Часть III
Ересь, нежная и благородная
Такси высадило Люси на пыльной дороге, рядом с оливковой рощицей, где-то на северо-восточных холмах Крита. Вокруг не было видно никаких признаков человеческого обитания, но водитель указал на холм, в направлении деревьев, увешанных сетками, которые, по его словам, должны были помочь собрать созревшие оливы.
– Вон там, – сказал он ей.
Затем водитель умчался, а она даже не успела попросить его расшифровать карту, которую Ли оставила в отеле Гераклиона. Люси подхватила весеннюю простуду и проспала сегодня утром, так что остальные ушли без нее, оставив записку, в которой просили девушку присоединиться к ним на пикнике в любимой оливковой роще Китти.
Люси отправилась по дороге, причудливо извивающейся вокруг рощиц. Земля под ногами была песчаной, усеянной мелкими камушками, постоянно врезающимися в подошвы ее сандалий под самыми неожиданными углами.
Покатые склоны холмов и долин сыграли с ней злую шутку. Похоже, девушка заблудилась среди этих диких мест. «Если бы только Крит выглядел более цивилизованно», – подумала она безнадежно. Несколько последних дней в Афинах пролетели как в тумане – сперва Люси извинялась за свое паническое бегство из консульства, а потом занималась самобичеванием. Но в конце концов они с Теодором побеседовали вполне дружелюбно. Он неожиданно позвонил Люси, сообщив ей электронный адрес своего друга в Стамбуле и удивив девушку предложением подержать у себя Афродиту, пока она будет на Крите. Люси согласилась, так как знала, что путешествовать с котом будет трудно. Она грустно смотрела вслед Теодору, громыхающему по булыжникам улицы Аполлона, а кот в клетке, стоящей на переднем сиденье «фольксвагена», жалостливо мяукал.
Жар полуденного солнца скоро стал невыносимым. Никаких признаков пикника. В поисках тени Люси заметила широкий камень под большим раскидистым деревом; несколько сеток для сбора оливок кучей лежали на его поверхности. Вокруг – ни души, и, сколько Люси ни прислушивалась, она так и не смогла услышать ничего, кроме треска цикад, который, казалось, становился все громче. Теперь, по крайней мере, она знала, что оливковая роща заканчивается низкой горной цепью, которая не была видна из такси.
И тут Люси услышала крик. По кромке холма слева от нее шла группа туристов. На них были надеты солнцезащитные шляпы с вуалями и светлые одежды, а на некоторых висело что-то похожее на гирлянды овощей. С того места, где она сидела, эта процессия походила на семью пчеловодов, дружно направляющихся на пасеку.
Две женщины шли позади остальных. Более полная еле-еле плелась в просвечивающих на солнце одеждах, размахивая руками, словно была дирижером. Люси без труда узнала шляпу Ли и птичью фигурку Кристин Хармон. Когда они подошли ближе, девушка увидела также Джулиана Хармона и ту парочку – мать и дочь, которых она встретила в консульстве, Джен и Тоби. Она поднялась на ноги и помахала всей компании.
– Это ты, Люси? – крикнул ей Джулиан.
– Я! – откликнулась она.
Кристин приветственно ей помахала, и группа подошла поближе. Там было человек сорок. Они встретились с остальными в отеле день назад, и сейчас Люси пыталась вспомнить их имена. Джулиан был в группе единственным мужчиной: он был одет в белую рубашку с длинными рукавами, хлопчатобумажные брюки и старую соломенную шляпу, тогда как женщины облачились в основном в мешковатую одежду и в кроссовки на толстой подошве. Бутылки «Лутраки» свисали у них с поясов. А вокруг шей действительно висели гирлянды овощей – ожерелья из головок чеснока и лука. Лица нескольких женщин постарше были мрачными, и Люси вдруг поразило, что почему-то большинство из тех, кто приходил к ее матери, выглядели так, как будто просили о них позаботиться. Интересно, Китти тоже это чувствовала?
– О, посмотрите! Она нашла камень кернос! – закричала Кристин.
– Новичкам везет, Люси, – улыбнулась Ли.
– Минойцы почитали богиню урожая, это было их воплощение Великой Земной Матери, – пояснила Кристин. – И мы очень рады, что ты сегодня вместе с нами, ведь твоя мать писала об этом алтаре. Мы искали его все утро.
Люси с любопытством уставилась на камень, на котором сидела. Это была плоская овальная серая плита, по краям покрытая маленькими отверстиями.
– Как твоя простуда? – спросила Ли, когда Кристин подвела группу поближе.
– На жаре еще хуже, – прошептала Люси.
– Ну ладно, давайте начнем, – сказала Кристин. – Вы знаете слова… «Земля – наша сестра», – подсказала она.
– «Мы любим ее обычную красоту», – хором ответила группа.
Люси смотрела, как они встали вокруг камня и взялись за руки; некоторые женщины разорвали свои овощные гирлянды и заполнили отверстия в камне головками чеснока и луковицами.
– «Земля – это круг… Она излечит нао, – нараспев произнесла Кристин, схватив за руки Люси и Ли, ставших по обе стороны от нее.
Группа послушно повторила:
– «Мы – круг… Мы лечим тебя».
– А теперь повторяйте за мной, все, – приказала Кристин, подымая руки вверх. – «С радостью встречайся и с радостью приветствуй, с радостью расходись – и снова встречайся. Будьте благословенны!»
Держась за руки, все члены группы повторили импровизированное заклинание.
Все это напомнило Люси детскую считалку. Затем женщины отпустили друг друга и, смеясь и переговариваясь, направились вниз по холму, избрав новый путь. Люси пошла вслед за ними. Неужели мать приехала на Крит, чтобы играть в скаутские игры? Разумеется, нет, ответила она себе. Люси надеялась, что их шумная группа не видна с дороги. Ей не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел ее в компании задрипанных старух, притворяющихся, что они понимают чужую цивилизацию.
Дорога привела их на травянистый луг, где на столах под огромным оливковым деревом была расставлена еда. Люси увидела некоторые блюда, знакомые ей по обеду с Теодором в Пире: покрытую коркой, коричнево-красную барабульку, barbounia, и красивые миски, наполненные салатом horiatiki. Была и пара новинок – тарелки с маленькими критскими оливками и кислый местный хлеб, который надо было смачивать в воде.
Рядом со столом, открывая бутылки с желтым вином, стояли двое мужчин. Оба маленького роста и упитанные, с высокими скулами и покатыми лбами; эта пара вполне могла быть отцом и сыном, настолько они были похожи. Молодой стянул свои каштановые с рыжинкой волосы в хвост и облачился в пиджак из шотландки, джинсы и ботинки «Кадьяк». Пожилой сиял зубными пломбами, сверкавшими в солнечном свете, смеялся и оживленно беседовал со своим компаньоном. Его начинающие седеть волосы навевали мысли о лесных сатирах с завивающимися рожками на лбу. На нем был форменный костюм механика, покрытый пятнами от травы, на нагрудном кармане золотыми нитями было вышито: «Андреас. Служба «Шелл».
Услышав женские голоса, оба повернулись и откровенно уставились на Люси.
Андреас прохромал к ней в своих шлепающих сандалиях. Она заметила, что одно колено у механика обмотано грязным эластичным бинтом.
– Мотоцикл, понимаешь, крошка? – сказал он, показывая на свою ногу. – Двигатель обжег Андреаса! – Он издал ликующий ревущий звук, ухватившись за воображаемый руль мотоцикла. – Ничего, что я назвал тебя «крошкой»? Надеюсь, ты не возражаешь, а?
Люси беспомощно посмотрела на Ли и Кристин, идущих рядом.
– Разумеется, Люси возражает, Андреас. Веди себя прилично. Люси – дочь Китти. – С этими словами Кристин поманила второго мужчину, и тот подошел к ней большими, прыгающими шагами.
– Люси, это Янис Ватакис – наш местный гид. А это его дядя, Андреас, который знает окрестные пещеры вокруг лучше всех.
– Ela, Кристин! – Янис помахал рукой гиду. – Похоже, ты единственная женщина, способная заставить Андреаса вести себя прилично.
Андреас повернулся к Люси, сблизив вместе два пальца, как будто показывая нечто бесконечно маленькое.
– Янис, мой племянник. Слишком мал для тебя, так ведь?
Янис что-то пробормотал на ухо дяде, и тот прорычал нечто, походящее на проклятие.
– А ну-ка хватит, вы, двое! – сказала Кристин. – Янис, это дочь Китти.
– Я знал Китти. – Янис пристально взглянул на Люси.
Та не успела ответить, как вмешалась Кристин:
– Люси, Янис потерял в аварии, погубившей твою мать, своего друга, Константина.
– О, мне очень жаль, – ответила Люси.
– Нам всем очень жаль, – добавила Кристин.
– Ты не сказала мне, что он будет тут, – Ли кивнула в сторону Яниса.
– Прости, пожалуйста, Ли. – Кристин, казалось, с трудом сдерживается, пытаясь быть вежливой. – Я, должно быть, забыла. Но ведь Андреас и Янис помогают нам. – Она повернулась к остальным и крикнула: – Стол накрыт. Поешьте как следует, сегодня мы придем в пещеру Скотеино.
Люси застенчиво улыбнулась Янису, отошедшему в сторонку и курившему в тени большого оливкового дерева. Парень улыбнулся в ответ; когда он затягивался, на его лице появлялись обожженные солнцем впадины. Если бы она знала Константина, то, возможно, он помог бы найти ей путь на Зарос, подумала девушка.
