Глава 21
Он чувствовал ее дыхание — горьковато-сладкое, дурманящее, как аромат болотных цветов. Чувствовал, как ее рука скользит по его лицу…
— Мы полетим с тобой вместе, мой милый, — прошептала она, лизнув его щеку. — Сегодня будет необыкновенная ночь! Чудесная, страшная, не похожая ни на что!
Женщина хлопнула в ладоши и завертелась на одном месте, и ее волосы — темные, осенне-рыжие — летели по кругу, и сумасшедший, молодой смех звенел под потолком комнаты. От отвращения Фёрнер зажмурился. Слюна женщины обжигала его кожу, как щелок, как вылитый из склянки аптекаря яд. Как она проникла в его кабинет, как сумела его обмануть? Еще несколько минут назад она стояла, опустив руки, глядя на него с робостью — так, как глядят все просительницы. Красивая, юная, бледная. Кипящие волны рыжих волос собраны под чепцом. Выждав полагающуюся паузу, он поднял на нее взгляд и коротко спросил, что ей угодно. В ответ она улыбнулась, обнажив хищные белые зубы. А дальше…
Все, что произошло дальше, было слишком диким, чтобы поверить в это. Глаза женщины вдруг вспыхнули похотью, злобой, насмешкой. Пальцы тронули стягивающий платье шнурок, и в следующую секунду она стояла перед ним совершенно нагая. Но не это поразило его — тело его уже давно не отзывалось на женскую красоту; за последние годы он видел перед собой сотни, если не тысячи обнаженных девушек, старух и почтенных матрон. Нагота этой женщины была необычной. Ее кожа светилась изнутри каким-то закатным, малиновым светом, переливалась, как тончайший розовый шелк.
Видя его замешательство, ведьма улыбнулась шире. Легкий шепот слетел с ее губ, пальцы согнулись и выпрямились и снова согнулись, и викарий почувствовал, что воздух начал сгущаться вокруг него, стягивать его тело, как толстый пеньковый канат — так, что через несколько мгновений он уже не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, не мог даже разомкнуть губы и позвать на помощь.
Улыбаясь, женщина подошла к нему. Ее узкие ступни тонули в мягкой толще ковра.
— Ты полетишь со мной, — шептала она, и ее маленькое, лисье лицо горело, как в лихорадке. — Мы принадлежим друг другу, маленький Фридрих. Ты — мой…
Створки окна раскрылись бесшумно, словно страницы книги. Мягкие, белые облака плыли по уставшему небу — спокойно и тихо, так опавшие листья плывут по вечерней реке. Снова легкий шепот, движение пальцев, блуждающая улыбка на нежных губах. Неведомая сила подхватила их, они поднялись в небо и понеслись прочь от города.
Земли не было видно. Они летели куда-то на север, навстречу холодному ветру, царапавшему их тела, прорывались сквозь сонные, набухшие дождем тучи, обтрепанные и безрадостные, как нищенские лохмотья. Фёрнер мог видеть только эти унылые тучи и безумный, устремленный вдаль взгляд своей спутницы.
Полет не продлился долго, и все же, когда он наконец завершился, была уже глубокая ночь. Оглядевшись, Фёрнер увидел, что стоит на каменистой, залитой лунным светом площадке. С трех сторон площадка была ограничена частоколом темного леса, а последней, четвертой своей стороной взирала на спящую где-то далеко, у подножия горы, долину. Каменный круг площадки был усыпан ржавыми сосновыми иглами, пролежавшими здесь много лет. Чуть дальше, над кромкой леса, врастали в небо семь каменных широких зубцов. Странное, зловещее место…
Ведьма стояла неподалеку, вглядываясь в переливающуюся, непроглядную тьму, нанизанную на острые ветви деревьев.
— Где мы? — сдавленно спросил Фёрнер, подойдя к ней ближе.
Но рыжеволосая ничего не ответила.
