Глава девятая

И другие это тоже знали. Даже когда я носила сандалии с Т-образным ремешком, я видела, что люди понимают: победителем мне не быть. К тому времени, когда я вернулась в школу, Люси Брикстон завела себе новую подружку. Люси не сказала об этом прямо, но и так было понятно, что мне дали отставку, так как она теперь почти все время сидела с Кейт Долсон, а не со мной. Дошло до того, что на уроках истории я делила парту с Шерон Бейкер, девочкой, с которой никто не хотел сидеть, потому что у нее были чешуйчатые руки и противный голос.

А когда Шерон попыталась подружиться со мной, я поняла — это плохой знак. Шерон полагала, что я стала такой же, как она. Она взывала к моей кособокости. Она хотела сделать меня своим союзником, товарищем по несчастью; у нее руки чешуйчатые, а у меня нога все время болит. Клуб неудачников.

«Вот что я тебе скажу», — говорила Шерон. Она старалась меня завербовать, поэтому я не слушала. Я видела, как Люси и Кейт обмениваются записочками. Молочные косы Люси были уложены короной на макушке, как у голландских доярок. Тщательно ухоженная, как всегда. У Люси была белая кожа и маленькие пухлые ручки, которые так и летали над партой, бросая записочки. Люси глупо смотрелась с этой прической. Она не была голландской дояркой, так зачем же ей обязательно надо ходить с прической голландской доярки? Она просто задается. Так я подумала, и, надо признать, эта горькая мысль была для меня не нова, Люси по своей природе была вся какая-то сливочная. Может, меня это перестало устраивать. Может, чешуйчатые руки — это не так уж плохо. Люси хихикала, согнувшись над партой, маленькая изящная прядь волос струилась вдоль шеи. Мне не понравилась эта маленькая прядь. Я бы даже сказала — она вывела меня из себя.

«Осспади, Манон. Ты че, меня не слышишь? — не отставала от меня Шерон. — Хошь кусочек жевки? „Ригли“?» Я совершенно не хотела ничего брать у Шерон, пусть даже это была и жевка. Чешуйчатые руки — это все-таки плохо. Все знали, что у Шерон экзема и что если дотронешься до нее, то можно заразиться. Я уронила голову на сложенные на парте руки и отвернулась. А потом я просто закрыла глаза и стала слушать собственное дыхание.

И нельзя сказать, что Люси вела себя подло. Она была со мной по-прежнему дружелюбна. Скорее, дело было в том, что я сама перестала в себя верить, как верила раньше. Я не вполне понимала, что я теперь собой представляю, поэтому была неловкой и хромой. Я осознавала, что веду себя как неудачник, но ничего не могла с этим поделать. Люси заходила к нам домой, но у меня было такое чувство, что она приходила не повидаться со мной, а за чем-то другим. А я и в более беззаботные времена напрягалась, когда к нам кто-нибудь заходил. Из-за мамы. Ее настроение было непредсказуемым. В тот раз мы с Люси слушали в гостиной пластинки Эдди с записями группы «Клэш».

— Почему у вас дома такой беспорядок? — спросила Люси, восседавшая на диване с новой обивкой. (Это Люси захотела послушать пластинки Эдди. Меня-то саму просто тошнило от группы «Клэш».)

— Не знаю. Из-за мамы, у нее часто голова болит. Она не может убираться из-за того, что у нее часто голова болит.

Это было не совсем ложью. Иногда мама говорила, что у нее болит голова и поэтому она не встает с постели. Но на деле я не понимала, что с ней не так. Я просто знала, что на нее нельзя положиться и что никоэда нельзя быть уверенной в том, что она чего-нибудь не выкинет. Она никогда не была, она всегда пребывала в каком-нибудь настроении; и мы никогда не видели чистого ясного неба, а только непрестанную смену погоды, которая рябью и зыбью отражалась на ее лице. Поэтому мы всегда были начеку. Если Эдди возвращался домой позже меня, он подходил ко мне и спрашивал: «Ну как она?» Было проще, когда ты оказывался заранее подготовленным, особенно если звучало штормовое предупреждение, потому что тогда можно было просто на время смыться, отправиться к Джейкобам или Хиллам и посмотреть у них по телику «Зачарованных».

— Во всяком случае, твоя мама симпатичная, — провозгласила Люси, как будто это как-то исправляло ситуацию.

— Да, говорят. — Я перебирала пластинки.

— Мой папа говорит, что твоя мама красивая женщина, хотя и тронутая.

— Тронутая? — Я покосилась на Люси. Симпатичная — это одно дело, а тронутая — совсем другое.

— А где Эдди? — Она встала и выглянула в окно.

— А почем я знаю?

Она смотрела на бунгало. Эдди перебрался туда жить: он сказал, что ему нужна отдельная комната. Я оказалась права. Люси пришла не для того, чтобы послушать со мной пластинки. Подлинной причиной ее визита был Эдди. Девчонки в школе всегда о нем спрашивали. Они даже ему звонили.