Глава двенадцатая

Комната выглядела как декорация для дешевого ужастика. Грязные стены, пожухлая краска, когда-то, может, белой и бывшая, а теперь облезающая с кирпичей и валяющаяся лоскутами под стенами, будто их обдирали чьи-то мощные когти. Вопрос в том, хотел ли обдирающий влезть или вылезти? На полу валялся слой крошки и пыли, хрустящий под ногами, прилипающий к стенам и массивным колоннам, украшающим помещение и поддерживающим свод. Высоко вверху, почти под самым потолком, несколько окон, но маленьких, недостаточных даже для освещения, не то что для бегства. Комната была большая и гулкая, и была в ней горстка полицейских и двое из СВАТ, в боевом снаряжении, свободно держащие автоматы, но в них чувствуется готовность – готовность к бою, поэтому «свободно» никогда не бывает для них точным термином. Я им кивнула, они едва заметно ответили. Двое патрульных по обе стороны задержанного смотрели прямо перед собой, крестообразные булавки на галстуках наружу. Если у сотрудников полиции возникает оправданное опасение за свою жизнь – таким основанием, например, может служить убитый полисмен, – можно всем освященные предметы выставлять напоказ и не слушать ерунды насчет неявной угрозы для задержанных.

Зебровски выбрал вампира, который казался ему слабым звеном, и я его суждению доверяю, но я бы этого задержанного не выбрала. Это была очень юная девушка, тело только начинало обретать округлости, ручки маленькие, детские. Соломенные волосы подстрижены коротко и плохо, этак перьями, как было модно в семидесятые, но у нее слишком густые волосы для такой стрижки, и получилось не очень. Знает ли она, что стрижка ей не идет, что лицо у нее становится еще более худощавым и детским, а не прибавляет округлости и взрослости? Если знает, почему не перестрижется? Очень просто: если она такая же, как большинство вампиров, то волосы уже не отрастут. Она умерла, и в момент смерти зафиксировалась. Почти по-птичьи тощие ручки и ножки навеки застыли в той подростковой несуразности, когда вдруг пошел бурный рост, руки и ноги становятся паучьими, равновесие хромает, – и вот так теперь навеки.

Жан-Клод и некоторые из его вампиров умеют наращивать мышцы, отпускать волосы, но я недавно узнала, что для этого нужна достаточная сила. Он – мастер города Сент-Луиса, а это значит, что в его силу вкладываются все вампиры, давшие ему клятву крови и встающие на закате на его территории. Его воля и его власть – и вместе с ним, если он погибнет, умрут на рассвете и никогда уже не встанут многие из них. По крайней мере, в теории так. Я знала двух вампиров, убивших родоначальника своей линии крови и переживших эту гибель. Мне сказали, что Жан-Клод берет силу у своих подчиненных вампиров и делится ею с теми, кого ценит. Сказал это враг, но все же… я его спросила. Ответ был таков:

– Я – мастер города, ma petite. К этому прилагается определенная сила.

– Ты мне как-то говорил, что тратишь силу на отращивание волос ради меня, потому что мне нравятся мужчины с длинными волосами. Но у Ашера волосы тоже длиннее, чем у других, а у вампиров – танцоров твоих клубов после тренажеров нарастают мышцы. Ты с ними тоже делишься силой?

– Oui.

– И берешь ее у других вампиров?

– Я приобретаю силу от каждого вампира, который мне принадлежит, но я их не обкрадываю. У каждого из них не хватит силы вырастить хоть один волосок или добавить унцию мышц. Я не меняю их уровня силы, но я приобретаю от нее, и это приобретение могу разделить с теми, с кем захочу.

То есть, как многое другое, связанное с вампирами, это была правда – и не была правда.

Имя задержанной девочки было Шелби, и она не принадлежала к немногим избранным Жан-Клода. Как большинство вампиров, она застыла в том виде, в котором застала ее смерть – девочка лет четырнадцати, юная, худая, едва начавшая взрослеть. Из усиленных наручников с кандалами ей не подошел ни один комплект, и она была в обычных наручниках, пристегнутых к талии, но ножные кандалы ей не подошли вообще никакие – она слишком маленькая. Это значило, что в принципе она может разорвать цепь, как сделал тот вампир в допросной. Но тот был мускулистый мужчина ростом в шесть футов, а Шелби – миниатюрная девочка очень хрупкого вида. Оставалось надеяться, что у нее не хватит физической силы вырваться, тем более что я сейчас хочу ее напугать до последнего дюйма ее нежитейской жизни.

Она смотрела на меня большими глазами, где ясно читался страх. Старые вампиры умеют скрывать почти любые эмоции за столетиями опыта, но если ты мертва лет примерно тридцать, не больше, то у тебя и эмоции на этот возраст, плюс к тому ты мертва и заключена в тело, которое хотелось бы оставить там, в прошедшем детстве. Быть вампиром – это не значит автоматически получить больше способности к действию. Точно так же тебе это не даст моментально владения боевыми искусствами, денег, сексуальной привлекательности, умения быть классной в постели, – все это требует времени и практики, а некоторые вампиры так и не могут научиться обращаться с деньгами. Судя по внешнему виду, вампир Шелби не особенно много выиграла от перехода в состояние нежити – или это игра? Может, она обыгрывает свою жалостную внешность, а при первой возможности всех нас перебьет? Может быть. Один из самых страшных вампиров, каких я только знала, – это была двенадцатилетняя с виду девочка, а на деле – тысячелетний монстр.

