Глава 13
Удивительное рядом

Домовой продолжал уговаривать нас и канючить, чем до невозможности всем надоел, но он, видимо, того и добивался, решил взять измором. Дормидорф ни в какую не соглашался. Мы в этом поддерживали деда, чем ещё больше раззадоривали Максимилиана, вынуждая его из кожи вон лезть, чтобы доказать всем свою правоту и самостоятельность. А мы всё равно ни в какую, стояли на своём, хоть тресни! Тогда хитрый Максимка собрал в единый кулак всю свою смекалку и сообразительность и привёл железный аргумент, который, по его мнению, наверняка должен был сломить наше трещавшее по всем швам сопротивление и сразить наповал!

– Что за произвол и насилие над моей личностью? Вы же совершенно неблагонадёжного ворона спокойно отпустили? Чем это я, заслуженный домовой, хуже какого-то пернатого обжоры, позвольте узнать? А за Банашеньку я вообще ручаюсь головой! Она домовиха правильная, серьёзная, со всех сторон положительная, мне ли этого не знать, так что ничего не попишешь, придётся отпускать. Ну, какие у вас ещё есть убедительные доводы и контраргументы супротив меня? Я весь во внимании!

Мы молчали, раскрыв от удивления рты. Такого натиска и напора мы от него не ожидали. Коршан действительно уже давно отправился на прогулку, само собой, основательно подкрепившись перед этим. Тогда Юриник робко сказал:

– Да твой Коршан так натрескался говяжьей печени с чесноком, что далеко точно не улетит. Наверняка дрыхнет где-нибудь на ближайшем дереве, старательно переваривая ужин, а вот ты, напротив, живчик хоть куда!

Расхрабрившийся домовой, сделав вдруг серьёзное озабоченное лицо, принялся деловито расхаживать по шатру, убрав руки за спину. Считая, что мы уже почти сдались, он продолжил развивать наступление:

– И это всё, что вы имеете мне сказать? Ха-ха-ха! Если это все ваши контраргументы, то мне просто-напросто стыдно за вас! Так-то! Придётся вам всё равно нас отпустить, будьте любезны, выньте и положьте! И я не устану это повторять. Лучше не упорствуйте, а то мне придётся напомнить вам о моих… кхе-кхе… о наших с Банашенькой героических, не побоюсь этого слова, заслугах. Так каков будет ваш положительный ответ? Вы нас отпускаете или да? В самом деле, я свободное здравомыслящее существо! А заодно, так и быть, уговорили, мы и ворона вашего проконтролируем, посмотрим, как он там дрыхнет на дереве или ещё какими-нибудь нехорошими вещами занимается. Да я таких красавчиков, как он, видел за столько-то лет своей холостяцкой жизни. Хочу поставить вам на вид, своим антипедагогическим поведением вы вмешиваетесь в мою личную жизнь, практически разрушаете и душите её на корню! Да-да, я давно обещал моей Банашеньке лёгкую пешую прогулку и завтрак на траве, точнее, ужин в кустах, чтобы никто не помешал. Потому мне все ваши запреты, словно серпом по одному месту, и по чувствам тоже. Ну как, осознали всю серьёзность положения, подумали ещё раз хорошенько? А то ведь я за себя не ручаюсь, когда дело касается большого и прекрасного чувства! Могу и озлобиться на весь свет. А хотите, я натрескаюсь печени с чесноком прямо сейчас от пуза, как ворон, чтобы вам было спокойнее и легче принять единственно верное решение и отпустить, наконец, нас с Банашенькой? А она-то, кстати, чем перед вами провинилась?

– Ты, конечно, существо свободное, но чрезвычайно шаловливое. Нам гораздо спокойнее, когда ты рядышком, под нашим надёжным присмотром, – говорил в ответ Дормидорф.

Но домовой никак не желал уняться. Чего только он не делал, чтобы добиться разрешения: и уговаривал, и угрожал, и менял тактику, заходил с разных сторон и, в конце концов, был отпущен на все четыре стороны. Но при одном условии, впрочем, устраивающем его, как нельзя лучше – под надёжным присмотром Банаши. Они отправились, прихватив с собой, естественно, всяких сладостей для романтического ужина на лоне природы, а точнее, как говорил Максимка, в кустах. Но кусты – тоже природа, к тому же уютная сень их в определённые моменты бывает очень вдохновляюща. Пообещав явиться через часок-другой, он, радостный, ушёл, нежно ведя под ручку свою домовиху.

А мы продолжили пить чай и беседовать. Спустя некоторое время я спросил:

– Почему, сколько мы не летали, нигде не видели никаких куполообразных и претендующих на пафосное величие строений? И как у вас обстоят дела с верой и религией?

Дормидорф сказал, что давно уже ожидал от меня подобного вопроса и добавил:

– Мы точно знаем одно: человек не должен творить зло на своём жизненном пути, а для этого и помыслы его должны быть чисты. Только понятия чистоты помыслов, добра и зла у нас с тобой пока несколько отличаются, я не говорю уже об остальных людях из твоего мира.

«Опять начались проповеди!» – раздосадованно подумал я, а вслух сказал:

– Опять помыслы, добро, зло! Вот как, по-твоему, наказать плохого человека – это добро или зло?

