Глава 20
Рассвет был молочно-розовым, чистым, как лицо маленького ребенка. Он принес с собой ласковый шелест листьев и пение птиц, он снял с городских крыш рваное покрывало ночного тумана, сменив его нежным шелком зари. Бамберг жил и дышал, он раскрывал тысячи своих глаз и расправлял затекшие плечи, он кряхтел и поскрипывал, поднимаясь с жесткого ложа навстречу новому дню.
Этот рассвет Катарина Хаан встретила у окна. Лицо ее было бледным после бессонной ночи, пальцы комкали полученное накануне письмо — его принесли всего через пару часов после того, как уехал муж. «Его высокопревосходительству, господину канцлеру Хаану, лично в руки» — так было написано на конверте, скрепленном печатью с неизвестным гербом. Она никогда не стала бы вскрывать это письмо. Но Георг распорядился, чтобы она просматривала всю почту, приходящую во время его отсутствия.
«Господин Хаан. Раньше вы никогда не слушали моих советов, о чем, полагаю, успели уже пожалеть. Надеюсь, что сейчас вы отнесетесь к моим словам с должным вниманием. Поездку в Шпеер следует отложить. В противном случае вашим отсутствием воспользуются те, кто давно уже ждет вашей гибели».
Распечатывая конверт, Катарина еще не знала, что там увидит. А потом — круглые чернильные буквы обрушились на нее, словно груда камней. Ударили в грудь, в голову, в сердце. Она перестала понимать смысл написанного. Только слово «гибель» плясало перед ее глазами шипящей огненной головешкой. Без сил она опустилась в кресло. Когда дети пришли к ней пожелать доброй ночи, женщина не смогла даже ответить — лишь вяло махнула рукой.
Ночью она сидела, положив руки на подлокотники кресла, слушая, как поскрипывает их дом. Их старый уютный дом, в котором она прожила столько лет и в котором надеялась умереть. Двери этого дома распахнулись перед нею двадцать лет назад. Тогда она еще почти не знала своего мужа: они виделись лишь один раз, во время помолвки. Семейство Хаан из Бамберга и семейство Таубер из Мергентхайма несколько месяцев подряд обсуждали брачный контракт, определяя размер приданого, высчитывая, какое имущество получат в собственность будущие супруги. Было условлено, что из принадлежащих ее отцу шестидесяти моргенов пашни Катарина Таубер — будущая Катарина Хаан — унаследует треть. В качестве приданого она также принесет своему мужу ренту от двух ветряных мельниц неподалеку от Мергентхайма и процентный вексель на двести рейнских дукатов, выписанный банкирским домом Гехштеттера.
Потом была свадьба. Заполненная людьми церковь Богоматери на холме Стефансберг, украшенные свежими цветами скамьи, мягкий голос священника и ее, Катарины, собственный голос, произносящий слова супружеской клятвы. Чистое небо над городом, звуки скрипок и флейт, радостные приветствия, благословения, пожелания счастья. Катарина так ждала и боялась этого дня… Одна из ее замужних подруг рассказывала, что происходит после того, как свадьба заканчивается и молодые остаются одни в своей спальне. И сейчас Катарина с опаской смотрела на своего мужа, который шел по улице рядом с ней, крепко держа ее за руку. Высокий, почти на голову выше ее. Крупный нос, глубоко посаженные глаза, выступающий вперед подбородок. Про Георга Адама Хаана говорили, что он — точная копия своего отца: деятельный, упрямый, нетерпеливый. Сможет ли она полюбить его? Сколько детей пошлет им Господь? Что, если Георг будет таким же, как большинство остальных мужчин? Что, если сегодня вместо радости первой любви будет лишь сопение, грубость и боль, запах вина и кислой отрыжки? Мужчины так любят напиваться на праздниках…
Она не переставала думать об этом, пока они шли по городским улицам, сопровождаемые шумной толпой. Не переставала думать, когда они сели за длинный праздничный стол, накрытый в яблоневом саду у подножия Михельсберга. Рядом были три стола для гостей. Вино — рейнское, франконское, мозельское. Жирные каплуны, зажаренные целиком гуси, утки и поросята. Сливы, абрикосы и виноград; пироги, начиненные рубленым мясом, озерные карпы, угри и форель. На этих столах было все, что только можно было себе представить. Георг и его отец были людьми прижимистыми, и деньги умели считать не хуже Якоба Фуггера. Но пышная свадьба — лишний повод напомнить другим о своем богатстве, влиянии, знатности. Будь на то воля семейства Хаан, на праздник была бы приглашена половина Бамберга. Однако имперский ордонанс запрещал горожанам приглашать на свадьбы больше пяти дюжин гостей и накрывать для свадебного пира больше четырех длинных столов. Поэтому здесь, под зелеными ветками яблонь, собрались только самые знатные люди города: бургомистры, каноники, сенаторы, судьи, мастера гильдий.
