказать то, что хотите, чтобы это не было оскорбительно?
— Я не высказываю никакого суждения о вашей семье, — ответила мама Алисии. — Я говорю только о фактах...
— И какие же факты вы знаете об этом ребенке? — поинтересовалась моя мама. — Ему еще и часа нет!
Это походило на фильм ужасов или на экранизацию Библии. Два ангела, добрый и злой, спорят о душе младенца. Моя мама была добрым ангелом, и не только потому, что она была моей мамой.
Именно в этот момент, прежде чем Андреа успела поделиться какими-то фактами о ребенке, появился папа Алисии. Он, видимо, понял, что атмосфера напряженная, потому что, войдя, мирно произнес «привет», будто одно это слово могло успокоить и расставить всех по местам.
— Привет, Роберт, — ответила ему моя мама. Она подошла к нему, поцеловала его в щечку и протянула ему Руфа. — Поздравляю.
Роберт подержал его минутку и прослезился.
— Как все прошло? — спросил он.
— Она держалась блестяще, — ответила Андреа.
— Вылитая ты, — сказал Роберт, и я понимал, что это значит на сей раз. Что ребенок — вылитая Алисия.
— Уже выбрали имя?
— Руфус, — сказал я. — Руф.
— Руф? — спросила Алисия и засмеялась. — Мне нравится. Откуда ты это взял?
— Не знаю, — ответил я. — Я подумал...
Я хотел сказать, что вспомнил — все так его называют, но запнулся.
— Руфус, — сказал ее папа. — Да. Неплохо. Ему идет.
— Руфус Джонс, — сказала Алисия.
Вам знать не надо, какой после этого был гвалт и какие были слезы. Но Алисия настаивала, и он стал носить имя Руфус Джонс с этого дня. Таким образом Алисия давала что-то понять мне и моей маме. Что именно — не знаю в точности, но что-то хорошее.