Дормидорф ответил:

– Гадёныша всегда видно по его гнусным делам. Только пообщаешься с таким, и сразу всё ясно становится, как белый день. Уничтожить же гадину, какой бы облик она не приняла, это доброе дело, и желать ей уничтожения есть помысел чистый, желать же обогатиться за счёт этого – нехорошо, но в то же время направить эти средства на светлое дело будет правильно. А так как мы всегда мыслим логически и никогда ни во что не верим безрассудно, то и ошибиться нам довольно трудно.

– А как же попы и проповедники, талдычащие о всепрощении и милосердии?

– Нам не нужны лжепосредники и одержимые никчёмностью церковники, ибо все они глубоко порочны. Это является неоспоримым фактом, порой достаточно посмотреть на внешний облик многих из них, так прямо с души воротит. Хотя сами церковники смеют нагло заявлять, что никакие они не посредники, а изволят напрямую общаться с богом! Сущая ложь и безумие! Всё это бред сивой кобылы. Если у человека присутствует здравый рассудок, то неминуемо появляется с течением времени честь и совесть, знания и умения, что и является основным составляющим его жизненного стержня. Нужно больше прислушиваться к своему внутреннему голосу, к своей интуиции. Вот, к примеру, в вашем мире большая часть средств, полученных, а вернее, выцыганенных церковниками у глупых прихожан, отправляется наверх. А церковная верхушка жирует и паразитирует за счёт веры, вбиваемой людям столетиями одержимо и фанатично. Многие на это смотрят, но ничего не видят, а кто и видит, так просто закрывает на это глаза! Людям, видите ли, необходимо верить в высшие силы, так им кажется надёжней и безопасней, а потому бездумные «овцы» готовы свято верить в то, что им насаждают. Так поступают практически во всех структурах. Мошенничество на доверии чистой воды и больше ничего! А у нас каждый сызмальства знает сам, что хорошо, а что плохо, и вбить ему в голову всякий бред просто невозможно.

– А что же происходит с человеком после смерти, ты и это знаешь?

– Да тут и знать нечего, всё логично и максимально просто. Когда человеческий организм, исчерпав свои жизненные ресурсы и возможности, умирает, его сущность попадает в иной мир – в тот самый мир, который он сам и создал для себя в процессе жизни. Создал своими мыслями, чаяниями и стремлениями, делами и поступками, ибо всё оставляет свой след и имеет свой вес, в прямом и переносном смысле этого понятия. Иногда этот след незначителен, а зачастую наоборот, но в любом случае он есть и окружает физическое тело каждого чем-то похожим на невидимую простым глазом оболочку, состоящую из информационного поля, заряженного определённым образом, у каждого по-своему. Таким образом, наше физическое существование необходимо лишь для того, чтобы подготовить или создать для нас свой собственный мир, в который и попадёт то, что от нас останется после угасания жизненных сил нашего организма, и что является главной истинной и неприкрытой нашей сущностью. Человек ведь, по большому счёту, всегда одинок, он сам рождается, сам и умирает, он сам совершает те или иные поступки. Как бы его не вынуждали на это обстоятельства или другие люди, но совершает он их всё равно сам! То есть, человек проживает жизнь так, как считает нужным, а после смерти будет вынужден сам судить себя. Человек есть то, что в прямом смысле его окружает, то, чего он сумел добиться и что собой представляет в данный момент с учетом следов минувшего. А отвечать он будет тем, что окунётся с головой в ту самую среду своего дальнейшего нефизического обитания, которую он сам себе и создал, и пенять тогда будет не на кого! Ну, разве это неправильно? Правильно!

Это и есть высшая справедливость, о которой мы с тобой как-то беседовали на ночёвке у костра. Съесть оленёнка, чтобы прокормить своих детёнышей, или для того, чтобы выжить самому, это не страшно, это не хорошо и не плохо, такова жизнь! Но убить живое существо ради удовольствия или наживы, даже сам факт получения удовольствия от чьих-то страданий, вот это пагубно и в конечном счете обязательно выйдет боком, будет себе же дороже. И в жизни с подобными желаниями необходимо бороться, используя разум.

Ещё нужно знать, что ничего выкупить, искупить, замолить или выклянчить невозможно! Нельзя выпросить прощения ни у кого! Всё это самообман. Исправить, это единственное, что можно! Да, некоторые последствия опрометчивых поступков можно иногда исправить, но лишь иногда. Только необходимо всё хорошенько продумать и осознать. Даже не беда, коли ты вынужден заставлять себя поступать правильно, это не так важно, главное, сумеешь ли ты заставить себя или нет, важен конечный результат и, конечно, последствия. Если сумел осознать и заставить себя, значит, не всё так плохо. И себя не обманешь никогда! Не обманешь, но можешь ненадолго ввести в заблуждение, а со временем всё равно всё неминуемо встанет на свои места.

