Глава десятая

Я добралась до здания станции Флайндерз-стрит, но мне не очень-то хотелось внутрь. Здание напоминало грязный разинутый рот, в который входило и из которого выходило слишком много слов, и я чувствовала усталость от одной только мысли, что мне придется проталкиваться сквозь этот состоящий из людей спор. На ступеньках сидел худенький паренек, он играл на гитаре и пел тихо и слабо, сам он с поднятым кверху лицом напоминал голодного птенца, выглядывающего из гнезда. У него был большой и какой-то энергичный курносый нос, а обут он был в грязные кеды красного цвета. Я была рада, что он сидит на ступеньках. Даже не знаю почему. Потому что он ни входил, ни выходил. Потому что он там просто был.

Гарри Джейкоб играл на гитаре, но совсем не в этой слабой птичьей манере. Именно поэтому Эдди с ним дружил. Эдди ни на чем не мог сосредоточиться надолго, поэтому он не мог научиться играть на гитаре. У него хорошо получалось только то, что давалось ему легко и естественно, то, над чем не надо было работать, как, например, футбик, и крикет, и танцы, и всякие шуточки, и девчонки. Все остальное, скажем учеба в школе, его не волновало. Гарри Джейкоб даже в футбик не играл. Уже одно это само по себе делало его странным. Если мальчишка не играет в футбик, его наверняка станут дразнить нюней. Но с Гарри этого не произошло, потому что он был высоким, потому что он играл на гитаре и потому что он был другом Эдди, а Эдди был капитаном местной команды. Эдди даже не говорил нам, что он капитан, мы узнали об этом из газеты.

Гарри был младшим ребенком в большой семье. Раньше его родители вели фермерское хозяйство, но потом его отец занялся недвижимостью, так как была засуха и так как фермерский труд «плохо сказывался на спине». На Гарри никто не давил, от него ничего особенного не ждали.

Гарри и Эдди прекрасно ладили, возможно, потому, что Гарри не испытывал никакого почтительного трепета по отношению к Эдди. И еще, вероятно, потому, что Эдди очень уважительно относился к тому, чем сам не обладал, а именно этим Гарри обладал в полной мере. Гарри четко понимал, что он собой представляет. Эдди же совершенно не знал, чего хочет. На самом деле я бы даже сказала, что вместо того, чтобы хотеть чего-нибудь, Эдди стремился от чего-нибудь избавиться. Казалось, что он хочет просто стряхнуть это что-то с себя, как стряхивает воду собака, после того как поплавает. Только это невозможно было стряхнуть, и потому он поступал по-другому: просто не давал ничему в себе осесть. Он и сам никак не мог осесть и угомониться. Его невозможно было ни к чему привязать. Эдди никогда не давал девчонкам никаких обещаний, и это сводило их с ума.

В ту пору стало много всякого такого происходить. Я имею в виду всякого такого. Например, Сьюзи Ньюбаунд пришла в школу и разболтала, что Бэрри Хилл целовал ее сиськи. Сьюзи была высокая, и сиськи у нее были большие. Она, конечно, не всем подряд об этом рассказывала. Она рассказала только Эллен Грин, а Эллен рассказала Шерон Бейкер, а Шерон, которая никогда не оставляла попыток со мной подружиться, рассказала мне.

— Да ты врешь! Прямо голые, что ли? — Мне было всего четырнадцать, и я медленно развивалась в этой области. Мне было непонятно, как подобный поцелуй может вызвать какое-нибудь чувство, кроме глубокого унижения.

— Ага. Прямо голые. А ей, похоже, хоть бы что. — Шерон, которая делилась со мной этой сенсационной новостью, изогнулась всем телом, шутовски изображая, как она содрогается от отвращения.

Мы обе содрогнулись и передернулись от отвращения.

Но я испытывала не отвращение, а тревогу. Произошло ли это с Сьюзи потому, что у нее большие сиськи? Или рано или поздно это произойдет с каждой? Даже со мной? А если это случится со мной, то как же мне при этом, черт возьми, не умереть от смущения? Мне даже не хотелось, чтобы на меня просто смотрели, что уж говорить о поцелуях, да еще в таких интимных местах. Я утешилась размышлением о том, что сиськи Сьюзи Ньюбаунд выпирали вперед и вы волей-неволей их замечали, как замечаешь насыпь на асфальте для ограничения скорости, когда наезжаешь на нее на велосипеде. Больше в ней ничего не выпирало; все было вполне заурядным, и все можно было при желании как-то прикрыть. У нее были веснушки, маленькая головка, и она выпрямляла свои волосы.

Я рассказала Люси.

