10. Новгород
Парус лениво хлопнул, захватил ветер, и снова повис тряпкой. Ладья шла по течению реки, помогая путешественникам поскорее добраться до дома. Безобразие с ветром началось после прохождения самого тяжёлого участка пути — волока. Пахом Ильич, сидя на баке, игрался с кортиком, раскручивал рукоятку, нажимал на кнопку пружины, подстраивал клинок к солнцу, пуская зайчики, и тут в борт ударило плывущее дерево, хорошо, что вскользь. Ладью качнуло, а кортик, выскользнув из рук купца, вонзился в планширь, чуть было не слетев в воду. Новгородец схватил дорогое оружие, и, спрятав в ножны, полез осматривать борт, провожая коротким взглядом плавун. Серьёзного повреждения не было, но с тех пор парус никак не хотел поймать ветерок, словно кто-то обиделся, что сверкающая железка не ушла на дно. Один из членов экипажа втихаря даже покрошил кусок хлеба в воду — речной бог не внял подношению. Команда ладьи, помимо оплаты за рейс, имела торговую долю в грузе и соответственно переживала. Люди спешили домой, видя беспомощность паруса, стали потихоньку доставать вёсла, готовясь в любой момент вставить их в отверстия уключин.
— Покуда Ловать не пройдём, не будет нам ветра попутного. — Пробурчал кормчий, косясь на Пахома.
— Будет ветер, будет, не трогай вёсла, ребята.
Купец надел на голову фуражку, подошёл к носу ладьи, опёрся рукой на осиновую балку форштевня и что-то забормотал. Парус ещё раз хлопнул материей и стал постепенно раздуваться. Скорость движения резко возросла, по ладье пронёсся гул одобрения.
— Хе, батька научил, что сказать реке надо, — обращаясь в сторону гребцов, сообщил Ильич.
Подобные заговоры существуют и до сих пор, передаются из поколения в поколение, людьми, живущими на реке. Вроде мистика, но зачастую действует. По отношению к купеческой ладье, сила заговора была недолгой. Спустя час судно ощетинилось вёслами, и гребцы принялись за работу.
* * *
Летом, мелководная Ловать опасна для судоходства. В иных местах, кажется, только руку протяни с невысокого борта ладьи, как коснёшься дна. И только небольшая осадка речного судна позволяет скользить по водной глади, а не скрежетать килем, вздымая за собой ил. В Луках, названных так, не иначе из-за берегов реки, изогнутых подобно плечам стрелкового оружия, Пахом Ильич планировал провести последний длинный отдых, когда команда отдыхает сутки. Оптимально было двигаться по реке весной, в разлив, но не всегда удаётся подгадать сроки. Да и не жалел никто об опоздании, задержка в Смоленске многократно окупила потраченное время. В Новгород помимо дорогого товара купец вёз идею поиска нового торгового маршрута — в Мурманск. То, что такого города не существует, Ильич не знал, в разговоре с Лексеем промелькнуло название Кола, и он предполагал, что это и есть та сказочная Гиперборея, про которую как-то рассказывал старый грек, давно обитающий в Киеве. «Жаль в этом году поход не удастся организовать, — рассуждал Пахом, — компаньон просил не затягивать с железным заказом, придётся вскоре возвращаться обратно, — добра от добра не ищут». Впереди показалась Дятлинская крепость, от острова до самого города был наведён мост. Пахом Ильич прикинул на глазок расстояние, и решил подойти к пристани с форсом. Вёсла вспенили реку, рванув ладью в сторону причалов.
— Поднажмём, ребята, — подбадривал гребцов Пахом, — навались! Ии — и раз, ии — и раз.
На пристани мытарь попытался взыскать торговую пошлину, но узнав, что ладья лишь возвращается в Новгород, к себе домой (торговли не будет), взял резану за постановку у причала, покрутился немного, больше для вида, нежели из чувства долга и улизнул. Оставив вахтенного, Ильич вместе с экипажем сошёл на берег. От мостиков дорога расходилась в две стороны: одна к рынку города, а вторая к подолу, где из прочих строений выделялась просторная изба с соломенным навесом во весь двор. Над крышей витал дымок, и купец безошибочно определил предназначение сооружения. В надежде встретить кого-нибудь из знакомых, новгородец отправился в харчевню, послушать новости. Из Новгорода ладья Пахома Ильича ушла в сентябре, через три месяца будет год, как не был он дома. Что происходило за это время на Родине, требовалось узнать, если и не из первых рук, то хотя бы со слов посетителей таверны. А говорунов и рассказчиков там собиралось предостаточно.
Разговоры были на неприятную тему, орденские немцы и прочие схизматики косо поглядывали на русские земли, периодически пробуя на зуб крепость обороны погостов. Слова Лексея повторялись, для Пахома это не было новостью, новгородец кивал с серьёзным видом, подтверждая слова очередного оратора, докладывавшего о скором набеге свеев на Ладогу. Ему ли было не знать? На ладье, в плотно закрытом тубусе, лежала карта устья Ижоры с предполагаемым местом высадки шведских разбойников, о котором присутствующие и не догадывались. Из торговых же новостей выходило, что мехами и воском заниматься в этом году было не столь выгодно как прежде, цены упали, зато возросла стоимость закупки хлеба. С продовольствием было туго, но о надвигающемся голоде никто не говорил, так как неурод зерновых компенсировался неплохим урожаем репы. Ни то, ни другое купца не интересовало, дёготь всегда был в цене, так что за свою мошну можно было не беспокоиться. Торговцев тканями и готовой одеждой новгородец не встретил, узнать ничего нового не смог, выпил кувшинчик пива, закусил вяленой рыбкой и отправился ночевать на свою ладью, рассказывая по пути Смоленские новости купцу с соседней ладьи Захару. С ним же и договорился идти вместе на заре следующего дня.
Днём, на не успевший пройти и двадцати вёрст караван из двух судов, напали ливонцы. Летучий отряд грабителей, тайно выйдя к реке, устроил засаду в узком месте. Корабль Ильича спас не только кормчий, избегая столкновения вовремя повернувший рукоять руля, направляя судно к противоположному берегу, но и то, что по жребию они шли вторыми. Всё произошло настолько неожиданно, что экипаж Пахома Ильича стал предпринимать какие-либо действия, когда идущую впереди ладью зацепили двумя крюками и с помощью лошадей почти вытащили на берег. Кусты, стремительно поднимаясь вверх словно ожили и так же быстро увяли, опадая под ноги десяткам вооружённых до зубов бандитам. Реку окатил тягучий боевой клич, слившийся с короткими выдохами бросивших копья и свистом выпускаемых стрел. Внезапное нападение всегда сопровождается крупными потерями. В самом начале боя половина команды Захара была перебита. Угодив в такой переплёт, на ладье началась паника и метко брошенные копья только усилили её.
— Оружайтесь, Православные! — Воскликнул Пахом.
Участь соседа была предрешена, из вооружения на соседней ладье был лишь один лук и топоры. Пара охранников, имевших хоть какие-то навыки боя пала первыми, голые по пояс гребцы во главе с купцом сгрудились у кормы, безуспешно отбиваясь от влезших на корабль кнехтов ножами и плетёными корзинами. От моментального уничтожения их спасала узость судна, да выставленные вперёд перекрещенные вёсла, создавшие подобие небольшого барьера.
— Что ж это творится, — бормотал Ильич, спешно надевая броню, подаренную Лексеем, прямо поверх рубахи, — посреди бела дня, возле самой крепости.
Наконец-то с новгородской ладьи защёлкали луки, и первые стрелы угодили в гущу врагов — с тридцати шагов даже с охотничьими наконечниками, они смогли нанести урон. Двое ливонцев рухнули у мачты, в ответ, со стороны неприятеля вылетел болт из кустов, умчавшись в камыши противоположного берега. Вот тут-то и пригодились арбалеты. Загребные на носу за время похода освоились с оружием и, невзирая на качку, ловко били уток по пути следования обструганными ветками с небольшим камушком, экономя боевые болты. Пахом с мечом в одной и с кортиком во второй руке руководил боем. Заметив угрозу, он крикнул:
— Кирьян, в кустах нехристь сидит, помнишь, как селезню бошку срезал?
— Сделаем Пахом Ильич.
Кирьян прицелился в стрелка, нажал на спусковую скобу, и противный визг перекрыл шум боя. Ливонец схватившись руками за брюхо, выкатился из зарослей, оглашая воплями окрестности. Болт прошил толстую кожу доспеха с железными бляхами как картон. По правде сказать, Кирьян целился в шею, но говорить об этом никому не стал. Новгородскую ладью стало постепенно сносить течением к соседу, команда, облачившись в гамбензоны и вооружившись саблями, была готова помочь собрату по несчастью.