Со мной пришел Ульрих, принес вторую сумку – которая у меня служит для более официальных ликвидаций. На охоте я убиваю вампиров любым возможным способом, не думая, какую разведу грязь, но когда тело уже «мертво» и мы работаем на территории, принадлежащей честному налогоплательщику, приходится об этом задумываться.

Открыв первую сумку, я достала большой сложенный брезент, с одной стороны покрытый пластиком. Ульрих помог мне разложить его на полу.

– Не надо, прошу вас! – прошептала вампир Шелби, и тихие слова эхом отдались в просторной комнате. Отличная будет акустика для воплей.

Я присела возле сумки и стала доставать предметы, которые согласно закону должны быть у ликвидатора вампиров, но которые я почти никогда не использую. Так как главной целью было запугать свидетеля-подозреваемого, содержимое сумки было подано со всей помпой. Сперва выложили колья. Они лежали в пластиковом футляре, сложенном и завязанном, и каждый из шести кольев лежал в своем гнезде, чтобы не гремели в сумке и не кололи меня всякий раз, когда я в ней копаюсь. Футляр я раскрыла, вынула все колья один за другим, разложила на пластике зловещим рядом очень острых палок. Я почти никогда не использую колья ни на каком объекте, но те, что у меня с собой, очень остры и из очень твердого дерева, потому что если понадобятся, так пусть будут готовы к работе. Иногда качество твоей работы ограничивается качеством твоих инструментов, и я старалась, чтобы мои инструменты были качественными.

Девочка-вампир захныкала и сказала:

– Нельзя меня! Я никого не трогала!

– Ты это расскажи полисменам, которых убили твои друзья.

Она посмотрела на патрульных в форме, стоящих по обе стороны от нее, подняла ручки, насколько позволяла цепь на поясе.

– Прошу вас! Я не знала, что они кого-то убили. Мы собирались обратить эту девочку, но она же сама хотела до последних минут. Она испугалась. Мы все испугались.

– Мы – это кто? – спросила я.

Она снова обратила ко мне взгляд расширенных глаз и от страха побледнела почти до серого.

– Нет, – прошептала она.

– Что «нет»? – спросил я, вытаскивая узкий черный кожаный футляр. Он был тоже перевязан, как футляр с кольями. Я его медленно, любовно развязала, вынула блестящую серебряную ручную пилу, как те, что хирурги используют для ампутаций. Когда-то я попробовала ею работать, но мне не понравилось ощущение и звук, когда она пилит хребет. Предназначена она для облегчения обезглавливания тел, и закон предписывает, чтобы она была со мной. Я ее никогда не использовала для отрезания головы вампиру, никогда не собиралась использовать, но от вида инструмента юная вампирша завопила. Издала короткий жалобный вопль и тут же заглушила его, поджав и прикусив губы, будто ждала наказания за громкий звук. Этот машинальный жест заставил меня подумать, на что похоже было ее существование после смерти и сколько ей пришлось принять побоев. Когда она умерла, вампиры еще не были в стране легализованы, их можно было убивать на месте кому угодно, просто за то, что они вампиры, так что ей не один десяток лет пришлось прятаться. Вампиру-дитяти скрываться тяжело, должен помочь какой-нибудь взрослый. Какую цену платила она за такую помощь?

Мне стало ее жалко? Да. Изменит ли это то, что я собралась сделать? Нет. Времена, когда мои чувства так сильно влияли на мою работу, давно ушли в прошлое. Теперь, если чувства и влияют на мою работу, то все должно быть куда серьезнее. Но случается это реже.

Ульрих присел рядом со мной, сдвинув пояс с инструментами набок. Он явно щадил одно колено, будто оно плохо гнулось.

– Что-то не так мне это нравится, как я ожидал, – тихо сказал он мне.

– Она тебя слышит, – ответила я.

Он удивился, оглянулся на девушку, снова на меня.

– У них такой хороший слух?

Я кивнула, вынула из сумки прозрачную пластиковую банку розовых бутонов и красных лепестков, сушеных, готовых к добавлению в смесь.

– Розы? Это зачем? – спросил он.

– В рот забивать.

– Я думал, вампиру надо забивать рот чесноком.

– Можно, и многие так делают, но чеснок воняет, в отличие от роз, а действуют примерно одинаково.