Люси сидела в тени одного из деревьев. Пикник закончился, и на противоположном конце луга его участницы сейчас разлеглись маленькими группками, болтая или загорая. Люси выбрала место как можно дальше от них, но несколько пожилых женщин все-таки расселись под ближайшим деревом. С того места, где она сидела, толстые обвисшие формы пожилой блондинки напоминали лопнувшие стручки молочая, истекающие серебряной жидкостью семенных коробочек. Люси шокировало, что этих женщин совершенно не заботит, как они выглядят; все беззаботно лежали на траве, зная, что их топики и шорты выставляют напоказ груди и жирные ляжки. Люси знала, что жестока по отношению к ним, в конце концов, на ее стороне была молодость, но она вовсе не хотела никого уязвить. Свою собственную привлекательность она рассматривала как временный заем, как просроченную библиотечную книгу, которую однажды все равно потребуют назад.
Не обращая внимания на Люси, женщины начали рассказывать друг другу о своей жизни, и она поняла, что ее наконец оставили в покое, и сразу почувствовала, как поднимается настроение. Порывшись в рюкзаке, она достала украшенный живописными иллюстрациями путеводитель по Криту, который Ли купила, в Кноссе. Прошло три дня после ее побега из консульства, и ни одна из этих женщин, даже Ли, не потребовала от нее объяснений. Все были тактичны и отзывчивы, стараясь не говорить на эту тему.
Люси изучала по путеводителю фотографии минойских артефактов – глиняных погремушек, цилиндрических печатей из ляпис-лазури, мушек из слоновой кости и колец-печаток, изображающих женщину и грифона, – всех этих реликвий пышной художественной культуры, которая так много значила для ее матери. Девушка понимала, почему Китти была околдована ими, их красотой, да и Ли тоже. Она задержала взгляд на изображении статуэтки миноиской богини-змеи, свирепые черные глаза которой, казалось, блестели исступленной страстью. Или это была жестокость?
Положив путеводитель на колени, оба оглядела луг. Ли нигде не было видно, а остальные женщины спали или просто отдыхали. Люси достала из сумки дневник Желанной и вложила его внутрь путеводителя так, чтобы никто не видел, ведь Казанова принадлежал только ей.
«20 июля 1797 года
Я наслаждалась своей чувственностью. Джакомо был моим наслаждением, а я – его: части наших тел как будто перемешались, у каждого были груди, лона и мужские органы. Мне нравилась загорелая кожа Джакомо, не сухая и бумажная, какой, согласно моим представлениям, должна быть кожа пожилого человека, а мягкая и удивительно эластичная. А мужское достоинство Джакомо оказалось таким же толстым и длинным, как паслены, что я однажды нашла под кленами в Квинси. Девочкой я вертела их в руках, недоумевая. Воистину, мужчины – принцы растительного царства.
Те дни, которые мы провели вместе на побережье Суньона, пролетели быстро.
Вчера Джакомо и я пошли на вечернюю прогулку, чтобы избавиться от Доменико и его друга – нашего хозяина Фотиса Стаматапулоса. Морской воздух был теплым, и стояла такая тишина, что было слышно жужжание пчел в зарослях шалфея. Скоро мы вышли на дорогу к пляжу. Вокруг не было никого, так что я распустила волосы и сняла туфли, думая о побережье Квинси, откуда издали виден Бостон. Я стала собирать раковины и камушки на пляже, словно возвратилась в детство, нашла побеги шалфея, соленые раковины мертвых улиток и моллюсков, пряди водорослей, даже трупик краба, которых здесь называют лобстерами. Джакомо присоединился ко мне, найдя прекрасно отполированные черные камни, блестевшие как глаза. Пройдя чуть дальше по пляжу, мы выписи к рыбацкой деревне.
Все еще босиком, с волосами, рассыпавшимися по плечам, я шла рядом с Джакомо мимо группы молодых рыбаков, сидевших на песке и чинивших сети. Джакомо спросил их, где можно купить еды, и они указали на первый дом рядом с маленькой пристанью. Проходя мимо, мы слышали их шепот, и я невольно содрогнулась: мое большое тело всегда чувствует, когда взгляды мужчин недовольно скользят по нему. Как мне иногда хочется быть быстрой, как ветер, или невидимой, как песчинка, а не этим длинноногим, громоздким созданием.
Мы постучались в первый дом, и вскоре к нам вышла старая женщина в длинной черной шали, странно смотрящая куда-то мимо нас, вдаль. Мы сказали, что заплатим за любую еду, которую она сможет нам дать. Она едва смогла нам ответить, беспрестанно хихикая. После того как женщина ушла, Казанова прошептал мне, что старуха посчитала меня беременной, так как он заказал побольше еды.
От этих слов я онемела и несколько секунд не могла на него смотреть. Женщина принесла салат из оливок и помидоров и тарелку кальмаров, обжаренных в муке. Я проголодалась и ела с удовольствием, а Джакомо наблюдал за мной, улыбаясь. Когда с кальмарами было покончено, он попросил принести ягнятину с картофелем и, отрезая лучшие кусочки, кормил меня ими. Я с удовольствием поддалась ему, зная, что женщина и ее семья следят за нами. Должно быть, мы представляли живописное зрелище.
Воздух стал влажным, хотя солнце только недавно закончило свой путь за горизонтом. Тонкие облака пронизывали небо, подобно алым лавровым венкам. С Джакомо было так хорошо, мы смотрели на море, и поначалу я даже не обращала внимания на москитов. Но постепенно их укусы стали для меня настоящим мучением, и я сказала своему спутнику, что пойду купаться.
– Ты умеешь плавать? – спросил он.
Я рассмеялась.
– А ты?
– Нет, – сказал Казанова мрачно.
– Тогда я научу тебя!
Через секунду я уже скинула верхнюю одежду, встала на ближайшую скалу и поманила Джакомо к себе. Когда он покачал головой, я нырнула и поплыла.
Было уже очень темно. Рядом с таверной, на берегу, были зажжены факелы, чтобы молодые рыбаки видели свои сети. Джакомо громко позвал меня, потом еще раз, но я не выходила. Я плыла под волнами и вынырнула на поверхность далеко, там, где он точно не мог меня увидеть. Когда его крики стали громче, я развернулась и поплыла обратно. На берегу я увидела молодых рыбаков, свешивающихся со скал с факелами. Джакомо бегал среди них, размахивая руками.
– Пожалуйста, выходи! Желанная, я прошу тебя!
На берегу его окружили рыбаки, свет факелов озарял их лица.
– Они увидят меня! – крикнула я.
– Они не причинят тебе вреда! – воскликнул он в ответ.
Я подплыла поближе и встала на ноги, одетая только в тонкую тунику. Среди молодых людей послышалось бормотание, но восхищенный взгляд Джакомо убедил меня. Затем все мужчины сняли свои кепки и держали их в руках, смотря вверх, в жесте почитания.
– Они говорят, что ты – Афродита, – улыбнулся Джакомо.
– Это очень мило с их стороны, – ответила я. А потом поняла, что благоговение на лицах рыбаков было подлинным. В первый раз в своей жизни я смогла принять восхищение, адресованное непосредственно мне.
Торжественно, один за другим, рыбаки ушли с каменистой косы. Джакомо завернул меня в большую скатерть, и мы стояли, обнявшись, смотря на темное море. Я была слишком счастлива и молчала, желая только, чтобы это медленное, обволакивающее чувство покоя и тихого счастья всегда было со мной.
Когда я окончательно замерзла, мы отправились к маленькому домику, где нашли пристанище на ночь. Наверху мы разделись, нежно целуясь. Затем, вычистив юбку от всякого прибрежного мусора, я повела Джакомо к узкой постели.
В маленькой комнате, полной теней, с волнами, плещущими под нашим окном, я сняла с Джакомо парик с заплетенными косами и освободила его длинные седые волосы, а затем, тихо смеясь, украсила его голову раковинами и водорослями, найденными на берегу. Потом взяла два из найденных им сверкающих черных камней и положила ему в уши. После чего поместила скелетик краба на пупок Джакомо, а пять самых гладких окатышей спрятала в паху, с внутренней стороны бедер, там, где кожа была особенно бледной. Дрожащей рукой я коснулась кончика его инструмента самым большим камнем, и тот стал лениво подниматься. Глаза Джакомо широко открылись, и он улыбнулся.
– Милая моя девочка, – сказал он. – Мне стыдно от того удовольствия, что ты мне даришь.
– Не надо, не стыдись, – прошептала я. – Ничто не может удовлетворить меня больше.
Это правда: занимаясь любовью с Джакомо, я спасаю его от смерти. А к тому моменту, когда все уже кончено, он становится моложе меня. У нас есть достаточно доказательств для данного утверждения. Стоит только посмотреть на темные волосы, снова начавшие расти на лице и груди Джакомо.
22 июля 1797 года
Фотис Стаматапулос взял нас сегодня в деревню своей матери, расположенную за холмами Суньона, так как синьору Дженнаро понадобилось зарисовать сельский пейзаж. Мы долго ехали на ослах, сидя в неудобных деревянных седлах, по узкой каменистой дороге, которая постепенно, с каждым новым поворотом, уводила нас все выше к поросшей лесом кромке горы. Воздух был сладок от древесной смолы, а жара стояла такая, какой мы не испытывали даже в Афинах. Казалось, что Фотис хочет оттянуть все неприятности на себя, чтобы мы чувствовали себя комфортнее. Этот дородный грек постоянно обмахивался платком, пропитанным лимонной жидкостью. Похоже, что жара действовала на него сильнее, чем на всех остальных.