Катарина почти не притрагивалась к угощению и вино пригубила всего пару раз, когда произносили здравицу в честь молодых. Георг сидел рядом, справа, и почти не смотрел на нее. Она чувствовала запах вина, пота, запах полевых цветов. Его запах. И ей вдруг очень захотелось, чтобы он обнял ее, крепко прижал к груди и чтобы тяжесть его рук навсегда опустилась на ее плечи.
Должно быть, именно в ту секунду, в яблоневом саду у подножия Михельсберга, она полюбила его. Полюбила, еще не зная, какой он на самом деле, ни разу не оставшись наедине с ним, не разделив с ним ложе. С тех пор прошло много времени. Она уже не шестнадцатилетняя девушка, а почтенная матрона, мать пятерых детей. Но ее чувство к мужу не изменилось. То, что люди говорили о нем, оказалось правдой. Георг был напорист, он упрямо шел к своей цели, пробивая насквозь любую преграду. Иногда он был груб и заносчив, а иногда как будто превращался в холодный камень, не замечая и не слыша ее. И все же — он был для нее тем, кого другие женщины ищут порой всю свою жизнь.
Их первая ночь была точно такой же, как и у большинства других новобрачных. Запах чистой постели и свежего ветра, горящая в изголовье свеча, шорох, касание губ. Если бы только они могли остаться одни… Но обычай не позволял этого. Друзья Георга — их было не меньше дюжины, а шуму они производили, как рота пьяных солдат, — выстроились под окном, чтобы выполнить свой долг. Они хохотали, стучали в медные тазы, вертели трещотки, горланили непристойные песни. «Да будет муж понастойчивее, а жена поуступчивее! — весело кричали они. — На поле любовной брани истинный рыцарь выходит трижды!» И тому подобное.
В конце концов, Катарина не выдержала этого шума и расплакалась. Ей было горько, обидно, больно. Ей казалось, что друзья мужа смеются над ней и что он сам, видя ее растерянность, изо всех сил сдерживает снисходительную улыбку. Что, если потом, в конце, ему придет в голову продемонстрировать друзьям свой успех, выбросив из окна простыню, меченную ее кровью? Что, если Георг примется громко обсуждать с ними то, что происходило в их супружеской спальне? От одной этой мысли ее бросило в дрожь. Она сжалась и отступила от мужа на шаг назад, чувствуя прохладный пол под босыми ногами.
Но страхи оказались напрасными. Георг подошел к распахнутым створкам окна и коротко махнул тем, кто стоял внизу. В ту же секунду шум прекратился. Пьяный свистящий шепот, сдавленный смех, неровный, спотыкающийся стук башмаков.
— Думаю, так будет лучше, — сказал Георг. В темноте она не видела его лица, но знала, что он улыбается.
А дальше… дальше наконец-то случилось то, чего она так ждала. Руки Георга скользили по ее коже, она чувствовала его дыхание, и луна улыбалась им сквозь белые занавески.