Чего я не сказала вслух – это что никогда ничего не забивала вампиру в рот – ни просто мертвому вампиру, ни отсеченной голове. Перерезав хребет, я могу сжечь по отдельности части тела и выбросить пепел в два разных потока – если вампир действительно старый или очень мощный, но, насколько мне известно, вся эта ерунда с набиванием рта чем бы то ни было ни черта не влияет на то, встанет вампир из могилы или нет. Власти предержащие добавили этот этап в процедуру ликвидации в морге, но единственное, что я в этом нахожу, это что куда менее грязная работа – забить пасть чесноком или розами, чем пробить вампира осиновым колом. Может быть, если рассвет уже близок, то вампир не сможет кусаться, пока не выплюнет дрянь изо рта или поперхнется? Понятия не имею, но, насколько мне известно, никакого метафизического действия на тела вампиров эти растения не оказывают.

Но на эту вампиршу они действие оказали: она заплакала.

Ульрих наклонился ко мне и прошептал:

– Она ровесница моей внучки.

– Нет, она выглядит как ровесница твоей внучки, но на самом деле она ровесница твоих детей, если им за тридцать. И она все равно тебя слышит.

Он снова на нее глянул.

Лязгнули цепи, и она заговорила опять:

– Умоляю, умоляю, спасите меня! Я не знала, что они будут убивать. Я маленькая, я слабая, я не могла их остановить, я никогда не могу, я слабенькая!

Ульрих застыл неподвижно. Я ткнула его в плечо. Когда не помогло, я его по плечу двинула прямым. Он чуть не упал, покачнулся, задвигался:

– Блейк, какого черта?

– Ты ей в глаза смотришь, Ульрих. Она тебя охмуряет.

Двое ребят из СВАТ навели на нее автоматы.

– Ты наш зеленый свет, Блейк, – сказал Бакстер. – Только слово скажи.

– Пока не надо.

Я знала, что Бакстер это произнес, чтобы напугать вампиршу, но знала и то, что это правда. Федеральный маршал с действующим ордером на ликвидацию для СВАТ – ходячий зеленый свет. Слово – выстрел.

Ульрих глянул на меня и попытался было возразить, потом задумался.

– Черт побери. Я подумал о внучке, о том, как она на нее похожа – но ведь не похожа совсем. Моя темнее и моложе, но только что я видел лицо этой вампирши поверх ее лица, будто это она и есть. – В глазах его мелькнул страх, он посмотрел на меня опять. – Господи, Блейк, это она так быстро меня подчинила?

– Такое бывает, особенно когда вампир взывает к чему-то у тебя в разуме. Например, что у тебя внучка того же возраста.

– У нас кресты не светятся, – возразил один из патрульных. – А если бы она использовала вампирские силы, они бы горели.

– При достаточном количестве силы, или если бы она направила ее против вас. Но она вас пальцем не тронула и очень постаралась действовать незаметно. – Я посмотрела ей в глаза, прямо: такого слабого вампира мне бояться не надо, тем более фокусов с разумом с ее стороны. – Отличная работа. Наверняка это трогательное представление действует каждый раз, когда тебе нужна от взрослого защита или кровь.

Тонкое личико стало угрюмым, из серых глаз выглянул монстр. Вот это было настоящее ее лицо. Вот это существо жило больше тридцати лет и питалось от людей в те времена, когда, сдай ее доноры властям, ее бы выследили и убили. Не думаю, что у нее хватило бы сил начисто стереть им память, так что ей оставалось только брать кровь и в конечном счете убивать донора или превращать его в вампира, чтобы не выдал. Обычно вампиры-дети не обладали достаточной силой, чтобы превращать людей в вампиров.

– Сколько человек ты убила не ради еды, а чтобы не донесли на тебя? У скольких ты брала кровь и потом убивала для сохранения тайны?

– Я не просила, чтобы меня делали вампиром. Я не просила, чтобы вот так попасть. Тот вампир, что обратил меня, был педофилом и сделал меня навсегда своей идеальной жертвой.

– Сколько лет у тебя ушло, чтобы его убить?

– Мне никогда не хватило бы силы его убить, – ответила она все еще детским голосом, но интонация, резкость в этом голосе были совсем не детские.

– Но ты нашла кого-то, кто это сделал. Так?

– Они хотели меня от него спасти. И я хотела, чтобы меня спасли. Тебе не понять, как это было.

Я вздохнула:

– Ты не первое в моей жизни дитя-вампир, обращенное педофилом.

– Он заслужил смерть.

– Кто б спорил, – кивнула я.

– Тогда не надо мне делать больно. Я не хочу больше!

Она вызвала ровно столько слез, чтобы заблестели эти ее большие глаза.

– Отличная работа, – сказала я. – Сперва я подумала, что ты не владеешь актерским мастерством в той степени, чтобы скрыть страх, но на самом деле ты хотела, чтобы я его видела. Ты хотела, чтобы все видели. Надо было мне догадаться, что выживать так долго в таком теле мог только хороший мастер манипуляции.

– Слезы и жалость – мне больше нечем себя защищать. И никогда не было ничего другого.

Ульрих двинулся к двери.

– Не могу смотреть, почти точно в цель попадает.

– Пойди проверь, как твой напарник. И не забудь: она бы тебя убила на месте.

– Я не стала бы! – возмутилась она.

Я посмотрела ей в лицо.

– Врешь.

