Глава двенадцатая

Я сошла на станции Джуэл. Там на стене висела карта. Я приложила к карте большой палец и взглядом проложила свой маршрут. Похоже, что «Сирил джуэл хаус» было нетрудно найти. Сначала мне надо было выехать на главную улицу. Сидней-роуд.

Отходившая от вокзала улица была густо застроена. Становилось жарко, воздух был плотным и вонючим. Кругом были машины, дававшие задний ход грузовики перегораживали движение. Внезапно стало казаться, что пространства не хватает. Я как-то сжалась и сощурила глаза. Солнечное сияние отражалось от белых кирпичных стен какой-то большой фабрики. Трое мужчин расположились в небольшом лестничном колодце, они курили и ели, и я остановилась перед ними и спросила, правильно ли я иду к Сидней-роуд.

— Хочешь горячей картошечки? — Один из них протянул мне наполненный с верхом пакетик картошки фри, залитой соусом. Я отрицательно покачала головой. — Уже просто тошнит от этого, да? — сказал он. Его волосы блестели от жира, голос был ленивым.

— От чего? От картошки?

— Неа. От правительства. Задолбали совсем.

Он непонимающе уставился на меня, а я притворилась, что не заметила этого. Я подумала, что он слишком долго прожил там, где всегда есть транспортные пробки.

По Сидней-роуд можно было, в конце концов, доехать до самого Сиднея, если продолжать двигаться в северном направлении еще примерно тысячу километров, так что улица эта была длинной и многообещающей. По обеим сторонам располагались магазины. И не те особенные нарядные магазинчики, которые встречаются в центре города, а всякие разные простые и уродливые заведения, стоящие вразнобой, как толпа галдящих сирот, изгнанных из города на далекие окраины. В магазинах продавались товары со всех концов света: клей из смолы рожкового дерева, плоские хлебные лепешки, артишоки, манные кексы, треугольники шпината, халумийский сыр в стеклянных банках, курительные трубки, розовая вода и помпезные белые свадебные платья. Если не считать свадебных салонов, нигде и ни в чем не было никакой претензии. Все было проще простого, все было дешево. У меня случился неожиданный всплеск энтузиазма: вот я стою посреди оживленной улицы, меня окружает и держит на плаву несколько неопрятная, но все же в чем-то экзотическая ее жизнь. Она лихорадочна, шумна, прямо-таки нафарширована запахами и звуками. И по этой улице никто не ходит в дорогих туфлях, это точно.

Что мне нравилось в Мельбурне, так это невозможность его познать. Мне нравилась огромность его масштабов, его плоские серые улицы, которые все тянулись и тянулись, и пересекались друг с другом, и выставляли ряды домов, таких гордых, осанистых, окантованных розами и прикрытых оградами. Я хорошо знала только ту улицу, где жили наши бабушка с дедушкой, и тот дом, что стоял напротив их дома. Однажды мы познакомились с мальчиком из того дома. Его звали Пол, и он жил там со своей югославской мамой. У Пола были толстые губы и волосы, похожие на шлем, а читал он только комиксы под названием «Сумасшедшие». Я называла его Пол Слякоть-мякоть, потому что у него была югославская фамилия, которая примерно так и звучала.

Когда я была у бабушки с дедушкой в последний раз, они уже жили в маленькой квартирке. Бенджамин умирал. Папа привел туда меня и Эдди. Пока мы ждали, когда нам откроют, у двери, он стоял позади нас, положив руки нам на плечи, как будто собирался подтолкнуть нас вперед, как маленькие лодочки. Мы все втроем были как оставленная под дверью посылка. Было приятно ощущать себя такой посылкой, потому что, если что-то и должно было случиться, то со всеми троими сразу, а не со мной одной. Сначала я прислушалась к тому свистящему звуку, с которым мокрые листья устремлялись в люки, а потом к невнятному бормотанию человеческих голосов внутри.

Дверь открыла Капли, и, увидев нас, она заплакала. Каждый год Калли выпекала для моего отца рождественский пирог. Она помогала бабушке и дедушке по дому: гладила и готовила. Иногда она дарила нам лежалые мятные конфетки, завернутые в бумажку.

