Монмартрская исправительная школа для негритянских мальчиков (в возрасте от восьми до четырнадцати лет) производила впечатление солидного и респектабельного заведения. Здание школы, расположенное на Джексоновом холме примерно в миле от городской черты, было выкрашено в ослепительно белый цвет, и когда солнце, клонясь к закату, скрывалось за домом, его окна казались угольно-черными. Некоторым новичкам школы «Два М», которых на раннем рассвете доставляли в их новую обитель (нередко со связанными руками), здание казалось лицом со множеством пустых глазниц, в котором канут их жизни, если, конечно, они не воспротивятся этому; что касается младших, так они попросту плакали навзрыд, и не только потому, что их тонкие шеи сжимала рука изнывающего от жажды блюстителя порядка, который спешил как можно скорее напиться кофе.

В прежние времена здание школы «Два М» принадлежало семейству Фредериксов, владевшему самыми крупными хлопковыми плантациями в Луизиане. Во время гражданской войны Фредериксы потеряли большую часть своих земельных угодий, и в 1870 году бо́льшая часть многочисленного семейства перебралась на запад и (как это ни странно) на север, спасаясь от нового уклада жизни и новой культуры (или, как они считали, от бескультурья), привнесенных союзными войсками, захватившими Новый Орлеан и его окрестности. И лишь одна ветвь этого многочисленного семейства пожелала остаться на небольшой плантации вблизи Монмартра, и, будьте уверены, проявили себя они еще более жестокими и нетерпимыми даже в сравнении с наихудшими представителями белой расы.

Предки многих мальчиков, заточенных в стенах школы «Два М», были рабами на хлопковых плантациях Фредериксов и по этой причине воспринимали свое пребывание здесь с неподдельной иронией («Мы же негры-слуги по дому!» — горько шутили они). Это не слишком способствовало их становлению на путь исправления.

В 1885 году здание и прилегающие к нему несколько акров земли были изъяты у прежних собственников, перешли во владение города Монмартра и стали использоваться по нынешнему назначению; созданная здесь исправительная школа «Два М» очень скоро обрела устрашающую репутацию. Хотя контингент школы был исключительно чернокожий, директором был белый янки, настоящее имя которого — Теодор Спинкс — было напрочь забыто и заменено величественным прозвищем Генерал. Никому было не ведомо, какой армией командовал Генерал, да никого это и не интересовало. По правде сказать, Генерал в своей жизни и пороху-то не нюхал, однако он был мерзким и трусливым типом, для которого главное — это чин, а что касается нравственности, то этой категории в его сознании места не было.

Генерал управлял школой «Два М» по принципу, который сам придумал и которому дал название «две дисциплины». Суть этого принципа заключалась в следующем: днем жизнь школы была организована по уставу, близкому к армейскому, а ночью действовало право, установленное самими воспитанниками, которое они называли «правом кулака». Логика Генерала была предельно простой. С одной стороны, он полагал, что, подчиняясь дисциплине и соблюдая ее правила, мальчики смогут применять и использовать их в своей дальнейшей жизни. С другой стороны, он был убежден, что с наступлением темноты его подопечные сами разберутся в том, что упустили воспитатели в течение дня. В общем, Генерал пытался прикрыть фиговым листком гниль «плодов просвещения»: сами преподаватели с хладнокровной жестокостью и без всякого стеснения пользовались «кулачным правом» (причем никто из взрослых не испытывал ни угрызений совести, ни страха перед законом за свои противоправные действия).

Одним из следствий политики «двух дисциплин» было разделение воспитанников «Двух М» на две группировки: на «стрелков» и «кулаков». Стрелками по большей части (но не всегда) были младшие ребята, которым удавалось избежать самого худшего в ежедневной режимной рутине. Но страдания их начинались после того, как Старая Ханна прекращала заливать своим золотым светом Монмартр и орда кулаков с гиканьем и ржанием неслась, сотрясая стены спален и желая вершить суд и мстить согласно своему функциональному назначению в воспитательной системе.

