Глава 16

Она обращалась к себе, словно к другому: «Ты сделала то», «Ты сделала это». Арчери понял, что присутствует при исповеди, какой не удостаивалась ни ее мать, ни кто-либо из психиатров, и был восхищен. Необычное использование слова «ты» помогало ему ставить себя на место маленькой девочки, видеть ее глазами, чувствовать ее чувствами, вместе с ней переживать ее нарастающий ужас.

Она сидела в сыром полумраке на том самом месте, где все это когда-то для нее началось, сидела и не двигалась. На ее лице жили, казалось, только веки. Иногда, в самые страшные моменты повествования, они опускались, а затем под медленный выдох поднимались снова. Генри никогда не бывал на спиритических сеансах – он не пошел бы на подобное мероприятие, даже будучи приглашенным, так как считал их несостоятельными с теологической точки зрения, – однако ему приходилось читать о них. И теперь, слушая Элизабет Криллинг, которая бесстрастно и монотонно излагала события своего давнего прошлого, он думал о медиуме, впавшем в транс. Ее рассказ близился к концу, и облегчение на ее лице мешалось с усталостью, как у человека, сбросившего с плеч тяжкий груз.

– …Ты надела пальто – свое лучшее пальто, ведь на тебе было самое нарядное платьице – и побежала через дорогу в соседний сад, мимо оранжереи. Никто тебя не заметил, потому что вокруг никого не было, – говорила она. – Или все же был? Вот, кажется, затворилась потихоньку задняя дверь…

Ты тихонько обошла дом и увидела, что это дядя Берт вышел в сад.

– Дядя Берт, дядя Берт! У меня новое платьице! Можно я пойду покажу его Тесси? – обратилась ты к нему.

И вдруг ты испугалась так, как не пугалась еще никогда в жизни, потому что дядя Берт так странно дышал, часто-часто, и кашлял, как папа во время своих приступов. Потом он обернулся, и ты увидела, что он весь в чем-то красном – красное было на его руках и на плаще.

– Я порезался, – сказал он. – Не смотри, Лиззи! Я просто порезался.

– Я хочу к Тесси! К Тесси!

– Не ходи туда!

– Не трогайте меня! Я в новом платье. Я маме расскажу!

Он стоял перед тобой, весь выпачканный красным, с головой, похожей на голову льва – большой толстогубый рот, широкий нос, курчавые рыжеватые волосы… Да он и был как лев на картинке в той книжке, которую мама не велела тебе трогать…

Красное забрызгало ему лицо и даже стекало из уголка его рта. И тогда он приблизил это страшное лицо к твоему лицу и закричал на тебя:

– Только попробуй скажи ей, Лиззи Криллинг, ты, маленькая задавака, я с тобой такое сделаю! Где бы ты ни была – и где бы я ни был, – я найду тебя – слышишь, найду! – и прибью тебя, как только что прибил старуху!

На этом все кончилось. Пастор сразу понял это по тому, что рассказ девушки прервался и она выпрямилась со звуком, похожим на стон.

– Но потом вы все-таки вернулись? – спросил Арчери. – Вы же пришли сюда еще раз, с матерью?

– С матерью! – воскликнула Элизабет. Викарий не удивился бы, если бы она заплакала. Но этот горький, отчаянный смех его поразил. Он прервался на самой высокой ноте, когда она пустилась в бурные объяснения: – Мне было пять лет, всего пять, понимаете? Я даже не сообразила, что он имел тогда в виду. Мне было страшнее признаться ей в том, что я уже была там. – Генри обратил внимание на это «ей» и интуитивно понял, что больше не услышит от нее слова «мать». – Поймите, я даже не знала тогда, что это кровь, думала, наверное, что это краска. – А потом мы вернулись. Мне не было страшно заходить в дом, я ведь не знала, кого он назвал старухой. Наверное, когда он пригрозил прибить меня, как только что прибил старуху, я решила, что он говорит о миссис Пейнтер. Он знал, что я видела, как он однажды ударил ее. И я нашла тело. Вы ведь это знаете? Господи, какой это был ужас! Я и тогда ничего не поняла сразу. Знаете, что я подумала? Что она вроде как лопнула.

– Не надо, – сказал Арчери.