Внутри пахло промокшими шерстяными пальто и виски. Мои ботинки утопали в толстом ковре кремового цвета. Тетя Марджори выглядывала из кухни, держа в руках кусок пирога и отщипывая от него по крошечке. Айви засеменила нам навстречу и ухватилась обеими руками за запястье отца, как утопающий хватается за спасательный круг. Она говорила мало, губы ее дрожали. Папа извинился за то, что с нами нет мамы, объясняя, почему она не приехала. Айви была одета в длинное бирюзово-голубое платье: она всегда носила голубое, это был ее цвет. Но накрашена она была как-то неправильно, как бывает, когда ребенок не может аккуратно раскрасить картинку и все время попадает кисточкой за линии рисунка, и это делало ее похожей на хрупкую взъерошенную королеву.

«Дедушка хочет вас видеть. Он в спальне», — сказала она, наклоняясь, чтобы нас поцеловать, и обдавая нас запахом пудры, наложенной на ее лицо. Она промокнула глаза салфеткой. Обычно Айви вела нас на кухню, кормила там печеньем или мороженым с лимонадом и поднимала вокруг нас большую суету. А Бенджамин давал нам поиграть со встроенным в холодильник контейнером для льда, там была кнопочка, и можно было выбирать: хочешь ты просто ломаный лед или лед кубиками.

Эдди и я направились к двери, ведущей в спальню. Никогда раньше мы так к ней не шли. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мы наконец до нее добрались. Она была наполовину открыта, как рот на хмуром лице; казалось, что дверь застыла в какой-то нерешительности, что она чем-то травмирована и хочет, чтобы ее или как следует закрыли, или же распахнули настежь. Эдди первым протиснулся внутрь, даже не коснувшись двери, я последовала за ним.

Бенджамин лежал в своей кровати. Когда-то эта кровать была гигантской, но сейчас, в этой маленькой комнатке, она имела затравленный вид, как гордое животное, помещенное в слишком маленькую для него клетку. Когда-то она была смысловым центром большой комнаты в большом доме, в эркерах были большие окна, а на полу лежали подушки, на которых можно было сидеть. Подушки выцвели от солнца, за занавесками валялись засохшие насекомые. В холле при входе в дом стоял рояль, в ванных комнатах были горячие батареи для просушивания полотенец. Дом был белого цвета. Он был высоким и торжественным, чистым и блистательным, как невеста.

Тот белый дом что-то символизировал, что-то сладкое и невероятное, что-то тающее на кончике языка, как сахарная обсыпка, которой были припорошены печенюшки Айви в форме месяца. Эти печенюшки хранились в жестяной банке, которая открывалась с большим трудом. Приходилось нести ее в крохотный кабинетик Бенджамина. Он открывал банку и разрешал есть сколько хочешь. Когда я его целовала, я чувствовала привкус виски.

А теперь Бенджамин и Айви были пенсионерами и жили в квартире в Брюнсвике.

Когда мы вошли в спальню, Эдди громко возвестил о нашем приходе:

— Бенджамин, это я и Манон.

Мы всегда называли дедушку Бенджамином. Он был слишком высоким, чтобы быть просто дедушкой, даже когда он хромал, или горбился, или ужимался оттого, что на нем надет слишком тесный джемпер.

Бенджамин и Айви. Когда-то они вдвоем восседали на огромной кровати с балдахином, подложив под спину большие квадратные подушки, в халатах с вышитыми инициалами и в очках, с подносами с чаем и тостами. Они источали сладковатый и нежный запах, как и положено бабушке с дедушкой, и всегда были готовы радостно под хватить нас и взять к себе в постель.

Теперь Бенджамин лежал там один, бледный и сдувшийся.

— А, это ты, мой мальчик. — Он слегка приподнял голову, а потом снова уронил ее. — И Манон.