Нельзя бездумно творить добро направо и налево, заниматься всепрощением, быть этаким блаженным, это глупо, ибо добро зачастую оборачивается в свою полную противоположность, во зло. Человеку же дан разум, и он обязан научиться им пользоваться, а не просто примитивно вколачивать в себя знания. Знать не так сложно, разуметь и принять гораздо сложнее, а ещё нужно и уметь применить полученные выкладки ума, действовать. Некоторые себе такое готовят, что узнай они об этом сейчас, сразу бы стали праведниками. Но в том-то и смысл – человек должен без принуждения быть тем, кто он есть на самом деле. Он должен дойти до всего сам и сам всё осознать. Эти мои слова может воспринять лишь человек, созревший для этого, другой же просто отмахнётся от них. И всегда нужно помнить, что слова – это только слова, не чистая реальность. Реальность настоящая не может быть искажена мыслями и образами. Наоборот, образное восприятие помогает приблизиться к истине. Удивительное рядом. Получается, что смысл жизни сводится к познанию истины, вбирающей в себя огромное значение – не опоганиться, что буквально означает: не опоганить себя самому.

Дормидорф закончил свою речь и внимательно наблюдал за моей реакцией, как, впрочем, и все остальные, кроме Корнезара, который и сам слушал, раскрыв в изумлении рот.

Меня вдруг осенила удивительно простая, но пугающая своей значимой глубиной догадка, молниеносное озарение. Возможно ли такое? Я преспокойно себе жил, плыл, словно ромашка по течению, попадал во всевозможные ситуации, как и все мы, о чём-то думал, к чему-то стремился, что-то пытался…

А я ведь действительно пытался не опоганиться! Я даже думал приблизительно теми же словами, которыми Дормидорф мне сейчас объяснял, особенно «не опоганиться». У меня постепенно формировалось определённое мышление, жизненные взгляды и я, сам того не осознавая, как и многие другие, создавал своими поступками и мыслями своё собственное информационно-силовое поле, оболочку или ауру, про которую только что рассказывал Дормидорф. В какой-то определённый момент настала пора, когда моя информационная оболочка, или код моей души, это можно называть как угодно, стала соответствовать, или даже полностью совпала с этим миром. И тогда я автоматически получил возможность проникать сюда, что в итоге и произошло, когда я случайно набрёл в лесу на место, где возможен такой проход. А подобных мест на земле может быть огромное количество, поэтому я был обречён попасть в этот самый удивительный мир, который всё время был рядом, под боком, и вместе с тем так далеко.

В общем, факт налицо: непостижимым образом я получил доступ в мир, который является моим, и всё мне здесь кажется родным и знакомым. Он, видимо, частично создан мною, а частично такими же, как я. В этом я разберусь поподробней со временем, а сейчас мне не до того, и так голова идёт кругом. Очень похоже, что это и есть мой будущий загробный мир, в который я буду иметь удовольствие попасть окончательно и навсегда, окунусь с головой, когда окочурюсь. Как сказал Дормидорф: «после смерти бренного тела, когда жизненные силы окончательно иссякнут и покинут его». А пока что мне несказанно повезло, ведь моя земная жизнь обрела новый смысл – я могу запросто по своему желанию проникать сюда, ездить, как на дачу, и грабительских поборов в виде налогов всяким разбойникам платить не надо, и заборов городить тоже! Буду ездить в этот мир, где время для меня стоит на месте, где я имею возможность что-то изменить и улучшить, помогая бороться со злом, а раз так, следовательно, я ещё не до конца создал свой мир, и процесс всё ещё идёт, движется, но мой иной мир уже прекрасен. Да, он мне нравится, и я уже не хочу отсюда уходить. Но, несмотря на это, я всё же буду вынужден покидать его, хотя бы на время, потому что там меня ещё многое держит. Зато у меня есть ради чего жить, как не парадоксально это звучит, но получается, что нужно достойно жить для того, чтобы…

Хорошо, конечно, если бы всё было именно так, и после смерти я попал сюда, к моим друзьям. Кстати, а они-то кто? Возможно, что они люди из моего же мира, разделяющие мои взгляды и моё мировоззрение, или их выдумал и создал мой разум? Кто знает? Надеюсь, и в этом я разберусь со временем. Да это и не так важно, главное, что они существуют, по крайней мере, для меня, и исчезать, как видно, вовсе не собираются! Вон как нервничают и переживают, хитрецы, ничего не говорили, ждали, когда созрею окончательно и сам дойду.

И действительно, все с явным интересом ожидали, что я скажу. И я сказал, хорошенько откашлявшись:

– Не понимаю… я что…

Они раздосадовано заулыбались и неспешно зашевелились, начав подниматься со своих мест с тяжёлыми вздохами, но замерли вновь, как только услышали продолжение:

– Не понимаю я, что вы от меня ждёте, какой такой особенной реакции? Дормидорф всё правильно сказал, но я это знал и без него! Только так чётко всё сформулировать и обратить мысли в слова пока не могу, но учусь этому и тренируюсь и, между прочим, получается всё лучше и лучше… иногда. Кстати, когда кому-то что-то объясняешь, то порой вдруг становится очевидным, что именно осознал для себя, разъяснил и облёк в слова. И это нечто важное теперь всегда будет с тобой. Правда, потом зачастую благополучно многое забываешь, но что-то всё равно остаётся, ты как будто переходишь на другой уровень. А иногда кажется: что бы ты не думал, так ничего и не понял! Осознаешь же ты желаемое лишь тогда, когда перестанешь тужиться и стремиться вникнуть в это и осмыслить, расслабишься и попробуешь услышать появление мысли в себе, увидишь природу и причину её появления, научиться наблюдать и понимать её. Всё вдруг придёт само и, как правило, в тот момент, когда меньше всего ожидаешь. Придёт как само собой разумеющееся и даже может не принести с собой никакой особой радости. Так бывает часто. Того, к чему страстно стремишься, добиться крайне трудно. И напротив, коли не быть рабом своих желаний, то многое приходит само с небывалой лёгкостью. Вот я сейчас кое-что осознал, и всё сразу встало на свои места. Даже жить стало интереснее! Кстати, я всегда мечтал принять участие в строительстве собственного уютного домика, в котором мне и предстояло бы когда-то жить.