Кулаков, в свою очередь, питала энергией неутолимая жажда воспитательского коллектива к побоям и издевательству. Некоторые преподаватели хищно облизывались, слыша свист хлыста, врезающегося в голое тело, или видя лицо ребенка, голову которого только что вытащили из наполненного водой корыта и который тужится от усилий освободить легкие от набравшейся в них воды. Неудивительно, что кулаки блестяще умели вести свои собственные «уроки» в тишине ночи.

В школе в то время было немало трудных подростков, отбывающих наказание за тяжкие преступления, совершенные на улицах Култауна. Тот факт, что детей старше четырнадцати лет в школе не было (администрация строго следила за тем, чтобы сразу же после своего четырнадцатого дня рождения подростка переводили досиживать срок во взрослую тюрьму, расположенную в другом конце города), отнюдь не свидетельствовал о том, что в школе не было серьезных преступников: там были малыши, которые, вооружившись самодельными пистолетами, совершили попытку вооруженного ограбления ночного клуба «Жженый сахар»; лица многих воспитанников были в шрамах, полученных в ожесточенных драках с применением бритв; была там и шайка подростков, которые убили маленькую девочку только ради того, чтобы показать, какие они крутые. На вершине этой криминальной пирамиды восседал тринадцатилетний Джонс по прозвищу Собачий Клык, громадный увалень с дикими глазами. Он провел в школе «Два М» всего год, но еще до его появления там его приключения попали на страницы «Монмарт Кроникл», а здесь кулаки считали его главарем, то есть «человеком с идеей в голове».

Собачий Клык оказался в исправительной школе за двойное убийство и в свои тринадцать лет смотрел на будущее через железные прутья тюремной решетки. Он родился в портовом районе Култауна, в том месте, где Канал-стрит пересекается с Келлеруэй, и был единственным сыном молодой проститутки, которую звали Чатни, и ее взбалмошного сутенера по имени Джонс. В тот период, когда Собачий Клык подрастал, Джонс появлялся дома довольно редко. Но когда он раз в Полгода возникал неизвестно откуда на грязной Канал-стрит, Собачий Клык получал грандиозную трепку, в финале которой отец обычно колотил сына о поребрик тротуара, после чего тот не менее двух недель вынужден был отлеживаться. А Чатни… она усталыми глазами, сжав губы и с болью в сердце наблюдала за этими избиениями. В эти времена Собачьему Клыку часто удавалось стянуть дешевое пойло из какого-нибудь старого драндулета, припаркованного за ночным клубом, и протащить ящик с бутылками в один из портовых складов. Там он и обдумывал план мести, напиваясь для храбрости.

История жизни Собачьего Клыка отнюдь не выглядит необычной на фоне жизнеописаний воспитанников исправительной школы. Большинство култаунских детей — в особенности дети проституток — воспринимали побои так, как новорожденный воспринимает грудь матери. Но Собачий Клык, становившийся изо дня в день все здоровее и сильнее, не мог больше сносить звериную злобу своего папаши (одно дыхание которого заставляло его плакать), молчаливую овечью покорность матери и свои одинокие ночи на проклятом складе, где он не слышал ничего, кроме дьявольского завывания ветра.

Однажды ночью Собачий Клык напился до того, что едва не свалился с лестницы, по которой спускался из своего убежища на складе. Он нашел большой гвоздь и полудюймовую доску. Обломком кирпича он вколотил гвоздь в доску и направился к дому на углу Келлеруэй, в котором жила Чатни. Стараясь не шуметь, он открыл дверь, хотя Джонс все равно не услышал бы его, потому что из-за своего хриплого дыхания и стонов он был не в состоянии слышать какие-либо посторонние звуки. Однако Собачий Клык схоронился в тени и молча наблюдал за тем, как его родители занимаются любовью.

Собачий Клык простоял в своем темном углу не меньше двух часов, дожидаясь, когда Джонс кончит и заснет.