Она зашипела, и неожиданно для всех перестала быть девочкой-подростком. Глаза стало заволакивать свечением, означающим, что сейчас она к нам обратит всю свою вампирскую сущность. Она слишком слаба, чтобы перейти в этот режим, не дав нам намека.

– Блейк? – спросил Мердок и приложил приклад к плечу. Его напарник сделал то же самое.

– Прекрати. Или тебя застрелят в сердце и в голову прямо на месте.

– Лучше быстрая смерть, чем чтобы тебя начинили цветами и обезглавили.

– Это все не для тебя, Шелби. Это для тел.

Свечение в глазах начало гаснуть.

– Каких тел?

– Убитые вампиры. Мы должны отрезать головы и вырезать сердца, чтобы они не могли встать из могилы.

– А зачем тогда все это мне показывать?

– Помоги нам найти тех, кто убивал, и, быть может, тебя с ними не казнят. Но если ты нам не поможешь, и они снова кого-нибудь убьют, когда ты могла бы нам помочь этого не допустить… – я показала на колья, – тогда это будет для тебя.

– Если я тебе скажу, где они, они меня убьют.

– Если я их сперва не убью, Шелби. У меня тут с собой целая группа из СВАТ, и мы их убьем. Они не будут больше тебя ни бить, ни обижать.

– Меня кто-нибудь другой обидит. Я слишком слабая.

– Вступай в Церковь Вечной Жизни: у них есть приемные семьи для вампиров-детей. Ты будешь с такими же, как ты, и это все будет по закону. Сможешь учиться в колледже, найти работу, иметь нормальную жизнь.

– В Церковь вступить – это пить кровь твоего мастера, и тогда он будет моим хозяином. Я не хочу никому быть рабыней.

– Клятва крови дается для единственной цели: чтобы вампиры не убивали людей – что ты и делала. Сильный мастер города может удержать своих подчиненных от следования голоду крови.

– Он слишком силен, и ты тоже, Анита Блейк! Это же не то что клятва крови обыкновенному мастеру города, это утратить собственную волю! Ты нас обращаешь в людей, что слепо следуют за красавчиком-вождем и его шлюхой на крови!

Я улыбнулась:

– Брань на вороту не виснет, Шелби. Обзывай меня как хочешь, но на твоих глазах убили двух сотрудников полиции, и ты ничем этому не помешала. По закону ты виновна не менее тех вампиров, что всадили в них клыки, и за это ты будешь казнена. Помоги нам их найти – и это будет для тебя лазейка, через которую ты ускользнешь и будешь жить.

– Я уже мертва, Анита Блейк.

– Еще нет. Ты живешь – ходишь, разговариваешь, думаешь, ты – по-прежнему ты. Нежить – не мертвец. – Я пошла к двери, открыла и сказала туда: – Вносите.

Двое полицейских внесли черный продолговатый пластик – обернутое тело. Лицо бледное, и на нем застыло выражение, которое было перед гибелью. Это был тот вампир, что пытался спрятаться за человеческой девочкой, и я его застрелила. Сейчас я должна закончить работу.

– Кладите на брезент, на середину, – сказала я.

Полисмены положили тело куда я сказала. Один из них слегка споткнулся, и из пластика вывалилась рука, болтающаяся тряпкой, как бывает только при истинной смерти.

Шелби ахнула, и я подумала, что это может быть неподдельно.

Развернув пластик, я посмотрела на мертвого вампира. Раны в груди засохли и почернели по краям, но кровь оставалась еще достаточно красной, чтобы застегнутая рубашка расцветилась алым, бурым и последним цветом почти любой крови – черным. Пусть говорят, что смерть – это долгий сон, но мертвое тело с сонным не перепутаешь. Даже обморок не дает такого бескостного падения, как у только что умершего. Некоторые вампиры тут же коченеют, но этот был недостаточно для такого стар и вел себя как любое мертвое тело, ставшее таковым не более двух часов назад, разве что кровь не образует гематом, как бывает у человека.

– Вот это называется мертвый, Шелби. Какая ты ни есть, а не такая.

Я достала из другой сумки комбинезон – из той, где наиболее часто применяемые мною инструменты, а не предписанные правительством. Правительство мне не предписывает надевать комбинезон, но людям, писавшим эти законы, никогда не приходилось делать мою работу. У них не было случая выяснить, сколько крови и грязи вытекает из тела, когда у него отрубают голову и вырезают сердце. Вот пока не вымажешься в таком количестве крови и слизи, до тех пор не поймешь. Комбинезоны снижают расходы на химчистку и улучшают мой ночной сон. В конце концов так замучаешься выскребать кровь из-под ногтей, что спятишь, как леди Макбет, и решишь, что кровь никогда не сойдет.

Я заплела волосы – этому меня научил Натэниел. С моими курчавыми волосами коса и никогда не получается такая аккуратная, как у него, но зато так волосы можно почти до талии запихнуть под шапку. Я пыталась использовать одноразовые пластиковые шапочки для душа, но все-таки перешла на дешевые спортивные шапочки – они дороже, но у них не такой придурковатый вид. Под такую мои волосы запихнуть труднее, но черная шапка выглядит более грозной, чем надутый пластик. Сегодня это существенно.

