Глава 19

Ночью он подтянулся к окну и облизывал прутья решетки, на которых проступила роса. Желудок пылал, рот превратился в саднящую рану. Третий день подряд ему приносили одно и то же: соленая рыба, густо вымоченный в уксусе лук, кусок черствого хлеба. И ни капли питья.

Он отказывался есть. Он умолял, чтобы они принесли ему хотя бы глоток — пива, колодезной воды, молока, чего угодно. Он унижался. Он называл их по именам, старался говорить уважительно, ласково. Он плакал, он вставал на колени. Обещал, что за каждую каплю воды будет давать им золотую монету. В какой-то момент он обезумел настолько, что пообещал отдать им все свое состояние.

Гримм, старший надзиратель, ударил его кулаком в лицо. Снова. Потом еще и еще. В конце концов, они заставили его съесть все, что лежало в грязной жестяной миске. И он — Вольфганг Николас Шлейм, бывший сенатор, бывший член Комиссии по расследованию дел о порче и колдовстве, — ел, хотя его выворачивало наизнанку, хотя пища резала его изнутри, как осколки стекла. Он изо всех сил удерживал во рту разжеванные куски, потому что знал: стоит ему выплюнуть их на пол, и надзиратели снова его изобьют.

Его арестовали три дня назад. Встретили у выхода из канцелярии. Вежливо взяли под локоть, открыли черную дверцу кареты. После, уже за обитыми железом воротами Малефицхауса, отобрали личные вещи. Вместо его башмаков, отделанных внутри мягкой кожей, выдали грубые, деревянные. То же — с замшевой курткой, рубашкой, нательным бельем; вместо них выдали жесткое, серое, тюремное. Какой-то человек — Шлейм не знал его имени и видел впервые — осмотрел его тело, тщательно проверил карманы и швы. Наверное, так полагалось: вдруг кому-то из заключенных удастся пронести в тюрьму колдовской амулет…

Когда с этой процедурой закончили, ему предъявили приказ: «Человека, именующего себя Вольфганг Николас Шлейм, арестовать по подозрению в ведовстве, применении лигатур, насылании чар, поклонении дьяволу. Препроводить для дознания в Малефицхаус с соблюдением всех необходимых предосторожностей. Подписано в лето Господне тысяча шестьсот двадцать седьмое». Далее — имена. Епископ Фёрнер, генеральный викарий Бамберга. Доктора Шварцконц и Херренбергер, члены Высокой Комиссии.

Когда Вольфганг Шлейм прочитал приказ, он почувствовал, как кровь отливает от головы. Дело было даже не в том, что он арестован. Куда ужасней была формулировка «человек, именующий себя…». Приказ отрицал не только его невиновность, его ученость и титулы, его доброе имя. Приказ отрицал его самого. Вычеркивал его из книги живых и вписывал в черную книгу мертвых.

В свое время он видел чертежи Малефицхауса: на первом этаже — коридор, вдоль которого, как листья на ветке, восемь маленьких камер. Его камера — четвертая, он слышал, как надзиратель называл номер. Значит, он находится на расстоянии всего нескольких метров от помещения, где проводят допрос…

Когда его вызовут? Зависит от обстоятельств. В прежнее время арестованных отправляли на допрос сразу же. Считалось, что дьявол может помочь своим слугам, подсказать им ответы, наделить хитростью и нечеловеческой силой. Именно поэтому нужно было действовать быстро, чтобы не дать колдуну времени подготовиться. Но из этого правила в последнее время все чаще делались исключения. Во-первых, Малефицхаус — не простая тюрьма, а тюрьма, защищенная всеми известными способами от возможного проникновения темных чар. Во-вторых, число арестованных велико, а дознаватели — тоже люди: им нужно отдыхать, им требуется пара часов, чтобы отоспаться после обеда, чтобы успокоить нервы, чтобы собраться с мыслями. Кроме того — об этом никогда не говорилось открыто, но Шлейм знал, что это именно так, — ожидание и неизвестность размягчают подследственного, выводят его из душевного равновесия. Бывали случаи, когда допрос начинался на второй или даже на третий день после ареста. Ожидание никогда не проходит даром, оно играет на руку следствию, дает ему новые козыри. При необходимости это ожидание всегда можно заполнить чем-то полезным: кормить арестанта соленой пищей; не давать ему одеяла и теплых вещей; отправить его постоять на коленях несколько часов в маленькую молельню, в которой весь пол покрыт заостренными деревянными пирамидками. Множество способов…

