Глава одиннадцатая

Если вы хотите, чтобы с вами что-нибудь произошло, то, скорее всего, это произойдет, когда вы ждете общественный транспорт. Я ждала поезда на Брюнсвик на железнодорожной станции. В тот момент я ела зеленую грушу. У меня есть свой метод поедания груш. Сначала я объедаю по кругу верхушку, а потом поднимаю грушу, чтобы она висела надо мной как лампочка, и, запрокинув голову, подбираюсь к толстенькой нижней части. И вот, когда я так стояла, я заметила молодого человека, смотревшего на меня очень пристально. Я бы и внимания на него не обратила, если бы не его изумленный и какой-то слишком откровенный взгляд. Он выглядел так, будто только что с неба свалился. Его и мужчиной-то еще нельзя было назвать; это был мальчишка, одетый по-взрослому. На нем быта шляпа. И не простая: почти цилиндр, с широкими полями.

Мне показалось, что шляпа очень довольна, что ей удалось найти такую голову, которая все время будет неукоснительно ходить по прямой, напролом через любые водоемы и буреломы, и через маленькие сомнения, которые окружают со всех сторон. И только я стала погружаться в смутно-завистливые переживания, вызванные уверенностью этой шляпы, как вдруг заметила под шляпой взгляд мальчика — ее хозяина, — который тоже меня рассматривал, и тогда я ему улыбнулась и сказала, что я смотрю на его шляпу. Его лицо осветила улыбка изумления, и он опустил глаза. Я швырнула огрызок груши на рельсы. Я подумала, что это часть его вероисповедания — вот так стоять в испуге и изумлении, в черном пальто и черной шляпе. Он раскачивался, вставая то на носки, то на пятки, и его пальто тоже раскачивалось взад и вперед, и я вдруг забеспокоилась, что разговор о шляпах, возможно, был с религиозной точки зрения неуместным. Через некоторое время он снова посмотрел на меня.

— Вы замужем? — спросил он.

Я вытерла рот тыльной стороной руки.

— Замужем? Нет. А вы женаты?

— Нет. — Он покраснел, сложил руки за спиной и уставился на свои ботинки. Они сияли так же, как его шляпа. Потом он снова поднял глаза на меня. — Вам следует выйти замуж.

— Почему это следует?

Я внимательно на него посмотрела. Сама мысль, что мне следует выйти замуж, мне не очень понравилась. Он ничего не ответил. Я понаблюдала за ним какое-то время, а потом отвернулась, расправила платье и прислонилась спиной к стене, так, чтобы мои новые серебряные туфельки слегка выглядывали из-под подола. Я не собиралась продолжать этот разговор, в любом случае он был каким-то дурацким. Мальчик был похож на квакера или на какого-нибудь персонажа из «Маленького домика в прериях», так что он вообще мог понимать?

Но он подошел ко мне, ломая пальцы и пытаясь выдавить из себя улыбку. Он тоже прислонился к стене. Я заметила, что он весь дрожит. Я внезапно осознала всю силу его чувства и тут же пожалела, что улыбалась ему. Я и улыбнулась-то только потому, что подумала, а вдруг он чувствует себя одиноко и неловко в такой шляпе и в таком смешном одеянии. Похоже, он не принадлежал тому потоку человеческих лиц, который обычно плыл мне навстречу. Но я не проронила ни слова. Я надеялась, что и он больше со мной не заговорит.

Неожиданно он взял меня за руку и стал просовывать свои пальцы между моими. У него были потные белые руки, казалось, он пытался как-то привязать меня к себе.

— Эй, прекрати. — Я отняла свою руку и стояла, глядя вниз. Мне хотелось, чтобы он ушел. Он начал объяснять мне, что ему нельзя со мной разговаривать, но что он знает, что я предназначена для него.

— Как тебя зовут? — спросил он. — Ты пойдешь со мной?

Я заметила, что возле ушей у него были маленькие черные локоны.

— Нет, я не могу с тобой пойти.

— Почему не можешь?

— Не могу — и все. Я не была предназначена для него. От одной этой мысли я приходила в ярость. Он ошибся. Я не была такой странной и такой неуместной, как он. Я не была девушкой со странностями. У меня были друзья, нормальные люди. Я попыталась сменить тему. — Слушай, расскажи мне о своей вере. Знакомы ли тебе сомнения? Задавался ли ты когда-нибудь вопросом: а что еще есть на свете?

Его губы дрогнули. Вблизи стало видно, что у него очень прозрачные зеленые глаза, похожие на драгоценные камни. Он их отвел.

— Нет. Я не подвергаю это сомнению. — Он смотрел вперед, на рельсы.

— Это хорошо, — сказала я, и он кивнул, но я не была уверена, что он до конца понимает, как это здорово, поэтому я продолжила: —Хорошо, когда тебя что-то так защищает. Я даже и представить себе не могу, как это, должно быть, здорово. Мне-то приходится все время задавать вопросы, все подвергать сомнению.