Дождавшись, он подошел к краю кровати и со спокойным, как вода на глубине, лицом занес доску над головой отца, а потом с криком и со всего маху опустил ее вниз, глубоко вонзив гвоздь в затылочную часть шеи Джонса. Джонс мгновенно проснулся — его первой мыслью было то, что подручные дьявола явились за ним и уже тащат его вниз, в преисподнюю, — он рывком выдернул гвоздь из шеи и, захлебываясь душераздирающим воплем, сполз с кровати. Его качало из стороны в сторону; по лицу непонятно почему блуждала лукавая улыбка; из-под пальцев, зажимающих рану на шее, струилась кровь. Через несколько секунд он рухнул на колени и отправился прямиком в ад.

Чатни, разумеется, тоже проснулась, но Собачий Клык был не в том настроении, чтобы прощать, а поэтому он бил ее доской, кулаками и всем, что попадалось под руку, бил до тех пор, пока лицо матери не стало неузнаваемым. А потом, когда, глотая кровь и зубы, она лежала там, где на нее обрушился первый удар, Собачий Клык изнасиловал ее; для него, двенадцатилетнего, проникнуть внутрь матери, проникнуть туда, откуда он появился на свет, было как бы финальным аккордом ее унижения.

Именно этот ужасающий эпизод привлек внимание «Монмартр Кроникл». Убийство не было чем-то необычным в Монмартре и в Култауне, где одни негры убивали других негров с такой же регулярностью, с какой реальные тяготы жизни упоминались в погребальных песнопениях. Но чтобы мальчик изнасиловал свою мать? Белые журналисты не упустили случая вновь подвергнуть анализу негритянскую ментальность и заверить своих читателей в том, что для них это не такая уж большая неожиданность. Чернокожие лишь качали головами и пытались в беседах друг с другом разобраться в произошедшем, чтобы найти ему хоть какое-то объяснение. Но какие тут могут быть объяснения? Матушка Люси сказала Толстухе Анни: «Мы все поголовно свихнулись. А у этого парня, похоже, крыша окончательно съехала».

В исправительной школе считали, что именно Собачий Клык, и никто другой, ввел кулачное право. Никто не спорил против этого, хотя старшие мальчики помнили, что еще до прибытия Собачьего Клыка в «Два М» это право там уже существовало. Однако, как бы то ни было, перечить Собачьему Клыку не решался никто.

Постоянно демонстрируя свою силу и кровожадность (молва о которых неотступно следовала за ним), Собачий Клык мог вообще не спать. Во-первых, это прибавляло ко всем его качествам еще и некоторую мистическую способность, которая поражала молодые умы воспитанников школы. Во-вторых, его бессонница делала сон остальных крайне опасным, особенно для тех стрелков, над которыми постоянно издевались, — недаром говорят, что «нет более опасного негра, чем негр, которому не спится». В ранние предутренние часы, когда кулаки видели во сне лучшую жизнь, Собачий Клык беззвучно крался по спальням, чувствуя себя дьяволом. Время от времени он склонялся то над одним, то над другим спящим телом, словно завидуя покою, в котором оно пребывало; при этом силуэт странного кулона, свешивавшегося с его шеи, был отчетливо различим в лунном свете, струящемся из окна. Именно из-за этого кулона его и прозвали Собачьим Клыком. Впрочем, никто не верил в то, что зуб действительно был собачий. Скорее всего, этот сувенир был раньше во рту его собственной матери.

Первое знакомство с кулачным правом заключалось в определенном ритуале, через который проходили все вновь прибывшие. После того как гасили свет, закрывали двери и воспитатели уход или в свое крыло, Джонс по прозвищу Собачий Клык шел в умывалку и выносил оттуда старое ведро, вокруг которого собирались все воспитанники — и кулаки, и стрелки, — и все они дружно скандировали: «Ведро! Ведро! Ведро!». Потом всех новеньких выталкивали на середину круга, и Собачий Клык и несколько его приближенных срывали с мальчиков одежду и безжалостно лупили их, норовя ударить костяшками сжатых в кулаки пальцев, а толпа в это время ржала и улюлюкала. Затем голых перепуганных ребят выстраивали в линейку и Собачий Клык вышагивал туда-сюда перед этим строем и оглядывал их словно сержант, готовящий роту к смотру.