– Зачем волосы убираешь? – спросила Шелби.

– Надоело мне чужие куски из них выковыривать.

– Чужие куски, – повторила она, будто пробуя фразу на вкус.

– Ага.

Я натянула пластиковые бахилы. Это я научилась делать на одной ноге, чтобы не приносить домой куски своей работы. Мне до сих пор припоминали тот случай, когда я принесла на подошве домой кусок мозга и не заметила, пока не прошлась по ковру в гостиной. Ну ладно, я и тогда не заметила. Заметил Мика, а Натэниел сказал, что он понятия не имеет, как отчищать мозги от ковра, так что, пожалуйста, не надо их на ковер намазывать. Но выбросить туфли меня заставила реакция Сина. Казалось бы, тигр-оборотень, даже в его юном возрасте, мог бы отнестись спокойней. Ашер полностью Сина поддержал, утверждая, что это уже за гранью. Он был единственный вампир, который по этому поводу жаловался. Я напомнила, что они, при своей жидкостной диете, могут о таких вещах не волноваться. В отличие от оборотней, которых можно понять.

– Не обязательно есть мясо, чтобы не хотеть видеть на ковре чьи-то мозги, – сказал тогда Ашер.

Я его обозвала девчонкой, но туфли выбросила.

В сумке лежал еще один кожаный сверток, крепко привязанный, чтобы не ерзал при переноске, но лежали в нем не деревянные колья. Я отвязала кожаную привязь, положила сверток возле кольев и развязала его. Клинки блеснули в тусклом свете, отсвечивая серебром. Это были ножи, которые помог мне подобрать Фредо – один из наших ведущих телохранителей и член местной родере крысолюдов – после того, как одолжил мне свой нож для вырезания вампирского сердца, потому что его ножи оказались лучше. Фредо любит ножи примерно как Эдуард – огнестрельное оружие. Он обучает охрану ножевому бою, и я стараюсь посещать его уроки, когда есть возможность.

Я выбрала клинок и демонстративно проверила его баланс, положив на пальцы поперек и удержав на одном. Балансировка этого ножа мне нравится, но для драки и для вырезания сердца из груди балансировка нужна разная.

– Для чего тебе это? – спросила вампирша с придыханием, испуганным голосом.

– Сама знаешь, – ответила я, не дав себе труда даже на нее посмотреть.

Сунув нож обратно в кожаные ножны, я достала другой. Этот я не стала уравновешивать на пальцах, потому что у него другой баланс. Никогда бы не стала его метать, и если бы мне пришлось драться этим ножом с каким-нибудь «живым» противником, это означало бы такую степень хреновости ситуации, что вряд ли мне пришлось бы когда-нибудь потом интересоваться балансировкой своих ножей.

Клинок я положила на кожаный сверток, чтобы вампирша его как следует разглядела, и ей был виден тусклый блеск острой кромки. Я еще раз засунула руку в сумку и на этот раз достала фельдшерские ножницы и коробку пластиковых перчаток.

– Это что? – прошептала вампирша.

Интонация страха в ее голосе заставила меня повернуться к ней. Лицо у нее осунулось и заострилось, но не вампирскими силами, а просто от страха. Если впервые видеть такие ножницы, вид у них несколько странный, и даже ножницами их не назовешь. Они похожи на кусачки или остроконечные клещи. Она не знала, что это, или зачем они мне, и это ее тревожило. Неизвестное тревожило ее сильнее известного. Интересно. А может быть, и полезно.

Я не стала отвечать. Достала лицевой щиток, лямку надела на затылок. Это было требование правительства, но я с ним согласна: стирать кровь с ресниц – не так чтобы большое удовольствие. Выдыхаемый воздух отразился от щитка, и я почувствовала, какой он горячий. Секунда клаустрофобии, тут же преодоленной. Если я все сделаю правильно, то на самом деле он мне не понадобится, но бывает, что мертвое тело ведет себя необычно и брызжет как раз когда этого не ожидаешь. Вот и не надо, чтобы оно плевалось кровью мне в лицо.

Я вытащила тонкие перчатки и надела поверх них резиновые перчатки подлиннее. Они были выше локтей, что мне понадобится из-за способа извлечения сердца из тела. Многие ликвидаторы просто разрушают сердце колом, ножом или пистолетом, а ошметки его оставляют на месте. Когда я вижу свет сквозь грудную клетку, я знаю, что сердце уничтожено полностью, но если в грудной полости темно, я не считаю сердце в достаточной степени разрушенным. У новых вампиров вроде вот этого выстрелов, которыми я пробила ему грудь, должно бы хватить, чтобы он не исцелился и не встал вдруг, но чрезмерная предусмотрительность никогда меня ни к чему плохому не приводила, и я кончаю работу, лишь когда вампир по-настоящему, воистину и полностью мертв.

Конечно, несколько затруднительно разглядывать пулевые ранения через одежду, для чего и были у меня фельдшерские ножницы. Они прорежут все, кроме металла, и даже дешевый металл им уступит. Твердые штуки вроде наручников им не по зубам, но одежда – как нечего делать.