С тех пор прошло двадцать лет. И все эти годы Георг был рядом с ней. Заботился, защищал, оберегал от невзгод. Он принял каждого из пятерых детей, которых она родила. Когда Катарина болела, он сидел в кресле рядом с ее кроватью: читал вслух книги, давал горячее питье и еду, заставлял пить горькие порошки, которые назначал лекарь. Георг всегда был с нею рядом. Но сейчас — сейчас она осталась одна. И ей приходится рассчитывать только на свои силы.
— Когда я вернусь, — сказал он перед отъездом, — мы решим, как быть дальше. Может быть, ты с детьми отправишься в Мергентхайм. Может быть, я тоже отправлюсь с вами.
— Тебе нельзя уезжать, — сказала она, прижимаясь к его груди.
— Я должен, Катарина. Если мне удастся убедить судей в Шпеере…
Она отстранилась.
— Ты говорил, что князь-епископ наплевал даже на бумаги из Вены. Думаешь, судьи в Шпеере напугают его сильнее?
— Это не просто судьи, моя дорогая. Это верховные судьи Империи, к чьему мнению прислушивается даже Его Величество кайзер.
— Георг, умоляю тебя…
— Я должен сделать все, что в моих силах, Катарина, — ответил он, взяв пальцами ее подбородок. — Иначе не смогу себя уважать.
И он уехал. Всего за несколько часов до того, как она получила это пугающее письмо.
Что делать? Отправить к мужу курьера в надежде, что тот застанет его в дороге и Георг успеет вернуться? Нет. Не стоит на это рассчитывать. Муж всегда гонит лошадей во весь опор, проводит в седле чуть ли не по шестнадцать часов в день. Что тогда? Отправить детей к родне в Мергентхайм? Но этот поспешный отъезд может дать врагам мужа лишний повод очернить его в глазах князя-епископа. Попросить о помощи друзей Георга? Но как понять, кто из них достоин доверия и кто действительно может помочь?
Ее голова разрывалась на части от этих мыслей. Неизвестно, какое бы решение она приняла, если бы Томас не вошел в ее комнату и не сказал:
— Прибыл Альфред Юниус, госпожа.
— Что ему нужно? — устало спросила Катарина.
— Он говорит, что ему нужно поговорить с вами. И что разговор очень важный.
Альфред Юниус выглядел бледнее, чем обычно. Начал с пространных извинений, сбивался, бормотал. А потом вдруг отчеканил:
— Вам следует немедленно покинуть город, госпожа Хаан.
Катарина нахмурилась. Никто не смеет говорить ей «вам следует». Никто, кроме Георга.
— Я не понимаю, господин Юниус, — произнесла она холодно. — Вы пришли по поручению мужа?
— Нет, я пришел, чтобы…
Альфред всегда нравился ей. Но с некоторых пор Георг перестал доверять этому человеку. Не станет доверять и она.
— Простите, господин Юниус, но я занята, — сказала она, глядя мимо него. — Томас проводит вас.
Она повернулась к нему спиной. Не нужно, чтобы он видел растерянность на ее лице. Однако слова, которые она услышала в ответ, заставили ее вздрогнуть:
— Сегодня вас арестуют, госпожа Хаан. Вас и ваших детей. Поверьте, прошу. Я знаю об этом от надежного человека.
Катарина почувствовала, что ноги больше не держат ее. Так быстро… Все происходит так быстро… Святая Дева, мать и заступница, почему ты позволила Георгу уехать? Почему он не задержался, почему не успел прочитать это письмо?! Если раньше у нее и были какие-то сомнения, то теперь их уже не осталось. Угроза, содержавшаяся в письме, была реальной. Почему ее муж не предвидел этой возможности? Почему он ничего не сказал ей о том, как поступать, если случится беда?
— Вы хотите сказать мне что-то еще, господин Юниус? — Ее голос был слабым, и каждое слово давалось с невероятным трудом.