— А знаешь что? У Сьюзи Ньюбаунд целовали сиськи.

Люси закатила глаза.

— Я знаю, — прошипела она. — Филомена делает это с Фрогго. — Она затушевала свой триумф небрежным пожатием плеча. Но я все видела. Я видела, как ей приятно то, что она знает больше меня, что она знает более интересные, смачные вещи.

— Филомена? — Я не могла в это поверить. Филомена, этот омерзительный вонючий прямоугольник, который всегда меня недолюбливал. — И Фрогго? — Фрогго работал на заправке. Он-то был вполне ничего. Раньше он был весь покрыт прыщами, но потом это прошло.

— Ага. Они давным-давно это делают. По полной программе.

— А ты откуда знаешь?

— Да так, рассказал кое-кто.

Если это было правдой, тогда Филомена была первой из моих знакомых, кто делал это по-настоящему. Иногда я вдруг начинала думать, как Филомена и Фрогго этим занимаются. На том этапе я еще не знала точно, как «это» выглядит, но стоило мне увидеть избегающую меня Филомену на велосипеде, передо мной вставала мерзкая картинка того, как она и толстый Фрогго совершают какие-то телодвижения. Я не хотела об этом думать. Но иногда бывает так, будто у вас в голове прокручивают кино, а вам даже не дают поработать оператором. Просто начался показ фильма, констатировала я в таких случаях. А поскольку я не вполне понимала, что в этом кино показывают, я сделала в своем сознании зарубку, которая служила показателем таинственных и неизведанных областей мироустройства. Вечно все происходило не так, как я ожидала. Все равно я подвергла сомнению слова Люси. Я сказала, что это наверняка неправда. Она опять пожала плечами, всем своим видом выказывая безразличие. Она все время так делала. Мы с Люси больше не были лучшими подружками. Мы были так себе подружками.

Мне было шестнадцать, и у меня все еще так и не было своего парня, когда наступило то ужасающе жаркое лето и стали происходить нехорошие вещи. Это было так, как будто после того лета у жизни случилось разжижение мозга, повлекшее за собой ухудшение ее нрава, будто у жизни случился сильный солнечный удар. Ко всему прочему, в то лето было мало цветов и нектара, поэтому птицам приходилось поедать «розовых леди» мистера Нельсона. Мистер Нельсон называл птиц париями неба и вел себя так, словно эти несчастные совершили преступление. Он краснел, раздувался, приходил в отчаяние, а иногда поднимался на рассвете вместе с миссис Нельсон, и они стояли на границах своего фруктового сада, взобравшись на маленькие стальные лесенки, выкрашенные в желтый цвет, и хлопками распугивали попугаев и зябликов, которые носились по небу, высматривая яблоки сорта «розовые леди».

Это было то самое лето, когда Сьюзи Ньюбаунд забеременела, а Эдди решил бросить школу. И это было то самое лето, когда пропала Рут Уорлок. Я едва знала Рут Уорлок, поскольку она была совсем маленькой, но я видела ее фотографии в газете, и все вокруг постоянно о ней судачили. Ей было всего семь лет, и все говорили, что в таком возрасте еще рано ходить в школу одной. На газетной фотографии она выглядела как обычная, вполне счастливая девочка, с выпавшим верхним зубом, как это и положено в ее годы. Прямая челка, бантик на макушке. Но слово «пропала», напечатанное под фотографией, сразу делало ее какой-то зловещей и печальной. Она была единственным ребенком. Ее родители держали пекарню, и им надо было уходить на работу в пять утра. Поэтому ее папа ей дважды звонил: первый раз, чтобы разбудить ее, а потом еще раз, чтобы сказать, что ей пора в школу. Она ездила на своем велосипедике в школу в Харкурте. Чтобы туда добраться, нужно было пересечь железнодорожные пути и шоссе. Никто не знал, что с ней стряслось. Полиция так ничего и не выяснила вплоть до настоящего времени. Это-то и было самым страшным. Приходилось все время строить догадки и что-то себе представлять. А то, что рисовало воображение, во всяком случае, то, что рисовало мое, более чем живое, воображение, было ужаснее самого ужасного ужаса, и никто не мог сказать: «Нет, в действительности все было не так страшно». Однажды я видела по телику фильм про человека, который похищал толстых девочек, держал их в яме, а потом снимал с них кожу и шил куртки. Рут Уорлок не была такой большой, чтобы из нее можно было сшить кожаную куртку. Но по школе ползли жуткие слухи, и от них мурашки бежали но коже. Я без конца вспоминала того извращенца, который держал в руках свою штуковину. Того, которого видели мы с Эдди. А потом мне начали сниться кошмары, потому что в моем мозгу застряли две эти картинки: Рут Уорлок с беззубой улыбкой и извращенец. На душе у меня делалось тоскливо, и я начинала понимать, что мир — небезопасное место.