Услыхав сказанное, они снова вздохнули и улыбнулись, но теперь, как мне показалось, успокоившись, а затем с явным удовольствием переглянулись, и мы, теперь уже вместе, посмотрели на Корнезара, который всё так и сидел, озадаченно раскрыв рот с удивлённым выражением на лице. Заметив, что на него обратили внимание, он часто заморгал глазами, громко захлопнул свой рот и сказал, зябко поёжившись и робко поёрзав на месте:

– Я тут сейчас послушал вас внимательно и подумал… очень внимательно послушал и хорошенько подумал. У меня создаётся впечатление, что все вы очень даже неплохие ребята. Теперь я точно не жалею, что связался с вами! А то всё куда-то везут и ничего не говорят, домовые у них на посылках, лешие вокруг стаями бродят и воют, «ну всё», думаю, «нужно мне всерьёз браться за их воспитание, а то упущу ещё, чего доброго!». Ан нет, вам повезло, вернее, мне повезло, в общем, нам всем повезло.

Его перебил Юриник, поднявшись со своего места:

– Да уж, повезло, так повезло! Кому повезёт, у того и петух снесёт! Нам только кажется, что нам везёт, на самом деле мы честно заработали и заслужили то, что ошибочно принимаем за везение. Даже если мы вдруг оказались в удачное время в нужном месте – это никак не может быть само по себе или просто так! Но я хотел сказать о другом. Видите ли, друзья, я несколько обеспокоен, наше самостоятельное существо, обещавшее явиться через часик-другой, куда-то запропастилось! А ведь прошло гораздо больше времени, пока мы здесь мило беседовали. Ни его, ни ворона я что-то не наблюдаю, может быть, я стал плохо видеть?

И он широко раскрыл глаза и закрутил головой, показывая, как старательно всё разглядывает, но почему-то никого не видит. Затем он начал рассуждать вслух, чем и нас вверг в обеспокоенность:

– Ладно Коршан, с ним-то, прохиндеем, может быть всё банально просто, сидит где-нибудь на дереве и переваривает печёнку с чесноком. Нам всем уже давно известно, что он, когда мясом свою ненасытную утробушку набьёт, так сразу сам не свой делается. Бывает даже, своих не узнаёт, но от домового я этого никак не ожидал! Знает ведь, лишенец, что мы ждём, волнуемся, переживаем. А он ведь уже начал нравиться мне, столько раз практически выручал нас, почти никогда не обманывал и не подводил! Этак ловко втёрся в доверие, а тут – на тебе, как сквозь землю провалился!

Все были полностью согласны с Юриником, но не идти же его искать, в самом деле? Да и как их найдёшь, коли они с Банашей должны были сделаться невидимыми в целях конспирации?

По прошествии ещё некоторого времени мы были уже твёрдо убеждены, что с ними случилась какая-то неприятность. Мы рассуждали приблизительно так: сначала исчез ворон, а потом семейка домовиков! Вряд ли это совпадение, получалось, что пропали они по одной и той же причине и, вполне возможно, находятся сейчас в одном и том же месте. Вот только в каком? И какова эта самая причина?

Юриник бегал взад-вперёд по палатке и возбуждённо причитал:

– Ну-у, и где их носит? Где нам их теперь искать? Если только найдутся, уж я им устро-ою! Взяли тут, понимаешь, манеру, нервы мне трепать! Можно подумать, Дорокорна мне мало! У-ух, захлестну, попадись они мне только, придётся расчихвостить их в хвост и в гриву!

Остальные вели себя более сдержанно, но это вовсе не означало, что мы переживали меньше. Вдруг возле входа в палатку произошло едва уловимое движение, сопровождавшееся слабым дуновением ветерка. Что-то чуть слышно зашуршало, и полог палатки, два раза чуть приподнявшись, вновь опустился. Все насторожились. Было очень похоже, будто два невидимых существа потихоньку пробрались внутрь, ведь полог поднимался именно внутрь, а не наружу, а ветра не было вовсе. Мы замерли и прислушались, затаив дыхание, а Дормидорф медленно поднял руку с торчащим вверх указательным пальцем, что должно было означать крайнюю степень внимания. Но пока ровным счётом ничего не происходило. Пауза ожидания начинала затягиваться.

Неожиданно громко прозвучали два ехидных хихиканья, причём из разных мест шатра, а с Юриника слетела его любимая походная шляпа, явно сбитая чьей-то хулиганистой ручонкой. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, чьих мохнатых шаловливых конечностей это дело. Ну, естественно, именно так и оказалось! Медленно начала показываться довольная физиономия домового и не менее счастливая мордашка его ненаглядной Банаши. Со стороны можно было наблюдать довольно забавную картину: друг напротив друга стояли домовые, сияющие до невозможности, и люди, хмурые, словно грозовые облака. При этом все молчат как рыбы об лёд. Казалось, что гнетущую тишину вполне можно резать ножом, как сыр или масло, и сразу намазывать на хлеб.