— Большого! Большого на коне. Семён, да не спи ты. — Ильич показал мечом в сторону предводителя разбойников.
Высокий немец в остроконечном шлеме восседал на лошадке рыжей масти, сверкая золотой фибулой плаща. Двое слуг стояли рядом, прикрывая коня от стрел круглыми щитами. Генрих наплевал на все предостережения собратьев обождать удобного момента и большим отрядом отправиться в поход на Псковские земли. Псков далеко, а добыча нужна сейчас. Понимал он также, что с отрядом в двадцать человек, достаточным для нападения даже на крупный караван, шастать возле Дятлинской крепости опасно, но жажда наживы взяла вверх. Обосновавшись в удобном для засады месте, он выжидал подходящего момента. Полупустые одиночки, проходившие по реке за последнюю неделю, его не интересовали, требовался крупный куш. И когда он уже был готов согласиться даже на рыбацкую лодку, движение по реке прекратилось. Три дня назад они доели последнее зерно, и Генрих был бы рад любой добыче, как появился реальный шанс обогащения. Рыцарь вспоминал события прошедшей ночи.
Незадолго до полуночи из Лук прискакал лазутчик. Это был недавно окрестившийся малозаметный пруссачок, посланный в город за две недели до этих событий. Он то и сообщил о ладьях, собравшихся выходить в сторону Новгорода ранним утром. С его слов выходило, что трюмы забиты товаром, а команды по три ладони человек практически безоружны. «Надо будет наградить этого червяка. А пока, всё идёт своим чередом, — размышлял ливонский рыцарь, — одна из целей практически захвачена, со второй придётся потрудиться, так как каким-то чудом она не врезалась в развёрнутую поперёк реки ладью, но такова судьба воина». В это мгновенье чувство беспокойства овладело им. Рыцарь приподнял щитовую руку, но поздно. Арбалетный болт чиркнул по верхнему краю щита, и вонзился в глаз, выламывая затылочную кость. Помощь святого отца в отпущении грехов не требовалась. Генрих рухнул с коня без звука, ковёр травы смягчил падение, но мёртвому телу было уже всё равно.
— Прямо в яблочко, — прошептал Семён.
Гибель предводителя ливонцев оказалась переломным моментом в сражении. Команд больше не подавалось, стрелы с соседней ладьи били в упор, победа, до которой оставалась только дотянуться — уходила из рук.
— Генрих пал! — Прокричал пруссак, внося панику в рядах кнехтов.
— Поднажмём ребята! — Прорычал Пахом и перепрыгнул на соседнюю ладью, как только два удара вёслами проредили строй противника. За ним последовала команда, Ильич сбил секущий удар короткого меча, увернулся от секиры и заколол кортиком первого противника, подставивший незащищённый бок. В этот момент по животу резанул вражеский нож, у Ильича аж сердце сжалось.
— На! — Крикнул купец и воткнул в раскрытую пасть ливонца с ножом свой меч.
Азарт боя охватил Пахома, десант новгородцев расчленил нападавших и в общей толчее жертвы превратились в хищников. Деморализованный враг стал беспорядочно спрыгивать с ладьи, пытаясь спастись в ближайшем лесочке. Новгородцы за ними. Кирьян подстрелил одного из сержантов, стоявших на берегу, к которому стекались драпающие ливонцы и, не успев сбиться в подобие какого-нибудь строя, они вновь оказались сами по себе. Кто-то пытался сопротивляться, но основная масса, не ожидавшая встретиться с хорошо вооружённым противником, поддалась панике. Ильич прочертил кровавую полосу на спине бегущего, ещё одному, пытавшемуся защититься клевцом, отсёк руку. Отбил выпад копья и, сблизившись с очередным противником, вспорол тому живот.
— Секи схизматиков. Наша взяла! — Орал Кирьян, оставшись на ладье.
Пахом Ильич подбежал к лошади, возле которой копошился ливонец, пытаясь вынуть ногу мёртвого Генриха из стремени. Лупанул с размаху, плашмя, думая в плен взять, но видать, в пылу сражения не рассчитал удар. Враг свалился кулем. Пахом проревел медведем и, вспомнив, что помимо всего остального он ещё воевода, оглядел поле боя.
Победа была полной, в живых из всех нападавших остался только пруссак. Правда и со стороны купцов потери были ужасны. На Захаровой ладье осталось пять человек, среди людей Пахома Ильича убитых не было, четверо легкораненых не в счёт, но на вёсла они уже не сядут. Продолжать дальнейший путь решили на следующий день, раненым требовался отдых. Пока переносили погибших под дуб на невысоком холме и скидывали добычу в общую кучу, купцы решили допросить пленного.
Пруссак Глянда был из племени кривингов и после доброго удара под дых, запел подобно весенней певчей птице, жалуясь на свою горькою судьбу. Хвалил храброе Православное воинство, ругал Генриха — собаку, мечтал поскорее обратиться в истинную веру, стоять на страже земель Русских и если будет позволено, то за небольшое вознаграждение шпионить в Ливонии. Последняя фраза была произнесена явно зря, присмотревшись внимательнее к пленному, купец потерпевшей ладьи опознал соглядателя. Раненый в ногу Захар Пафнутьевич схватил за грудки пруссака и стал трясти словно грушу.
— Да этот гад сидел за соседней лавкой в харчевне, вспомни, Пахом Ильич.
— Точно он! — Ни секунду не задумываясь, ответил Пахом. — Раз сидел рядом, значит, мог слышать, что на рассвете в путь пойдём.
— Это не я, меня заставили, секли кнутом. — Врал пленный.
Не исключено, что пороли Глянду в детстве, да видимо мало. Два года назад он прибежал к ливонцам и выдал местонахождение древнего капища, охотно проводив до места отряд изуверов — паломников. Может, и прельстила возможность обретения новой веры изгоя, но скорее всего толчком к предательству послужил отказ старейшины выдать замуж за него свою дочь. После кровавого похода Глянду пристроили при церкви, но кроме как пакостничать он ничего не умел. Прошло некоторое время и перед ним нарисовались перспективы: либо шпионить в Луках, либо надеть рабский ошейник. Дармоеды никому не нужны и пруссак вызвался сам, поскольку хорошо говорил на местном наречии лучан.
— Пусть роет могилу для псов ливонских, видеть эту мразь не хочу. Стольких душ сгубил окаянный, тьфу! — Пахом Ильич сплюнул и отошёл в сторону трофейного барахла.
Тело Генриха, как вещественное доказательство разбоя, зашили в мешок, заставив Глянду обмазать труп мёдом, чтоб не протух. Сделали это не от хорошей жизни. С Ордена можно было слупить компенсацию, по крайней мере, на пергаменте, либо путём взаиморасчётов. Убитых русичей похоронили на холме, проверив место, чтобы река при разливе не затрагивала могилу, а уж после этого стали считать и делить добычу. Она вышла скудной. Доспех Генриха, который Пахом по праву забрал себе, с его лошадью по цене превышал стоимость всего вооружения отряда ливонцев, но и вклад в победу был соответствующий. Остальное железо погрузили на ладью Захара.
— Думаю, Пахом Ильич, если б не ты, порубали бы нас схизматики. Так что лошади по праву твои, а пленника я заберу. — Предложил раненый купец.
— Добро, Захар Пафнутьевич, чтоб сподручнее нам было далее идти, пяток своих людей на твою ладью дам. Дай Бог, доберёмся до Новгорода без приключений.
На том и порешили. Пахом выручал соседа, не забыв при этом освободить место на корабле для коней, а тому и деваться было некуда.
Вечером, перед сном, Пахом Ильич внимательно потрогал место короткого пореза на своём жилете. За неизвестной тканью прощупывались пластинки, как чешуя рыбы, прилегающие одна к другой. По сути, если чешуйки были изготовлены из железа, то броня должна была раза в три тяжелее, но фактически, по весу была сопоставима с дедовской секирой, оставшейся дома. Удивившись этому открытию Ильич так и не снял броню после боя, слишком много забот свалилось за один день, да и не чувствовалась она на плечах. Расположившись удобнее, он укутался в одеяло и уснул, положив руку под голову.