– Вот видите, вы даже сейчас не хотите об этом слышать. А мне тогда каково было? Девчонке, в пять лет? В пять, господи боже мой! Меня уложили в постель, и я не вставала больше недели. Пейнтера, конечно, арестовали, но я-то этого не знала! Детям такие вещи обычно не говорят. Я вообще не понимала, что случилось, знала только, что тетя Роуз вроде как лопнула, и что это сделал он, и если я расскажу кому-то, что видела его, то он сделает это со мной.

– Ну а потом? Вы и потом никому не рассказывали?

Когда Криллинг описывала священнику, как нашла тело и какое это произвело на нее впечатление, ее голос звучал наигранно. «Еще бы, маленькая девочка нашла труп, – пронеслось у него в голове. – Да, от такого многие шарахнулись бы, как от чумы». Но для нее самое страшное было, видимо, не в этом. Его вопрос о том, что было после, снова словно погрузил Лиз в транс, и перед ее затуманившимся взором встал, очевидно, призрак Пейнтера – того, кого она видела в последний раз на этом самом месте.

– Он найдет тебя, – забормотала она. – Он найдет тебя, где бы ты ни была и где бы он ни был. Ты хотела рассказать ей, но она не стала слушать. «Не думай об этом, детка, просто выброси все из головы». Но как выбросишь… – Лицо девушки задвигалось, пустые глаза моргнули.

– Мисс Криллинг, позвольте мне отвезти вас домой, – попросил священник.

Элизабет уже стояла, повернувшись к дому лицом, – робот со сбоем в программе. Коснувшись рукой кирпичной кладки, она снова заговорила, по-прежнему обращаясь к Генри, но глядя в дом:

– Я не могла забыть. Оно все вспоминалось и вспоминалось, словно маленькое черное колесико крутилось внутри меня, проигрывая один и тот же фильм снова и снова.

Понимала ли она сама, что в ее последней фразе крылась метафора? Сначала пастор сравнил ее с медиумом, но теперь ему пришло на ум, что ее мозг – это скорее испорченная пластинка, которая без устали воспроизводит одну и ту же ужасную мелодию, стоит только иголке ассоциаций скользнуть в нужную бороздку. Он тронул ее за руку и сам удивился той послушности, с которой она опустилась в кресло.

Несколько минут они сидели молча. Криллинг заговорила первой и, как показалось ее собеседнику, совсем пришла в себя.

– Вы ведь знаете Тесси, правда? Она собирается замуж за вашего сына? – Викарий пожал плечами. – Мне кажется, она единственная настоящая подруга, которая была у меня в жизни, – спокойно продолжала девушка. – На следующей неделе у нее был день рождения. Ей исполнялось пять, и я собиралась подарить ей свое старое платье. Прокрасться к ней, пока она будет болтать со старухой. Щедрая маленькая сучка, да? Но я ее так больше и не увидела.

Арчери негромко возразил:

– Вы видели ее сегодня днем, в аптеке.

Спокойствие Лиз балансировало на очень узкой грани, и священник тут же испугался, не злоупотребил ли он им.

– В белой блузке? – спросила мисс Криллинг ровным мертвым голосом и так тихо, что ему пришлось податься вперед, чтобы расслышать. Он кивнул. – Та девушка, у которой не было мелочи?

– Да.

– Она была так близко, а я даже не знала, что это она…

Настала долгая пауза. Чуть слышно шептались мокрые кусты в саду и дрожали поникшие от влаги листья вьюнков на стенах каретного сарая. И тут Элизабет вскинула голову.

– Это, наверное, потому, что я вообще редко смотрю на женщин, – продолжила она. – Вас я видела, и парня, который с вами был, тоже. Помню, еще подумала, что это еще за классный чувак в нашей навозной куче.

– Этот классный чувак, – сказал Арчери, – мой сын.

– Ее парень? Господи, зачем же я вам все это рассказала! – Девушка даже вскрикнула в отчаянии. – И ей бы я уж точно ни за что не сказала – если бы вы не застали меня тут врасплох.

– Это была случайность, совпадение. Может быть, оно и к лучшему, что я знаю.

– Вы! – крикнула Криллинг. – Вы только и думаете что о себе да о своем драгоценном сыночке. А я, обо мне кто подумает?! – Она встала, посмотрела на Генри и снова повернулась к двери с разбитым стеклом.

«А ведь она права», – подумал священник со стыдом. Он и вправду готов был принести всех этих людей – Криллингов, Примеро и даже Имоджен – в жертву счастью Чарльза, только его затея была обречена с самого начала, ведь прошлое не изменишь.

