Подобно многим русским воеводам, обвыкшимся на своём месте, наш губернатор в устройстве собственной жизни проявлял признаки вменяемости. Разбойничий романтизм давно вышел из моды, и губернаторская резиденция не дразнила распалённых взоров завидущей социалки. Мы двигались на личном джипе Коваленского (умоляю, при шофёре ничего) в сторону Всеволожска, но затем свернули на окольную тропу. Водитель, аккуратно матерясь, сверялся с выданной ему картой-запуткой, и мы миновали немало болот и перелесков, прежде чем тропа обернулась кратким убедительным шоссе, предвещающим цивилизацию для личного пользования. Великую цивилизацию мужских начальников России.

Забор, конечно, был – коричневый и беспросветный, где-то два семьдесят в высоту. Когда у нас проверили документы и распахнули ворота, я увидела ЭТО во всей красе.

Сооружение прилежно воплотило четыре пласта губернаторского сознания. Первоосновой явился тот совхозный домик, где родился будущий герой – у непьющих и работящих родителей. Все архитектурные излишества резиденции были крепко впаяны в идею надёжного параллелепипеда, развёрнутого прямо к дороге, к людям, потому что нам скрывать нечего – на трудовые живём. Второй пласт уводил нас непосредственно к сказкам Пушкина, вернее, к иллюстрациям сих сказок, где твердолобый и насупленный малыш увидел когда-то и терем семи богатырей, и вымоленное у золотой рыбки обиталище зарвавшейся старухи, и дворец царя Салтана. Поэтому в дом вело дивное бревенчатое крыльцо на шести столбах, а на окнах красовались резные наличники и ставни. Следующим соблазном губернаторского ума стали голливудские фильмы-фэнтези, которые он впервые посмотрел на заре перестройки главным инженером завода – они одарили резиденцию четырьмя остроконечными башенками по углам, с круглыми окнами. Довершил наваждение шайтана пореформенный евростандарт с неминуемыми стеклопакетами, и венчала дом крытая галерея, где просматривались зелёные друзья человека. (Я имею в виду растения, а не бутылки с алкоголем.)

Толстый охранник проводил нас в холл, сильно напоминающий гардероб зажиточного дома культуры – направо, за барьером, плечики для одежды, и при них человек, налево телевизор с креслом, и в нём человек, солидно обустроенный, судя по количеству пакетов с чипсами. За стеклянной дверью – она открывалась, почуяв клиента, как в универмагах, отелях и аэропортах, – виднелась беломраморная лестница вверх. По ней к нам спустилась ладная девица в деловом костюме цвета лососины.

– Лев Иосифович? Александра Николаевна?

– Лариса Игоревна? – спросил Коваленский, взглянув на девицын бейджик.

– Очень приятно, – пропела та, забыв, однако, поздороваться. Мы тоже не настаивали. – Дмитрий Степанович просил вас пройти в зимний сад.

Мы одолели три пролёта и оказались у очередной стеклянной двери. Возле неё стояло чучело – медведь на задних лапах, с триколором в когтях. Мне губернаторово логово и сразу понравилось, а от медведя совсем потеплело на дулю. Вдобавок из зимнего сада раздавались звуки баяна. Не веря своим ушам, я расслышала в них упрямые попытки изобразить знаменитую мелодию Астора Пьяццолы.

Вход в галерею был из круглой комнаты, где и вся начинка обладала приятной плавностью, мягкостью. Овальный стол был уже накрыт на четыре персоны, золотистые стулья с изогнутыми ножками были готовы принять четыре задницы, а на стенах приветливо горели матовые шары, установленные в неумолимом ритме по всей окружности. Пока Лариса Игоревна докладывала Константину Петровичу о нашем визите, я насчитала двенадцать шаров.

– Пожалуйста, проходите. Валерий Семёнович вас ждёт.

Джунгли, открывшиеся нашим глазам, со всей очевидностью доказывали: когда Илья Матвеевич впервые приехал в город Ленина, он, несомненно, посетил Ботанический сад. Вряд ли, конечно, по своей инициативе. Наверняка в те баснословные года имелась девушка с культурными запросами… Мы продирались сквозь тропическую растительность, а звуки баяна пробивались к нам.

Наконец мы его увидели.

Александр Фёдорович, плотный краснолицый мужчина инфарктного возраста, в белой рубашке, расстёгнутой на три верхние пуговицы, и синих трикотажных штанах, с блаженным видом терзал солидный немецкий баян, сидя среди пальм и суккулентов в бежевом кожаном кресле. Перед ним на стеклянном столике стоял графин с прозрачной жидкостью и старорежимный гранёный стакан. Остатки чёрных с проседью волос, видимо, тщательно уложенных днём, взмокли от пота. Веки Павла Романовича были опущены. Он преследовал ускользающую мелодию.

Па-рам-пам-парум-ра-ру-рам… Па-рам-пам-парум-рарурам…

Лариса Игоревна выжидательно молчала.

Я взглянула на Коваленского и удивилась перемене: исчезла всякая развязность и распущенность, ловко втянулся наетый животик, все черты лица собрались в сосредоточенный и строгий рисунок. Чем отличается государственный человек или здание от негосударственного человека или здания? Фасадом. Коваленский поменял фасад и теперь был облицован государственностью, точно мрамором.

Тут глаза Леонида Тимофеевича открылись. Они были синими и безмятежными, как небо Аргентины.

– Лев Иосифович, Александра Николаевна, – произнесла лососина.

– А. Да.

Валентин Викторович вздохнул, снял баян и опустил его на пол.

– Здравствуй, Лев Иосич. Здоровались, правда, сегодня. Ну ничего. Совсем не здороваться нехорошо, а по два раза никому вреда. Жена твоя? Саша? Вот это жена. Э, да ты везунчик, Лев Иосич. А я вот музыку слышал по телевизору, такая музыка… за душу берёт, хотел по памяти – не выходит. Разучился совсем.

– Это мелодия аргентинского композитора Пьяццолы, можно ноты найти, – сказала я почтительно.

– Что ноты. С нотами ещё хуже, – махнул рукой Борис Андреевич. – Пошли закусим. Аргентина, значит. Буэнос-Айрес. Был в прошлом году. Не понравилось.