Глянда полночи тёр верёвку о дерево, к которому был привязан. Страх скорой смерти придавал ему силы и проворства. «Русские свиньи, всё равно сбегу», — повторял скороговоркой пленник. Вскоре пенька развалилась на торчащие в разные стороны волокна и руки шпиона стали свободны. Осмотревшись по сторонам, пленник на секунду задумался: «Ладья пленившего его купца была всего в трёх шагах, туда перенесли оружие убитых. Схватить хотя бы нож и бежать, с голыми руками в лесу не выжить». Приблизившись к краю борта, Глянда остановился. На судне кто-то захрапел, планы рушились. Пруссак отполз назад к дереву и увидел нужное оружие, торчащее из бревна рядом с костром. Этим ножом разделывали мясо овцы, когда справляли поминки по убитым русским. Кто-то по рассеянности оставил тесак, и теперь Глянда был вооружён. «Одного, надо убить хотя бы одного, иначе дома не поверят, что удалось ускользнуть», — промелькнула у него мысль и взгляд остановился на спящем.
Во сне Пахом несколько раз перевернулся, и теперь рука лежала как раз на шее, словно кто-то подсказал защитить уязвимую часть тела. Ильичу снилась Марфа, кормившая грудью крошечного ребёнка. «Скоро, скоро уже буду дома», — говорил он ей. Жена смотрела на мужа любящими глазами, вдруг вздрогнула и закричала: — «Берегись, Пахомушка»!
Глянда скривился, купца с прикрытой шеей, придётся бить в сердце. Это был тот самый новгородец, который зарубил Вальтера, а сержант всегда относился к пруссаку хорошо. То кость недогрызанную даст, то куском хлеба угостит. Обхватив рукоять двумя руками, Глянда с короткого размаха всадил нож прямо в грудь и почувствовал, как лопнуло лезвие, наткнувшись на что-то непреодолимое. У несостоявшегося убийцы глаза вылезли из орбит, когда он смотрел на обломок клинка в своих руках и приподнимавшегося Пахома. В это мгновенье острая боль пронзила ногу. Нечеловеческий вой вылетел у него из горла, лезвие кортика пригвоздило к земле босую ступню прусса и, схватившись за руку купца, Глянда отлетел в сторону, почувствовав перед потерей сознания, как нос превращается в кровавую лепёшку.
Разнёсшийся в ночи вой заставил лагерь моментально проснуться. Шпиона скрутили, добавив к разбитому носу щербатый рот. А утром, раздетого догола, накрепко связанного по рукам и ногам Глянду положили на муравейник. Чрезвычайно жестокая казнь. Человека привязывают к бревну, исключая возможность совершать движения, кладут в муравейник ноги и оставляют на сутки. От тела остаётся только скелет. Ладьи уходили на Новгород, оставляя место недавнего побоища и кричащего человека за кормой. Пруссак призывал сначала своего нового бога, затем отрекшись от него, взмолился к старым богам. Никто не пришёл на помощь. Новый был, видимо, слишком занят, старые — не помогали предателям.
* * *
Любят пускать пыль в глаза новгородцы, что поделать, торговый люд испокон веков старается показать всем, что у них всё замечательно. Терем Пахома Ильича, окружённый крепким забором, располагался возле смотрового колодца, что означало водопровод под боком и деревянная мостовая с парапетом. Хочешь пройтись пешком, не запачкав ноги, пожалуйста — гуляй на здоровье. Плахи напротив терема лежат добротные, в локоть. Такие четверть века служить будут, пока не сгниют. Ширина же самой мостовой три с полтиной аршина. Не то чтоб просторно, но и не мало, пара телег, хоть и с трудом, однако разъедутся не повредившись. Само здание, выполненное как бы из двух строений, было соединено сенями. Одна часть принадлежала ныне покойному отцу и была в один этаж, а вторая, двухэтажная, была достроена на свадьбу Ильича с Марфой. В результате перепланировки места во дворе осталось мало, но со стороны улицы это не видно. А то, что заметно, прямо кричит своим богатством: резьбой и узорами. Многие соседи купца украшали только фасад, напрочь забыв о других сторонах дома. Внешний вид здания рассказывает о достатке владельца, его общественном положении в городе. Пахом придерживался такой же концепции архитектуры, с одним исключением — на заднем дворе стоял флюгер. Причём именно для красоты, а не для определения направления ветра. Подобную конструкцию он подсмотрел в Бирке и по прибытии домой скопировал. Фольга от шоколада, сложенная в шкатулку, теперь должна была быть наклеена на маленького петушка, отчего со стороны тот будет выглядеть как из цельного серебра.
Отшвартовавшись на Новгородской пристани, Пахом Ильич перепрыгнул через борт ладьи и поцеловал доски причала. Спустя несколько минут, одиннадцатилетний сорванец, ошивающийся в порту, получив мелкую монетку, побежал со всех ног, неся радостную весть по указанным адресам. Сначала он навестил торговую площадь, предупредив приказчиков в лавке, а затем, помчался к терему купца. Когда Ильич прошёл через распахнутые настежь ворота, на пороге дома уже стояла Марфа с новорождённым и двое детей новгородца.
— Батька вернулся, батька! — Сынишка Илья не вытерпел и бросился к отцу. Тут же на шее повисла Нюра.
— Ой, пустите, задушите. — Из глаз Пахома потекли слёзы, вот оно, отцовское счастье.
За воротами заржала лошадь, телега с подарками, наконец-то поспела за купцом. Подхватив детей обеими руками, Ильич подошёл к жене, Марфа улыбалась, показывая маленький сопящий свёрток: «Тише, разбудите сыночка», — попыталась она предупредить домашних. Ребёнок не внял и расплакался, выразить радость другим способом маленький не смог.
После обеда семейство Пахома Ильича разбирало подарки, попутно слушая рассказы о приключениях. Новгородец первый раз в жизни рассказывал чистую правду о торговом походе. Сочинять сказки не имело смысла, последние месяцы были настолько богаты событиями, что посторонний слушатель наверно бы усомнился, а многие бы его поддержали. Да вот только никто из усомнившихся не имел механической штуки, способной сшивать ткани, коричневых плиток шоколада и замечательной фуражки с белым чехлом.
— Вот, что, мои дорогие, — обратился Пахом к детям, подмигнув жене, — нам с мамкой поговорить ещё надо, а вы дуйте к себе.
В это время приказчики Пахома Ильича, Ефрем и Иван, перегружали товар. Нанятая телега уже увезла к корабельщикам бочки с дёгтем, цена и количество которых были оговорены заранее, ещё перед отплытием, теперь же настала очередь товаров для лавки. Грузчики с понягами за спиной выстроились в очередь. Вскоре задействовали лошадок, взятых на саблю, а трюм вроде и не опустел. Вопреки всем ожиданиям приказчиков львиная доля груза должна была быть отправлена не в лавку, где уже и торговать было нечем, а домой к хозяину. Увесистые, наглухо зашитые тюки из незнакомого материала, похожего на жёсткую парусину. Вытянутые в длину зелёные сундуки, оббитые по углам железом. Странные сооружения, сколочены из досок с большими щелями, пестревшие непонятными рисунками. Одна только упаковка стоила немалых денег. Именно она и заинтересовала одного из приказчиков.
— Смотри, Ваня, наверно мастер их делающий был зело пьян. — Поделился наблюдениями Ефрем со своим другом относительно ящиков с прорехами.
Иван, помня наказ Ильича перевозить сундуки очень осторожно, сунул в отверстие ящика руку и вытянул длинную древесную упаковочную стружку. Покрутив её в руках, засунул себе в ноздрю и показал Ефрему. На громкий смех стали оборачиваться окружающие, вскоре люди, находившиеся у причала, катались по земле, держась за животы. Работа пошла веселее. Следящий и показывающий очерёдность извлекаемого груза из трюма кормчий, уже больше обращал внимание на состояние внутренней обшивки корабля. Спустя пару часов ладья опустела, и гребцы перетащили судно к корабельному сараю, чтобы завтра осмотреть днище и сделать нужный ремонт. Отплытие планировалось через пятнадцать дней, и команда торопилась успеть в срок.
С рассветом, не выспавшийся, тем не менее, весьма довольный проведённой ночью, Пахом отправился на торжище. Дом Ильича стоял в Славенском конце, до рынка — рукой подать. И вместе с тем, выйдя из дому чуточку позже до лавки можно было добраться только спустя четверть часа. В конце улицы начиналась ложбина и мостовая сужалась, переходя в некий мостик, с которым периодически что-то случалось. С завидным постоянством сползали телеги, либо колёса слетали, либо ось ломалась, либо встречались прущие навстречу друг другу повозки, не желающие уступать дорогу. В общем, нехорошее место из-за которого время пути до торга могло возрасти вдвое. Посему знающие люди старались пересечь этот овражек как можно раньше. По дороге Новгородец обдумывал слова, сказанные Лексеем, когда они разговаривали в палатке, перед отплытием. Прямо пророчество какое-то.