Кожа свисала с его шеи, как старая занавеска. Он был одет в серый костюм, на ногах не было ботинок, только чистые, верблюжьего цвета носки. На днях ему должно было исполниться девяносто четыре. Бенджамин всегда все делал как положено, элегантный, как тщательно отглаженный шелковый платок, даже в своей смерти.

Он дотянулся до нас рукой, на которой проступали кости и вздувшиеся сиреневые вены. Рука трепетала, как хлопающий крыльями мотылек, который что-то ищет. Эдди сжал ее в своих ладонях.

— Мне конец, мне конец, — повторил Бенджамин. В его глазах читался лишь слабый намек на тревогу, как будто даже страх ухода таял и тускнел.

Он дышал тяжело, медленно вдыхая и выдыхая воздух, с каким-то свистящим призвуком, будто воздух каждый раз натыкался на препятствие и преодолевал его. На столике возле кровати были разложены всякие медицинские приспособления: белые пластмассовые штуковины с ингаляторами и клапанами, а еще таблетки. Эдди вцепился в его руку. Чтобы не дать ему ускользнуть. Если бы только это было возможно. Удержать кого-то в жизни.

Мне конец, мне конец. Эти слова словно когтями впились в тишину комнаты.

— Все будет хорошо, — сказал Бенджамин. Это мы должны были ему это сказать.

— Ну да, — кивнул Эдди.

Я молчала. Не знаю почему. Я слишком напряженно думала. И я боялась сказать что-нибудь неподобающее. Поэтому я прикусила язык и стала думать о некогда столь горделивых, старых, в перчинках темных пятнышек, руках Бенджамина, о том, как эти руки сжимали поднесенную к лицу книгу в твердой обложке. Биографии, он читал одни биографии. Он любил только подлинные вещи.

Бенджамин смотрел на нас обоих, его взгляд быстро порхал от меня к Эдди и обратно. Я подумала, что, может быть, никогда больше его не увижу, и заплакала от этой мысли. Но это было нормально, потому что и у Эдди по носу катились слезы. А увидеть Эдди плачущим доводилось немногим.

— А ты уже прочла ту книгу, Манон? — спросил Бенджамин. Я о ней забыла. Конечно же это была биография, книга в твердом переплете. Описание жизни одной женщины, и он думал, что она мне понравится. На фотографиях, помещенных в книге, женщина выглядела как рядовая домохозяйка по имени Джейн. А я не собиралась становиться домохозяйкой, поэтому сунула книгу на книжную полку и забыла о ней.

— Пока нет. Но обязательно прочту, — пообещала я, искренне намереваясь это сделать.

— Вы не принесете мне коки? — попросил Бенджамин.

— Кока-колы? — уточнил Эдди.

— Да, — кивнул он, или же это просто его подбородок опустился вниз, прижимаясь к шее.

— Хорошо.

Когда мы покидали комнату, я слышала его хромающее старческое дыхание, воздух, проходящий сквозь препятствия на пути внутрь и наружу. Я выбежала из дома и засела в канаве.

Бенджамин умер на следующее утро, на руках у Айви. Он хотел, чтобы это произошло именно так.

В тот вечер мы с Эдди забрались на крышу нашего дома. Эдди полез туда, чтобы выкурить сигарету. А я хотела там просто посидеть и посмотреть на небо. В небе зависло огромное неподвижное облако. Казалось, будто секунду назад что-то остановилось: какое-то поступательное движение жизни. Все разговоры, всполохи голосов, вопросы и высказывания, нарушающие тишину, вдруг на мгновение были словно поглощены этой огромной завесой темноты, которая истекала из облака. На какое-то мгновение даже образ Рут Уорлок покинул мое сознание. Меня покинуло все. Остался только темный небесный занавес, отделивший нас от всего остального — чем бы это остальное ни было. Эдди вытащил изо рта сигарету.

— Ты думаешь о Бенджамине? — спросил он.

— Нет.

— И я нет.

А потом облако ушло, и стало очень холодно. Я вернулась в дом и откопала книгу о домохозяйке по имени Джейн. Но не стала ее читать, а только вдохнула ее запах.