Мы перекусили фигами и маленькими фаршированными птичками, попили кислого холодного молока, чтобы освежить горло. От жары я спрятала свои волосы под колпак и надела блузку и шаровары, купленные мне Джакомо в Афинах. Мужчины рассмеялись при виде меня и принялись шутить, что теперь я стала их братом.
В первый раз за много дней я подумала об отце, о его суровом, решительном лице, о том, что он лежит сейчас под венецианским песком. Как он хотел, чтобы у него родился сын, а не большая, упрямая дочь.
Деревня матери Фотиса оказалась маленьким сельцом с побеленными домиками. Мы приехали, когда там как раз пили полуденный чай. Джакомо очень смеялся, когда селяне приняли меня за юношу, хотя я и не старалась их одурачить. Фотис сказал нам, что мой рост легко сбивает с толку его односельчан, так как они не привыкли встречать женщин вне дома, не говоря уже о таких высоких, как я. Разумеется, на улицах не было видно ни одной представительницы моего пола. Вдохновленная своим маскирующим нарядом, я предоставила Джакомо и мужчинам наслаждаться обществом друг друга и отправилась на поиски других обитателей деревни. Я нашла их в поле, копающими землю в ярких одеждах и вздымающихся юбках, с лицами круглыми, как обмытые водой камни. Они повернулись, когда я улыбнулась им, и мне стало ясно, что они боятся незнакомца в моей мужской одежде. Я почувствовала себя одинокой.
Сегодня вечером я пишу эти строки, сидя вместе с Джакомо и мужчинами деревни, смотря ghazols, как их тут называют, с маленькой странствующей ярмарки. В воздухе парит радостная музыка, а танцоры изгибают шеи почти со змеиной грацией, их руки струятся подобно ветру по траве. Кажется, им не жарко и они даже не потеют.
Мы сидим в сгущающихся тенях, к нам подходит крупная женщина, разодетая в золотые монеты, которые слоями свисают с ее шеи. Далее ее огромные бедра окутаны поясами, покрытыми этими монетами. Хлопая маленькими золотыми тарелочками над головой, женщина постепенно входит в круг танцоров. Ее толстые руки взметнулись вверх; она трогает свой лоб и груди. А затем, вертясь на одной ноге, танцовщица предлагает зрителям свое тело, казалось умоляя нас об этом. Похотливые взгляды мужчин устремлены на нее, а из ее горла вырываются приглушенные выкрики, животные в своей мощи. Джакомо смотрит на танцовщицу как зачарованный. Кажется, что пчела или какое-то другое насекомое запуталось в ее одеждах. Она смотрит на свою блузу, трясясь и хлопая по ней. Затем неожиданно одежда оказывается на земле, и толстая женщина стоит перед нами в шароварах и второй блузе. Мужчины смеются. Она начинает быстро поворачиваться, вертеться, ее лицо искажается притворной печалью. Танцовщица тянет свою одежду так, что золотые монеты звенят, и я боюсь, что она сейчас снимет с себя все. Никогда не видела такой толстой женщины.
Она лежит на земле и позволяет одному из деревенских мужчин поставить два стакана воды на свой огромный живот. Затем ее живот начинает выгибаться так, что два полунаполненных стакана весьма музыкально позвякивают. Виртуозный трюк! Мужчины сходят с ума от удовольствия. Они бросают ей сладости и цветы, а Джакомо смеется и хлопает. Танцовщица произвела на него впечатление, и я рада. Нам обоим было перед этим грустно, ведь время нашего пребывания здесь подходит к концу.
Выученный Урок: Не бывает тела настолько большого или толстого, что оно не было бы создано для радостей танца».
– Я говорила тебе, что ты наклоняешь голову так же, как мать, когда о чем-то глубоко задумываешься?
Люси посмотрела вверх и увидела стоящую рядом с ней Ли. Вдали остальные члены группы убирали столы, складывая пустые бутылки из-под рецины в мешки для мусора.
– Да, ты говорила мне это в Венеции.
– Я никогда не встречала людей, которые концентрировались бы столь полно. Казалось, как будто на время Китти становилась слепой.
– Может, она была просто расстроенной? – Люси закрыла путеводитель, чтобы Ли не увидела спрятанную внутри копию дневника.
– У твоей матери были трудные времена, когда она пыталась понять, что значит для других. Не знаю уж почему. Как будто она не видела сама себя.
– В каком смысле?
– Ну, любому из нас бог знает как трудно понять, кто мы есть на самом деле, ведь так?
– Да, наверное, – сказала Люси, пораженная напоминаем того, как Ли любила ее мать.
– Могу я присесть на минутку? – Девушка кивнула, и Ли осторожно опустилась на траву.
– Как ты думаешь, Китти понравилось бы, что ты приехала сюда? – спросила она.
Люси вздрогнула. Меньше всего ей сейчас хотелось обсуждать свои внутренние семейные проблемы с Ли. В дневнике Желанной Адамс осталось всего лишь несколько записей, и Люси надеялась завершить чтение еще до того, как они пойдут в пещеру Скотеино.
– Знаешь, она всегда жалела, что покинула тебя. Ты могла приехать к нам в любое время. Китти говорила, что даже просила тебя об этом.
– Мне было нужно ходить в университет.
– Ах да, это правильно. Но мне интересно… ведь ты… ты же не одобряла нас?
– Говоря откровенно, мне было не по себе… – И Люси как-то зло пожала плечами.
– Почему?
– Меня беспокоило, что мама была так далеко – там, где я не могла присматривать за ней.
– Ты чувствовала ответственность за Китти?
– Если бы она осталась в Канаде, была бы сейчас жива.
– Люси, нет! Любой из нас может оказаться не в том месте не в то время. Мы не можем противостоять мировому хаосу.
– Можем. Если постараемся.
– Все умирают, Люси. Ты должна попытаться примириться с этим – я знаю, ты справишься. А что ты скажешь сегодня на церемонии?
– Я думала об этом. Но у меня нет вещи, которая бы символизировала мое отношение к маме.
– Ну, на этот счет не беспокойся. Большинство из нас привезли что-то из Греции, ведь Китти очень любила эту страну. Увидишь, с вещами проблем сегодня не возникнет. – Ли неожиданно для себя почувствовала, что ее слова прозвучали с материнской заботой. И теперь девушка смотрела на нее так, будто чего-то ожидала.
– Ли, можно тебя спросить?
– Валяй.
– Почему ты не хочешь ехать в Зарос?
– А кто сказал, что я не хочу туда ехать?
– Ты постоянно ищешь какие-то отговорки.
– Вообще-то, ты права. Я не увлекаюсь болезненными воспоминаниями. Для меня важнее увидеть те места, которые Китти любила.
Они еще посидели в тишине. Люси склонила голову, ее грудь тяжело вздымалась. В конце концов Ли с трудом поднялась и, тяжело ступая, отправилась к Кристин, разговаривавшей с Андреасом. Удостоверившись, что все занялись своими делами, Люси снова открыла дневник.
«23 июля 1797 года
Дорогой Исаак!
До чего же грустно мне было вчера, мой старый друг. Моя милая спутница поинтересовалась, когда мы отправимся в Константинополь на поиски Эме. А я бы хотел остаться в Греции, где мы бы нашли себе пристанище и любили друг друга Мне осталось так мало времени.
Сегодня ночью меня мучили кошмары. Самый худший был о моей матери Когда я был еще ребенком, она называла меня «лодочным сыном». Естественно, мои братья и сестры думали, что я был зачат на борту гондолы, но я уже знал достаточно, чтобы сделать очевидные выводы. Я появился на свет в результате свидания моей матери и Гримальди в лагуне и вовсе не был сыном того несчастного человека, которого звал отцом и который умер в муках от воспаления уха Обстоятельствами моего зарождения и объясняется, наверное, моя страстная любовь к лобстерам.
В первом сне я был маленьким мальчиком, которому только недавно подарили первые штанишки. Мы стояли вместе с моей бабушкой на балконе над площадью Святого Марка, наблюдая торжественный парад. Во главе процессии шла моя мать в золотой маске и пышном парике, таком высоком, что он составлял практически половину моего роста. Она была в костюме Дианы, богини охоты, и в руке держала золотой лук, яркий, как солнце. Я окликнул это бессердечное, ослепительно красивое создание, флиртовавшее с шедшим рядом актером в маске.
– Занетта! Поговори со своим сыном! – крикнула ей бабушка.
Мать повернулась в мою сторону, улыбаясь и приоткрыв одежды так, что моим глазам предстала ее спелая грудь. Затем она рассмеялась и принялась указывать пальцем.
– Посмотрите на моего bambino! – кричала она. – Птичка взлетела!
Я в ужасе посмотрел вниз. L'uccellino si è alzato! Мои штанишки явственно вздыбились. Я зарылся лицом в бабушкину юбку, а толпа вокруг смеялась.