– Что они мне сделают? – спросила Лиз. Пастор не видел ее лица, и говорила она очень тихо. Но столько напряжения и страха было в этих четырех коротких словах, что впечатление было таким, словно она закричала.

– Сделают? – Арчери поднялся на ноги и теперь беспомощно стоял у нее за спиной. – Почему вам что-то должны сделать? – Он вспомнил мертвеца на пешеходном переходе, вспомнил многочисленные следы от уколов на ее бедре и добавил: – Ты не так грешна перед другими, как другие – перед тобой.

– Опять Библия! – крикнула девушка. – Не суйте мне в нос вашу Библию! – Генри смолчал, потому что это была не Библия. – Я пойду наверх, – сказала вдруг Элизабет. – Когда увидите Тесс, передайте ей от меня привет, ладно? Жалко, – добавила она, – что я ей так ничего и не подарила.

Когда он наконец добрался до дома врача, то не чувствовал уже ничего, кроме руки: она свербила, ныла и пульсировала, словно второе сердце, так что ему казалось, будто все его тело стало одной сплошной рукой. Доктора Крокера священник узнал сразу и понял, что тот его тоже вспомнил.

– Удачный у вас получился отпуск, ничего не скажешь, – заметил Крокер. Он уже кончил зашивать палец и теперь наполнял шприц противостолбнячной сывороткой. – Сначала тот парень, который умер на дороге, теперь еще это. Извините, но сейчас вам будет больно. У вас кожа очень толстая.

– Вот как? – Арчери не удержался от улыбки, обнажая руку выше локтя. – Позвольте вас кое о чем спросить. – И он, не теряя времени на пояснения, сразу задал вопрос, который волновал его с тех самых пор, как он вышел из «Приюта Победителя»: – Насколько это возможно?

– Начиная с октября? – Медик смотрел на него с заинтересованным сочувствием. – Скажите, вас это близко касается?

Пастор без труда прочитал мысли доктора и усмехнулся.

– Ну, не настолько близко, – ответил он. – Просто у меня, как это в таких случаях говорится, есть один друг, вот он-то как раз кровно заинтересован.

– Ну, тогда скажу вам, что это практически невозможно. – Крокер тоже усмехнулся в ответ. – Нет, исключения, конечно, бывали, но очень редко. И медицинскую статистику определяют отнюдь не они.

Кивнув, Арчери поднялся, чтобы идти.

– Я должен буду еще раз повидать ваш палец, – сказал врач. – Или пусть это сделает ваш местный доктор. Да и еще пара инъекций вам не помешает. Не забудьте об этом, когда вернетесь домой, хорошо?

Домой… да, он ведь будет дома уже завтра. Его пребывание в Кингзмаркхеме было отнюдь не праздным, и все же теперь, когда дело было сделано, он чувствовал себя отпускником, которому настало время покидать курорт, ставший за время отдыха более знакомым, чем дом.

Генри каждый день прогуливался по местной Хай-стрит – куда чаще, чем в обычной жизни ходил по главной улице своего городка. Он не хуже любой кингзмаркхемской домохозяйки изучил порядок, в котором чередовались на ней магазины, аптека, бакалея и лавка торговца мануфактурой. К тому же городок был действительно очень мил. Ему вдруг стало жаль, что он так мало внимания обращал на окружающую его здесь красоту – и не только внешнюю, ничего общего не имеющую с достоинством и добротой, – в то время как в его памяти отныне и навсегда этот город запечатлеется как место обретенной и тут же утраченной любви и безуспешного поиска.

Уличные фонари, в основном старинные, в фигурных оправах кованого чугуна, освещали улочки, петляющие меж каменных стен, дворы с каретными сараями, цветы в палисадниках перед некоторыми домами… В их жидком свете цветы обретали сверкающую бледность. Всего полчаса назад на улице еще можно было читать, но теперь стало совсем темно, и в окошках высоких фронтонов зажглись огни – они словно противостояли мгле, заполнявшей расщелины меж ними. За тучами не было видно луны.

У «Оливы и голубя» было светло, а автостоянка оказалась заполнена машинами. За стеклянной дверью, отделявшей столовую от коктейль-бара, толпились люди. Молодые люди и девушки группами и парочками сидели на высоких табуретах у стойки или за низкими столиками черного дуба. Арчери тут же подумал, что многое отдал бы за то, чтобы увидеть среди них Чарльза: смеющегося, белозубого, обнимающего за плечи хорошенькую девушку. Не красивую интеллектуалку с пятном на репутации – нет, хорошенькую простушку, пусть даже и туповатую. Но Чарльза там не было. Он сидел в гостиной, один, и писал письма. Всего несколько часов прошло с тех пор, как они расстались с Тесс, а он уже пишет…

– Что, черт побери, с твоей рукой и где ты пропадал так долго?! – встретил священника взволнованный сын.