Первым не выдержал домовой. Он спросил как ни в чём не бывало, по своему обыкновению вихляясь из стороны в сторону и в нетерпении переступая с ноги на ногу:

– А чего это вы все какие-то невесёлые? Случилось, что ль, чего, али где?

Юриник проворно схватил с пола какую-то хворостину и, с криком размахивая ей, опрометью кинулся к домовому:

– А вот чего-о!

Банаша ойкнула и испарилась, оставив после себя на утоптанном земляном полу, присыпанном соломой, небольшую лужицу, на которой медленно надувались и лопались крупные крутящиеся пузырики, отсвечивающие всеми цветами радуги. Юриник же на всех парах подлетел к домовому, меча громы и молнии, и завопил гремящим басом:

– Ну, держись, сейчас я тебя повеселю! Сейчас узнаешь, касатик, что у нас случилось! Случится прямо сейчас с тобой огро-омная неприятность!

Домовой тут же гневно закричал в ответ, сверкая глазами:

– Не сметь трогать домовика!

Юриник остановился и замер с поднятой рукой, в которой была зажата чуть подрагивающая хворостина. А Максимке только этого и надо было – сначала ошеломить, а затем попытаться урезонить, воспользовавшись замешательством. Совершенно неожиданно домовик театрально бухнулся на коленки, прижал трясущиеся ручонки к груди и запричитал дрожащим и срывающимся от волнения голоском:

– Не вели казнить, ба-арин, а вели слово мо-олвить!

Кто бы мог подумать? Вот артист! Юриник опешил и стоял, как вкопанный истукан, замерев на месте и вытаращив глаза. Единственное, что он сумел сделать в тот момент, так это задать шишку вполне логичный вопрос:

– Ой! Ты ч-чего… это? Ты б-брось… это!

Хитроумный домовой умело разрядил своей выходкой обстановку, все рассмеялись, а он только этого и добивался. Расслабившись, мы были готовы выслушать его объяснение о тех чрезвычайных обстоятельствах, которые вынудили домовых нарушить обещание и не вернуться вовремя. Оказывается, они с Банашей мирно прогуливались по улице, нежно держась за ручки и никого понапрасну не трогая, как и обещали. Иногда они позволяли себе невинную шалость, сущий пустячок – заглядывать одним глазком в палатки, конечно, чисто с познавательной целью, но и это занятие им начинало слегка надоедать.

– Кто же вас заставлял, хитро вылупленное племя, ядрена вошь? – не выдержал Юриник.

Оказалось, что они по пути следования, как и обещали, высматривали во все глаза нашего непутёвого ворона, и это была единственная причина их чрезмерного любопытства, по их разумению с лихвой оправдывающая подобное занятие. Но, как и следовало ожидать, все их потуги были совершенно безрезультатны. Правда, домовые народ упорный и ушлый, особенно, когда им чего-то очень нужно! Их ведь лёгкой временной неудачей не остановишь, и потому они отнюдь не потеряли надежды, а, напротив, с удвоенной энергией принялись заглядывать без спроса в чужие палатки. Во все подряд, без разбора. Ну и правильно, а чего теряться-то, дело ведь превыше всего! Вот и правдоподобное объяснение их любопытству нашлось без особого труда. Заглядывали они, таким образом, заглядывали, как вдруг в одной ничем не примечательной, на первый взгляд, палатке наткнулись на Коршана, премило ведущего непринуждённую беседу, и с кем бы вы думали? С Джорджиусом!

Мы внимательно слушали, затаив дыхание. Джорджиус слёзно просил, прямо-таки умолял Коршана помочь ему вырваться из невыносимо унизительного плена. Ворон обещал помочь, но с одним условием: Джорджиус должен был превратить его обратно в человека, причём немедленно.

– Не забыл, значит, хитрюга крылатая! – вновь подал голос Юриник.

Оказалось, что время действия зелья, которым мы периодически, но регулярно поили Джорджиуса, прекратилось, а так как теперь необходимость в этом зелье отпала, ему его больше и не давали. Он пришёл в себя, но был совершенно обессилен и не мог по какой-то таинственной причине сам выбраться из палатки. Неведомая могучая сила мешала ему это сделать, но коли старый верный друг, милый ворон, поможет ему, то он, естественно, будет щедро вознаграждён. А сила, которая держала бедного Джорджиуса и не давала ему удрать, была всего-навсего безобидным отваром обездвиженности. Что было немаловажно для серьёзного разговора, к которому так тщательно готовили Джорджиуса в самое ближайшее время. Странно, что он ничего не знал об этом отваре! Ворон же упрямо настаивал на неукоснительном выполнении своего условия, и Джорджиус вынужден был подчиниться. Правильно, а что ему ещё оставалось, Коршанчик-то обложил его, словно бешеную лисицу в норе, со всех сторон! Джордж что-то пробормотал себе под нос, поплевал в разные стороны и попросил Коршана обернуться несколько раз вокруг своей оси. Тот охотно повиновался. Вдруг раздался громкий шлепок, и ворона будто разорвала изнутри страшная сила на мельчайшие кусочки. Вокруг образовалась кровавая дымка, а брызги и ошмётки с перьями веером разлетелись в разные стороны. Любопытному домовому чуть не выбило левый глаз куском жареной говяжьей печени с чесноком, вон, до сих пор покраснение ещё не сошло, а чешется – просто жуть, никаких сил нет терпеть! Так что нет больше нашего ворчливого ворона!