Второй сон был настолько ярким, что мне даже показалось, что это просто ожившее воспоминание. Мне снился любовник моей матери, Мишель Гримальди. Он спрятал свою лодку в тростнике рядом с домом ведьмы в Мурано так, чтобы никто не смог бы увидеть их из деревни. Мама уговорила его взять меня с собой, и Мишель согласился при условии, что ребенок не будет попадаться ему на глаза. Разумеется, я ослушался и из-за занавески наблюдал, как Грималъди снял с мамы экстравагантную шляпку с восковыми фруктами и бабочками; он умело расстегнул ее парчовое платье, а затем нижнюю юбку, черные шелковые складки которой дрожали на ветру. Я ревновал маму к нему, к его красивому большому парику и кальсонам. Сюртук Гримальди распахнулся, и его великолепное дорогое нижнее белье было хорошо видно. Он не окно обнял мою мать, заслонив ее от ветра.
– Занетта, да ты замерзла? – прошептал Гримальди.
Когда мама полностью разделась, он накормил ее мясом лобстера, и они выпили несколько бокалов вина. Покончив с закусками, мама развлекала любовника, сидя на корме, широко расставив ноги и мочась за борт…
Я не смог сдержаться и выскочил из кабины. Смеясь, оба уставились на меня в удивлении.
– Посмотри, Занетта, – сказал Мишель Гримальди. – Мальчик любит тебя так же сильно, как и я!
Он указал на характерный бугорок на моих штанишках, и я расплакался, а смех матери бился у меня в ушах.
Почему мы зовем наших матерей в минуту смерти, Исаак? Потому что они нам все еще нужны, но, лишь когда путешествие по жизни подходит к концу, мы начинаем понимать эту истину. Хотя мне кажется, что я догадывался об этом, еще будучи мальчиком.
Твой Джакомо Казанова»
Люси заметила, что некоторые женщины начинают паковать вещи, и решила последовать их примеру. Она отложила фотокопию и пошла к женщинам, выстраивающимся в очередь для посадки в автобус. Только Тоби и Джен все еще слонялись под оливковыми деревьями. Джулиан крикнул, велев им поторапливаться. А Андреас тем временем сел на место водителя и уже завел двигатель.
Автобус вскарабкался на холм и остановился рядом с маленькой, выбеленной церковью Святой Параскевы, построенной над минойским святилищем. За церковью расстилались волны зеленых холмов, а вдали опять виднелись такие же остроконечные горы, как те, которые Люси видела из оливковой рощи.
Поклонницы ее матери выгрузились из автобуса, возбужденно болтая друг с другом громкими голосами. Она поплелась вслед за ними. Люси никогда не спускалась в пещеры, и эта перспектива ее пугала. Девушка и не подозревала, что спуск под землю вызывает столь неприятные эмоции.
Женщины вокруг нее начали облачаться в свою «пещерную амуницию» – так они называли тупоносые ботинки, свитера и штаны, надетые поверх шортов и топиков. Янис тактично удалился, но Андреас остался посмотреть, игриво прикрываясь рукой, как будто женщины раздевались догола.
Люси повернулась спиной к Андреасу и натянула толстые темно-синие джинсы и свитер поверх своей легкой летней одежды. Она не имела понятия, как далеко вниз они собираются спуститься. Краем уха девушка слышала, как Андреас уверял всех, что им придется спуститься на сотни футов, а потом еще карабкаться вертикально вниз, но Люси не знала, можно ли ему верить.
– Все здесь? – Кристин хлопнула в ладоши, и члены группы прекратили разговаривать и важно закивали.
– Сегодня на нашей церемонии поминовения будут присутствовать Янис и Андреас, – сказала Кристин, улыбнувшись двум проводникам. – Как некоторым из вас уже известно, Андреас водит людей по этим пещерам большую часть своей жизни.
– Мы с Янисом… просто пещерные люди! – вставил Андреас, и Кристин вежливо подождала, пока стихнет смех.
– Они помогут тем из вас, кто будет в этом нуждаться, – добавила она. – Ты готов, Андреас?
Он кивнул и отправился вперед по узкой дороге своей шаркающей неуклюжей походкой. Янис быстрым шагом последовал за ним, и группа отправилась в путешествие. Вход в пещеру оказался на середине холма, прямо под церковью. Оба проводника остановились у прохода и торжественно указали на строгую каменную лестницу, ведущую в пещеру через высокий арочный вход. Ли прошептала Люси, что два черных известняковых камня над входом потемнели от костров, разжигаемых ежегодно во время торжеств в честь Девы Марии.
Женщины следовали гуськом вниз по ступенькам за Кристин; некоторые несли маленькие глиняные статуэтки минойской богини-змеи, которые купили в магазине рядом с Кьюссом. На четвертом шаге Люси остановилась. Пот, густой, как крем для рук, стекал между ключиц, а глея промокла от влаги. Она вспомнила, что оставила бутылку воды в автобусе. Люси посмотрела на женщин, проходящих мимо нее, гадая, что же делать. Затем она заметила Ли – та стояла далеко внизу и смотрела на нее.
– Не останавливайся, Люси! – крикнула Ли. – До дна еще далеко!
Девушка начала медленно спускаться вниз, преодолевая стремление вернуться обратно. Можно подумать, что она для этого приехала на Крит – участвовать в ритуалах, прославляющих древних богинь, в компании со старухами. Но ведь можно всегда убежать, как тогда, в Афинах.
Скалы вокруг прохода источали влагу, словно молодой сыр. Высоко вверху прожектор освещал большой грот, в котором стояли некоторые отставшие, вроде Люси, рассматривали стену пещеры и восхищенно переговаривались. Огромные сталагмиты поднимались из темноты, подобно гигантским складкам мокрой ткани. Когда Люси всмотрелась повнимательнее, то поняла, что они были созданы другими формациями, растущими с потолка пещеры. Группа не останавливалась, и она, пошатываясь, пошла вслед за ними, стараясь не касаться руками влажных стен пещеры. Создавалось такое ощущение, что они идут сквозь скользкие кишки.
Люси услышала, как где-то ярдах в пятидесяти впереди кто-то вскрикнул от удивления.
– Черт возьми, выключи эту штуку! Хочешь, чтобы я ослеп?
Джулиан стоял на коленях перед непроницаемой каменной стеной, его сверкающее от пота лицо было освещено фонарем. Свет потух, и спина и плечи Джулиана словно бы растворились в скале. Оказалось, что группа идет сквозь проход в стене. Ну и ну! Люси захотелось вернуться, но поверхность под ногами была скользкой и ненадежной. Девушка осторожно нагнулась и потрогала ее. Рука стала липкой от мокрой глины. Она шагнула назад, содрогаясь, и тяжело шлепнулась прямо на ягодицы.
– Люси, что случилось? – крикнула Кристин. – Тебе прислать на помощь проводников?
– Не надо. Пожалуйста, идите дальше. – Девушка сидела на влажной глине, недоверчиво глядя на то место, где растворился Джулиан. Теперь там же исчезла светловолосая женщина, а затем – следующая. Люси не хотелось опускаться во внутренности земли; она подождет, пока все пройдут, и тогда выберется отсюда на поверхность. Тут без предупреждения кто-то выключил последний фонарь, и мир пещеры погрузился во тьму. Не было видно даже лучей солнца, тускло пробивающихся сквозь вход. У Люси не было фонаря и даже спичек, чтобы осветить себе путь.
Снизу раздался чей-то крик. Женщины на дне пещеры принялись петь. Люси услышала еще один крик и переговаривающиеся голоса, доносящейся из глубины. Она закрыла глаза, и перед ней пронеслась серия картинок, как на кинопленке: разгневанные греки, замуровывающие вход в пещеру. «Оставленные без света до скончания времен. Женщины-богини».
– Тс-с-с! Смотрите! Боги знают, как посмеяться, точно?
Фонарь осветил маленькую сову, вырезанную в нише на стене пещеры, едва ли на расстоянии вытянутой руки. Перед Люси замаячил Андреас, свет дьявольски разливался по его бородатому лицу.
– Тебе страшно, да, kopela?
Люси кивнула головой. Ей казалось, что влажный воздух пещеры душит ее. Когда она посмотрела вверх, Андреас уже отошел дальше по тропе, а перед ней стоял Янис.
– Я помогу тебе! – он схватил ее за руку, и Люси поднялась на ноги. Голова раскалывалась.
– Все в порядке. – Люси оттолкнула его и прошла несколько шагов вниз, опять чуть не поскользнувшись. Девушка почувствовала странное онемение вокруг рта, но не обратила на него внимания. Она мельком взглянула на Андреаса, стоявшего у прохода в пещеру. Закрыв глаза, она нагнулась и проползла внутрь. Да и что еще ей оставалось? Возвращаться обратно было уже слишком поздно.
Люси оказалась внутри. Андреас и Янис были рядом; в ноздри били запах мужского пота и аромат одеколона. Где-то внизу переплетающиеся лучи света освещали мерцающие сталактиты, свисающие с потолка известняковой пещеры. С удивлением Люси поняла, что здесь не так уж и страшно. Голоса женщин звучали где-то далеко, как будто они потерялись в подвале заброшенного здания.
Луч света выхватил из темноты ее кроссовки и один ботинок Яниса; они стояли на выступе, на котором их ноги едва умещались.
– Я позабочусь о тебе, не беспокойся, – прошептал проводник.
Люси не могла больше сдерживаться:
– Я хочу вернуться!
– Люси! – крикнула снизу Кристин. – Пусть наши проводники помогут тебе. Там опасно разворачиваться.
– Пошли, а не то я тебя поцелую! – сказал Андреас.