В то лето мы часто болтались на заправке, где можно было играть в космических пришельцев, или же на лесопилке, где можно было курить. Кто-то притащил матрац в старый сарай на лесопилке, поэтому туда ходили еще на свиданки. Я никогда не ходила. Я не собиралась валяться и обниматься на каком-то вонючем матраце. А Сьюзи это делала. Она любила крутых парней, таких как братья Нельсоны, и Фрогго, и Беггси. А я не любила. У этих крутых ребят затеи были дурные. После того как горели заросли кустарника, Энджи Хилл спасла крольчонка и держала его у себя как домашнего питомца, а кто-то из тех парней прострелил ему голову, а потом вернул ей его обратно, считая, что это очень остроумно. Получив водительские права, они стали все выходные напролет дико носиться по выгонам или стрелять при свете фар, и прострелили все дорожные знаки на пути в Бендиго.

Обстановка на лесопилке меня не особенно вдохновляла, поэтому на деле я просто ждала, когда же лето закончится. Я проводила дни под деревом на нашем выгоне, недалеко от фургона Трэвиса Хьюстона. Это было могучее прекрасное дерево, красный ясень, ветви которого, густо покрытые листвой, широко раскинулись и низко склонились к земле, как огромная неряшливая прическа из крашеных хной волос. Когда я ложилась под это дерево и смотрела вверх, я сразу начинала чувствовать себя лучше, просто оттого, что видела волнующуюся листву и узенькие полоски неба, и я позволяла себе думать только об этом, так что и мысли мои могли спокойно покачиваться вместе с тяжелыми ветвями. Но мысли мои всегда на что-нибудь натыкались. Какая-нибудь идея могла все это взбудоражить, растащить в разные стороны, и тогда я просто уплывала, размышляя, что жизнь была бы лучше, если бы я была птицей, а не девушкой с подбитой ногой и дурными мыслями.

У меня к этому дереву было личное отношение. Я воспринимала его как нового друга. Это дерево ни разу в жизни не обидело меня.

Первые смутные подозрения насчет Гарри зародились во мне как раз в один из тех невыносимо жарких дней, когда я валялась под деревом, а Эдди вышел покурить. Он присел на корточки, упираясь локтями в колени.

— Радуешься жизни? — спросил он.

— Чего? — Я помахала рукой у себя перед носом, чтобы разогнать табачный дым. Я находилась на пуристической стадии развития.

— Я говорю, радуешься жизни? — Это был ка-кой-то неправильный вопрос, Эдди даже не смотрел в мою сторону.

— А что это такое?

Он мне не ответил, поэтому я закрыла глаза и подумала, что он просто уйдет, но он не ушел.

— Эдди, ты что, наркоту куришь? Ты же под кайфом, да?

— Слушай, Мэнни, а чем ты здесь занимаешься? Ты выглядишь так, будто вот-вот испустишь последний вздох, или что-то в этом роде. — Он сел нормально, и у меня возникло ощущение, что он пришел ко мне все-таки не просто так.

— Смотрю на дерево. — Я лежала на спине, закинув руки за голову, но, поскольку стало понятно, что у нас завязывается беседа, приподнялась и оперлась на локти. — Ну а ты как думаешь, что я здесь делаю?

Эдди смотрел прямо перед собой и неодобрительно качал головой.

— Ты слишком много думаешь.

— Ты помнишь картинку в коридоре, Эдди?

Он не отвечал. Он делал очень глубокую затяжку, а потом держал внутри дым так долго, как только мог.

— Мэнни, с тех пор, как ты повредила спину, ты все время где-нибудь валяешься и думаешь, а это тебе совсем не на пользу. Вот и все. Ты зацикливаешься на своих мыслях. А это делает тебя странной.

— Ты слышал, что я спросила? Про картину? — Я села прямо.

— Про какую? Про желтую?

— Ага. А вообще-то, почему ты куришь? Это вредно для легких.

— Потому что мне нравится. Мне просто нравится. Вот слушай, Мэнни. Я как раз об этом и говорю. Если б ты поменьше сидела на месте и думала, если б ты поменьше умничала, тогда ты, может, обнаружила бы, что тебе многое нравится. Твоя беда в том, что ты всегда пытаешься докопаться, что же тут не так, вместо того чтобы просто взять да и сделать это «не так». Почему бы тебе не сделать какую-нибудь глупость? Пусть в этом и не будет никакого смысла, а вдруг тебе это просто понравится. Ты слишком много анализируешь все подряд, а для жизни и места не остается, потому что ты уже в голове все и так прожила.