Вечером того же дня к нему в камеру пришли Фазольт и Фаульхаммер. Оба выглядели удрученно, растерянно. Начали с того, что у них мало времени и дознавателям посещать камеры не разрешается.

— Это не по правилам, Вольф, — объяснял Фазольт. — И мы никогда так не делаем, ты знаешь. Но твой случай — особый.

— Дело серьезное, — качнул тяжелой головой Фаульхаммер. — Против тебя свидетельствовали Пауль Йост и Ойген Зандбергер. Есть и другие свидетельства, но мы не знаем, чьи именно.

— Пауль?! Мой камердинер?!!

— Именно так, Вольф. Они дали показания добровольно, без пыток. Подтвердили свои слова на Святом Писании, поклялись, что говорят правду. У тебя есть время подумать и решить, что ты скажешь… в свое оправдание.

— Но ведь вы же не верите…

— Мы — нет. Но Фёрнер нас отстранил.

— Кто будет выносить заключение по моему делу?

— Шварцконц, Херренбергер, Харзее.

Фазольт спросил:

— Мы еще что-нибудь можем для тебя сделать?

— Мне не дают пить.

— Я поговорю с Харзее. Возможно, удастся умаслить его.

— Дайте мне написать письмо князю-епископу.

— Исключено.

После их ухода он долго сидел, обхватив голову руками, пытаясь осознать то, что с ним произошло. Почему? Разве это возможно? Он не должен был оказаться в такой ситуации. Его не могли — не могли! не могли!! — арестовать.

Шлейм никогда не верил байкам о колдовстве, о полетах, о превращениях. Во время собраний во дворце князя-епископа, во время совещаний Комиссии, в разговорах с Фёрнером и его приближенными он сидел с важным видом, ставил подпись под очередным смертным приговором «ведьме», «заклинательнице», «колдуну», облекал в изящную форму любое, пусть даже самое бредовое и бессмысленное решение. Помогал своим менее образованным коллегам классифицировать виды гаданий, заклятий, определять, к какому именно типу относится осужденная ведьма: «bacularia», ездящая на палке, или «herberia», собирающая ядовитые травы; «pixidaria», пользующаяся магическими мазями, или «strix» — ведьма, обладающая способностью превращаться в ночную птицу.

А дома — за накрытым столом, рядом с теплым, горящим камином — дома он хохотал! О, Небо, как же он потешался над этим идиотизмом! Давясь от смеха, пересказывал жене наиболее выдающиеся, нелепые бредни, услышанные им на заседаниях. О том, например, что дьявол способен украсть семя невинного юноши, а затем влить это семя в чрево девушки; и если девушка забеременеет, отцом ребенка будет не дьявол, а юноша, чье семя оплодотворило ее; при этом оба — юноша и девушка — останутся невинными, так как не совершали плотского греха. Или о том, как демонология относится к возможности дьявола превращать людей в животных. На самом деле, утверждают некоторые демонологи, никакого превращения не происходит: дьявол лишь порождает в сознании человека иллюзию, а затем из воздуха создает другую иллюзию, точную копию первой, — тем самым создается видимость превращения, которое в действительности не происходит.

Ни один здравомыслящий человек никогда не поверит во всю эту чушь. Летающие метлы, черные дьявольские коты, взрывающиеся горшки с испражнениями, волшебные книги и прочее — выдумка, фантазия, бред. И верить во все это может только дурак. Или безумец.