Люси услышала, как Янис что-то зло выговаривает дяде по-гречески. Не обращая внимания на обоих мужчин, она стала осторожно приближаться к краю.
– Мне не хватает воздуха! – прохрипела Люси. Она съежилась у стены на противоположном крае выступа, почти что задыхаясь. Рядом Янис и Андреас что-то кричали по-гречески, а затем раздался голос Кристин, эхом перекатывающийся в темноте:
– Люси, оберни голову пиджаком Яниса и дыши медленно. Ты слишком паникуешь. Здесь не опасно.
Янис передал Люси свой пиджак, и она сделала, как ей сказали, погрузив лицо в грубую ткань. Постепенно ее дыхание стало восстанавливаться.
– Все в порядке, – пролепетала она.
Янис забрал пиджак и встал на краю выступа: его руки касались стены пещеры, создавая своего рода защитный экран, отделяющий Люси от открытого пространства.
– Успокойся, Люси, – позвал он ее. – Пошли.
Дрожа от страха и унижения, она медленно продвигалась вперед, пряча голову в его руках и стараясь не смотреть вниз.
– Вот так, Люси, не спеши! – крикнула Ли.
– С тобой все в порядке, – сказал Янис. Он погладил ее по спине фонарем и жестом попросил расступиться группу женщин, собравшихся внизу пещеры. Дыхание девушки практически восстановилось, и Люси принялась спускаться вниз по тропе на четвереньках. Подруги матери захлопали, когда она наконец достигла дна пещеры.
– Молодец, Люси, – подбодрила ее Кристин.
Перед ней раскинулось большое овальное пространство, примерно пятидесяти футов в ширину, с высоким потолком. Пучок изящных светильников тыквенного цвета был размещен рядом с огромным сталагмитом, напоминающим сосульку. Женщины сидели вокруг этого естественного образования, и выражения их серьезных лиц навели Люси на мысль, что это, по их представлениям, и есть воплощение Великой Минойской Земной Матери.
– Сегодня мы собрались, чтобы почтить память Китти Адамс, – начала Кристин. – В церемонии будет несколько моментов, когда фонари выключат. Если кто-то вдруг испугается, пусть не стесняется и попросит, чтобы свет включили снова.
– Будь благословенна, – пробормотал кто-то, и несколько голосов ответили:
– Будь благословенна.
– Ли, пожалуй, пора начать церемонию? – спросила Кристин.
Фонарь осветил лицо почитателей матери Люси, стоящих напротив. Ли выглядела странной и чужой – красивая загадочная фигура, лицо которой, казалось, было высечено из известняка пещеры.
– Я приношу воду Великой Земной Матери Крита в память о своей любви. Окажись я более щедрой, Китти бы до сих пор была с нами, – голос Ли был необычным, почти что плачущим. Люси услышала звук воды, льющейся на землю. Иконы алтаря, обрамленные камнями, влажно светились. – Без воды человеческая раса умерла бы. Я без Китти, как без воды.
Люси была поражена болью в голосе Ли. Было видно, как ей трудно без Китти. Девушка услышала, как Ли шумно высморкалась. Она посмотрела на других женщин, но тут ее лицо исчезло в темных вспышках света.
– Будь благословенна, – возвестил хор голосов.
Люси подумала о службах в англиканской церкви, на которые тетя Беатрис водила ее в детстве. Ей вспомнились прихожане, которые неожиданно вставали и дружно садились под неоднократно повторяющиеся рефрены, так же как и почитатели ее матери сегодня. На секунду Люси вдруг стало хорошо.
– Джулиан? Может быть, теперь мы послушаем тебя? – возвестила Кристин.
– Я оставляю здесь баночку критского меда, так как наша дружба с Китти была сладкой, – голос Джулиана был усталым. – Я, конечно, не минойская сестра, однако парень, вроде меня, ясно видит все преимущества работы Китти… – Слова повисли в воздухе и Люси поняла, что он был глубоко тронут происходящим. Спустя некоторое время Джулиан продолжил: – И я хочу закончить словами американского поэта Уолта Уитмена: «Я завещаю себя земле, чтоб вновь взрасти из травы, что люблю я».
– Спасибо, Джулиан, – сказала Кристин.
В неверном, колеблющемся свете свечей Люси увидела, как он поднялся и положил баночку рядом с неуклюжей неолитической богиней, стоящей на алтаре. Когда Джулиан вернулся на место, Кристин поднялась и вылила вино на маленькие фигурки.
– Сперва вода, затем вино богине Вритомартис и Скотеино, что живет в этой пещере. А сейчас, в память о Китти, я собираюсь вспомнить имена своих предков по женской линии. И хочу, чтобы вы сделали то же самое. Начните с ваших матерей и бабушек, а затем идите в глубь родословной настолько, насколько можете.
– Я – Кристин, дочь Джейн, внучка Марты, – затянула она.
Сквозь пелену печали Люси слышала голоса, говорящие на греческом и английском, и женские имена, казалось, парили во влажном воздухе пещеры.
– Я – Люси… – прошептала она, – дочь Китти, внучка Паулины.
Голоса вокруг нее истаивали в каменных стенах пещеры дрожащим эхом.
Когда последний голос затих, Кристин спросила:
– Люси, ты хочешь сказать что-нибудь о своей матери?
Девушка закашлялась. Ее тело сотрясалось в спазмах. Во мраке кто-то положил ей руку на плечо, и она услышала, как чей-то голос прошептал:
– Люси, выпей это.
И ей сунули в руки что-то теплое и резиновое.
– Ты хочешь что-нибудь сказать? – тихо повторила Ли.
– Да. – Люси отпила глоток воды из бутылки и вытащила лист бумаги, на котором записала слова Джакомо Казановы. Смяла его в кулаке. Все равно в тусклом свете ничего не было видно.
– Я… я постараюсь припомнить цитату из дневника, принадлежавшего моей прапрапратетке. Ну, на самом деле я не знаю точно, сколько поколений нас разделяет. – Послышался вежливый смех. Люси подождала секунду, затем продолжила: – «Почему мы зовем наших матерей в минуту смерти? – мягко произнесла она. – Потому что мы все еще нуждаемся в них, но, лишь когда путешествие по жизни подходит к концу, мы понимаем эту истину».
Наступила тишина. Острая и всеобъемлющая. А затем Кристин прошептала:
– Свет и тьма.
– Свет и тьма, – раздался дружный шепот. Кто-то зажег свечу и медленно, один за другим, снова зажглись фонари; их лучи сияли подобно янтарным палочкам в неподвижном воздухе пещеры.
Буквально вывалившись наконец наружу, опираясь на плечо Ли Пронски, Люси с трепетом замерла, глядя на вздымающиеся склоны зеленых холмов вокруг маленькой церкви Святой Параскевы. Полуденное солнце все еще изливало на землю свой медвяный свет, озаряя эгейский пейзаж, в котором не было совершенно ничего общего со странным забытым минойским храмом внизу. «Боже мой, – подумала девушка, – до чего же прекрасна земля».
– Правда, здорово вернуться вновь на белый свет? – со смехом поинтересовалась Ли.
– Спасибо, что помогла мне. Я, честно говоря, запаниковала. Прости пожалуйста.
– Нет, это ты меня прости. Для тебя все оказалось слишком сложно. Мне следовало понять это заранее. Так что давай отдохнем. Мне нужно тебе кое-что сказать.
Люси позволила Ли отвести ее к маленькой православной церкви, где они сели на скамейку возле двери.
– Это действительно слова из дневника твоей родственницы? – спросила Ли, когда они сели.
– Нет, это из письма Казановы.
– Правда? Ну что ж, они прозвучали очень к месту. А теперь, Люси, ответь мне на один вопрос.
– Да?
– Ты все еще хочешь поехать в Зарос?
Люси кивнула.
– Тогда ты должна это сделать. Я собираюсь поговорить с Кристин, попросить, чтобы они с Янисом отвезли тебя туда.
– А ты не поедешь?
– Нет. Габи и я… в общем, мы поссорились. Расскажу в другой раз.
– Спасибо тебе. Я бы очень хотела увидеть место, где погибла моя мать.
– Ладно, договорились. Хорошо. – Ли встала, серьезная и властная; Люси поднялась следом за ней, ее лицо светилось от облегчения. На противоположной стороне дороги длинная колонна женщин организованно усаживалась в автобус.
Был ранний вечер, и Люси наблюдала, как мимо нее проносились тени стремительных мотоциклов. Кристин поговорила с Янисом, и тот попросил своего друга. Ахиллеса Триадафилакиса отвезти ее в Зарос. И теперь девушка, хоть она и поклялась никогда в жизни этого не делать, ехала на мотоцикле без шлема. Он ритмично и равномерно вздрагивал, а вокруг, по обеим сторонам дороги, мелькали картины сельской жизни XIX века: одинокие фермы без электричества и красивые освещенные деревни, где мужчины отдыхали в кафе, а женщины и девочки сидели на крылечках, луща горох.
К тому времени, когда мотоцикл Ахиллеса взобрался на холм Зароса, солнце уже село. Разыскать Габи было легко, тут все ее знали. Ее дом находился в нескольких милях от старого монастыря, наверху одного из горных перевалов.