— Вам нужно покинуть город немедленно, госпожа Хаан. Я и мои друзья поможем вам в этом. Прошу, не тратьте время на сборы. Возьмите с собою лишь самое необходимое.
— Вот как? И куда же, по-вашему, нам следует отправиться?
— В Мюнхен. В Мергентхайм. В Шпеер. Куда угодно, лишь бы подальше от Бамберга.
Этот юноша говорил умные вещи. Но она не могла ему верить. Возможно, что Альфред или же кто-то другой желает, чтобы семья канцлера тайно покинула город и никто не слышал об этом объезде. Если по дороге с ней и ее детьми что-то произойдет — их похитят, убьют, изнасилуют или заточат в неизвестную крепость, — никто не придет им на помощь. У мужа могущественные враги, а среди друзей затесались предатели. Что может быть лучше: заполучить в свои руки семью канцлера, чтобы затем заставить его играть под свою дудку?
— Прости, Альфред. Но одного из своих приближенных Георг подозревает в измене. Возможно, что он ошибается. Но я не могу рисковать.
— Вы гораздо больше рискуете, оставаясь здесь!
Катарина Хаан не успела ответить. Выглянув в окно, она увидела стражников, идущих с двух сторон улицы. Стражников, облаченных в черное, с огненно-рыжим кольцом на левом плече.
Несколько секунд спустя железные кулаки забарабанили в дверь.
— Именем князя-епископа!
Испуганные люди на улицах. Наглые хари солдат. Стук башмаков, подбитых гвоздями. Мир вокруг изменился, стал серым, тусклым, запачканным. В Бамберге теперь заправляют ничтожества, повылезавшие из всех щелей. Им улыбаются, на постоялых дворах им придерживают места у камина, перед ними поспешно стягивают с головы шапку.
На улице:
— Господин Фазольт, подождите, здесь слишком грязно. Позвольте, я сначала положу вам доску, так будет удобней пройти.
В трактире:
— Нет-нет, друзья, вначале позвольте мне выпить за здоровье моего доброго друга, Якоба Шварцконца, что защищает нас от дьявольских тварей!
В мясной лавке:
— Прошу, госпожа Фаульхаммер, не берите этот кусок, для вас имеется кое-что получше! Возьмите. И передайте мой поклон своему супругу.
Грязь, униженность, подобострастие. Словно кто-то встряхнул винную бутылку, и мутный осадок со дна поднялся наверх.
После ареста госпожи Хаан Альфред чувствовал себя так, словно провалился в прорву гнилого болота. Пытаешься выплыть — неумолимая сила обволакивает тебя, давит вниз. Пытаешься закричать — вместо слов изо рта вырываются лишь дрожащие белые пузыри и грязная, густая вода вливается в горло.
Он видел, как их уводили. Видел, как солдаты рылись в вещах, сбрасывали на пол книги. Видел, как железные кандалы с мерзким щелчком вцепились в запястья госпожи Хаан. Видел, как затолкали в карету ее детей.
Альфред попытался составить письмо на имя князя-епископа, но за несколько часов не смог написать и двух строчек. Он был настолько зол на себя, что даже швырнул в стену чернильницей. Хлопок, плеск — и по белой поверхности растеклось черное пятно, похожее на отрубленную голову с обвисающими волосами.
Юниус пытался понять, как действовать дальше, пытался сосредоточиться. Все его прежние планы можно было смело утопить в нужнике. Требовалось придумать что-то другое. Любой шум, любое слово раздражали до крайности. Скрип двери, карканье ворон на соседской крыше, чужой разговор под окнами… С тех пор как он перестал заходить в лавку Зебольда, ослица Эмма как будто специально подкарауливала его. Стоит ему выйти на порог, она уже машет ему, и улыбается глупо, и жестом приглашает зайти. В какой-то момент он не выдержал. Быстрым шагом перешел улицу, вплотную подошел к девушке.