Между тем из-за темной массы деревьев стали появляться бледные человеческие фигуры. Одна за другой они выплывали из темноты и стягивались к центру площадки, словно дрожащие серые мотыльки, слетающиеся к ночному костру. Вот карлик, за которым волочится по земле драная пурпурная мантия. Рядом с ним — рыхлый козлоногий толстяк, ведущий под руку юную девушку с очень светлыми, будто сплетенными из серебряных нитей волосами. Со всех сторон, отовсюду к центру площадки выходили женщины, старики, молодые мужчины. Недалеко от Фёрнера приплясывала, кружась на одном месте, юная колдунья с гладкой оливковой кожей; в ее спутанных волосах сверкала алмазная диадема, в руке, между крепко сжатых пальцев, покоился тяжелый стеклянный шар. В двух шагах от нее какой-то голый старик с болтающимися дряблыми чреслами пристраивал на голове зубчатую митру.
Внезапно раздался оглушительный, невероятно громкий и гулкий звук — словно великан ростом с мачтовую сосну вдруг изо всех сил хлопнул в ладоши, — и в центре площадки, прямо из-под земли, вырос огромный столб пламени. Желто-черный, как перья иволги. Красный, как драконова кровь. Зеленый, как листья полночного папоротника, — огонь переливался всеми красками, всеми цветами. Он танцевал, он клонился долу и с силою распрямлялся, швырял в стороны ослепительно-белые искры, поливал светом чащу мертвых деревьев, выхватывая из темноты их уродливые, скрюченные ветви, на которых не было ни игл, ни листвы.
Шабаш ведьм начался. Все, кто был на поляне, визжали, кричали, раздирая безудержным воплем рты, трясли головами, закатывали глаза. Как по приказу невидимого церемониймейстера, все они поднялись в воздух и полетели вокруг костра, со свистом проносясь над землей, размахивая руками, гогоча, скидывая в пламя остатки одежды, швыряя туда все, что было у них в руках. Летели в огонь цветы белоснежных лилий и сияющие сталью клинки, цепи рыцарских орденов и перетянутые железными полосами тяжелые фолианты.
— Это великий, прекрасный костер, — с улыбкой шептала рыжеволосая ведьма. — Скоро он сойдет с этой вершины на землю, и вот тогда разгорится во всю свою мощь. Вглядись в его струи, милый. Видишь? Он запылает далеко отсюда, на берегу широкой реки. Он превратит в пыль камни и сожжет облака. И тридцать тысяч поленьев будут питать его силу!
Расхохотавшись, она со звоном хлопнула в ладоши, взлетела вверх и понеслась навстречу огню.
Фёрнер стоял посреди этого безумного вихря, сгорбившись, стуча зубами от холода. Мимо проносились черные тени, в которых не было ничего человеческого. Горные зубцы над мертвыми кронами деревьев как будто выросли, сделались больше и ближе, превращаясь в необъятные глыбы мрака, и ведьмы взирали на эти треугольные толстые глыбы с вожделением, преклонялись перед ними, трепетали их. Одна из них, взлетев к самой верхушке рвущегося огня, прокричала, и крик ее эхом зазвенел на каменных уступах неизвестной горы:
— Семь ликов зла! Придите же! Обратите взор на своих рабов и рабынь!
И колдовской, человеческий вихрь, что кольцом кружился вокруг переливающегося пламени, проревел, протрещал, пророкотал ей вслед:
— Придите! Придите же!!
Другая ведьма вылетела из огненного кольца и, до предела наполнив грудь пряным ночным воздухом, воскликнула:
— Славься, Люцифер, денница, сын зари!
И небо полыхнуло зарницей, и на миг в нем проступил гордый лик падшего ангела, с презрением глядящего в мир.
Третья ведьма вылетела вперед, выплеснув из себя подобострастные, алчущие слова:
— Правь миром, Маммона!
И серное облако поднялось над костром, разорвалось на части, и золотые кругляши со звоном посыпались на землю, превращаясь в червей и куски нечистот.
Фёрнеру вдруг показалось, что в огненно-рыжем вихре беснующихся ведьм вдруг мелькнуло лицо Катарины Хаан. Что это? Правда или дьявольское наваждение, насмешка, придуманная слугами зла? Жена канцлера не может находиться здесь, это невозможно — слишком велика и прочна защита стен Колдовского дома. Каждая клеточка, каждый угол этой тюрьмы окроплены святой водой, окурены освященными травами. Нет, невозможно… Катарина Хаан находится там, где ей следует быть, и никакие силы не помогут ей выбраться.