«Судьба, Пахом Ильич, очень интересная штука. Вот сейчас мы собираемся воевать с татарами, иначе нельзя. Чем больнее мы укусим их здесь, тем легче будет Александру принять тяжкое решение о союзе с ними. Дружат только с сильными, слабых порабощают. Рассказывать это тебе или нет, не знаю, сам решай. Даниил Галицкий если примет сторону католиков, то сто лет не пройдёт, как его княжество рухнет. Кто из них прав, кто нет, надо ещё разобраться, ясно одно — чем меньше русских падёт в этой войне, тем лучше».
То, что князя нет в городе, Ильич узнал ещё на пристани, когда зашитое в мешок тело Генриха отправляли на ледник. Так что, после инспекции лавки, путь лежал ко двору посадника, повод для этого был. Нападение на купцов не приветствовалось ни в самом Новгороде, не в Ордене. Тело для погребения, скорее всего, заберут, а вот имущество разбойника Пахом с удовольствием продаст. Уже подходя к лавке, его окликнул знакомый голос.
— С возвращением Пахом Ильич, как расторговался? Что-то товара не видать у тебя.
Купец соседней лавки вежливо, но как-то картинно поклонился, крутя спрятанной за спиной левой рукой дулю. Этому жесту завистливый сосед научился совсем недавно, у франков, когда был там по торговым делам. Невдомёк ему было, что в соседней стране данный жест издевательства применяют лишь уличные проститутки, подзывая к себе клиентов. Так что не стоит повторять жесты иноземцев, дабы не оказаться в глупой ситуации.
— Скоро увидишь, Григорий Фёдорович.
Пахом хотел плюнуть, да во рту пересохло, с тем и расстались соседи.
Через пару минут в лавке застучал топор. Ефрем размещал зеркала. Самое большое, аршин с хвостиком высотой, с помощью досок и гвоздей от ящика примостили на стене.
— Двенадцать с половиной фунтов золота за него. — Ильич указал пальцем на свое отображение. — Золотом брать с схизматиков, с православных можно мягкой рухлядью.
— Пахом Ильич, а кто ж купит-то? — Иван, стоявший рядом у стойки, не понял, за что столько золота. За хозяина или за огромнейшее стекло.
— У кого гривен куры не клюют, тот и купит. На зеркалах сзади вес указан, да вы неучи всё равно не поймёте. Записывайте на бересте, пока я добрый, учить Вас буду.
Ильич подошёл к ящику, достал из кителя блокнот, на котором были записаны арабские цифры с переводом на старославянские буквы, из сумки извлёк крохотные счёты, намного удобнее неуклюжего абака, стоявшего в лавке, и началось… Ликбез, устроенный Пахомом, прервался через полчаса, пришёл первый посетитель. Наученный горьким опытом торговли в Смоленске, купец заранее отправил в Софийский храм гонца с целью привлечь любого монаха подежурить в лавке. Причиной прихода священнослужителя называлось дорогое пожертвование, привезённое от греков.
— Бесовство, чур, меня! — Закричал священник, неистово крестясь, видя своё отображение.
— Сам Патриарх Никейский Герман II, освятил это зеркало, пошто напраслину возводишь? — Пахом Ильич был грозен, фунт ладана, лежащий в мешочке, перевешивал любые слова церковника.
— Бе…, сам Патриарх? — Священнослужитель, услышав грозное имя, немного смутился.
Ильич приобнял монаха за плечо, словно старого товарища и почти на ухо произнёс:
— Послушай, братец. Мне нужен священник, который будет находиться в моей лавке, покуда идёт торг. А вот это, — протягивая небольшой мешочек, — дар нашему храму.
Общий язык был найден. По накатанной схеме, Рафаил, так звали священника, согласился находиться в лавке, после разрешения своего руководства. Вооружившись кружкой для пожертвований, он сидел в углу на ящике, подложив под себя овчинную шкуру. Тут же его и кормили, за счёт коммерсантов.
Пока Ильич ходил к посаднику, по пути заглянув к кузнецам, в лавке с зеркалом случилось столпотворение. Самыми массовыми посетителями стали женщины. В соседней лавке Григорий Фёдорович от злости и зависти за день похудел на пару килограмм. К нему тоже заглядывали в лавку, крутились в ней, что то осматривали, но не найдя искомого предмета уходили. Не повезло и сбитенщикам, Пахом Ильич чётко просчитал возможный ажиотаж, поставив своих продавцов пирожков и сбитня возле лотка лавки. Нанятый за еду пострелёнок, который извещал семью купца о прибытии, носился по торгу, рассказывая о возможности поглазеть на себя самого. То, что стоимость зеркала превышала цену полностью снаряжённого корабля для дальнего плаванья, новгородцев не смущало, наоборот, подзадоривало. Бывали товары и дороже, но те скорее относилось к воинской справе, чем к предметам роскоши. В результате, к дому Пахома прибыли несколько посыльных от некоторых состоятельных людей города с предложением «отобедать», то есть нанести приватный визит. Это означало, что приедут покупать и торговаться желают без лишних глаз и ушей. Большие денежки, как известно, любят тишину. Хитрый маркетинговый ход принёс первые плоды, клиентура для Нюры потихоньку определялась.
Во двор Посадника Михалко Степановича, Ильича пустили не сразу, пришлось немного обождать у ворот. Аудиенция заняла не более пятнадцати минут, Пахом рассказал о нападении на ладью рыцарем Генрихом, сообщил, что тело в леднике у причалов, свидетели вся команда, а доспех нападавшего у него дома. Посадник поинтересовался как дела, что нового в Смоленске и выпроводил Ильича, сославшись на неотложные дела.
— Симеон, — обратился Глава города к секретарю, — извести Орденское посольство, что их рыцарь Генрих, подобно татю кровожадному пробрался в наши земли и, пытаясь лишить живота наших купцов, сгинул вместе со своим отрядом.
Посадник задумался, это был третий случай за два месяца, когда на купцов нападали рыцари Ордена. Слава Богу, в этот раз всё обошлось, в первых двух семьи с трудом смогли выкупить своих кормильцев.
— Рожу бы им начистить, так купцы взвоют, что торговлю перекрыли! — В сердцах вслух высказался Михалко Степанович.
— Ага, снова, как в позапрошлую субботу на Ярославом дворе вече соберут. — Подтвердил мысль Симеон.
— А мы на Софийской стороне своё сможем? Молчишь? Вот и я не уверен. Чую, — продолжил Посадник, — не к добру всё это. Подталкивают нас к войне.
* * *
Пахом Ильич постоял невдалеке от своей лавки, усмехнулся, наблюдая за толкающейся публикой, и сделал вывод: «Прут как в Софию». Пора было выполнять вторую часть задуманного плана, поправив на голове фуражку, Ильич зашагал в свой терем. Домашние уже ждали, Нюрка аж извелась вся, крутясь возле мешка, где лежала швейная машинка. Предстоял секретный разговор с дочерью, как она отреагирует на «пойманный голос», не лишится ли чувств, размышлял Новгородец. На крыльце терема сидел Илья, занятый выстругиванием из деревяшки меча. Отрок был настолько поглощён работой, что не заметил отца.
— Как успехи, Ильюша? — Поинтересовался Пахом.
Мальчик оторвал взгляд от заготовки, отложил нож в сторону, встал, поклонился и поприветствовал главу семейства.
— Доброго здравия, батюшка. Мы с мальчишками на ручей собрались завтра идти, а без оружия никак. — Отрок показал почти готовый меч.
— На Тарасовец что ли? — Уточнил название ручья Ильич, подходя к двери дома.
— Исстино батюшка, на него. Рыбки половим, может зайца споймаем. Там это, Нюрка в горнице сидит, тебя, тятенька, дожидается.
Илья хотел было проводить отца, но заметив просунувшегося в створку ворот своего дружка Филина, подхватил ножик и прыснул со двора.
Нюра, услышав разговор отца с сыном во дворе, тут же схватила пяльцы и уселась на лавку, мол, никакого любопытства, сижу, вышиваю. Подумаешь, мешок на столе стоит, мало ли мешков в доме. В свои четырнадцать с хвостиком лет девочка умела читать и писать, с помощью больших ножниц кроила сарафаны для кукол, которые потом продавались в лавке отца. В общем, умница и мастерица.