— Господин Юниус… — Она растерянно заморгала, глядя на него снизу вверх. Альфред заметил, что у нее на верхней губе растут серые усики, и это почему-то еще сильнее разозлило его.
Он с силой притянул ее к себе, впился в ее губы поцелуем. Потом оттолкнул — резко, так, что девушка чуть не упала.
— Довольна? — спросил он, брезгливо вытирая рот. — Теперь ты довольна? Больше не будешь надоедать мне?
Она смотрела на него — круглолицая, с двумя короткими толстыми косами, — и в ее бестолковых, блеклых глазах медленно закипали слезы.
Он был у вице-канцлера. Был у бургомистра, своего дяди. У трех других бургомистров. Никто не мог ничего сказать. Все только отводили в сторону взгляд, бормотали о судебной ошибке, просили скорее уйти. Альфреду показалось, что они растеряны куда сильней, чем он сам. Только старый Георг Нойдекер шепнул, что отправил троих курьеров: первого — в Шпеер, известить канцлера; второго — в Мюнхен, с пакетом для курфюрста Максимилиана; третьего — в Вену, в Имперский надворный совет.
— Все, что мы можем сделать сейчас, — придать делу огласку, — пробормотал Нойдекер. Его морщинистые брыли тряслись, он поминутно оглядывался, как будто боялся, что их могут подслушать.
— Вы предлагаете нам бездействовать, господин бургомистр, — закипая от бешенства, медленно произнес Альфред. — Бросить их на произвол судьбы.
В глазах Нойдекера застыла боль.
— Прошу, господин Юниус, не нужно так говорить. Через несколько дней первые лица Империи узнают о произошедшем. Нужно ждать. И не делать новых ошибок. Вы понимаете?
Но Альфред не желал ждать. Вечером, когда они встретились с Вильгельмом и Хансом у Мельничного моста, он предложил им напасть на Малефицхаус.
— Глупо, — только и сказал Энгер.
— У Хаанов трое слуг — Томас, Михель и Йенс. У них есть оружие, порох и лошади. Я говорил с ними, они нам помогут. Если мы задумаем напасть на тюрьму, Томас к нам присоединится. Нас будет четверо.
— Малефицхаус охраняет втрое больше людей.
— Они вряд ли захотят умирать. А мы пойдем до конца. Уверяю тебя, увидев нашу решимость, они сложат оружие.
— Допустим, мы сумеем прорваться внутрь. Свяжем тех, кто не окажет сопротивления, и убьем остальных. Но что делать дальше?
— Способ найдется. Главное — вытащить их оттуда и…
Лицо Ханса побагровело, на шее вздулись толстые жилы.
— Мы не успеем отъехать от тюрьмы и на сотню шагов, как нас перебьют. Опомнись, Альф! Мы ведь хотим спасти их, а не сложить их трупы у ворот ратуши.
— Боишься, что тебя сожгут за пособничество колдунам?
— Вовсе нет. Меня не сожгут. Когда я родился, матушка увидела у меня над сердцем пятно в форме чертополоха. И гадалка сказала ей, что это Господь отметил меня: предопределил, какой смертью мне суждено умереть. Я ничего не боюсь, Альф. Но мы должны всё продумать. Всё до конца.
— Ты глуп, как шильдбюргер, — прошипел Альфред, хватая его за ворот рубахи. — Хочешь подождать, пока их допросят? Пока им сломают кости?
Глядя на багровую физиономию Ханса и бледное лицо Альфреда, Вильгельм усмехнулся:
— Эй, вы, Беляночка с Розочкой! Хватит трепаться. Вы оба правы. Ждать мы не можем. Но нападать на Малефицхаус в открытую тоже нельзя.
— Давайте потратим на обсуждения еще пару дней, — фыркнул Альфред.
— Есть идея получше. Среди тех, кто охраняет Малефицхаус, есть много друзей отца, и они меня знают. Возможно, мне удастся подмешать им в пищу снотворное. Тогда сможем все сделать по-тихому.