— Ну, кто первый? — командирским голосом возглашал Собачий Клык. — А ну, негры, давайте, ссыте в это ведро, ссыте, как черномазые обитатели джунглей, ведь вы такие и есть!

После этих слов какого-нибудь мальчика выволакивали из строя и заставляли мочиться в ведро. Но, как это обычно бывает, ребенок бывал настолько перепуган, что его мочевой пузырь словно защемляло и в ведро проливалось буквально несколько капель. Новичок скорее готов был обкакаться от страха, чем исполнить то, что ему приказывали, а обитатели школы издевались над ним до тех пор, пока все его тело не покрывалось гусиной кожей. И тогда Собачий Клык внимательно изучал сначала содержимое ведра, а затем жалкую сморщенную пипиську ребенка и подавал знак стоящим вокруг кулакам.

— Я сделаю это ради тебя; буду Творцом, сотворившим бытие, — изрекал он (он всегда так говорил: «буду Творцом, сотворившим бытие»). — Мы будем бить тебя по жопе, стрелок, до тех пор, пока ведро не наполнится!

Собачий Клык и его свита приступали к исполнению обещанного, нещадно колотя несчастных новичков, пуская в ход кулаки, колени и локти, а стоящие вокруг воспитанники школы подбадривали их улюлюканьем и одобрительными возгласами (они были несказанно рады тому, что хоть эту ночь проведут без обычного страха). Ведро, разумеется, никогда не наполнялось. Но дело было вовсе не в этом, а в том, чтобы удовлетворить жажду Собачьего Клыка мучить других, и временами эта жажда была настолько сильной, что новичок в течение часа, а то и дольше стоял в галдящем кругу, глотая слезы и кровь и выплевывая свои зубы, пока Собачий Клык не сигналил отбой. А затем он поднимал ведро над головой и выливал его содержимое на голову первого же попавшегося (неизвестно, чем обосновывался его выбор) под руку глупого ребенка, который только что подстрекал его мучить такого же, как он. Когда избитый, истерзанный ребенок плакал, он обычно говорил:

— Слезами ты себе не поможешь. А вот ссака хорошо залечивает раны. Любой раб-негр подтвердит это.

Ночь, когда Лик и Соня прибыли в школу «Два М», можно было считать счастливой. Им не повезло в том, что тогда они были единственными вновь прибывшими (поэтому они сполна вкусили побоев). Но им повезло в другом: в тот день Джонс Собачий Клык был в гораздо более добром настроении, чем обычно (он не спал три предшествующие ночи и, хотя не утратил обычной вспыльчивости, не сильно был склонен к рукоприкладству). Конечно, когда Лика под возбужденными взглядами воспитанников школы вытолкали на середину круга, его мочевой пузырь заклинило намертво и из его сморщенной, не больше арахисового стручка, пиписьки не вытекло ни капли. Ему удалось выйти из круга, получив относительно скромную порцию побоев, это не послужило ему утешением, поскольку тогда еще Лик не знал, что дело могло кончиться совсем иначе. Свернувшись клубком на холодном полу, он, напрягшись изо всех сил, стал терпеливо сносить свирепые удары кулаков, а потом все-таки нашел в себе силы подняться на колени и даже немного пописать в ведро.

Что касается Сони, так он тоже получил свою долю тумаков, однако, обладая железными нервами, он мочился в ведро, словно лошадь в жаркий день. Когда кулаки набросились на него, он стал отбиваться от них, выкрикивая унизительные ругательства. Ведь язык у Сони был подвешен очень хорошо.

— Ну давайте, обоссанные придурки! — кричал он. — Плевать я на вас хотел, как плюют на вас белые люди! Ну подождите, гады! Я тоже изобью вас так, что после этого белые запрут вас, черножопых, в сумасшедший дом на всю жизнь!

