Глава двадцать третья

Подобно тому как во время жары мерзнут ноги, влюбленный ощущает одиночество сильнее.

Элизабет не исчезла. Она все еще здесь, со мной. Но отчасти она потеряла со мной связь. Есть какая-то часть наших отношений, которая полностью отошла к ней. Мы не говорим об этом, потому что каждый раз, когда я об этом заговариваю, она отходит еще дальше.

Мы с ней не воевали. И все же есть ощущение, что мы живем во времена перемирия. Прямо сейчас наше счастье может существовать в своего рода пузыре, где не принято спрашивать, поэтому я все время придумываю вопросы, которые могут проткнуть этот пузырь и поставят нас в неловкое положение, а может, ввергнут в спор.

Элизабет ничего этого не признает.

Если спросить ее, то у нас все отлично. По ее мнению, Арбус – нечто, что имело место в прошлом и там же осталось. Она считает, что мы действуем сообща.

И все же я чувствую одиночество. Чувствую отсутствие даже в присутствии.

Элизабет замечает это. Она не может не замечать. И по-своему – я еще только изучаю, как она это делает, – она старается что-то исправить. Она по-прежнему не делится со мной информацией, но старается компенсировать ее отсутствие. Она приносит мне цветы и вместо того, чтобы поставить весь букет в одну вазу, оставляет по цветку в каждой комнате. Мы смотрим фильмы вместе. Иногда она остается у меня на ночь. И эта близость нередко заставляет меня забыть о моей тревоге. Я даже перестаю чувствовать себя одиноким. Но потом я просыпаюсь посреди ночи. Я смотрю, как она спит в синеватом сумраке. Я чувствую такую нежность… но также и уколы всего того, о чем я не говорю.

Элизабет предлагает нам пойти в парк. Через час она должна быть у Милли, но еще осталось время для прогулки. Я спрашиваю, не хочет ли она пригласить Лори, но она говорит – нет, в этот раз мы пойдем вдвоем. Может быть, это означает, что она хочет мне о чем-то рассказать? Может быть, она что-то видела или о чем-то узнала?

А может, она просто хочет, чтобы мы побыли вместе, что уже само по себе награда. Она берет меня за руку, когда мы пробираемся к Овечьему пастбищу: она держит ее на совсем близком расстоянии от своего тела, рядом с бедром, чтобы прохожим это не казалось неестественным. Она также надела гарнитуру от телефона, чтобы мы могли беседовать, не привлекая внимания. Однако сегодня мы просто идем. Я беспокоюсь, вдруг мы не можем подобрать слова, но надеюсь, что позже разговор все-таки состоится.

Вокруг нас сотни людей, большинство расположились на одеялах или полотенцах, некоторые в шезлонгах. Летом Овечье пастбище становится чем-то вроде городской площади Центрального парка: местом, где можно собираться, устраивать пикники, спрятаться от высоких зданий и полностью открыть себя солнцу. Сидеть на солнце – я уверен, это желание старо, как мир. Моя мать не знала, какое воздействие будет иметь на меня солнце, – если вообще будет иметь. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что мама не понимала, каковы параметры проклятия. Невидим ли я только для других людей или для стихий тоже? Поскольку крем от загара мог бы и не защитить меня, мама держала меня в тени, в сумраке.

Теперь я решил рискнуть. Потому что я знаю точно: я могу чувствовать солнце. Я знаю, что такое купаться в нем, подставлять ему лицо и чувствовать, как сияние легко оседает на коже.

Элизабет раскладывает одеяло, и я сажусь рядом с ней. Для любого, кто посмотрит со стороны, это будет выглядеть так, словно она ждет своего парня. Ни у кого это не вызовет вопросов.

– Ты когда-нибудь бывал на фестивале «Шекспир в парке»? – спрашивает меня Элизабет.

– Нет, – бормочу я, качая головой. Я все еще не привык к тому, что мне не нужно громко говорить «нет», когда я качаю головой, – по крайней мере, с Элизабет.

– Мы должны сходить на него до конца лета. Я встану на рассвете и достану два билета. Пусть это выглядит так, словно ты должен был прийти, но кинул меня.

– Ты можешь отдать это место Лори. Я могу проникнуть следом за тобой и встать в проходе.

– Нет, – улыбается мне Элизабет. – Я хочу пойти с тобой. Я хочу, чтобы ты сидел рядом со мной.

– Не буду с этим спорить. Но лучше не говорить Лори.

– Если он хочет пойти, пусть тоже встанет пораньше.

– Какой шанс, что это случится? – спрашиваю я.

– Такой же, как то, что твой дед угостит нас ужином после спектакля.