Тем не менее Люси казалось, что пролетели часы, прежде чем Ахиллес нашел дом, над дверью которого до сих пор висел турецкий номер, оставшийся еще с XIX века. Дом Габи стоял далеко от дороги – скромное побеленное здание с васильково-голубой дверью, эдакое воплощение сельской жизни, растиражированное на тысячах туристических открыток. Во дворе была привязана коза, пощипывавшая траву рядом с садиком миндальных деревьев. Услышав звук мотора мотоцикла, коза выжидательно подняла голову. Люси попрощалась с Ахиллесом и несколько секунд постояла у дороги, собираясь с духом. Звук мотоцикла уже пропал, послышалось треньканье овечьих колокольчиков. Неожиданно ее захлестнул поток пыльных шерстистых животных, бубенчики которых приятно звенели на разные лады. Люси робко взглянула на гигантское облако овечьего руна. Пастух кликнул собаку, бегавшую вокруг стада, и оно разбрелось, но потом снова слилось в единый поток, а звяканье колокольчиков только усилило чувство одиночества. На мгновение Люси заколебалась.
Затем Люси осторожной, слегка подпрыгивающей походкой наконец подошла к дому и постучалась в голубую дверь. Послышалось громыхание засова, и в двери открылось маленькое окошко. За решеткой показалась дородная рука, а затем перед Люси предстала коренастая круглолицая женщина, поправляющая прическу: во рту она держала множество заколок для волос.
– Neh? – осведомилась она.
– Габи, – мягко произнесла Люси. – Меня зовут Люси. Я – дочь Китти.
– Дочь Китти? Ты Люси?
Девушка застенчиво кивнула головой. Дверь открылась, и круглолицая женщина прижала ее к себе, трепля за щеки и выкрикивая какие-то приветствия по-гречески.
– Ты пришла. Хорошо. Я ждала тебя, Люси.
Габи провела девушку в маленькую гостиную, в которой стояли жесткая викторианская софа и стулья. Люси поняла, что она попала туда, куда надо. На стене над небольшим камином висела фотография в рамке. На ней стояли рядом Китти и какой-то молодой человек. Люси в изумлении разглядывала свою улыбающуюся мать и самоуверенного юношу со свирепыми черными глазами. Она поняла, что это Константин Скеди, и ее поразило, с какой нежностью он смотрел на Китти. Это напомнило Люси о собственных чувствах. Интересно, может быть, она чувствовала себя защитницей своей миниатюрной матери из-за собственного высокого роста? Или в Китти было что-то детское, что-то пробуждавшее в близких ей людях желание оберегать ее?
– Тебе нравится мой мальчик? Poli oraio?
Люси кивнула с серьезным видом. За последние несколько дней она нахваталась достаточно греческих слов, чтобы понять смысл.
– Да, он очень красивый, Габи.
Девушка села и взяла кувшин воды, оставленный Габи на столике рядом с вазой, полной полевых цветов, и большим bleh mati, талисманом в форме стеклянного глаза, приносящим удачу, который активно продавали туристам в Афинах. Габи вручила его гостье в первую же ночь, объяснив на ломаном английском – иностранном английском, как она в шутку выразилась, – что критские матери иногда прикалывали значок в виде голубого глаза на одежду своих детей, чтобы защитить их.
Люси наполнила стакан водой и залпом выпила ее. Перед пробуждением девушке снился прекрасный сон. Она стояла на пристани vaporetto в Венеции, смотря как с пыхтением отчаливает катер, увозящий в аэропорт ее мать и Ли. Маленькие, почти кукольные фигурки двух женщин стояли на корме судна, приземистые и круглые, как уиллендорфские Венеры. Их улыбающиеся лица были частично скрыты под гигантскими шляпами XVIII века, украшенными розами и миниатюрными парусниками, ярко раскрашенные флаги которых развевались на мачтах. Обе женщины махали руками и звали Люси, их лица светились от счастья, и она чувствовала, как ее гнев на мать тихо исчезает.
Китти была счастлива перед смертью, подумала Люси, скатившись с кровати и начав одеваться. А жизнь ее матери с Ли была хорошей, можно даже сказать, храброй и вдохновляющей.
После посещения пещеры Скотеино прошло два дня, и Люси, не переставая, думала о своем отказе признать храбрость матери. Неужели она была столь не уверена в себе, что не могла признать силу и успех Китти? Или причины тут менее очевидные? Может, все дело в том, что мать в ней больше не нуждалась? Да, возможно. Все свое детство Люси верила, что именно ее сила поддерживала Китти, когда их покинул отец. Определенно, она помогала своей матери и знала это. Но поддержка слабого – всего лишь детская мечта. Неужели кто-то, настолько целеустремленный и талантливый, как Китти, не мог справиться со всем сам?
Люси задержалась у окна посмотреть на горы. Стояло еще одно прекрасное критское утро. Она повернулась к ящику, где сложила все свои путеводители вместе с копией дневника Желанной Адамс и турецким манускриптом. Взяла дневник и открыла его на последних записях.
«30 июля 1797 года
Дорогая моя!
Я пишу эти строки, потому что иногда легче понять слова на бумаге, в разговоре можно что-то истолковать превратно. Я не хотел оставлять тебя прошлой ночью и идти с другими мужчинами на вечер к нашему хозяину, Фотису Стаматапулосу. Как ты знаешь, он устраивал маскарад для джентльменов, и я не мог взять тебя с собой. Доменико считает. Фотиса одним из самых могущественных людей в Греции и говорит, что лучше его не обижать. (Вечно эти его политесы – Доменико так старается угодить всем влиятельным персонам.) Однако я поднимал бокалы за здоровье Фотиса, пребывая в мрачном настроении, думая о тебе, о том, что ты чувствуешь себя покинутой.
Желанная, я не понимаю варварских привычек этих богатых греческих купцов, шикарно разодетых и ведущих бесконечные беседы. Это так не по-венециански. Представь мою радость, когда я наконец вернулся в нашу комнату и нашел твою записку, гласящую, что у тебя есть для меня сюрприз. Я медленно снял с себя всю одежду и встал перед длинным зеркалом, которое, как мне рассказывали, было даровано морским капитаном нашему хозяину вместо уплаты долга. Зачем дурачить себя, Джакомо, сказал я себе, разглядывая отражающееся в зеркале безотрадное зрелище – уже далеко не белые зубы, сгорбленные плечи, обвисшие ягодицы и подернутые морозом волосы над признаком мужественности.
Я стоял, созерцая это старое создание в зеркале, а тем временем ты пробралась в комнату. Как же ты была прекрасна, дорогая, одетая как Эме на портрете в моих часах. Ты не могла поразить меня больше, и я был растроган до крайности. А затем – с какой серьезностью ты выслушивала мои тирады о моей старости и обреченности нашего союза.
– Джакомо, моя любовь сделает тебя молодым, – ответила ты, к месту процитировав слова Эме из ее письма. – Что есть любовь, как не сила, побеждающая смерть? – прошептала ты. – Наше счастье остановит тиканье часов.
– Эме, – простонал я, подыгрывая тебе, – не скажешь ли ты Желанной, что я люблю ее, и только ее.
Ты, должно быть, поняла мои душевные страдания и остановилась, начав рыдать. Ты говорила, что наша любовь неправильна и что ты должна доставить меня к Эме, к матери моего ребенка.
– Душа моя, – сказал я, беря тебя за руки и целуя их. А что еще я мог сделать для твоего успокоения? – Это было давным-давно, милая моя. Не позволяй чувству долга портить наше счастье – ведь нам выпал единственный шанс.
Желанная, я люблю только тебя. Твоя красота возродила меня, и я снова испытываю головокружительное чувство освобождения силы, дремлющей в каждом мужчине, – знания, что она проснулась и вырвалась на свободу.
Я пишу эти строки, а ты мирно спишь на кровати рядом со мной. Ветер колышет белые занавески этой простой комнаты, и золотой свет Гомера сверкает на волнах, разбивающихся о берег. Теперь я отложу перо и предамся горестным предчувствиям о нашем расставании. Я уже не надеялся найти счастье, Желанная, и вдруг снова получил jouissance столь щедро – еще раз. Я люблю, я люблю и взываю к тебе и к мойрамГреции: пожалуйста, будьте на моей стороне!
Джакомо
1 августа 1797 года
Я пишу это, сидя на холме Суньона. Мужчины ушли, чтобы зарисовать место, где отец Тесея бросился на скалы, когда его легкомысленный сын забыл поднять паруса победы. Не так давно я наблюдала за тем, как Доменико и Джакомо исчезли, скрывшись из виду, идя по узкой песчаной дорожке, ведущей на вершину скалы. Манолис сновал между ними туда-сюда, держа зонтик от солнца. И теперь я сижу здесь, держа дневник на коленях, и смотрю на Эгейское море. Мне грустно. Мы собираемся в Константинополь. Другого плана у нас нет и быть не может. Джакомо написал Эме, обещая вызволить ее, ведь она – мать его ребенка. Когда я сказала Казанове, что это его долг, он затряс головой и застонал. Затем задумался и спросил: а может, я просто сама хочу, чтобы мы отправились в Константинополь?
Я сказала «да», потому что у меня нет права удерживать его, и все равно мне хотелось кричать на всю Грецию, что я хочу быть с Джакомо вечно.
Ни он, ни я не знаем, что делать в этой ситуации, и сегодня утром Манолис отвел нас к местной ведьме, предсказывающей будущее.
Я попробую описать эту встречу, чтобы самой попытаться понять ее слова.
Манолис вел нас по лугу, заросшему высокой травой. Идти было трудно. Доменико несколько раз врезался в мое плечо или забегал вперед, предлагая мне сладостей. Я не обращала на него внимания. В конце концов мы остановились около мраморной колонны, лежащей на боку в траве. На цветной тряпке, брошенной поперек колонны, была рассыпана пригоршня горошин.