— Прыгнуть с той стены было большой глупостью.

Эдди обхватил лоб руками, а потом начал потирать брови с очень усталым видом.

— Слушай, я знаю, ты сейчас просто взбесишься, но я все равно это скажу. Ты мне иногда маму напоминаешь. Вот то, как ты не ходишь, а будто плаваешь, живешь в себе самой, что-то там представляешь, и у тебя искажаются все реальные пропорции. Какие-то вещи ты раздуваешь, добавляешь красок туда, где их нёт, а после этого уже и у себя под самым носом ничего не различаешь. Ты вот замечаешь, что сейчас каникулы? Ты об этом хотя бы думала? Ты слишком занята всякими тревожными мыслями, которые крутятся у тебя в голове. Да хочешь знать, тебе бы и обкуриться пару раз не помешало. Понимаешь, о чем я? Тебе надо не бояться совершать ошибки. Настоящие ошибки. Ты понимаешь, о чем я, Мэнни?

— Ну что, закончил? — нахмурилась я, потому что мне не нравилось, когда мне пытались объяснить, что я должна делать, а чего не должна. Я подгребла к себе охапку старых листьев и стала их нюхать, зарывшись в них лицом. — То есть ты пришел сюда, чтобы именно это мне сказать?

— Неа, я пришел сюда спросить, пойдешь ли ты купаться со мной и Гарри на дамбу Уэлли.

— А ты помнишь ту желтую картину, о которой я говорила? — Я проявила упорство.

Эдди затянулся и кивнул.

— Ну вот, я и думала, как было бы хорошо понимать свое предназначение. Помнишь, как там все эти мужчины, которые работают в том желтом поле, они просто лежат и отдыхают? Мне кажется, они выглядят как часть чего-то большего, и они сознают, какова их доля и роль в этом большем. И именно поэтому они могут взять и расслабиться, и просто отдыхать, потому что знают, что настало их время поддаться чарам. Ты понимаешь, о чем я?

Эдди скосил на меня глаза. Потом стряхнул пепел и проследил за его полетом.

— А ты бы что делал, Эдди? Я имею в виду, если бы тебе никто не говорил, что следует делать?

Он покачал головой. Он даже не сделал никакой паузы, чтобы подумать над этим вопросом. Он ткнул окурком в землю, а потом положил его на раскрытую ладонь, как подарок.

— А кто его знает. — Он встал и уже собрался уходить, но обернулся и спросил: — Так ты идешь купаться или нет?

— Иду, — сказала я, и только потому, что было так дико жарко, а совсем не потому, что я нуждалась в их обществе.

А потом, одной на дамбе Уэлли купаться невозможно из-за пиявок. Уэлли был немцем, он разводил свиней. Поговаривали, что там на дне много свиного кое-чего, но не думаю, что это правда. Только вот пиявки. Если пиявка к вам присасывалась и некому было сзади вас осмотреть, то она потом впивалась по-настоящему. В тот жаркий день одна пиявка присосалась к моей ноге сзади, и Гарри прижег ее своей сигаретой «Винни Блу». А заметил ее Эдди.

— Эй, у тебя пиявка на ноге, Мэнни, — крикнул он, но даже и не подумал встать и помочь мне, хотя знал, что я их терпеть не могу.

Я начала в панике кружить на месте, а Гарри просто вынул сигарету изо рта, встал позади меня на колени и взял мою лодыжку в свою руку. Он держал сигарету прямо над пиявкой, пока она не отвалилась.

— Все, ушла, — сказал он и посмотрел на меня. А еще он не выпустил мою ногу из рук резко, а бережно и осторожно поставил ее на землю, как будто моя нога была величайшей ценностью. Потом он сел и снова сунул сигарету в рот. Его волосы были мокрыми после купания, но в них все равно просматривались завитки.

— Мэнни как ненормальная боится пиявок. — Эдди сидел и раскручивал ведро, которое он надел себе на ногу. — Она вообще псих.

Гарри усмехнулся, но не рассмеялся. Он никогда надо мной не смеялся. Он сидел, откинувшись назад и опираясь на локти, глядя на небо или на высокие эвкалипты с их свисающими листьями. Не знаю на что. Вообще было трудно понять, что у Гарри на уме. Он не говорил об этом. Совсем не так, как Эдди, который всегда делился со всеми своим мнением, даже если оно никого совершенно не интересовало.

Но я кое-что поняла про Гарри Джейкоба в тот момент. Я поняла, что он не принадлежит к числу крутых парней и что он никогда не станет убивать прирученного крольчонка. Он не такой.