Позавчера ее впервые привели на допрос. Он сам при этом присутствовал — сидел, глядя на происходящее в камере через маленькое, прикрытое деревянной створкой окошко.
— Я знаю, каков порядок. — Голос женщины был сдавленным, словно ее шею сжимала веревочная петля. — Вы должны раздеть меня догола, осмотреть мое тело. Но я — жена канцлера. Из уважения к моему мужу, к имени моей семьи я прошу избавить меня от бесчестья.
Эрнст Фазольт участливо улыбнулся ей:
— Перед лицом суда не имеют значения ни имя, ни звание, госпожа Хаан.
— Я обращаюсь не к вам, сударь. — В голосе женщины звучало презрение. — Видеть вас — гнусность. Еще большая гнусность — разговаривать с вами. Я обращаюсь к господину викарию. Господин Фёрнер, я знаю, что вы слышите меня, что вы находитесь рядом. Я обращаюсь к вам. Если необходимо осмотреть мою кожу, пусть это сделает женщина. Если хотите подвергнуть меня пытке, оставьте хотя бы нательную рубашку. Вы же христианин…
Он не ответил ей. С нею следует поступить так, как и со всеми другими. Жена канцлера или дочь ярмарочного певца — перед законом они равны.
Между тем колдуньи летели все быстрее, и клубки желтого света срывались с их ногтей, и жгли растущие вокруг деревья, и плавили камни, и убивали птиц. Юноша с золотыми кудрями и лицом певчего летел верхом на раздутой сизой волынке, размахивая над головой белым хитоном, выкрикивая непристойности.
И вот четвертая ведьма поднялась вверх, сомкнула руки над головой и, выгнувшись всем телом, исторгла:
— Возьми же нас, Асмодей!
И ведьмы вторили ей: «Возьми, возьми!!» и, нагие, кружились в небе, как сорванные ноябрьским ветром листья, корчась от похоти, раскидывая руки в жадном призыве, и тела их дрожали. А огонь между тем поднимался все выше и выше, плясал, кланялся, переливался тусклой византийской парчой, пылающей мантией стекал в черное звездное небо.
— Вельзевул, Левиафан, Бельфегор! — падали и падали страшные имена, и с каждым новым именем неистовство ведьм делалось все сильнее. Глаза их выкатывались из орбит, рты были распахнуты криком, и в глубине этих ртов дрожали красно-синие языки. Их облик менялся ежесекундно. Сквозь бледную кожу прорастали черные вороньи перья, носы покрывались розовой чешуей. Мгновение — и летящие ведьмы превращались вдруг в грифов, сов и летучих мышей. Одна из колдуний с холодным, королевским лицом щелкнула длинными пальцами, и прямо под ней, на каменно-твердой земле из ничего появилась огромная морская рыба со вспоротым, отверстым брюхом. Перевернувшись вокруг себя, ведьма завизжала, и обрушилась сверху в мертвое чрево рыбы, и купалась в ее бледной, гниющей крови.
Последний вопль прорезал ночную тьму:
— Сокруши своих врагов, Сатана!!
Безумие овладело всеми, ярость упала на головы. Ведьмы принялись убивать друг друга. Одна из них камнем размозжила затылок юноше, что летел на сизой волынке, другая впилась ей когтями в лицо. Третья вонзила зубы в шею своей соседке, четвертая, не глядя, вырвала из чьей-то головы клок волос. Кровь текла по их подбородкам, как сок раздавленных ягод. Раскаленной добела масляной лампой полыхала в небе луна.
Не в силах больше смотреть на все это, Фёрнер упал на колени, закрыв ладонями плачущее лицо. Ему казалось, что еще немного — и разум его помрачится, и тогда слуги зла сумеют взять над ним верх, заставят его присоединиться к отвратительному, злобному танцу, заставят совокупляться, глумиться над святынями, убивать…
Но чьи-то ледяные, сильные руки вдруг опустились ему на плечи, подняли его, повели в сторону, и знакомый голос сладко зашептал ему в ухо:
— Наслаждение немыслимо без боли, без жажды, без чужого страдания! Открой глаза, посмотри!