На этой траурной ноте домовой закончил свой увлекательный рассказ и замолчал, гордо взирая на нас, словно орёл на кочке, и мигая левым подбитым глазом. Тогда Юриник выразил общее мнение, потрясая при этом хворостиной, которую всё ещё держал в руке:

– Ты, мохнатик, так и будешь здесь глазки нам строить или, быть может, всё-таки расскажешь, что дальше было? Это же явно не конец истории, никогда не поверю, что Коршан мог так бесславно сгинуть! У тебя, клятвоотступник, наверняка припасено продолжение, так что давай, не томи, выкладывай!

Домовой молчал, нагло улыбаясь и явно испытывая наше терпение, в общем, был, как всегда, в своём репертуаре. Ситуация становилась комичной, нам ничего другого не оставалось, как ждать, когда Максимилиан наконец наиграется в свои игрышки. Даже Банаша, скромно стоявшая молча в сторонке, не выдержала и прыснула в косынку, которую до этого нервно накручивала на свою маленькую ручку. За ней захихикал и Мокся, только нам почему-то было не до смеха. Юриник вновь не выдержал и возмутился, как всегда, за всех:

– А мы, между прочим, вовсе не видим здесь ничего смешного! Вот сейчас ты у меня посмеёшься, рыжая ехидна! Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним.

– Зато я вижу, – отвечал домовой, ничуть не смутившись.

– Ну, и расскажи тогда нам, вместе посмеёмся, не держи в себе! Тебе же легче сразу станет. Молчать и терпеть может быть очень вредно для психического здоровья такого чувствительного существа, коим, безусловно, являешься ты, лишенец. А уж для твоего физического благополучия этакое испытание уж точно никак не будет полезным.

– Ладно тебе, Максимка, рассказывай, не томи! – проникновенно предложил Дормидорф, прекрасно понимавший, что домовик не может не выпендриваться, ему это не делать вредность не позволяет, это нужно просто переждать, и тогда он сам расскажет всё, что знает.

Максимка выделывался и выламывался ещё некоторое время, а мы терпеливо ждали. В конце концов, когда ему наскучило это, он пронзительно свистнул. Да так громко, что уши заложило, прямо соловей-разбойник в миниатюре. Все вздрогнули от неожиданности, тем самым вызвав у него очередной приступ неподдельной радости.

Не успел стихнуть звон в ушах и эхо от свиста, как полог палатки широко раскрылся и перед нами предстал мужчина неопределённого возраста, невысокий, коренастый, слегка пухленький, но не толстый, с заострённым и слегка крючковатым носом, тёмно-карими глазами и зачёсанными назад иссиня-чёрными, цвета воронова крыла, волосами. Одет он был с иголочки, вызывающе щеголевато, будто прямо с бала и к нам сюда, в палатку. Ничего не скажешь, выглядел он сногсшибательно, словно столичный франт.

На нём был костюм-тройка, сшитый из отличного шерстяного материала, тёмного с отливом, с тоненькими вертикальными серебристыми нитями-полосочками. Из нагрудного кармана строгого покроя пиджака выглядывал краешек свежего носового платка алого цвета. На ногах элегантные и идеально сидящие полуботинки-полусапоги со слегка зауженными носками с когда-то блестящими, а теперь изрядно запылёнными и окислившимися серебряными пряжками-застёжками сбоку. Пятки и носки сапог отделаны кованными серебряными пластинами, оббитыми строго по форме, это было практично и удобно, ведь обувь меньше изнашивалась и подвергалась механическим повреждениям.

Был он просто неотразим, как говорят, красив, хоть в гроб клади. Выпендрёжник представился хриплым голосом:

– Коршан, собственной персоной, прошу любить и жаловать! А главное, кормить побольше да повкуснее! Вы и сами это прекрасно знаете. Надеюсь, не успели ещё забыть?

«Как же, забудешь такое!» – подумал я, а Коршан продолжал:

– Вот и сейчас мне очень хочется кушать. Слышите, что я вам говорю? Проголодался я не на шутку. Представляете, от этих нервных потрясений и переживаний у меня разыгрался просто звериный аппетит, и я готов рассмотреть любые приемлемые предложения.

Сначала мы молчали, потому что были крайне ошеломлены, но минуту спустя окружили его и принялись осматривать со всех сторон и ощупывать, поворачивая так и эдак, немилосердно крутя во все стороны. Как он не сопротивлялся и не ворчал, но поделать с этим всё равно ничего не мог, пришлось ему немного потерпеть, пока не спала первая волна нашего любопытства.

Когда страсти немного поутихли, Дормидорф осторожно поинтересовался у Коршана:

– Как же и, главное, когда ты собираешься выполнять обещание, данное Джорджу?

– Никогда! Перетопчется, лживый поганец! Вот ещё! А разве я был когда-нибудь уличён в одержимой честности или фанатичном правдолюбии? Нет, батеньки! У меня имеется лишь один серьёзный и неизлечимый недостаток, иногда ощутимо осложняющий мне жизнь.