– Продирался сквозь прошлое.

– Хватит говорить загадками, отец! Тебе это не идет. – Голос Арчери-младшего звучал горько и угрюмо. Викарий удивился: кто это придумал, что страдание облагораживает человека и даже улучшает его характер, и как мог он сам бездумно говорить такое своей пастве? Послушать хотя бы его сына, как он придирается к мелочам, сердится, критикует. – Я уже два часа не могу надписать этот конверт, ведь я же не знаю, где живет тетушка Тесс. – Чарльз посмотрел на него с негодованием. – Адрес записывал ты. Надеюсь, ты его хотя бы не потерял!

– Вот он. – Викарий вынул из кармана открытку и бросил ее на стол. – Пойду позвоню матери, скажу ей, что утром мы будем дома.

– Я пойду с тобой. Вечером тут стало как в склепе.

В склепе? И это при полном-то баре его ровесников, среди которых встречались парни не менее взыскательные, чем он сам? Будь здесь Тесс, он наверняка и слова бы не сказал о склепе! И внезапно Арчери-старший ясно понял, что Чарльза необходимо сделать счастливым, и если счастье для него означает Тесс, то что ж, значит, он ее получит. А для этого теория, которая крутилась у него в голове в последние несколько часов, должна стать реальностью и сработать.

Пастор замер на пороге спальни, положив руку на выключатель, который так и не нажал. В темноте, слыша за спиной дыхание Чарльза, он вдруг ясно вспомнил свой самый первый визит в участок, к Вексфорду. Как он был тогда тверд. «Я категорически против этого брака», – сказал он тогда старшему инспектору. И до чего же все переменилось! Но ведь в то время он еще не испытал, что это значит: жить ради одной улыбки, ради звука любимого голоса. Понять все – значит не только простить, понять – значит стать духом и плотью другого.

Из-за его плеча раздался голос его сына:

– Ты что, не можешь найти выключатель? – Его рука поднялась и столкнулась с отцовской на холодной шершавой стене. Комнату затопило светом. – Что с тобой? У тебя такой измученный вид!

Возможно, все дело было в непривычной нежности в голосе сына. Старший Арчери знал, как легко быть добрым, когда ты счастлив, и насколько невозможно проявлять заботу о другом, переживая собственные страдания. Он вдруг ощутил, как любовь хлынула ему в душу – любовь всепобеждающая и не разбирающая, любовь, направленная не на один объект, но включающая в себя его сына – и жену. Вопреки всему надеясь, что ее голос прозвучит кротко и нежно, он шагнул к телефону.

– Ты совсем меня забыл, – услышал он слова Мэри, полные обиды. – Я уже стала беспокоиться, не случилось ли с тобой чего-нибудь. Или не бросил ли ты меня.

– Никогда в жизни, дорогая, – сказал Генри, чувствуя, как все сжимается у него внутри. И тут же с его уст отголоском недавно слышанного сорвалось: – Кингзмаркхем классными чувихами не блещет. Я по тебе соскучился. – Это была неправда, но он твердо вознамерился лгать и дальше, раз уж решил вернуться на стезю верности и добродетели. – Жаль, что я сейчас не с тобой, дома.

Эту ложь ему предстояло в самом скором времени претворить в правду. Викарий так стиснул кулак, что недавно зашитый палец обожгло болью, и тут же подумал, что со временем и при самой активной помощи времени он все же добьется того, чтобы эта ложь стала правдой…

– Ну ты и выражаешься, – заметил Чарльз, когда он повесил трубку. – Чувихами, да еще классными! Какая вульгарность! – Он по-прежнему не выпускал из рук открытку, сосредоточенно глядя в нее. Всего неделю назад его отец отказался бы верить в то, что созерцание адреса и почерка женщины может привести мужчину в состояние транса.

– В субботу ты меня спрашивал, знаю ли я эти строчки. Точнее, слышал ли я их, – напомнил ему сын. – Теперь я их увидел и вспомнил. Это строфа из длинной пьесы на религиозную тему. Вообще-то она написана прозой, но в ней встречаются стихи – точнее, песни, или даже гимны, – и это часть одного из них.