Я склонилась возле тела, сунула ножницы между пуговицами прямо над поясом джинсов, резанула в сторону, чтобы пройти рядом с застегнутыми пуговицами.

– Расстегнула бы, – сказала вампирша.

– Так быстрее, – ответила я, не отводя глаз от работы и не отвлекаясь.

– Но вот же пуговицы, – сказала она.

Забавно бывает, что кого больше всего волнует: никогда не угадаешь, что это может быть. То, о чем ты никогда бы не подумала, может сильно кого-то напугать, до дрожи, до мурашек, до подкашивающихся коленок. Почему-то ей очень было неприятно, что я режу рядом с аккуратно застегнутыми пуговицами, а не расстегиваю их.

Обычно я прорезаю рубашку быстро и чисто, но сейчас притормозила, действовала не спеша, чтобы она смотрела, чтобы она думала, чтобы ее еще больше вывести из равновесия.

– Ну давай уже, – сказала она, едва сдерживая закипающую ярость. – Разрежь, если будешь резать, или расстегни. Зачем тянуть? Как будто ты кайф ловишь?

Ага, подумала я. Она думает, что то, что я делаю, выглядит чувственно, будто я удовольствие получаю. На самом деле меня это не волновало ни в ту, ни в другую сторону. Времена, когда мне было жутко разрезать одежду, давным-давно миновали. Срезать одежду с любовника, который этого хочет, – весело, сексуально и заводит. Срезать одежду с трупа – ни то, ни другое, ни третье. Просто надо убрать ткань, увидеть грудную клетку, понять, насколько серьезно пулевые ранения повредили сердце, и решить, надо ли его извлекать или моя работа уже сделана. Обнажать бледную прохладную кожу – похоже на разворачивание куска купленного мяса, инертного, неживого, просто мяса, которое, быть может, придется взрезать. Только так можно об этом думать, только так можно это делать и не сойти с ума.

– Да дорезай уже! – почти заорала она.

За спиной у меня открылась дверь – я боковым зрением увидела ее движение, и потому, не отворачиваясь от тела, заметила входящего в комнату Зебровски. Он широко улыбался.

– Что за шум? – спросил он жизнерадостно.

Вампирша попыталась подняться с колен – так ее поставили конвоиры. Мое внимание привлек лязг цепей, и я увидела, как один из конвоиров автоматически положил ей руку на хрупкое плечо и толкнул обратно.

– Скажите ей, чтобы перестала! – попросила вампирша.

– Маршал Блейк в мою группу не входит, – ответил Зебровски. – Она мне не подчиняется.

Вампирша обратила ко мне выпученные от страха глаза. Я, не отводя взгляда, медленно улыбнулась – оттянула губы, чтобы зубы стали видны. Она попыталась отодвинуться, будто вдруг десять футов стало слишком близко. Я улыбнулась чуть шире, и она тихо пискнула, будто хотела захныкать или закричать от страха.

– Пожалуйста! – сказала она, протягивая руку вверх, к полисмену, который не давал ей встать с колен. – Прошу вас, умоляю, я не хочу видеть, как она будет резать Джастина! Не заставляйте меня смотреть!

– Скажите нам, где вампиры, которые убили наших людей, и вам не придется смотреть, – сказал ей Зебровски.

Я прорезала рубашку, и только поднятый воротник удерживал ее на груди – ну, и еще кровь. Материя прилипла.

Отложив ножницы, я стала отдирать ткань от ран – медленно, чтобы звук отлипающей материи был слышен в тишине как следует. И я знала, что для вампирши этот звук куда громче, чем для нас. Я его затянула, чтобы слышалось, как с треском и шипением отделяется ткань от засыхающей крови и остывающего тела. Часть ткани затянуло ударами пуль в раны на груди, и я пальцами стала ее выковыривать. В этом не было необходимости: обычно я срываю ткань одним резким движением, как пластырь с пореза, но я точно знала, что так вампирше по имени Шелби будет куда как неприятнее. И не ошиблась.

– Умоляю, прошу, не заставляйте меня смотреть!

Она протянула руки к Зебровски.

– Скажи нам, где они, деточка, – ответил он. – И эти добрые полицейские тебя отсюда уведут.

– Меня убьют, если я скажу!

– Мы об этом уже говорили: не убьют, если я убью их раньше.

Я заставила себя смотреть на раны, оставленные мною в теле, а не на нее. Пусть подумает, что я с вожделением смотрю на мертвую грудь. Но я не была уверена, что моя игра выглядит достаточно сексуальной – потому что ничего подобного не чувствовала совершенно. Так что я смотрела вниз, чтобы Шелби не видела моего лица.

– Их всех ты убить не сможешь.

– Смотри на меня.

И тут я на нее посмотрела в упор, чтобы она видела выражение моего лица. Я знала, каково оно: холодное, пустое – и с улыбкой. Эту улыбку я видала в зеркалах, очень она неприятная. С такой улыбкой я убиваю или готовлюсь убить. Улыбка, оставляющая глаза холодными и мертвыми. Не знаю, почему я иногда улыбаюсь, когда дело идет о смерти, но так получается невольно, и это жутко, даже мне. Поэтому я улыбнулась вампирше именно так – пусть до нее дойдет как можно лучше.