Шлейм всегда воспринимал свою работу в Комиссии как необходимое зло. Как жертву, которую он должен принести ради того, чтобы упрочить свое положение, оградить себя от чужих безумных нападок. В какой-то момент Вольфганг откровенно признался себе: он делает это из страха. Если мир разделился на топчущих и их жертв, то лучше уж быть ближе к первым, чем ко вторым. Чувство самосохранения всегда первично. Кроме того, он сохранял независимость суждений, никогда не относился к тому, что делает, всерьез, не давал себя одурачить. По-своему Шлейм даже помогал некоторым арестованным, обходился с ними мягче, чем его коллеги по Высокой Комиссии. Жестокость не была ему свойственна.

Всего один раз он заставил себя посетить Малефицхаус. И не мог потом отделаться от ощущения, что здесь пахнет кровью и смертью, как на скотобойне. Камеры, часовни, коридор. Ступени, ведущие к главному алтарю, на котором приносятся человеческие жертвы, — к камере допросов и пыток. Вопрос: признаете себя виновным? Далее — демонстрация орудий, которыми пользуется палач. Далее — пытка первой ступени. Второй ступени. Третьей ступени. Признание. Приговор. Казнь.

Что ж… Его нос могло воротить от запахов Малефицхауса — кажущихся или явных, неважно, — он мог стоять в стороне и не пачкать свой взор зрелищем того, что происходит во время допросов. Но, как ни крути, он, Вольфганг Николас Шлейм, был частью этой страшной машины. Вначале, много лет назад, он задавался вопросом, правильно ли поступает. Это его изводило, он просыпался ночью и долго не мог заснуть. Перед его глазами вставали худые лица осужденных на казнь, а темнота ночи сплеталась из невообразимого множества черных, чернильных букв. Протоколы, докладные, авторитетные заключения… Но потом все встало на свои места. Однажды Вольфганг Шлейм понял: всегда и везде, в любом тысячелетии, при любой религии имеет значение только власть. Власть и определяемый ею порядок вещей. Все остальное — не более чем ширма, прикрытие, декорация, созданная для того, чтобы отвлекать и одурачивать простаков.

Власть — вот основа, вот позвоночный столб общества. Она может изменять форму, принимать и изменять определенные правила, даже ограничивать себя, — но лишь в той мере, в которой ей это удобно. Диоклетиан жестоко карал последователей Христа, Константин Великий сделал христианство государственной религией Рима, а Юлиан Отступник уравнял христиан и язычников. Все эти перемены вершились именем одного человека — того, кто в данный, конкретный момент занимал императорский трон. Власти позволено все, и ее могущество служит ей оправданием. И если ты хочешь выжить и добиться успеха, то должен встать на сторону этой вечной, непреходящей силы.

Бог есть высшая власть, что превыше любых добродетелей ценит покорность. Разве не об этом повествует Ветхий Завет?

«…Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои».

«Горы трясутся пред Ним, и холмы тают, и земля колеблется пред лицем Его, и вселенная и все живущие в ней. Пред негодованием Его кто устоит? И кто стерпит пламя гнева Его? Гнев Его разливается как огонь; скалы распадаются пред Ним».

Бог мстительный, гневливый, жестокий. Бог, забирающий египетских первенцев в наказание за упрямство фараона. Бог, требующий от несчастного старика отца принести в жертву единственного ребенка, а потом милостиво останавливающий занесенную руку.

А в Новом Завете? «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение».

И казнь непокорных, и унижение гордых, и устрашение сомневающихся — все это суть необходимые инструменты в руках власти. Не имеет значения, гибнут ли люди на поле сражения, или на эшафоте, или в пыточной камере.

Вольфганг Шлейм ставил свою подпись под десятками обвинительных заключений — фактически подписывал смертный приговор. Да, он не верил в виновность этих людей. Да, он не считал их смерть справедливой. Но такова жертва во имя поддержания власти. И в этом нет ничего предосудительного. В конце концов, полковники, капитаны, фельдмаршалы тоже отправляют людей на смерть — тысячами, десятками тысяч. И ради чего? Ради химер, ради сиюминутных выгод… Жизнь вообще крайне несправедлива. Но так устроено Небом. Волки охотятся на овец, овцы прячутся от волков, вороны наблюдают за ними с высокой ветки, чтобы в нужный момент расправить крылья, спокойно опуститься вниз и утолить голод остатками чужого пиршества.