– Где ты ее видел? В библиотеке? В Оксфорде?

Но молодой человек уже не слушал пастора. Он спросил его – так серьезно, словно только об этом и думал в последние полчаса:

– Где ты был сегодня вечером? Это имеет какое-то отношение ко мне… и к Тесс?

Сказать? Бросить ему спасательный круг несбыточной надежды еще до того, как он сам все докажет и поймет?

– Ездил взглянуть на «Приют Победителя», напоследок, – ответил священник, и Чарльз кивнул. Такое желание отца казалось ему вполне естественным. – И наткнулся там на Элизабет Криллинг. Она пряталась. – Он рассказал сыну о наркотиках и о ее попытках раздобыть еще таблетки, но все остальное утаил.

Арчери-младший отреагировал неожиданно.

– От кого она там пряталась? – заинтересовался он.

– От полиции, наверное, или от матери.

– И что, ты ее бросил там одну? – раздраженно переспросил студент. – Эту полоумную? Бог знает, что она там натворит! И сколько таблеток нужно, чтобы отправить ее на тот свет? А вдруг она специально там заперлась, чтобы покончить с собой? Об этом ты не подумал?

Она тоже упрекала его в том, что он о ней не думает, но даже этот намек не смог его остановить. Генри и в голову не пришло, что, оставляя молодую девушку одну в пустом доме, он поступает безответственно.

– Думаю, нам надо поехать в «Приют Победителя», забрать ее оттуда и отвезти домой, – продолжал Чарльз. Наблюдая внезапно оживившееся лицо сына, Арчери-старший гадал, насколько тот искренен в своей заинтересованности и не является ли этот выплеск энергии результатом желания делать что-нибудь, что угодно, лишь бы не ложиться в постель, где его ждет бессонная ночь. Молодой человек положил открытку в карман. – Тебе это не понравится, – сказал он, – но, по-моему, нам следует захватить ее мать.

– Они поссорились. Девушка ведет себя так, словно ненавидит ее.

– Ерунда. Ты что, никогда не видел их вместе?

Только раз, когда они обменялись взглядом через залу суда, и взгляд этот был напоен непонятной страстью. Больше викарий никогда не видел их вместе. Но он сразу понял, что если бы это Чарльз был где-то один, в беде, в отчаянии, может быть, даже на краю самоубийства, то он, Генри, не хотел бы, чтобы на помощь ему спешили чужие.

– Ты поведешь, – сказал он и бросил сыну ключи от машины.

Церковные часы били одиннадцать. Пастор подумал, не застанут ли они миссис Криллинг уже в постели, и тут ему впервые за весь вечер пришло в голову, что она, возможно, тревожится за свою дочь. Криллинги вообще как-то не вязались у него с обычными человеческими чувствами. Они сильно отличались от большинства людей: мать – безумием, дочь – непокорством. Может быть, поэтому он, вместо того чтобы проявить к двум женщинам милосердие, использовал обеих в своих целях? Машина уже сворачивала на Глиб-роуд, когда он почувствовал, как в груди у него затеплился новый огонек надежды. Еще не поздно – особенно теперь, после ее нечаянной исповеди – вернуть Элизабет к жизни, залечить старую рану, навести порядок в том хаосе, который царил в ее душе.

Снаружи тянуло холодом. Священник был без пальто, а ночь выдалась промозглой. «Странно, прямо как зимой», – подумал он. Было что-то неправильное и гнетущее в этой холодной ночи посреди лета. Ноябрь в цвету, ледяной ноябрьский ветер ерошит пышную листву лета. Нет, незачем искать предзнаменований в природе.

– Как это называется, – обратился Генри к Чарльзу, – когда человек приписывает природе свои чувства? Есть ведь какое-то специальное выражение?

– Патетическая ошибка, – отозвался сын.

Пастор вздрогнул.

– Вот их дом, – сказал он, и они вышли из машины. В номере двадцать четвертом было темно и внизу, и наверху.

– Наверное, она уже легла, – предположил викарий.

– Значит, встанет, – сказал Чарльз и позвонил в звонок. Никто не отозвался, и студент еще несколько раз надавил на кнопку. – Без толку, – сказал он. – Может, обойдем сзади?