Вот оно. Она его упомянула. Я жду продолжения: похоже, что это переход к другому разговору. Но я жду на пару минут дольше, чем следует. К тому моменту, когда я понимаю, что зашел в тупик, уже слишком поздно прокладывать дорогу.

– Однажды я играла Виолу в «Двенадцатой ночи», – вспоминает Элизабет. – У нас была серьезная нехватка мальчиков, интересующихся драмой, поэтому Себастьяна играл корейский мальчик. Все были крайне удивлены, когда в конце выяснилось, что мы близнецы.

– А почему Лори не играл твоего брата?

– Ха! Когда Лори пошел в десятый класс, между ним и нашей преподавательницей по драме начались знаменитые бои по поводу школьного мюзикла. Она хотела поставить «Энни получает ваше оружие», а Лори хотел, чтобы поставили мюзикл о мальчике со странностями. Она сказала – «Энни должна быть первой», он ответил – «заглохни, стерва», после чего ему запретили участвовать в каких бы то ни было постановках. Единственная роль, которую учительница могла бы ему предоставить в «Двенадцатой ночи», – была роль шторма, из-за которого весь хаос и начался.

Закрыв глаза, Элизабет откидывается назад.

– Такое ощущение, что мы в другом времени, в другой стране. Кажется, чтобы освободиться, по требуется вечность, и вот наконец этот момент на стал, и ты здесь. Свободный.

Она отворачивается и подставляет лицо солнцу. Я так и остаюсь сидеть, глядя на всех этих людей, окружающих нас, участвующих в своих собственных историях. По мере того как Элизабет погружается в сон, я пытаюсь разглядеть строчки и параграфы того, что происходит вокруг. Я теряю себя в других, потому что никогда не могу потерять себя в себе самом.

– Это славно, – бормочет Элизабет.

– Да, действительно, – соглашаюсь я.

Элизабет спит. Посредине парка, в середине дня она спит. Как ребенок, погруженный в дневной сон. Она успокаивает себя. Отдыхает.

Только когда проходит час и наступает время идти к Милли, у меня хватает духу разбудить ее.

– Ого, и сколько же я спала? – спрашивает Элизабет, пока я помогаю ей прийти в себя.

Я говорю ей.

– Извини, – отвечает она. – Наверное, мне это действительно было нужно.

Она потягивается и оглядывается на людей, окружающих нас. Интересно, видит ли она то, что вижу я? Или у нее есть какой-то дополнительный слой восприятия. Под какими заклятиями могут быть все эти люди? Какие проклятия их уничтожат?

Если она и видит что-то в этом роде, то не подает виду. Она стоит так, как стояла бы любая другая девушка на ее месте, собирает свои вещи так, как собирала бы их любая другая. По выражению ее лица невозможно сказать, видела ли она какие-нибудь заклинания или проклятия.

– Наверное, я задержусь здесь немного дольше, – говорю я Элизабет. Мне ведь особо не нужно никуда идти.

– Классно, – говорит она. – Я бы оставила тебе одеяло, но, сам понимаешь, ты невидим.

– Спасибо, что напомнила. Я ведь почти забыл.

Улыбка на лице Элизабет все еще немного сонная, несмотря на то что солнце светит очень ярко.

– Целую тебя на прощание, – говорит она в микрофон телефона.

– Я рад получить твой прощальный поцелуй, – говорю я ей.

Это самое большее, что мы можем позволить себе на публике. Жители Нью-Йорка еще могут простить человеку разговоры с воздухом, но начинают по-настоящему беспокоиться, когда кто-то начинает этот воздух целовать.

Я смотрю, как Элизабет уходит. В то же время я понимаю, что нам удалось отложить одиночество почти на час.

Но я понимаю это только потому, что чувствую его возвращение.

Я сижу на траве, но по-настоящему не чувствую травы. Я сижу в парке, но парк не признает того, что я здесь. Дети играют вокруг меня. Влюбленные даже не представляют себе, что я настолько близко. Облако скользит, ненадолго закрывая солнце, но даже не подозревает, что я чувствую тень, которую оно оставляет.

Я часто это делал, особенно летом.

Сейчас все воспринимается по-другому.

Появляется Айван, мой любимый эксперт по выгулу собак. Сейчас при нем ни поводка, ни собаки. Зато рядом с ним – няня Карен. На сегодня она свободна от детей. И вот Айван и Карен гуляют вдвоем – как любая другая молодая пара, только я не могу забыть о том, что знаю о них, поэтому все равно представляю себе рядом с ними собак и детей.