Его привели куда-то на дальний край площадки, где, прикованный железными цепями к врытым в землю высоким столбам, ревел от боли огромный медведь. Ведьмы толпились вокруг него, полосовали его бичами, тыкали горящими факелами, опаляя густую бурую шерсть.
— Знаешь, кто это? — хихикая, спросила рыжеволосая. — Великий воин, сражавшийся против зла. Мы поймали его, мы превратили его в дикого зверя, а сегодня, после многих мучений, он найдет свою смерть.
— Но зачем? — еле слышно спросил викарий, отступая на шаг назад.
— Иногда, чтобы убить человека, необходимо превратить его в зверя. Неужели ты об этом забыл?
Пальцами она взяла его подбородок и повернула в сторону, и он увидел, что в руках колдунов появились кривые луки. Тетива натянулась до звона, пальцы стиснули черную, с костяным наконечником, отравленную стрелу и, помедлив, с наслаждением отпустили ее в полет. Стрела за стрелой вонзались в грудь и шею могучего, бессильного зверя, скованного железом, и вот он уже весь истыкан стрелами, и ведьмы смеются, визжат:
— Глядите! Это же святой Себастьян!
У него больше не было сил смотреть на это безумство. Обхватив голову руками, он бросился прочь. Прочь от огненного кольца, от ведьм, оборотней, истязателей. Прочь, в темноту, за деревья, сквозь мертвые колючие ветви.
Он не помнил, как долго бежал. Лицо было расцарапано в кровь, ноги гудели, волосы слиплись от пота. Услышав за спиной шорох, он обернулся. Рыжеволосая стояла в двух шагах от него. Господи, когда же она оставит его в покое?
— Посмотри на себя, милый, — с каким-то странным смехом сказала женщина, указывая рукой на небольшое озерцо, скрытое за камышами и черными лезвиями осоки. Повинуясь этому жесту, он сделал несколько шагов, склонился над гладкой, безмолвной водой.
В следующую секунду он закричал — мучительно, раздирая горло. Закричал от отвращения и ужаса.
Когда он очнулся, то увидел, что лежит на полу. Йорг, его лекарь, держал у его ноздрей какой-то флакон прозрачно-голубого стекла.
— Что… Что со мной было? — еле слышно прохрипел Фридрих Фёрнер, делая попытку подняться.
Лекарь положил руку ему на лоб. Прикосновение было мягким и успокаивающим.
— Вас нашли на полу, ваше преосвященство.
— Меня… Меня…
— Простите, ваше преосвященство? — непонимающе спросил лекарь.
— Они околдовали меня, — прошептал Фёрнер. — Изуродовали лицо…
— С вашим лицом все в порядке, — спокойно возразил Йорг. — Вы просто переутомились. Каждому человеку необходим отдых, иначе это непременно кончится обмороком.
Опираясь на его руку, Фёрнер смог встать на ноги и добрести до своего кожаного кресла.
— Я долго был без сознания? — тихо спросил он.
— Несколько часов.
— Вызовите Николаса, моего секретаря.
— Ваше преосвященство, я думаю, что…
— Мне все равно, что вы думаете. Вызовите. Сейчас же.
Новости, которые сообщил Фёрнеру секретарь, были ошеломляющими: после двух дней допроса Катарина Хаан согласилась признать вину — при условии, что ее не заставят свидетельствовать против мужа, а дети ее будут немедленно освобождены.
Фёрнеру не потребовалось много времени, чтобы принять решение.
— Передайте: мы согласны на эти условия. Но если она хочет нас обмануть, пусть знает: наказанием будет страшная мука из тех, что когда-либо испытывал человек.
— Ваше преосвященство, чтобы отпустить ее дочерей и сына, необходимо ваше письменное…
— Ни в коем случае. Ее дочерей до особых распоряжений перевезти в Цайль. Сына — оставить. Я сам его допрошу, когда силы вернутся. Идите же, Николас. Дело не терпит задержки.