Ильич открыл дверь в кладовку, повесил ключ на пояс и от лучины зажёг свечу. Здесь лежали сумки с выкройками, готовое платье и диктофон с записанным уроком. То, что собирался сделать Пахом, было настоящей революцией в Новгороде. Портные, конечно, были, но среди них не было не одной женщины, а тем более девочки. Женский труд использовали на всех стадиях пошива одежды, от приготовления материала до сшивания тканей, но всегда в роли хозяина готового платья выступал мужчина. Сейчас Ильич хотел отдать все бразды правления этого бизнеса в руки своей дочери. Она будет шить одежду для знатных жён и дочерей бояр, зажиточных купцов, возможно, и княжон. Сама будет устанавливать цену, торговаться, рекламировать свою продукцию и искать рынки сбыта. Поначалу он будет помогать, но только до первого успеха. В уроках кройки и шитья было рассказано, как заинтересовать и создать клиентуру, что греха таить, он и сам почерпнул немало нового для себя.
— С Богом! — Пахом запер дверь в горнице и стал расстегивать сумки. — Слушай дочка внимательно, ничего не пугайся и ни слова никому, что услышишь, даже мамке.
Нюра не проронила ни звука, отец рассказывал удивительные вещи, сказки, услышанные в детстве о скатертях самобранках и подводном князе, уже казались старыми историями. «Пойманный голос» говорил незнакомые вещи, почти по — русски, со странным акцентом, но понять было можно, тем более тятенька всё показывал и объяснял. Красочные картинки с девушками демонстрировали такие платья, от которых дух захватывало.
— На сегодня хватит, — сообщил отец дочке, — ты чуть ли не в облаках летаешь. Никакого внимания.
На самом деле Пахом Ильич просто упарился, передвигая выкройки и показывая работу швейной машинки. После смоленского служки из подвала церкви купец мог объяснить и показать принцип работы механизма даже слепому и безрукому. Но дочь задавала столько вопросов, что на некоторые у него не было ответов. Взять ту же отвёртку. Как объяснить, что с её помощью можно выкрутить винтик? Ибо следующим вопросом шла просьба рассказать про винтик с болтиком. Пришлось соврать, что обязательно привезёт мудрые книги, в которых дочка сама найдёт ответы.
— Папенька, а когда платье примерить можно? Зело интересно посмотреть, придётся ли по фигуре новый наряд. — Нюра показала рукой на объект вожделения, спрятанный под тёмной тканью плоского мешка с пуговицами, из которого торчал блестящий железный крюк.
— Как стёкла в горницу вставят, так и можно будет. Тимофей плотник, уже давно появиться должен был, где его черти носят?
Ильич отвечал дочери, одновременно завязывая верёвку на мешке со швейной машинкой, как в ворота постучались. Прибыл плотник с двумя подмастерьями и до самого заката, стену дома, выходившую на улицу курочили и так и этак, пока не поставили рамы. Работа для всех была в диковинку, тем не менее, с помощью привезённых инструментов справились.
Утром следующего дня семейство купца собиралось идти в церковь. Хозяйка оставалась дома, присматривать за младенцем, идти в Софийскую церковь было далековато, а чтобы застудить ребёнка, много времени не надо. Марфа помогавшая дочке надеть новый наряд, не могла оторвать от него своего взгляда. От бесчисленного количества стразов, украшающих платье, слепило глаза, но это можно было перетерпеть, потому, как большей красоты она никогда не видела. Ильичу очень хотелось заиметь карету, которая была нарисована на одном из рисунков с моделями, но как её сделать купец не знал, посему просто набросил на плечи дочери огромный платок, чтоб хоть как-то прикрыть броский наряд, пока не доберутся до места.
Отстоять службу в храме Пахому Ильичу удалось чудом: приметивший его Рафаил в благодарность за афонский ладан поставил семейство слева от алтаря, чем вызвал недовольство знатных бояр — ведь места в Софии были закреплены за прихожанами в соответствии с положением, которое те занимали в городе. Пахом не входил в «золотую сотню», капиталы его были более чем скромны, но у Ильича был козырь — красавица дочь затмевала всё золото, навешанное на боярах вместе взятых. Потенциальные женихи не сводили с неё глаз. Уши Пахома стали малинового оттенка, стиснув зубы, купец терпел, мысленно проклиная себя, что решился на эту авантюру. Пока шла служба, Ильич то и дело слышал разговорчики о своей персоне, лестного было мало, приходилось делать вид, что плохо со слухом. Жёны и дочери бояр почти плакали, и если женщинам хотелось выглядеть не хуже купеческой дочки, то девицы готовы были рвать на себе волосы. На воскресную службу обычно водили будущих невест, своим внешним видом они явно уступали Нюре.
А вот сама виновница этих событий была довольна, ещё никогда она не чувствовала такого внимания к своей персоне, десятки парней откровенно пялились на неё. Единственное огорчало: она не знала, как себя вести в подобной ситуации. Взгляды мужчин раздевали её прямо в церкви, что одновременно льстило юной даме, давая осознать власть над смотрящими, и пугало.
«Надо будет расспросить маменьку, что делать в таких случаях». — Твёрдо решила про себя Нюра.
Служба закончилась, и люди стали потихоньку расходиться, для того чтобы собраться перед входом на площади, а оттуда начать движение по домам, попутно рассказывая новости, коротая дорогу. Вот тут-то и появлялся шанс у молодых людей показать себя перед невестами. Можно было пройти рядом и громко, как бы невзначай, поведать своим друзьям, что там-то и там-то стояла такая прелесть, глаз не отвести и ради неё можно сделать всё, что угодно. Умудрённые опытом старшие просто показывали взглядом своим отпрыскам, возле кого надо продефилировать, а иногда, подсчитав все за и против, подумывали о засылке сватов. Мнение детей их нисколько не интересовало.
Выйдя из церкви, Ильич второй раз пожалел, что у него нет крытого возка на колёсах. Вокруг вертелись купеческие сынки средней руки, но надежда была на других. Умом Пахом понимал, что главное было «засветить» новый наряд дочери, остальное шло прицепом, но сердце хотело всё и сразу.
— Батюшка, можно я вперёд побегу, а то ребята, наверно, заждались? — Напомнил о себе Ильюша.
Ребята договорились поиграть на ручье, имитируя нападение ливонцев на ладью Пахома Ильича. Но Пахом изображал важного купца и не собирался из-за детской прихоти менять свой образ. Раз вместе ушли, то вместе и придут домой. И тихо, что б услышал только сын, произнёс:
— Ступай рядом, и не вздумай бежать. Обождут твои дружки.
Казалось бы, рядовое событие, а вылилось для купца тяжелее перехода через волок. Дойдя до дома, он плюхнулся на лавку под яблоней, отдышался и только на одной силе воли направился на торг, навестить лавку. Нюра же, как ни в чём не бывало, наоборот приобретя невесть где силы, сидела у матери и делилась своими впечатлениями. Марфа иногда посмеивалась, давая дельные советы, восхищаясь не по годам умной дочерью. На ручье в это время шёл спор между ребятами, никто не хотел изображать Глянду.
* * *
На следующий день в доме посадника разгорался нешуточный скандал. Михалко Степанович битый час терпеливо выслушивал ворчание жены Милы. Кабы не любовь к своей супружнице, давно уж огрел палкой. Он вспомнил Пахома Ильича, купец давеча приходил к нему и жаловался на Орден. А жена всё пилила и пилила.
— Дочка купчишки имеет платье лучше, чем у жены Посадника! Правильно мне говорила маменька, не будет с тебя толку.
— Ну не идти же мне к нему выпрашивать платье для тебя, да и не влезешь ты в него. — Пытался остудить пыл жены Посадник.
— Да где уж, дождёшься от тебя, увалень. Сама схожу, раз зад свой ради жены оторвать не можешь.
Мила сверкнула карими очами, ещё секунда и Посадник побежал бы к дому Ильича, выполнять прихоть женщины. Михалко Степанович боялся супружницу пуще отряда рыцарей, но мужское самолюбие выставило последний щит перед напором супруги.
— Раз так, то скатертью дорога. — Выпалил Посадник, немного погодя сообщив, что гривны лежат в сундуке, и счёта им не ведомо.