Меня бьет дрожь, хотя солнце вернулось. Женщина, сидящая в одиночестве на одеяле рядом со мной, внезапно начинает расчесывать лицо. Я замечаю это уголком глаза. Вежливость требует, чтобы я смотрел в другую сторону, но что-то, происходящее с этой женщиной, заставляет меня пристальнее всмотреться в нее. Если раньше она расчесывала лицо, то теперь царапает его. Она вонзает в лицо ногти, начинает струиться кровь. Я хочу, чтобы кто-то это заметил. Я невидим. Я не могу помочь.

Я слышу вопль. Видимо, кто-то заметил, что делает эта женщина. Но крик слышится с другой стороны. Я поворачиваюсь и замечаю, что какой-то мужчина поджег свое одеяло. «Мне так холодно!» – кричит он, пока жена хватает ребенка с подожженного одеяла. Она продолжает кричать.

Люди начинают смотреть в эту сторону. Пытаются понять, что происходит.

Подбегает мужчина, который хочет помочь. Он похож на полицейского или пожарного, у которого сегодня выходной. Он топчет одеяло ногами… хотя отец семейства снова хватает спички и теперь уже пытается поджечь собственную одежду. Полицейский хочет крикнуть, чтобы тот остановился, но у него изо рта не вырывается ни единого слова. Он потрясен этим. Он снова пробует закричать, но ничего не выходит. Женщина пытается отобрать спички у мужа. У женщины с другой стороны от меня по лицу струится кровь, и ее пальцы вот-вот доберутся до глаз. Люди устремляются в разные стороны. Они бегут прочь, заметив огонь. Но одна девушка – едва ли она старше меня – тоже пытается бежать, но не может пошевелить ногами. Я вижу, как она старается. Однако ее ноги не работают. Она утратила над ними контроль.

Я чувствую слабость. Мое тело сотрясает дрожь. Я не знаю, в чем дело, но чувствую ужасную усталость. И в то же самое время я ощущаю, что я несу ответственность. Я чувствую: нечто, исходящее от меня, превращается в это.

А подсказку я получаю от ребенка. Мальчик, который был спасен с горящего одеяла. Пока люди бегут, и кричат, и пытаются помочь, взгляд ребенка зафиксирован на одной точке. Он видит кого-то, кого он может видеть, но кого не вижу я. И так я понимаю, что здесь мой дед.

Кто-то повалил женщину на землю, не дав ей ослепить себя. Но она изо всех сил борется, кричит, что глаза нужно вырвать, что лицо нужно содрать. Девочка, которая не может бежать, плачет; мужчина, который не может говорить, застыл неподвижно.

На помощь бежит Айван. Женщина, мимо которой он пробегает, падает на землю и начинает есть грязь.

– БЕГИ! – кричу я. Я не знаю, что еще делать. – БЕГИ! БЕГИ! – Я кричу это снова и снова – этот голос не привязан к моему телу. Я подбегаю к Айвану и отбрасываю его, толкаю назад, к Карен. – УХОДИ! – кричу я ему. – ПРОЧЬ ОТСЮДА!

Айван подчиняется.

Теперь дед может меня услышать. Он знает, что я здесь. Впрочем, конечно же, он знал об этом все время. Мое проклятие дало ему подсказку.

Он не может меня видеть. Я не могу видеть его. И все-таки мы оба здесь.

Женщина, расцарапавшая свое лицо до крови. Мужчина, который чувствует такой холод, что готов себя поджечь. Мужчина, который не может говорить. Девушка, не способная двигаться. Женщина, которая ест грязь. Как он может насылать все эти проклятия одновременно?

Я чувствую, как из меня что-то выходит. Энергия. Дело не в том, что проклятие ослабевает, – я ничуть не более видим, чем обычно. Но он подпитывается от меня. Я это знаю. И поэтому я знаю, что мне надо бежать.

Я стараюсь ни на кого не наткнуться. Я достаточно осторожен и стараюсь не оставить следа. Я не хочу, чтобы он знал, куда я иду. Хотя, если я прав, предполагая, что он чувствует меня, он и так узнает, что я ушел – и куда я направляюсь.

Домой я идти не могу. Я не хочу вести его туда. И по той же причине я не могу идти к Милли. Тогда я мчусь на север – в дальнюю часть парка, так далеко от всех, как только могу. Я проталкиваюсь сквозь Рэмбл, лавируя между людьми, попадающимися мне на пути. Я снова позволяю себе быть исключительно невидимым мальчиком. Я разрываю связь с городом и становлюсь его внимательным привидением. Я проскальзываю сквозь толпу, крепко держась за иллюзию, что никакие мои действия не могут коснуться окружающих. Я причина без следствий. Я шаги без звука. Я не что иное, как воздух, заметный в движении, но исчезающий, едва появившись. Крики следуют за мной по воздуху.