– Отойди, Желанная! Это проделки дьявола! – крикнул Манолис. Я не могла не рассмеяться. Какая глупость! Он был суеверен, как дитя. Мы прошли к ближайшей пастушьей хижине, где перед очагом стояла девушка, державшая на руках младенца и готовившая еду.
Она была похожа на ведьму не больше, чем я.
Когда девушка поприветствовала меня, я улыбнулась и погладила ее ребенка по щечке, а она поразила меня, плюнув ему в лицо.
– Мисс Адамс, греки верят, что, проявляя благосклонность к новорожденному, вы можете его сглазить, – сказал Доменико. – Хотя и трудно поверить, что женщина такой красоты, как вы, может иметь дурной глаз.
И он улыбнулся мне невероятно лукавой улыбкой. Джакомо этого не заметил. Он был слишком занят, расспрашивая ведьму о нашей судьбе. Девушка что-то сказала Манолису и убежала в хижину. Спустя секунду она появилась снова с пригоршней засушенных горошин, которые мы уже видели на мраморной колонне. Девушка бросила их на землю и что-то быстро затараторила на греческом, обращаясь к Джакомо.
Кто-то меня зовет. Доменико, я думаю. А, вот он поднимается на холм, как обычно, пыхтя и улыбаясь, как будто он припас для меня целое пиршество».
На этом дневник закончился. Записей больше не было, если не считать старинного турецкого манускрипта, но сейчас от него было мало толку. Люси чувствовала себя так, как будто морские ветры Крита внезапно унесли Желанную Адамс, как они уже сделали это со всем, что привязывало ее к земле. Неужели она никогда не узнает, что же случилось с ее родственницей в тот далекий, скрывающийся во тьме веков полдень? Ей надо найти способ расшифровать турецкий манускрипт Люси аккуратно подняла его и открыла обложку цвета крепкого чая. Внутри на страницах без полей выстроились плотным строем безупречно выписанные значки, напоминавшие стаи птиц. Настоящий архивист должен везде отыскать связующую ниточку, но Люси не сможет ничего найти, если не прочитает этот документ.
Как ужасно, что дневник Желанной оборвался столь неожиданно. Хотя ее дальняя родственница, разумеется, и не подозревала, что две сотни лет спустя его кто-то будет с интересом читать.
Люси, возможно, придется смириться с тем, что она так никогда и не узнает, что же случилось с Желанной Адамс. Однако надежда все-таки есть. Вчера вечером Теодор звонил Габи, чтобы сказать, что его друг, Эндер Мекид, надеется, что она заедет в Стамбул по пути домой. Он очень заинтересовался, узнав про манускрипт. Теодор добавил, что кот по имени Афродита совершенно счастлив и ловит мышей в таверне его матери. Надо ли ей ехать в Стамбул? После телефонного звонка Люси посоветовалась с маятником, и он закачался широкими кругами по часовой стрелке. Это означало «да».
Она аккуратно положила манускрипт обратно в сумку. Внизу было слышно, как Габи режет на кухне овощи. Они провели два дня, вполне довольные компанией друг друга. В первую ночь Габи тепло приняла девушку, напоив ее горным чаем и накормив большой порцией nostimi vounisia pestrofa – сладковатой горной форели. Они распили кувшин домашней рецины, а пара рюмок ракии довершила ужин. Затем они сидели рядом на жесткой софе, набитой конским волосом, и разглядывали фотографии. Габи сидела близко к Люси, гладя ее по руке или по плечу, улыбаясь, когда девушка старалась говорить с ней по-гречески, хотя это и получалось у нее крайне неуклюже.
Спустившись вниз, Люси увидела хозяйку, раскатывающую тесто на кухонном столе. От нее пахло мятой, а на огне в золотистом масле кипел лук и что-то еще, по виду напоминающее одуванчики. Услышав шаги, Габи повернулась к Люси и показала рукой на плиту.
– У нас сегодня на завтрак chortopitakia, ты не против? А потом мы вместе поработаем в саду.
Не успела Люси сказать и слово, как Габи схватила девушку за руку и потащила к столу. Она принялась рассказывать об овощах, лежащих на нем: дикая морковь – stafilinkaki; мак-самосейка – koutsoundades; истод – galatsides; чертополох – tsochi; дикий фенхель – maratha; молодой лук-порей – prasakia. Она передала Люси нож и жестами объяснила, что нужно порезать морковку и фенхель.
Люси первой увидела фургон, въезжающий в ворота, когда они с Габи сидели на крыльце, чистили бобы и бросали их в кастрюлю. Она поднялась, тогда как Габи шумно задышала, с усилием встав на ноги, то ли от злости, то ли от боли Люси не была уверена. С переднего сиденья фургона на землю спрыгнула Ли. Она что-то сказала Янису, сидевшему за рулем, и прошла во двор. Около крыльца Ли сняла шляпу и принялась ею обмахиваться, угрюмо смотря на Габи и Люси. Вокруг старого дома распевали свою торжественную летнюю песню цикады.
– Почему ты не приехала раньше? – спросила Габи.
– Я оставила тебе сообщение, – ответила Ли, хмурясь. – Я занималась организацией церемонии, посвященной памяти Китти.
– Ты плохая девочка. Ты забыла о Габи. – Габи подняла кастрюлю с бобами и выразительно стукнула ею по столу.
Люси подумала, что Ли сейчас закричит. Вместо этого та склонила голову, как провинившийся ребенок.
– Да, ты права. Я – старая дура, Габи.
Хозяйка быстро сошла с крыльца, подошла к Ли, положила руки на ее щеки и, притянув женщину к себе, поцеловала ее в лоб.
– Ты не дура. Я знаю это. Пошли. Посидим, выпьем ракии.
Она взяла Ли за руку, и две улыбающиеся женщины пошли навстречу Люси.
Ли стояла у окна комнаты, где они с Китти останавливались, когда приезжали к Габи, и наблюдала, как Люси собирает помидоры в саду. Девушка двигалась с трогательной целеустремленностью, сочетая свой мужской рост с истинно женской изящностью. Ли удивилась нежности своих чувств. Боже мой, до чего же родителям, наверное, тяжело смотреть, как взрослеют их дети. Она никогда не давала себе шанса испытать это болезненное чувство. Помогать Люси найти безопасную дорогу в зрелость было заботой Китти, а не ее. Как-то раз Ли стала свидетелем, как птенец скворца выпал из гнезда. Мать весь день носила своему ребенку червей и все ждала, когда же он полетит. Ночью птенец умер. Ли нашла его останки вдавленными в землю, неизвестно, из-за чего он погиб, то ли от холода, то ли от когтей кошки. Его смерть ужасно ее расстроила. «Возможно, я неправильно расценивала материнскую любовь, – подумала Ли тогда, – не понимая, что она может быть метафорой привязанности ко всем близким нам людям».
Внизу Габи позвала Люси, и Ли, высунувшись из окна, под виноградной беседкой увидела маленькую женскую фигурку, машущую девушке. Люси поспешила на зов, при этом совершенно не сутулясь. Что ж, девочка осознает свою силу, решила Ли. Она наблюдала, как Люси серьезно кивает, прислушиваясь к наставлениям Габи.
«Это надо уладить. Ты должна отдать долг этой девочке. Она никогда не хотела навредить тебе».
Ли отвернулась от окна и взяла письмо, которое начала писать этим утром.
Дорогая Люси!
Я думаю, что должна изложить тебе свою версию смерти твоей матери. Константин Скеди вторгся в нашу жизнь в тот год, когда Кристин включила в свою экскурсию Зарос. На этом горном курорте было хорошо отдохнуть в разгар поездки. Туристы всегда останавливались в маленьком отеле рядом с водяной, мельницей. На его террасе человек чувствовал себя ближе к звездам и просыпался, вдыхая прохладный горный, воздух, так как гора Псилоритис – самая высокая на Крите. Однажды твоя мать встретила Константина в деревне. Кристин попросила ее подежурить, пока мы ждали второго водителя. Константин предложил помочь и подвез Китти в отель, где был более чем холодно принят Андреасом, который заявил, что не станет иметь дело с palioalvanos. (Это оскорбительное греческое слово, обозначающее проклятых албанцев, Люси) Константин развернулся на каблуках и ушел.
Твоя мать настояла чтобы Андреас на следующий день отправился в деревню, нашел Скеди и привел его обратно, и нашему проводнику пришлось подчиниться Константин жил неподалеку от таверны вместе со своей матерью, Габи, и братом. Его отец был албанцем и приехал на Крит палубным матросом на одном из паромов. Когда этот маршрут закрыли он решил остаться и поселиться среди горного народа Крита. Скоро он встретил Габи и женился на ней. Константин рассказал нам, что критяне считают всех албанцев крестьянами и что браки между критянами и албанцами порицаются.
Короче говоря, он пришел к нам на следующий день на обед и рассказал всю историю. А на следующий год он уже работал вместе с Кристин гидом, а Габи устроилась на работу в отель в Заросе. В эти дни мы видели ее много раз и привыкли к ней.
Ты можешь подумать, что все утряслось. Все, кроме моей ревности. Возможно, это следствие моих многочисленных интрижек, но я страстно жаждала внимания твоей матери Я даже Кристин подозревала в том, что она хотела украсть Китти у меня, хотя разумом понимала, как это смешно. Кристин была просто верным другом, она очень любит своего Джулиана.