Предлог посещения дома купца подсказал Симеон, из его рассказа выходило, что удачливый Пахом сумел взять на саблю рыцарского жеребца, лучшего подарка для мужа и быть не могло. Обставив свой визит поисками коня, жена Посадника вскоре прибыла к терему Ильича. Разговор происходил в горнице, где уже были вставлены огромные, по тем временам, стёкла. Марфе не нравился данный разговор, стряпать делишки за спиной супруга не позволяло воспитание. Однако и жена Посадника не каждый день в гости приходит, приходилось соблюдать политес. Посему сидя за вышиванием скатерти, она внимательно выслушивала последние новости, вперемешку с тайными желаниями гостьи.
— Вот хочу мужу подарок к Троице сделать, да так, чтобы никто не знал.
— Я в дела мужа нос не сую. — Ответила Марфа, меняя нитку в иголке.
— Ну, жёнки-то промеж собой завсегда договорятся. — Напирала жена Посадника.
— Давай мужа моего дождёмся, у него всё и узнаем. Он в кузнечный ряд ушёл, скоро обещался прибыть.
— А может дочка поможет? Какой спрос с девицы? — Нашла выход Мила.
Нюра подслушивала за дверью и, помня наставление «пойманного голоса», уже давно зачислила в свою клиентуру гостью. Только не ожидала она, что всё произойдёт так скоро.
— Звали, матушка? — Девушка поклонилась женщинам и замерла.
Мила украдкой посмотрела на дочку купца. Парадное платье было давно снято, но изумительный пояс с бабочками и шарф, повязанный как пионерский галстук, настолько гармонировал с «простым» атласным сарафаном, что вопрос о наличии вкуса отпадал сам собою. Жена посадника о таком сочетании материи с повседневным платьем даже не сообразила бы.
После непродолжительной беседы о коне как-то позабыли. Марфа отправилась кормить малыша, Мила с жадностью рассматривала цветные рисунки, попивая сладкий вермут, Нюра же в это время снимала мерки, сверяясь со специальной таблицей. Могла ли тогда знать гостья, что через десять лет принцесса Норвегии Ингеборга будет отправлять в Новгород (так как лучше нигде не шьют), чучело своей фигуры для пошива праздничного платья, ссылаясь на дальние родственные связи королевского дома и Новгородской княжны Софии? Нет, конечно. Как и то, что образцом послужит именно её наряд. Тем не менее, Марфа стала первой и самой главной клиенткой в мастерской по пошиву модной одежды. Через год рядом с лавкой отца, на месте торговой палатки Григория Фёдоровича, появится здание в два этажа, на флаге будет рисунок: ножницы и сарафан. Но это будет потом, а сейчас…
Пахом Ильич шёл от кузнечного ряда и не знал, что делать дальше. Вроде бы удачно обменял привезённую сталь, и заказанные звёзды будут готовы через десять дней, но вот по второму вопросу не срослось. И на свою беду сделать ничего нельзя. Князь прибудет в город через месяц. Все попытки выяснить, где его можно отыскать, провалились. Одним из решений, которое очень не нравилось купцу, было отправляться в устье Ижоры, разыскать пограничный отряд местных жителей и передать старосте конфиденциальную информацию. Своя ладья стояла на ремонте, значит, пришлось бы нанять чужую, чтобы пересечь Ладогу. Сухопутный путь, при котором предстояло отмахать сто пятьдесят вёрст на лошади, Пахом даже и не рассматривал. Так как выбери даже путь по воде, то он никак не укладывался в срок предстоящей экспедиции. Идти в Смоленск по пересохшим рекам удовольствие ещё то. Одним из оправданий могло быть то, что лагерь обустраивать шведы начнут только через год, так что время ещё есть. Ещё одной неожиданностью для него стал рассказ кузнеца, сообщившим, что свеи готовят поход на корелов и все об этом знают.
— Если не знаешь, как поступить, то ничего не делай. — Пахом вслух произнёс фразу, которая пришла на ум и она очень ему понравилась.
В этот момент Иван аккуратно вкладывал обратно в ящик зеркало. Только что он заработал для хозяина девятнадцать гривен золотом, баснословную по тем временам сумму. Покупку совершили немецкие Ганзейцы. Новгород тоже входил в их торговый союз, но ганзейцами новгородских купцов не называли, считая их, как бы младшими партнёрами. Может по этой причине, или по какой-нибудь другой, принять от чванливых иностранцев оплату мехами приказчики Пахома Ильича отказались. Оплатить же золотом не получалось у самих немцев, его просто не было в достаточном количестве, серебра еле наскребали на четверть. Но тут Ефрем предложил комбинированную оплату цветными металлами. Немцы пытались торговаться, но вскоре согласились и теперь, в уголку с помощью больших весов Ефрем отмерял бруски меди. Свинец и олово должны были вот — вот подвезти. Пока Иван торговался, смекалистый друг сбегал к скупщикам металлов и прояснил приемлемую цену, теперь оставалось поменять медь и свинец на золото, а разницу положить себе в шапку. Ильич смотрел на подобное сквозь пальцы, заинтересовать приказчиков долей в прибыли было невозможно — всё равно красть будут. А так и овцы целы и волки сыты, да и торговля более гибкой становится. Здесь главное не перегнуть палку, хороший приказчик тем и отличается, что чувствует эту грань, балансирует и всегда радует хозяина.
Судьба же купленного зеркала была незавидна — корабль, на котором оно перевозилось, попал в шторм и затонул. Была б цела вся команда, может быть, и удалось спасти судно, но немцы передрались в море и, поредевший на четверть экипаж не справился со стихией. Единственный выживший был финн, после того рейса ни разу не подошедший к морской воде, зато рассказывающий о необычном грузе, причине всех бед.
Дни проходили незаметно, терем Пахома Ильича стал самым популярным в Славенском конце. О доме с серебряным, не менее пуда, петушком ходили легенды. Жёны зажиточных купцов наперебой рассказывали истории о том, как чья-то подружка была в гостях в известной горнице, где днём светло как на улице, пила горячий сбитень и угощалась вкусным пирогом под названием «торт напульон». Это было не просто необычно, скорее, подобное общение между женщинами вообще не вписывались ни в какие сложившиеся к тому времени традиции и устои. Тем не менее, во всём революционном присутствует одна яркая черта — разрыв постепенности. А женщинам, чьё социальное положение в обществе, даже в столь демократическом Новгороде, было отведено место на вторых ролях, это не могло не притягивать. Именно этим новшеством опираясь на инструкции, и воспользовалась Нюра. Дом Ильича вообще превратился в непонятно что, этакий женский клуб. Одно время он подумывал разогнать эту богадельню, но заказы на пошив нарядов сыпались как из рога изобилия. Тимофей смастерил шкаф с ячейками, точно как на картинке и теперь записи на бересте с размерами многих новгородских барышень лежали, ожидая очереди пошива. Когда вечером к терему подошёл подмастерье кузнеца с известием о готовности заказа, Пахом на радостях едва не одарил гонца куной. Настало время готовиться отплывать в Смоленск.
* * *
За день до отъезда, к отцу в кабинет забежал Ильюша и сообщил:
— Тятенька, к тебе Григорий Фёдорович сотоварищами пришёл.
— Его только здесь не хватало, — сквозь зубы произнёс Пахом, — зови гостей в дом, раз пришли. Негоже держать соседей у ворот.
Пахом Ильич отправился в чулан, натянул тельник, поверх набросил китель, по дороге посмотрелся в зеркало и вышел на крыльцо. Сосед по торгу возглавлял делегацию из четырёх купцов. Двоих из них Пахом знал, остальных как-то видел, но никогда не общался.
— Доброго здоровья, гости дорогие. С чем пожаловали?
Вечерним гостям традиционный корец с напитком не полагался. Жёнки в это время уже спят, так как с первыми петухами должны идти в хлев доить корову, если есть, а затем проверить несушек на крусадне, то есть выспаться обязаны заранее. Так что без излишних политесов Ильич встретил гостей и проводил в горницу, где уже горели свечи.
— Очень ты удачно на юга сходил, Пахом Ильич, — начал разговор Григорий Фёдорович, оказавшись в кабинете, — товара редкого привёз, торговлю знатную учинил.
— Было дело. — Не стал отпираться от явного Ильич.
— Прослышали мы, что завтра поутру снова в поход собрался, ты уж извини, что на ночь глядя пришли, время дорого. — Продолжил разговор товарищ Григория.
— Вот что, уважаемые торговые люди, раз время дорого, то говорите по существу.
Пахом встал из-за стола, отправился к шкафчику, достал оттуда глиняную бутыль, обернулся, ещё раз пересчитал гостей и, прихватив нужное количество стаканов, снова уселся на лавку.