Предположим на секунду, что он выступил бы против ведовских процессов. Чего бы он смог добиться? Ничего, ровным счетом ничего. Такая же глупость, как швырять камнями в бушующее злобное море, надеясь, что волны стихнут. Серьезные, важные вещи не зависят от воли отдельного человека. Глупо сопротивляться стихии, глупо врезаться лбом в закрытую дверь. Кто сомневается, пусть учится смотреть на проблемы шире. «Молот ведьм» и десятки других трактатов по демонологии — бред извращенного, больного ума. С другой стороны, этот «бред» освящен буллой папы Иннокентия VIII, этот бред поддерживают герцоги и короли. Фридрих Фёрнер уничтожает невинных людей? Но он — генеральный викарий, чье назначение было одобрено Ватиканом и высшими властями Империи. Имущество казненных конфискуют, оставляя их близких, жен и детей, без куска хлеба, отнимая у них последнее? Но эти деньги идут в карманы высоких, могущественных фигур, с которыми невозможно соперничать.

Впрочем, достаточно заниматься самооправданием. Он должен отсюда выбраться, он не сможет находиться здесь долго. Он привык к определенному образу жизни. Мягкая перина, полтора часа сна после обеда. Теплый камин, бутылка сладкого вина и его любимые ореховые пирожные…

Фёрнер — просто фанатик. Талантливый безумный фанатик. Но ведь остальные — разумны! Он знал, для чего они участвуют в этом. Высокая Комиссия, «борьба с колдовством» каждому давали возможность возвыситься, упрочить собственное положение, разбогатеть. И чем бедней, незаметней, ничтожней был человек, получивший право «преследовать зло», тем с большим рвением он трудился, тем беспощаднее был.

Он, Шлейм, должен обратиться к их разуму, объяснить, что все «улики» против него — ложь. В Высокой Комиссии он знаком с каждым, все знают, каким благочестивым человеком он был всегда. Они не поверят в то, что он в чем-либо виноват. Фазольт и Фаульхаммер прямо сказали об этом. Враги церкви и государства, его личные враги подстроили все это. Кто именно? Не нужно долго искать. Георг Адам Хаан — вот кто устроил эту ловушку. Подкупил свидетелей, заставил их дать ложные показания… Но ничего. Он, Вольфганг Николас Шлейм, сумеет за себя постоять.

Пусть только принесут ему хотя бы каплю воды…

Его вызвали на допрос на четвертый день. К тому времени Вольфганг Шлейм был похож на безумца. Мутные, пропитанные желтизной глаза, потрескавшиеся, кровоточащие губы. Он шел держась рукою за стену.

Ему объявили, что у Высокой Комиссии имеются неопровержимые доказательства его вины. Во-первых, показания четырех свидетелей, чьи имена в интересах следствия и в соответствии с установленным порядком разглашаться не будут. Во-вторых, в его доме найдена восковая кукла и коробочка с вонючей зеленой мазью. Желает ли он, именующий себя Вольфганг Николас Шлейм, добровольно сознаться в своих преступлениях против Бога и человека?

Шлейм закричал на них. Слова летели сквозь истерзанный рот и разбивались о стену. Он невиновен, все это подстроено. Невиновен… Подстроено…

Его связали, положили на стоящий на низких козлах деревянный стол. Шлейм не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Палач и его помощники что-то раскладывали в углу. Шлейм не видел, что именно, — видел только их широкие спины и двигающиеся локти. Слышал, как мехами они раздувают огонь в очаге.

Когда они задрали ему рубашку и принялись лить на его голый живот кипяток, он закричал снова. С радостью и страданием выкрикивал он имена, каялся, лгал, выдумывал, разрывался на части. И вместе с этими криками вылетала из его истерзанного, обреченного на смерть тела маленькая, заблудившаяся в трех соснах душа.