— Я тоже задаю вопросы. — Он хмурился и смотрел обиженно, и я печально вздохнула, потому что всего-навсего пыталась объяснить ему, как прекрасна его жизнь по сравнению с моей, полной сомнений и вопросов. Я улыбнулась, чтобы показать, что я ему поверила, хотя, конечно же, это было не так. Но это лишь вдохновило его на еще одну атаку.

— Все равно, разреши мне поцеловать тебя.

Я абсолютно не была готова к такому повороту, особенно после моего несколько топорного крестового похода, поэтому ему удалось застать меня врасплох. Я отвернулась и представила себе, что он испаряется или же что его, как пустой полиэтиленовый пакет, уносит вдаль ветер. Но он по-прежнему стоял там, где стоял, бледный и настойчивый, исполненный веры и зеленых очей, которыми он присосался ко мне, как пиявка. Он пробудил во мне чувство долга, как порой бывает, когда вы чувствуете, что просто обязаны помочь какому-нибудь калеке, даже если он вам и неприятен. Эти потемневшие затуманившиеся глаза, эти бледные длинные пальцы; он весь был такой странный и такой уязвимый, как новичок в школе, с ужасной стрижкой, с которым никто не хочет дружить. Он так нуждался в защите от всех насмешек и зуботычин, которые щедро раздавали Люки Нельсоны мира сего. Мне не нравилось это чувство долга. Я вообще не хотела иметь ничего общего ни с этим чувством, ни с мальчиком, ни с чем вообще. Я просто хотела уехать в Париж.

А он потянулся вперед и прижался губами к моим губам, притягивая к себе мою голову, как ребенок, который хочет отведать то, чего он никогда раньше не пробовал. Как будто я была большим марципановым яблоком, которое только и ждет, когда его съедят. Я обнаружила, что старательно его отпихиваю, но только мягко, чтобы не задеть его чувств. А поскольку я не могла даже подумать без ужаса и содрогания еще об одном таком поцелуе, я сказала «извини, пожалуйста», выпрямилась во весь рост, взяла свой велосипед и пошла прочь, к тому месту, где на перроне стояла какая-то женщина. И после этого мне было уже совершенно не по силам обернуться и взглянуть на него еще раз.

Должна признаться, мое спокойствие было нарушено этим зеленоглазым мальчиком и его голодными навязчивыми пальцами, и мои мысли снова и снова возвращались к тому, что произошло. Что он во мне разглядел такого, что навело его на мысль, будто я для него предназначена? Он что, понял, что я ненормальная? Это был синдром Шерон Бейкер. Все неудачники пытались завербовать меня к себе в клуб. И меня это беспокоило, особенно сейчас, когда я была замаскирована. Я же больше не была прежней Мэнни Кларксон, я была Манон, девушкой первого сорта, элегантной, едущей «по делам». Я попыталась утешить себя тем, что, возможно, просто красное платье и серебряные туфли сами по себе привлекали внимание окружающих.

Я надела это красное платье, чтобы оно напоминало мне, что я собралась на выход. Я находилась не дома, а вне дома. И даже не совсем так. Платье было нужно для того, чтобы задавать мне правильный внешний настрой. Находясь вне дома, я чувствовала, что и солнце, и с пыхтением проходящие мимо поезда, и эта женщина с рыхлыми ногами, засунутыми в тигровой раскраски туфли, и даже тот вызывающий тревогу мальчик — все ожидают, что я буду вежливой и нарядной. Это было состоянием, предназначенным для общения с внешним миром. Вежливость не была присуща мне органически. В действительности я была грубой. В голову мне приходили грубые мысли о людях. Грубые и утомительные мысли. Не непристойные, нет, не в этом смысле. Скорее, мысли вот какого рода.

Вот в поезде напротив меня сидит пара. У него короткие темные волосы, широкие плечи, он ведет себя как лошадь. Она долговязая, большеносая, надела розовые гольфы, чтобы произвести определенное впечатление. Она тоже хотела бы вести себя как лошадь, но не может. В ней просто этого нет, в ней нет способности быть лошадью.

Я какое-то время понаблюдала за этой парой и поняла, что мужчина вполне спокойно переносит то, что в женщине этого нет и что она не может быть лошадью. Должно быть, он любит ее за что-то другое. Я бы на месте этого мужчины не стала ее любить, я бы просто не смогла ей этого простить. Человек должен быть в состоянии вести себя как лошадь, если ему этого хочется.

Я опустила глаза на свое красное платье, которое полностью скрывало мои ноги и почти полностью — мои серебряные туфли, последнее зависело от того, как я ставила ноги. Платье давало мне такое чувство, словно я изображена на картине: я — это кто-то нереальный, кому не надо очищать башмаки от грязи, пылесосить старые ковры, отвечать на какие-либо вопросы. Вот почему платье мне так нравилось. Оно давало мне торжествующее чувство. Фактически, производимый платьем во мне эффект был сродни эффекту сандалий с Т-образными ремешками, только гораздо сильнее.