— В доля хотеть, герр Пахом, — коверкая слова, проговорил незнакомый купец с немецким именем Ганс Риффе.
— И как Вы себе это представляете? — Заинтересовался Ильич.
— Мы дадим рыбью кость, мягкую рухлядь, ты со своей стороны отвезёшь и обменяешь на новый товар, которым торгуешь у себя в лавке. — Ответил за всех Григорий Фёдорович.
— И вместо одной лавки с одним товаром появится пять? — С усмешкой подвёл итог Пахом.
— Найн, — возразил Рифе, — мой корабль повезёт товар дальше, в земля франков. Их король Людовик Святой охотно купить стёкла, я недавно там быть, есть связи, друзья. После того как Святоша потрусил евреев, серебра у него в избытке.
Людовик IX Святой рядом королевских ордонансов запрещал христианам брать деньги у ростовщиков — евреев, а в тысяча двести тридцать седьмом году освободил своих подданных от уплаты иудеям одной трети долгов, обязав последних вернуть из уже уплаченных сумм одну треть. Об этом Пахом где-то слышал, но значения не предавал. Сейчас же, в свете новых событий, эта информация становилась важной. Около десяти ночи купцы составили договор. В случае потери груза, убытки несли все члены концессии поровну, Пахом получал треть прибыли, как владеющий информацией, где достать нужный товар. В остальном же, договор мало чем отличался от «типовых» того времени. Утром исписанный пергамент отнесли в магистратуру, секретарь Посадника скрепил его печатью и положил на хранение.
Поездку в Смоленск пришлось отложить на два дня. За это время Пахому Ильичу так и не удалось выяснить, кто стоит за Гансом Рифе. Друзей у иноземца практически не было, а те, кто вёл с ним дела, отзывались о коллеге неопределённо. Между тем вокруг корабля начало твориться нечто странное. Пока судно загружалось моржовыми клыками и шкурками безвинно убиенных зверушек, на ладью несколько раз пытались наняться подозрительные типы. Команду гребцов чуть не отравили во время обеда, спас пострелёнок, накормивший портового пса кашей. А когда и это не помогло, экипажу стали предлагать куны, дабы те подробно поведали прошлый маршрут. На рассвете, перед отплытием, к купцу прибежал мальчишка.
— Дяденька Пахом, Христом Богом прошу, заберите с собой. — Взмолился любитель покормить пёсиков.
— Что случилось, Пелгуй? — Ильич встревожился не на шутку.
— Прибьют меня, после того как помер Ингра, пёс мой, то люди странные крутились, злые, по глазам понял, не жить мне.
Мальчишка заплакал. Вот уже более полумесяца ижорец был на посылках у купца, семьи у него не было, вроде крещёный, но всё равно считал, что мир сотворён из яйца утки. И Пахом прикипел к пацану, взяв того под свою опеку. Осмотрев мальчишку, купец сходил к сундуку с одеждой, отобрал порты с рубахой, из которых его сын уже вырос, покопался на дне сундука и извлёк поношенные сапоги.
— Добро, Пелгуй, заберу с собой. Держи.
Мальчишка ещё не верил, что почти новая одежда достанется ему и жалобным голосом спросил: — Дяденька Пахом, это мне?
— Переодевайся, только живо, пусть думают, что я Ильюшку с собой в поход взял.
Ильич оставил сорванца в комнате, а сам пошёл посидеть на дорожку со своей семьёй. Впервые новгородец собирался в такой нервотрёпке. Казалось, само проведенье против его отъезда, но, не смотря ни на что, решение принято и откладывать на потом уже было невмочь.
Григорий Фёдорович шёл к пристани, покручивая на пальце руки кожаный ремешок кистеня. Свинцовая гирька, размером в половину большого пальца лихо совершала обороты, накручивая шнурок на перст сначала по часовой стрелке, а затем в обратную сторону. Свинчатка весила как новгородская серебряная гривна. С одной стороны незамысловатое оружие, а с другой — незаменимый эталон веса при торговле. Фёдорович шёл провожать ладью Пахома Ильича, почти весь свободный капитал был вложен в новое предприятие, как тут не проверить? До причала с ладьёй оставалось шагов сто, как Григорий заметил знакомую фигуру Ганса, стоявшую между смолистыми маленькими лодочками, подобно черепахам лежавшими на берегу, поджидая своих хозяев.
«Тож волнуется, уснуть, немчура, не может». — Подумал про себя Фёдорович.
Опершись для удобства на нос почти спущенной в воду рыбацкой лодки, Рифе о чём-то беседовал с рыбаком. Может и не обратил бы на этот факт своё внимание Григорий, да только изъяснялись они на латыни. Новгородский рыбак, владеющий италийской речью, был равносильно найденной на дороге золотой гривне. Всякое, конечно, бывает, но Фёдорович много колесил по свету, разговорную речь латинян понимал. Ганс давал последние наставления своему шпиону.
— Держись рядом с новгородцем, близко не подходи, если что, всегда догонишь на волоке. Запомни, нам надо знать, откуда он берёт товар, как узнаешь — убей. Связь держи через Одноухого киевлянина, у него таверна рядом с Воротной башней в Смоленске. По тайному знаку он поймёт, кто ты.
Новгородский купец Григорий Фёдорович был завистлив, жаден, иногда обманывал, но никогда не предавал своих товарищей. А сейчас выходило, что именно он не просто подставил Пахома Ильича, так ещё и сам оказался в дураках. Был бы он чуточку рассудительнее, или даже апатичным, то выждал бы момент и вывел иноземцев на чистую воду. Но взрывной характер дал себя знать.
— Ну, ты, сволочь нерусская. — Прохрипел Григорий Фёдорович и бросился с кистенём на Ганса.
Гирька ударила немца по скуле, целился Фёдорович в висок, но проклятущий Риффе дёрнулся, и почти увернулся (но почти не считается), как слева в груди что-то обожгло. Два тела упали одновременно, одно с разбитой челюстью, второе с ножом в сердце. Подельник Ганса подтащил тело новгородского купца к лодке, повернул набок, вытащил метательный нож и озираясь по сторонам аккуратно притопил в реке, отмывая от крови.
— Сhecché si dica, lui ha ragione, — прошептал «рыбак», помятуя последние слова произнесённые Григорием.
Чезаре пятнадцать лет работал на разведку Дожа Венеции. Названия городов, замков и деревень которые он посетил, не уместятся и на большом листе пергамента. И почти в каждом из них его ждал кто-то желающий отомстить, а то и не один. Голландец Якоб Риффе, выдававший себя за Ганса, год назад завербовал итальянца, даже не осознавая, что тот — двойной агент. История вербовки была с душком, и Якоб посчитал, что Чезаре будет предан ему как собака, не понимая, в какой капкан угодил сам. Веницианцы пронюхали, что во Фландрии придумали выдувать стекло и делать из него зеркало. Все попытки перенести производство в Венецию проваливались. Чезаре как раз занимался этим вопросом, и когда Якоб отправился с двумя сундучками небольших зеркал на Балтику, то охотно сопроводил хозяина. Каково же было его удивление, когда тут, в холодном Новгороде, появились зеркала, абсолютно плоские и громадных размеров. Фландрия тут же отошла на второй план. Появилась возможность реабилитироваться за прошлые ошибки.
Перевернув едва дышавшего Риффе лицом к песку, итальянец резким движением сломал ему шею. Вложив в руку левши нож, Чезаре оттолкнул лодку от берега и ловко забрался в неё. Помогая веслом, он отдалялся от места преступления. Единственное, о чём он сожалел, так это о мешочке с серебром, запрятанным бывшим хозяином. Не хватило ему времени разузнать, куда глупый Рифе его закопал. Памятуя о досадном промахе, тем не менее, он старался думать о предстоящем деле. Казавшееся не таким сложным, не требующем особых усилий и утруждением головоломных комбинаций, оно стало обрастать проблемами. А их, как известно, следует преодолевать. Он будет держаться чуть впереди новгородской ладьи, иногда отставая, то вновь нагоняя, но всегда будет создаваться впечатление, что просто совпал маршрут следования. Ну, а на волоке, он уже найдёт другой способ, вплоть до того, что попросится на судно пассажиром. Как когда-то на Рейне, когда возомнивший о себе слишком многое епископ, вдруг утонул.