«Да уж, да уж! – подумалось мне, – это очень хорошо, что он осознаёт хроническую и порочную страсть к обжорству, значит, ещё не всё потеряно!».

А Коршан закончил свою правильную мысль:

– И я ни капли не стесняюсь этого, и могу честно и откровенно признать, но только пусть это останется между нами: я отчаянно, чертовски справедлив! Но справедлив, честен, бескорыстен и благороден я бываю лишь с теми, кого считаю достойными этого, а потому Джорджу не видать свободы из моих лап, как своих собственных ноздрей, а обещание, данное ему, было всего лишь маленькой хитростью.

Немного подумав и, видимо, найдя ещё одну вескую причину, оправдывающую невыполнение им обещания, он продолжил:

– А с какой стати… почему я, честная птица… в смысле, честный человек, должен помогать какому-то злодею, который обратил меня против моей воли в ворона? Если бы я не обещал ему помощь, то никогда больше не стал бы человеком. Я его, гадёныша, просто-напросто надул, как он того и заслуживает.

– Правильное решение, наш пернатый дружище. В смысле, молодец… птичка! – проговорил крутившийся тут же домовой, беспардонно перебивая Коршана, который, видимо, ещё долго мог бы разглагольствовать по этому поводу. Шишок неустанно суетился вокруг него, жадно ощупывая волосатыми пальцами прекрасную шерстяную костюмную ткань на рукаве коршанового пиджака, капризно оттопыривая при этом подрагивающую нижнюю губу и выставив наружу краешек розового языка.

Ощупав всё несколько раз, домовик заговорил снова с лёгкой ехидцей в голосе, держа Коршана за подол пиджака, чтобы тот не убежал далеко:

– Хороший костюмчик, слов нет, а материальчик-то, материальчик…

И вдруг как рявкнет юриниковым громоподобным голосом:

– А не ворованный, часом, материальчик-то? У какого купца брал? А ну, колись! Смотреть в глаза, говорить только правду!

Коршан присел от неожиданности, а мы даже не вздрогнули, ибо ожидали чего-то подобного. Ну, должен же он был проверить Коршана на пригодность сделаться очередным объектом для шутливых издевательств и каверзных подтруниваний. Домовой, между тем, продолжал своим обычным голосом:

– А покрой-то, покрой, цымус! Дашь адресок модистки, мне о-очень нужно? Заскачу к ней как-нибудь на досуге, побалакаю! У меня ведь скоро торжество намечается, да ты и сам лучше меня знаешь. Хитрющий ты, как я погляжу, пронырливый, вон и костюмчик какой знатный отхватил себе невесть где! А может, и мне отслюнявишь такой же по старой памяти, а? Ну, да ладно, понимаю, об этом потом.

Коршан немного грустно улыбнулся в ответ, но ничего не сказал. Да и что тут можно было сказать, ясно без слов, что домовой нашёл себе новый объект для обожания, и ему, Коршану, это не сулило совершенно ничего хорошего. Зато Юриник получил неожиданно приятный сюрприз и, видя такое дело, даже не пытался скрывать своего искреннего восторга и радостного возбуждения. Он заговорщицки подмигнул мне, показывая взглядом на удручённого Коршана, обречённого надолго позабыть о покое, скуке и душевном благополучии.

– Ну, как ты ощущаешь-то себя в виде человека? – спросил Корнезар.

– Неплохо, неплохо!

– Ты уж меня извини, Коршан, – кротко молвил Корнезар, – но я буду скучать по тебе в обличии ворона, уж больно забавен и потешен ты был.

Вот только при виде тебя в обличии ворона у меня частенько начинал неприятно ныть лоб.

Коршан снисходительно ухмыльнулся и ответил:

– Не расстраивайся, дружище, я не позволю тебе соскучиться по второму моему облику! И стоит тебе только попросить меня, как я вновь в два счёта обернусь вороном. А про твой лоб я могу только догадываться, но это всё пустяки!

Все вопросительно воззрились на него, и Коршан пояснил несколько смущённо:

– Видите ли, у меня, как последствия перенесённого колдовства, осталось умение по своему желанию в любое время и в любом месте оборачиваться вороном, а потом обратно человеком. Я уже несколько раз проверял, пока ждал, когда Максимилиан подготовит вас к моему появлению. Когда я по привычке захотел взлететь, то сам по себе обернулся вороном и вспорхнул на ветку. Чуть все перья себе не испачкал со страха! Очень уж испугался, что Джордж снова меня перехитрил, и я буду вынужден оставаться птицей, но стоило только мне пожелать пройтись по-людски, как я здесь же превратился в человека… и всё же запачкал свой неподражаемо-бесподобный костюмчик, свалившись вместе с поломавшейся веткой с дерева на пыльную и грязную землю. Пришлось долго и упорно его очищать, чем я и занимался всё время, пока ждал условного свиста.

– Здорово, отлично! Да не то, что ты в пыль свалился, а твоё умение превращаться в ворона и обратно по желанию! Его можно использовать и на пользу дела! – восхищались мы, пытаясь подбодрить приунывшего Коршана.