Соня молотил кулаков руками и ногами, а они изо всех сил старались пригвоздить жилистого стрелка к полу. В пылу боя Соня даже изловчился дать со всего маху добрую затрещину Собачьему Клыку, отчего все, кто находился в клубке дерущихся, а также и те, кто стоял вокруг, внезапно застыли в молчании, видя, как Собачий Клык грохнулся на спину. Собачий Клык с ревом вскочил на ноги; сейчас этот огромный не по возрасту парень казался еще больше. Схватив ведро с мочой, которое благодаря мочевому пузырю Сони было наполнено больше, чем на половину, он поднял его, отчего все, стоявшие рядом кулаки закричали и прикрыли свои головы растопыренными руками.

— Маленькому стрелку требуется омовение мочой! — заорал Собачий Клык, его дикие глаза блуждали по сторонам.

— Пошел к черту! — огрызнулся Соня, глотая слезы и сопли.

— Уже в пути! — тихим голосом произнес Собачий Клык, и его губы скривились в жестокой плотоядной усмешке, отчего стоящие вокруг воспитанники непроизвольно зажмурились.

Вдруг Соня опустился на колени и одним неуловимым молниеносным движением нанес Собачьему Клыку резкий удар кулаком прямо между ног, по его большой, как у взрослого мужчины, мошонке, вложив в удар всю силу и отчаяние, порожденные страхом и злостью. Бешеные глаза Собачьего Клыка, казалось, вот-вот выскочат из орбит; он закачался, стараясь изо всех сил удержать равновесие, но не смог. Его щеки вдруг впали, челюсть отвисла, рот раскрылся, и он рухнул на спину, опрокинув ведро и окатив мочой свое лицо и плечи.

Воцарилось гробовое молчание, похожее на затишье перед бурей, а затем воспитанники школы зашлись в диком хохоте, в котором явно чувствовалось облегчение. А Соня поднялся на ноги и, слушая восторженный шум, смотрел вокруг с видом волшебника, сотворившего чудо. Он обошел вокруг Собачьего Клыка, который все еще лежал в луже мочи, держась обеими руками за мошонку.

— Пусть я стрелок! — закричал Соня. — И потому не имею таких больших яиц! Однако я знаю, как с ними обращаться!

А школьники все смеялись и смеялись до тех пор, пока Собачий Клык не поднялся на ноги и огонь в его глазах, сверкнувший подобно ночной молнии, не заставил толпу мгновенно притихнуть.

Разумеется, унижение, которое испытал в ту ночь Собачий Клык, не подорвало его репутации (немало слез пришлось пролить стрелкам в свои подушки в течение нескольких месяцев после произошедшего). Слишком силен был Собачий Клык и очень коварен, а к тому же не имел ни малейшего желания топить свой авторитет в ведерке с мочой. За храбрость, проявленную в первую ночь в школе, Соня был немедленно переведен из стрелков в кулаки, в то время как Лику предстояло жить безрадостной жизнью стрелка. По крайней мере поначалу.

Излишне говорить о том, что первые несколько месяцев жизни Лика в школе «Два М», во время которых он не чувствовал ничего, кроме одиночества и боли, были самым худшим временем в его жизни. Это продолжалось до тех пор, пока Соня, пробившись в авторитеты, не смог защищать друга и — что было более важным — Лику повезло встретиться с профессором Хупом и постичь все особенности того медного изделия, которое называется корнетом. Однако, когда Лик через четыре года покинул стены школы «Два М», унося с собой свою судьбу, которая звучала в мелодиях его корнета, судьбы его сотоварищей смотрелись, как волчьи ямы — в различимом будущем перед всеми ними маячила лишь одна дорога, да и та вела в ад. Лик пережил все благодаря музыке (благодаря тому благу, что дала ему музыка). А что до Собачьего Клыка, так он расстался с жизнью в шестнадцать лет — ему перерезали бритвой горло во взрослой тюрьме на другом конце города. А Соня? Он был убит, когда ему было чуть за тридцать, конкурентом-букмекером в Нью-Йорке. А цена того, за что он отдал жизнь, была не более цены маленького ведерка с мочой.