Она придушенно вскрикнула. С выдохом у нее вырвался сдавленный всхлип.

– Хорошо, хорошо, только уведите меня, пока она еще не… уведите! Не хочу смотреть, не заставляйте меня смотреть!

Она заплакала так, что затряслись худенькие плечи.

– Скажи, где они, – ответила я, – и эти милые полицейские уведут тебя от большого и страшного палача вампиров.

Голос у меня прозвучал низко, глубоко, с мурлыкающей вибрацией. Иногда мне случается так говорить – такой голос хорош и для настоящей угрозы, и в момент настоящего секса. Забавно, что есть вещи, которые годятся и там, и там.

Она сдала нам своих друзей. Назвала три разных дневных убежища. Рассказала, где стоят гробы, и где они прячутся от солнца, и где их найти, когда взойдет солнце и они будут беспомощны.

Я задала последний вопрос:

– Они все такие же недавно мертвые, как и те, что были здесь?

Она кивнула и вытерла розоватую слезу о куртку, проведя по ней щекой, будто ей случалось уже быть в цепях и она знала, как вытирать слезы без рук. Я подумала, насколько же ужасна ее жизнь нежити была до сих пор.

– Кроме Бенджамена, он старше. Он давно мертв.

– Как давно?

– Не знаю, но он еще помнит совет в Европе, и не хочет, чтобы здесь было то же самое.

– Значит, Бенджамен из Европы, – сказала я.

Она снова кивнула.

– Давно ли он здесь, в Штатах?

– Не знаю. Акцента у него нет, но он многое знает. Он знает про совет и про то, какие ужасы совет здесь творил, и что заставлял делать других вампиров. Он говорит, что совет лишает тебя воли, ты делаешь, что тебе велят твои хозяева-мастера, и отказаться не можешь. Мы не хотим быть рабами Жан-Клода или твоими!

В эти слова она вложила серьезный вызов. Я улыбнулась:

– Потом увидимся.

Она сперва не поняла, потом испугалась.

– Я тебе все рассказала, что ты хотела! Как ты сказала, так я и сделала!

– Рассказала, и сейчас тебя уведут в камеру, пока я тут буду вскрывать твоего друга. Тебе не придется смотреть, как мы тебе и обещали.

– Так зачем нам потом видеться?

– Анита, все уже, – сказал Зебровски. – Больше ее пугать не нужно.

Я посмотрела в его серьезные глаза за очками и двинулась обратно к телу на брезенте.

– Ладно, уводите ее отсюда.

– Нет! – возразила Шелби – Зачем нам потом видеться?

Полицейским пришлось тащить ее к выходу. Она не то чтобы сопротивлялась – просто сама не шла.

– Ты хотела уйти. Уходи, – сказала я.

– Зачем мы потом увидимся?

Я посмотрела на Зебровски. Мы обменялись долгим взглядом, и он едва заметно кивнул.

Сняв лицевой щиток, я посмотрела в ее бледное перепуганное лицо:

– Потому что все плохие непослушные вампирчики встречаются в конце концов со мной.

Она задрожала, затряслась все более крупной дрожью, так напуганная, что уже совсем не владела телом.

– Почему?

Не знаю, слышали ли ее другие. Я только видела, как шевельнулись губы.

– Потому что я – Истребительница. А ты участвовала в убийстве двух человек.

Она потеряла сознание. Колени подкосились, голова повисла, и только полицейские под руки поддержали ее вертикально. Потом вынесли в дверь, которую придержал им Зебровски. Парни из СВАТ пошли следом: как бы там ни было, а их задание было – следить за вампиром.

Мы с Зебровски остались в пустой комнате. Я повернулась к телу, снова опустив лицевой щиток.

– Что ты делаешь? – спросил Зебровски.

– Свою работу.

– Можем вообще-то отвезти тела в морг, по-нормальному, и Киркланд их не хуже тебя сможет заколоть и расчленить.

Я посмотрела на Зебровски:

– А я тем временем что буду делать, пока Ларри работает?

– Поедешь с нами по адресам, которые она нам дала.

– Мы же хотим подождать рассвета, Зебровски. Нет же других заложников, которых надо спасать.

– Значит, просто ждем рассвета? – спросил он.

– Да, – ответила я.

– Все равно я хочу, чтобы ты была с нами. Эту работу может сделать Киркланд, а я хотел бы, чтобы в бою спину мне прикрывала ты.

– Если ждем до рассвета, то боя не будет.

– Может быть. Но на всякий случай ты поезжай с нами. Оставь Киркланда подчищать хвосты.

Я снова подняла щиток на лице и посмотрела на Зебровски.

– Ты и в бою Ларри не доверяешь?

– Скажем так: никогда ни один вампир не упадет в обморок от страха перед ним.

– Дипломатично.

– Я слышал, как он отказался помочь нам в допросе задержанных.