Когда твоя мать проводила время с Константином, мое сердце просто разрывалось. И оттого, что он был умным и добродушным парнем, мастером на все руки, и что все окружающие неизменно относились к нему хорошо, мне становилось только хуже. Естественно, Константин был благодарен Китти за то, что она изменила его жизнь, заставив Андреаса и Кристин нанять его на работу. (Мы тогда не знали о приводе в полицию за кражу со взломом в Афинах; все вышло наружу после аварии. Неудивительно, что сам он считал дружеское расположение твоей матери настоящим чудом.)
Константин постоянно приносил ей подарки: цветы; дикий майоран для горного чая, который Китти так любила; маленькие расшитые бисером сумочки и шляпы, сочетающиеся с яркими одеждами, которые ей нравилось носить; а твоя мать благодарила его поцелуем в щеку под моим взглядом. Я начала бояться наших походов в Скотеино. Парень парил вокруг нее, помогая пролезть в пещеру, его рука постоянно искала предлога тронуть Китти за руку или за плечо.
Я стала подозревать твою мать в том, что она поощряет Константина. Мне снилось, как она бросает меня и уходит с ним. Если бы я хотела, чтобы, все закончилось, то нашла бы повод поговорить с Китти серьезно. Мы бы объяснились, и все встало бы на свои места. Но я была гордой и принялась обвинять ее в вещах, которые Китти никогда не совершала, зная, что она не делала этого, понимая, что я веду себя не лучше ревнивых критских мужей, которых мы видели в деревнях, вымещающих злобу на своих женах.
Мы остановились у Габи, и я запретила твоей матери разговаривать с ней, Константином и Янисом, знавшим их обоих, заявив, что ее отношения с сыном Габи подрывают наши отношения. Китти сначала отказалась, но когда она увидела, что я предельно серьезна, то уступила. Затем я уговорила Кристин отказаться от услуг Константина, и твоя мать плакала от смущения, но согласилась.
А на следующий год он приехал к ней в Зарос. В ту самую ночь, когда она умерла. Он узнал дату нашего приезда от клерка в отеле и ждал на террасе до тех пор, пока я не ушла в комнату. Китти осталась, чтобы помочь Кристин оплатить какие-то счета, и Константин нашел ее в офисе отеля, умоляя позволить ему вернуться. У него возникали большие проблемы после того, как мы его уволили. Албанцев вообще-то нанимают в качестве работников, но в некоторых критских деревнях их считают смутьянами. Константин уговорил твою мать поехать с ним и обговорить ситуацию. Она уехала, оставив мне записку. Они сели в машину вместе и вместе погибли, и так закончилось мое счастье.
Я ошибалась в ее намерениях. Не думаю, что Китти спала с ним, она просто любила его. Уверена в этом. Теперь мне понятно, что твоя мать любила Константина как сына. Узнав тебя я поняла ее чувства.
Конечно, Китти вполне могла поехать с Константином и погибнуть, далее если бы я и не чинила им никаких препятствий. Будь я католичкой, я бы нуждалась в отпущении грехов, Люси, но я просто хочу, чтобы ты поняла, как все произошло. Твоя мать меньше всего хотела сделать тебе плохо, когда уехала со мной в Грецию в последние годы своей жизни. Мы были слепы и эгоистичны в своей любви Мы пренебрегли тобой. Сейчас я это понимаю. Но иногда становится невыносимым замечать, как мы причиняем боль тем, кто нам близок. И если этот человек ведет себя так, будто бы с ним все в порядке, нам гораздо легче думать, что на самом деле так оно и есть.
С наилучшими пожеланиями,
Ли
Люси закончила читать письмо Ли. Она сидела в помещении позади дома Габи, где находился старый пресс для производства оливкового масла. Теперь им никто не пользовался, и его заржавленные внутренности покрылись паутиной и пылью. Солнце уже садилось, в заплесневелом здании росли тени. Оттуда, где она сидела, а сидела девушка у самой двери, были видны последние лучи солнца и слышно было, как щебечут птицы в листве миндальных деревьев. Где-то рядом билась в стекло рассерженная пчела. Должно быть, влетела, когда заходила Люси.
Она пошла в это старое здание, так как предположила, что Ли хочет сообщить ей что-то важное о Китти. Это было видно по выражению лиц присутствующих, когда сегодня за ужином ей передали это письмо. Теперь девушка поняла причину внезапного раскаяния Ли в пещере. Все подтвердилось: Китти действительно забыла о ней. Было неприятно слышать правду из уст другого человека. Конечно, Ли также написала, что Китти ее любила. Ну, Люси и так об этом знала, всегда знала, даже когда думала, что мать требует от нее слишком многого.
Девушка открыла дверь, и пчела с жужжанием вылетела наружу. Люси глубоко вздохнула и взглянула на маленькую аллею вокруг дома Габи. Лето уже было в разгаре, хотя стояло только самое начало июня; поля сухой травы, уже коричневой от жары, сияли цветом старой бронзы в гаснущем свете. Люси стало интересно, не стояла ли на этом самом месте таким же июньским вечером ее мать. Но этого уже никогда не узнать. Она упустила шанс увидеть Китти на Крите. Смяв письмо в руке, Люси пошла искать Ли.
Та сидела на террасе, что-то записывая. На столе перед ней, рядом с подносом, стояло множество икон богинь. Люси засомневалась, тронутая видом мощной фигуры Ли по соседству с маленькими изысканными изображениями: круглой, сидящей на корточках, змеиной богиней Крита Иерапетрой; высокой маковой богиней минойского Крита – на голове у нее была корона из маков а ладони вскинуты вверх в благословляющем жесте; и фарфоровой статуэткой молящейся Девы Марии. Здесь в миниатюре стояли боги Китти предположительно объекты поклонения и восхищения. И тут же сидела спутница ее матери, тело которой было подобно неуклюжему чемодану.
– Ну что, прочитала?
– Да, я… – Люси почувствовала, что начинает задыхаться.
– Я знаю, что ты злилась на меня. Я забрала у тебя мать.
– Сейчас я уже не злюсь.
– Чушь.
Люси постаралась не улыбнуться, садясь рядом на скамейку. Казалось, что Ли доставляет удовольствие грубить ей.
– Ли, не нужно так сурово винить себя. Автокатастрофа… она просто случилась. Это не твоя вина. И не моя.
Ли грустно кивнула, и мгновение обе молча сидели в летних сумерках. Люси заметила удрученное выражение лица своей спутницы.
– Думаю, что тебе от этого не легче, ведь так? Да? – спросила Люси.
– Когда мне понадобится твоя помощь, я попрошу. Хорошо?
– Хорошо, Ли, – ответила девушка, стараясь не улыбнуться.
– Ладно. Я тут недавно подумала, что мне будет грустно, когда наше путешествие закончится.
– Но мы же еще увидимся, когда приедем домой, так ведь?
Волнение в голосе Люси неожиданно настолько обрадовало Ли, что она даже почувствовала укол совести, как ребенок, которому дали подарок больший, чем он заслужил. Ее лицо озарилось улыбкой, и она кивнула.
На следующее утро они вместе отправились на поиски ущелья, где погибла Китти. Габи напомнила Ли, что оно лежит к югу от ее дома – примерно в полумиле, если идти по пыльной дороге, извивающейся по берегу маленького озера. Несмотря на жару, они пошли пешком, с трудом преодолевая изрытые поля ломкой, выжженной солнцем травы, чтобы найти тот узкий поворот, где машина Китти слетела с дороги. Люси беспокоило, как тяжело дышит ее спутница. Пожилая женщина устало шла рядом, вспотевшая и стесненная в своей мешковатой непроницаемой одежде. Люси двигалась медленно, притворяясь, что очень заинтересовалась полевыми цветами, растущими на склонах холма. Она будет скучать по Ли, когда уедет с Крита, но перед этим обязательно заедет в Стамбул. Габи уже позвонила в аэропорт, и ей поменяли билет. «Только мне понравилась Греция, как уже надо уезжать», – грустно подумала Люси. Хотя именно так она и путешествует по миру. Сначала говорит «нет», а потом ждет того, что чувствует в действительности. Люси всегда нужно было больше времени, чем матери, чтобы понять себя. На середине крутого склона они остановились осмотреться. Впереди лежали два совершенно одинаковых поворота дороги; каждый сворачивал на почти неотличимые друг от друга склоны холма.
Затем Люси заметила маленький памятник у дороги. Габи и кто-то из ее друзей поставили его здесь. Памятник походил на почтовый ящик, сделанный из стали и стекла. Возвышающийся на металлических ножках, он стоял на сухом месте, прячась за скалой. Здесь ничего не росло, кроме нескольких испепеленных жарой кустов. Люси захотела узнать имена людей, установивших этот памятный знак. Если бы не он, место вряд ли привлекло бы их внимание.
Они подошли и заглянули внутрь. Маленькая лампадка рядом с фотографией Китти Адамс и Константина Скеди.
– Yiate psiethis, за свет ее души, – прошептала Ли и зажгла фитилек лампады, а затем отошла назад и слегка коснулась плеча Люси.
Та подошла поближе и положила голубоглазый талисман, который ей дала Габи, рядом с зажженной лампадой.
– Мама, где бы ты сейчас ни была, – прошептала девушка, – Ли и я желаем тебе покоя.