Потом все вместе бурно и весело отпраздновали возвращение Коршану человеческого облика. Славно поужинали, а чуть позже устроили чаепитие, поболтали о том о сём, вспоминая смешные проделки из прошлой жизни Коршана и Корнезара. Пришлось рассказать им всю правду, чтобы они не мучились, пытаясь вспомнить свою жизнь. Они стали другими, новые воспоминания и положительное окружение приносили свои плоды, и теперь даже при сильном желании ни Корнезар, ни Коршан никогда больше не смогут быть такими, как раньше. А знать всю правду о себе – это их право и никто у них не собирался его отнимать.

Мне не давал покоя вопрос на счёт китового молока, но я стеснялся спросить об этом Дормидорфа, памятуя о нашем договоре. Видимо, это желание было написано у меня на лице, и он, повернувшись ко мне, сказал сам:

– У меня такое ощущение, что ты хочешь поговорить со мной о чём-то или спросить. Так ты давай, не стесняйся, я всегда к твоим услугам.

И я несколько смущённо спросил:

– Всё же я не совсем представляю себе, как можно воплотить в жизнь чисто технически, на практике: в открытом океане, на плаву, подоить кита?

– Ты опять за своё! Я так и думал, кто о чём, а вшивый о бане, ладно, слушай, только успокойся и расслабься, это не для слабонервных. Итак, берёшь огромную клизму для отсоса молока в одну руку, другая, как ты понимаешь, должна быть совершенно свободна, подплываешь с ней, обязательно к самке, смотри внимательней, ни в коем случае не перепутай, это важно для тебя, ибо последствия могут быть плачевными! Подплываешь, значит, нежно подныриваешь ей под вымя и аккуратно и ласково, но смело…

Мои брови поползли вверх, и я, недоумённо уставившись на Дормидорфа, проговорил:

– А оно что, так прямо и болтается в воде под брюхом и только и делает, что ждёт меня с огромной клизмой к себе в гости?

Разговоры затихли, все внимательно слушали нас и наблюдали за мной. Дормидорф продолжал, игнорируя мой вопрос:

– Подныриваешь, значит, ей под самое вымя, но, главное, действуй смелее, женщины, они ведь совершенно не любят робких и нерешительных дояров. Здесь очень важно получше присосаться, ну, и руки должны быть нежными и сильными, способными к качественной дойке. Да не робей, ты же парень опытный, по всему видать! Ну, в крайнем случае, потренируешься, мы соорудим тебе макет из матраса, пропитаем его водой, дадим клизму и ведро… и дои его, сколько хочешь!

Я не знал, что мне про всё это думать! Чего только не бывает в жизни, руки, видите ли, должны быть нежными, сильными и приспособленными к дойке! Всё это было отображено на моём лице, и особенно порадовало присутствующих то, что я поднял правую руку и начал сжимать и разжимать кисть, будто массируя нечто, при этом задумчиво глядя на неё, прикидывая и представляя в ней истекающую молоком китовую грудь.

Дормидорф, помолчав несколько секунд, вновь продолжил:

– Да-да, именно так! Но есть способ и несколько проще. Никому я его не рассказывал, всё держал в тайне. Но тебе скажу, ибо ты внушаешь мне доверие. – Он выдержал паузу. Затем ещё одну. – Берёшь, и заказываешь у скатерти хоть целое ведро свежего жирного китового молока!

У меня открылся рот. Грянул взрыв дружного хохота. Да-а, очень смешно! А я-то уже вообразил себя с гигантской клизмой на плече и сосновым бревном под мышкой, барахтающимся в безбрежном океане и охотящимся за выменем самки кита, непринуждённо болтающимся где-то внизу и жаждущим поделиться со мной драгоценным продуктом.

– Весёленькая подобралась компания, ничего не скажешь, – брюзжал домовой, жалуясь своей Банаше, на плечо которой трогательно склонил косматую голову. – Все подшучивают друг над другом, смеются, и ничего, всё им сходит с рук! Им весело, видите ли! А вот стоит мне порой только слегка невинно подшутить над кем-нибудь, как сразу разворачивается целая трагедия. И разговоров потом, разговоров, не оберёшься на целый день, а некоторые особенно невинные шутки припоминаются мне месяцами, и думаю, это ещё не предел. Злопамятные они какие-то, особенно этот мелкий с грубым голосом… как его? О-о, Юриник! Эх, тяжеловато мне порой приходится с ними, но я отнюдь не собираюсь сдаваться, буду воспитывать их, ибо я понял, воспитание есть моё истинное призвание! Я думаю посвятить этому всю свою оставшуюся жизнь, да и твою тоже. Мне с ними хорошо-о. И ещё у меня есть одна отрада, это ты. С тобой-то мы их быстренько доканаем, в смысле, перевоспитаем. Они ведь тебе знаешь, как доверяют! Почему-то даже больше, чем мне. А вот давеча, представляешь, был та-ако-ой случай…

Раздался тихий, раскатистый храп. Максимка уснул, прижавшись лбом к щеке своей подруги, нежно обнимавшей его и слегка раскачивающейся из стороны в сторону, будто убаюкивающей.

Было уже довольно поздно, и мы тоже отправились на боковую, только Коршан, по привычке, решил спать в обличии ворона.

– Чтобы костюмчик не помять и не подпортить ненароком, – пояснил он.