Мы уселись на кухне, где по-прежнему стоял чудный буфет, разукрашенный резчиком – виноградные гроздья, ангелочки, не лишённые половых признаков. Коваленский достал хрустальный графин с коньяком и тарелку с нарезанными сырами. Для меня нашлась бутылочка «Эвиана». «Патриот новоделанный, – подумала я. – Не «Святой источник» пьёт, а воду французских Альп. Нет, никогда этим лицемерам не дойти до аксаковской честности. Любишь родину – ешь, пей своё, одевайся вместе с народом – в родное, в китайское!» Даже по едва заметному нежно-ленивому всплеску внутри графина, когда хозяин ставил его на стол, было понятно, что грамм этого коньяка стоит дороже рубля, дорогим был и стойкий, но не навязчивый аромат сыра. «Имели мы вас и будем иметь» – был бы неплохой фамильный девиз рода Коваленских.

– За тебя, Александра, за нашу встречу и за матушку-Россию! – провозгласил Коваленский.

– Что ж, тост хороший, вместительный… Не могу сказать, что я её разглядела, эту матушку-Россию. У американцев есть дороги, они рассекают свою Америку туда-сюда в массовом порядке, про Европу и говорить смешно – любую страну за пару месяцев пешком обойти можно. А у нас один способ увидеть родину – ножками по этапу либо в казённых вагонах, но это для мужчин, они же населяют армию, зону, стройки великие и малые. Говорят – Поволжье, Урал, Сибирь… Для меня это фантомы литературно-киношные. Мне дешевле слетать в Нью-Йорк, чем во Владивосток, в Париж – чем в Красноярск. Уж это монополисты, Аэрофлот с жэдэ постарались, чтоб народ табунами не шастал. Народ, конечно, обрастёт жирком и сызнова начнёт шастать, изобретая надобности, а надобность одна – почуять родину под ногами. Сто лет назад босяки, скитальцы, калики перехожие месили грязь, скрепляя родимую землю, ты заметил, что у нас в песнях поётся – «стёжки-дорожки»? Дорожки соединяют пространства, как стежки – ткань, а иголка – человек, нитка – его путь.

Должны русские люди вечно ходить по своей земле, чтобы она не расползалась, не рассыпалась обветшавшей тканью. Ходить и просить именем Христа – не еды, а пощады у Отца-Матери… вот высокий смысл хождения. Мимо разбойничков, мимо пустынников, мимо колоколен, мимо барских хором, мимо царских врат. Жить – как шить, сшивать землю, железные башмаки истоптать, как та царевна в сказке «Финист – Ясный сокол»… Я думаю, скоро так будет, скоро опять пойдут странники на смену туристам. Турист пусть выметается в свои Канары-Таиланды отдыхать, а нам отдыхать не от чего. Мы уже погуляли так погуляли, такое наследство растрясли-разбили – на весь мир хватило осколков.

Я-то по молодости успела кое-куда смотаться, а теперь всё. Родина… Поезд чешет мимо дрожащих огней печальных деревень, и в душе точно пульс бьётся: неизречённая тоска и жадное желание выйти прямо сейчас, остаться здесь, зарыться в этот кладбищенский покой, заснуть… но не тем холодным сном могилы. Нет, не могу сказать, что Россия для меня пустой звук, не обеспеченный личным проживанием, а что я мало видела – так это и к лучшему. Я, конечно, сильный человек, но сильные люди ведь и чувствуют сильнее, и ломаются быстрее. Я… как неловко, неприятно говорить о себе так… я много страдала, Лёва. И за себя было больно, и за других, и за общую неладность… Я нуждалась, реально нуждалась, вот когда самой простой, дешёвой еды не хватает. Я видела и жестокость от людей, и настоящую помощь. Я стараюсь делать своё дело как можно лучше, и я верую по-простому, без рассуждений, не сверяя своего домашнего Бога, доброго и сердитого Бога для девочек из новостроек, с официально назначенным. И я не понимаю, как это можно – выдумать от сытости, по приказу какую-то идеологию и внедрять потом «на местах».

Ты скажешь – а вот при советской власти какую идейную махину удалось соорудить и на людей обрушить. Так там настоящий огонь горел – недобрый, адский, но огонь. А у вас что горит? Ленивыми пальчиками вы перебираете загаженные слова и хотите из них себе усадьбу соорудить, неприкосновенный заказник для начальников…

– Трогательно. Я чуть не расплакался. Только пока мы будем ходить по своей земле, чтобы она не расползалась, с востока подойдут китайцы, а с юга – азербайджанцы и чеченцы. Мы, значит, станем просить пощады у отца-матери, а эти будут торговать и рожать.

– Ну, дело-то простое, дружочек – кто имеет русских женщин, тот и Россию возьмёт, и никакие твои докладные записки не помогут. За себя не скажу, не пробовала, а китайцев мне хвалили в этом смысле, да и чёрненькие трудятся исправно на ниве…

Не надо было поддерживать этот разговор. За столько лет не могу привыкнуть, что люди, спрашивающие «а как вы думаете?», вовсе не нуждаются в ответе.

– Эх, Саша, – вздохнул Коваленский, вертя в пальцах бокал с коньяком, – насчёт женщин ты права. Тут специальные социальные программы нужны.

– Ты шутишь так, что ли, со мной? Социальные программы! Да ведь природа, которая и вокруг, и внутри нас, она – против нас, не хочет она нашего размножения, а хочет, чтоб мы дружной русской вереницей съебли за синей птицей. Ты, ежели теперь при власти, настоящие документики посмотри – что с детишками происходит, что в семьях, что там с гинекологией и потенцией, глянь в статистику стихийных бедствий и катастроф, а потом советуй губернатору адресные выплаты малоимущим, или какая у вас там ещё лабуда сегодня в ходу. Занимаешься фасадом слов, так не спрашивай меня, что я думаю.

– Природа против нас? Откуда информация?

– Приватная. Секретная.

Коваленский благодушно рассмеялся.

– Понятно, Александра Николавна, вы, значит, секретный агент природы!

– Как большинство женщин.

Появилась Тамара Петровна с двумя незабвенными клеёнчатыми сумками, их в народе кличут «сумками челнока», в красно-синюю клетку. Я их в продаже не видела, и откуда народ взял несколько миллионов этих сумок, остаётся тайной народа.

– Лев Осич, так я пойду? Шестой час.

Коваленский предложил ей коньяку, но Тамара Петровна лишь рукой махнула. Такие разве ж пьют.

– Золото, не женщина, – объяснил «Лев Осич», проводив кариатиду быта. – Учительница бывшая. Я её берегу, на будущее рассчитываю. Понравилась тебе моя Тамара Петровна?

– Какая разница?

– Может, вместе жить будем, так она у нас станет хозяйством заниматься. Не волнуйся, тарелочки не вымоешь.

Я молча допила «Эвиан».

– Всё воду пьёт и всё не любит меня совсем. Ну, Саша, а я тебя удивить хочу. Сейчас машина придёт, и мы с тобой за город поедем. К шефу. Позвал он меня на обед, узнавши, что я женат, – приезжай, говорит, с женой. Обрадовался, что во мне хоть что-то есть человеческое. Поедешь?

Обед у губернатора – это что-то новенькое в моей жизни.

– Поеду. Ты меня только проинструктируй, как держаться, я с начальниками мало общалась, могу проколоться.

– Инструкции немудрёные: молчи, улыбайся, не возражай, никаких отвлечённых разговоров и, бога ради, – забудь о Родине.