Арчери-старший кивнул:

– Вон туда, – и повел сына через подворотню. «Как в пещере», – подумал он, касаясь пальцами стен. Он почему-то ожидал, что они будут липкими, но стены оказались сухими и колючими на ощупь. Вынырнув из подворотни наружу, они очутились в густой тьме с яркими заплатками света: на заднем фасаде длинного дома-террасы горели многочисленные прямоугольники французских окон. Желтые столбы света, разделенные полосами непроницаемой черноты, падали в каждый чахлый палисадник. И только один – у Криллингов – освещен не был.

– Наверное, она куда-то ушла, – сказал пастор, когда они, распахнув легкую калитку из сетки-рабицы, шагнули в палисад. – Мы так мало о них знаем… Я, например, даже не представляю, куда она ходит и есть ли у нее друзья.

Заглянув в первое окно, отец и сын увидели кухню и пустой холл. Чтобы добраться до застекленной двери в гостиную, им пришлось продраться через мокрые заросли крапивы, которая жалила руки.

– Жаль, что мы фонарик не взяли, – проворчал младший Арчери.

– У нас и нет никакого фонарика, – возразил старший. Прищурившись, он посмотрел внутрь. – У меня есть спички.

Первая спичка чиркнула и на миг озарила гостиную – там все было так же, как и несколько дней назад, когда он заходил к миссис Криллинг: мебель завалена тряпками, пол – старыми газетами. Спичка потухла, и викарий бросил ее на сырой бетон под ногами. При свете второй он успел заметить на столе остатки чьего-то ужина: нарезанный хлеб в обертке, чашка, блюдце, баночка с джемом, одинокая тарелка, на которой застыло что-то желтое…

– Можно ехать, – сказал Генри. – Ее здесь нет.

– Дверь не заперта, – заметил Чарльз. Он повернул ручку и тихо толкнул дверь внутрь. В нос им сразу ударил резкий и непонятный запах фруктов и алкоголя.

– Нам нельзя входить. Мы не имеем права вламываться в чужое жилище, – предостерег его священник.

– Никуда я не вламываюсь. – Молодой человек уже занес ногу над порогом, но вдруг замер и повернулся к отцу. – Тебе не кажется, что все это как-то странно? Нет такого ощущения?

Старший Арчери пожал плечами. Оба вошли в гостиную. Запах внутри разил наповал, и вокруг стояла почти полная темнота: ничего, кроме очертаний мебели, видно не было.

– Выключатель у двери слева, – сказал Генри. – Стой здесь, я сейчас найду.

Он забыл, что его сын – уже мужчина и что это его взрослое чувство ответственности привело их сюда. В густой пахучей тьме они снова стали родителем и ребенком. Нельзя поступать, как поступила миссис Криллинг когда-то, нельзя пускать ребенка вперед.

– Жди здесь, – повторил викарий. Ощупью он прошел мимо стола, оттолкнул с дороги низкое кресло, протиснулся за диван и стал шарить по стене в поисках выключателя. – Подожди! – снова крикнул он, куда громче, чем в первый раз, и с неподдельным испугом в голосе. Пробираясь сюда через комнату, пастор зацепился за что-то ногой: какой-нибудь мусор, решил он, сброшенная туфля или раскрытая книга, лежащая на полу обложкой вверх. Но затем препятствие показалось ему куда крупнее и существеннее. По спине у него поползли мурашки. Да, это одежда, а внутри ее что-то большое и тяжелое. Упав на колени, мужчина протянул руки вперед и начал дрожащими пальцами исследовать то, что преграждало ему путь. – О господи!..

– Что такое? В чем дело? – заволновался его сын. – Ты что, не можешь найти выключатель?

Генри онемел. Он отдернул руки – и они оказались мокрыми и липкими. К нему подошел Чарльз. Свет, который пролился сверху, отменив тьму, причинял физическую боль. Арчери-старший зажмурился. Над его головой его сын издавал какие-то нечленораздельные звуки.

Первым, что он увидел, разлепив веки, были его собственные красные руки.

– Не смотри! – велел ему Чарльз, и он тут же понял, что эти же слова пытаются выговорить и его дрожащие губы. Они ведь не служили в полиции и не привыкли к подобным картинам, а потому инстинктивно пытались уберечь друг друга от шока.

Но посмотреть все-таки пришлось. Миссис Криллинг лежала ничком на полу между стеной и диваном, мертвая. Пастор ладонями чувствовал холод ее тела, от шеи до пяток закрытого какими-то розовыми оборками. При взгляде на ее шею он тут же отвернулся: вокруг нее обмотался петлей чулок.

– Но она же вся в крови, – сказал Чарльз. – Ее как будто… О господи! – как будто окропили.