– Он отказался вскрывать мертвых напоказ живым. Сказал, что это зло, сказал, что я ничей не ручной монстр, и если кто-то и делает из меня монстра, так это я сама.

Зебровски опустил взгляд, сжал губы в ниточку. Когда он поднял глаза, в них была злость.

– Он не имеет права такое тебе говорить.

Я пожала плечами:

– Правда есть правда.

Он положил руку мне на плечо, заставил посмотреть на себя.

– Правда совсем другая. Ты делаешь то, что нужно делать для работы. Ты каждую ночь спасаешь не одну жизнь. Кто скажет другое, тот соврет. Особенно если он сохраняет чистыми руки, потому что грязную работу делаешь ты.

Я улыбнулась, но не слишком радостно:

– Спасибо, Зебровски.

Он рукой стиснул мне плечо:

– Анита, нельзя, чтобы из-за него ты плохо о себе думала. Он такого права не заслужил.

Я подумала о его словах:

– Ты поэтому не очень стремишься, чтобы он с тобой работал?

– Ответ ты сама знаешь.

Я кивнула.

– Анита, ты не монстр.

– Ты сказал, что мы потом поговорим о том, что случилось с Биллингсом.

Он улыбнулся, но тоже не очень счастливо, мотнул головой, убрал руку с моего плеча.

– Тебе обязательно по всем острым местам пройтись собственной шкурой?

Я кивнула. Опять же это правда, что тут спорить?

– Ты ему вывихнула мозги, как вампир.

– Я не хотела.

– Что ты с ним сделала?

– Я вроде как поглотила его гнев.

– Поглотила?

– Да.

– Как?

Я пожала плечами:

– Ну, это такая метафизическая способность.

– Другие эмоции ты можешь поглощать?

Я мотнула головой:

– Только гнев.

– Ты перестала сильно злиться. Поэтому?

– Не знаю точно, может быть. Может быть, научившись контролировать собственный гнев, я получила власть над чужим. Честно не знаю.

– Он все еще очень плохо помнит последние два часа перед тем, как ты «поглотила», – он поставил в воздухе кавычки, – его гнев.

– Такого никогда раньше не бывало, и я сделала это ненарочно. Он меня напугал неожиданно, и я…

– Среагировала машинально, – договорил Зебровски. – Как кулаком, только не материальным.

– Ага.

Мы переглянулись. Будучи верна себе, я спросила:

– Ты все еще думаешь, что я не монстр?

– Ты единственная успела добраться до Биллингса прежде, чем он ударил вампира. Смотреть, как ты болталась, вцепившись ему в руку, это было… ты очень маленькая с виду, Анита. Мы все бросились на помощь, но ты разобралась сама. Как обычно и бывает.

– Это не ответ на вопрос.

Он улыбнулся и покачал головой.

– Будь оно проклято, Анита, никто так сурово не обращается с собой и со всеми вокруг себя. Ты давишь, пока правда не вылезет наружу. Плохая или хорошая, тебе все равно, ты должна давить – и точка. Так?

– Теперь уже не всегда, но – да, давлю.

Я внимательно смотрела ему в лицо, ожидая ответа.

Он скривился, вздохнул, посмотрел на меня. Ответил таким же изучающим взглядом.

– Ты – не монстр. Когда у Дольфа были эти заскоки, и он разнес пару допросных, в которых ты была, ты на него не настучала. Ты ему позволила на себя срываться. Мало кто из парней так поступил бы – скорей всего его бы сдали.

– Он сейчас нормальный.

– Всем нам случается сорваться. Разница в том, что бывает потом. Мы не уходим вразнос навсегда, мы овладеваем собою.

– «Овладеваем собою» – отличный термин.

Он усмехнулся:

– Мне Кэти снова читает вслух свои книжки по психологии.

Я улыбнулась в ответ:

– Приятно иметь умную жену.

Он кивнул:

– В браке всегда ищи партнера поумнее себя. И покрасивее.

Я не могла не рассмеяться – пусть чуть-чуть. Смех в комнате прозвучал незнакомо и гулко. Я снова глянула на вампира, которого убила, чтобы спасти четырнадцатилетнюю девочку, из которой он хотел сделать вампира. Сожалею я о его гибели? Нет. Сожалею о том, что девочка осталась дышащим живым человеком? Не-а. Сожалею, что напугала вампиршу Шелби? Есть немного. Рада я, что мы знаем адрес диких вампиров, убивших сотрудников полиции?

Да.

Зебровски снова тронул меня за плечо:

– Не допускай, чтобы такие люди, как Киркланд, вызывали у тебя сомнение в себе, Анита.

Я обернулась к нему, и что-то в его лице заставило меня улыбнуться снова.

– Сделаю все, что в моих силах.

– Ты всегда так поступаешь, – ответил он, и я не могла не усмехнуться. Он усмехнулся в ответ. – Давай собирайся, пора на охоту.

– Оглянуться не успеешь, – ответила я и стащила с головы черную шапочку, но косу оставила: иногда волосы ветром сдувает в лицо, а мне, может, стрелять придется. Когда хочешь кого-то убить, надо видеть, во что стреляешь. Чтобы убить именно кого надо.