* * *
В Ижору Пахом не пошёл и ни кого не отправил, чувствовал, что нельзя. Не поверят, а ещё хуже, объявят лазутчиком. Тем боле, в Кореле вновь началась заварушка, и вольные дружины поспешили на помощь сборщикам податей. Подменив кормчего, Ильич стоял за рулевым веслом и насвистывал песенку. Одинокая рыбацкая лодка постоянно маячила на траверзе и не давала покоя вперёдсмотрящему. Им был зуёк Пелгуй. Он носился по ладье, проявляя любопытство, расспрашивал гребцов о каждой мелочи, предлагал свою помощь и очень хотел быть полезным. Его вооружили небольшим ножом, подогнали по фигуре потёртый ливонский кожаный пояс, и теперь юнга чувствовал себя настоящим морским волком. Однако его постоянное мельтешение надоедало и ему доверили ответственный пост — смотреть на воду. Не просто осматривать округу, а именно следить за посторонними предметами по курсу корабля. Именно таким предметом и посчитал Пелгуй рыбацкую лодку. К хозяину подойти побоялся, тот был не в духе, а вот, дождавшись, когда старый моряк освободится, обратил внимание на неё кормчего. Ильич последний день провёл на нервах. После попытки отравления все продукты для команды таскали из его дома, доверия не было ни к кому. Григорий Фёдорович, обещавший проводить ладью, вообще не явился. Создавалось впечатление, что беда кружила где-то рядом и стоит дать слабину, как она хищной птицей вцепится в него и не отпустит, пока что-нибудь не случится.
— Странный какой-то рыбак, — обратился к хозяину кормчий, — течений не знает, рыбу не ловит, как думаешь, Пахом Ильич?
Новгородец пристально рассмотрел лодку в подзорную трубу. Протёр кусочком замши стекло, предварительно дыхнув на него и, вновь направил оптику на незнакомое судёнышко.
— Кажется мне, он такой же рыбак, как ты звонарь с колокольни. Рубахами вы очень похожи, вот и всё сходство. Ты глянь, сучонок постоянно на нас оглядывается. Да и сетей я не разглядел.
— Дяденька Пахом, а можно мне глянуть? — Спросил Пелгуй.
— Смотри, только в воду не урони, — предупредил Новгородец, протягивая трубу.
— Когда Ингра умер, этот рыбак был там. Я его крючковатый нос на всю жизнь запомнил. Дяденька Пахом, это он зло смотрел, когда я возле котла крутился и кашу брал. Ууу, гад!
Пелгуй потряс сжатым кулаком и чуть не свалился за борт. Ильич подхватил мальчика, отобрал трубу, посмотрел сам ещё раз и скрипнул зубами.
— Вёсла на воду! Живо! Кирьян, снаряди самострел и давай на нос, пусти стрелу, да постарайся не прибить гада. — Отдал команду купец и подумал: «Если зуёк не ошибся, то сейчас многое узнаем, особенно, кто хотел нас потравить».
— Догонять будем? Это мы мигом, — довольно оскалился кормчий, и заорал, дублируя команду: — вёсла! Вёсла на воду! Торопись, сучье племя!
Бросив взгляд за спину, Чезаре увидел, как ладья новгородца вооружилась вёслами. При попутном ветре это означало только одно: кого-то хотят догнать. А так как окрест версты, кроме его самого и ладьи никого нет, то ломать голову, за кем погонится корабль, не пришлось. Почуяв неладное, он повернул руль, направляя лодку к берегу. Парус хлопнул, и тут же затрещал, показав длинную прореху по шву. Болт, вспоровший холст на два локтя, просвистел в опасной близости от головы. Такой выстрел не каждому стрелку под силу. Попасть с двухсот шагов и на земле не просто, а тут озеро, и не совсем спокойное. Расстояние стремительно сокращалось, боевой темп гребли длится не более пяти минут, но за это время гребцы выжимают всё, на что способны, а в том, что смогут, Чезаре не сомневался.
— Presto, рresto zitella — кричал в парус венецианец, подгоняя своё судёнышко.
Убийце повезло. Лодка выскочила на песок озера с креном на бок, и Чезаре рыбкой выпрыгнул из неё, а не приложился головой о бушприт, причалив, как положено. Сделав кувырок, он зигзагом помчался к роще, споткнулся, и как зверь, опираясь на четыре конечности, стал продираться сквозь кустарник. Арбалетный болт, пущенный вдогонку, лишь распорол ухо, практически оторвав от головы, но жизнь не забрал. Обливаясь кровью, итальяшка углубился в лесок, и обошёл побережье по дуге, оказавшись метрах в шестидесяти от своей лодки. Спрятавшись за деревом, он наблюдал, как кто-то пошёл по его следу, как несколько людей проверив его посудину, сняли парус, завалили мачту и привязали к новгородскому судну, а затем, случилось ужасное. Преследователи не стали задерживаться, а отчалили. Догнать пешком ладью не представлялось возможным, а главное, котомка с золотой бляхой будет потеряна навсегда. Однако Чезаре выбирался и не из таких переделок. «Боже мой! Всё куда сложнее», — думал Чезаре, прижимая лоскуты уха к голове.
* * *
Ильич внимательно следил за берёзовой рощей, но ничего подозрительного не замечал. По правде говоря, сквозь разросшийся малинник, куда сиганул беглец, просматривался только ствол берёзы, тонущий в тени ветвей. Вроде сам видел, как слева от дерева мелькнула тёмно — синяя рубаха рыбака, но вместе с тем, не было уверенности в своей правоте, как и того ощущения, когда всей своей кожей чувствуешь чужой взгляд. Там, где-то там скрывался враг, вот только времени в обрез и посылать людей не хотелось, но надо было. Под прицелом арбалета, Кирьян полез вперёд и через пяток шагов застрял в ветвях. Колючки зацепились за одежду, и выбраться удалось лишь радикальным способом, изрубив малинник.
— Убёг гад! Пахом Ильич, ранил я его, Богом клянусь. — Оправдывался Кирьян, показывая окровавленный лист берёзы.
— Бес с ним, отчаливаем, ребята.
Разложив по отдельности вещи из котомки, Пахом ощупывал каждую тряпку, ничего подозрительного не было. Рубаха на смену, буравчик, игла для вязания сетей с ниткой, полоска стали с зубчиками, напоминающая полотно ножовки, да каравай хлеба, обмотанный льняным полотном. Хлеб был свеж, не иначе дня не прошло, как пекли. Ильич давно заметил за собой, что пережитое волнение легче проходит после еды, запах хлеба щекотал ноздри, и новгородец не выдержал, оторвал кусок.
— Ух ты! — Всё что мог сказать купец. Из большего куска хлеба торчала золотая пластина, она напоминала по форме треугольник, который как-то рисовал Лексей. Присмотревшись внимательнее, Ильич схватился за сердце.
«Киевлянин из сна, точно. Такая же бляха с отчеканенным глазом на углу пластины». — Пронеслось в голове.
Команда столпилась вокруг купца, наблюдая за кусочком золота в руках патрона, и кто-то ближе к корме произнёс:
— Что там? Пахом Ильич.
— Ну, зуёк, ну молодец! — Пахом поднял находку над головой, показывая её людям. — Ребята, помните, в Смоленске татя поймали? Того, что лавку мою хотел спалить. У него точно такая же бляха была.
* * *
В это время в Новгороде, возле рыбацких лодок толпился народ, в основном рыбаки с семьями, но присутствовали и двое стражников. Причиной столпотворения были два мёртвых купца, лежащие на берегу, почти у самой воды. Кто-то опознал в одном торговца готовым платьем Григория Фёдоровича, а вот по поводу второго мнения разнились. И если смерть, как известно, уравнивает людей, то только не в этом случае. Русский купец улыбался, казалось, что перед кончиной он сделал что-то очень важное, что обеспечит ему райские кущи, где апостол Пётр распахнёт ворота, впуская его внутрь. Торговый же гость, судя по одежде, с разбитой челюстью и гнилыми раскрошенными зубами лежал мордой набок, его труп перевернули, когда осматривали, отчего борода до самого уха была вымазана в тине вперемежку с песком. Вид у покойника был зловещий. Такого и в Ад побояться принять.
— Что-то нечисто, смотри Саава, нож то, бросковый. — Рослый, с седой бородой дружинник положил точно посередине на вытянутый палец клинок. — Это ж как уметь надо, точно меж рёбер засадить.
— С чего решил? — Ответил второй.
— Господи! Учишь Вас, учишь, внимательнее смотри, вишь, ножик ровно лежит, вместо рукояти верёвка намотана, баланс вымеряли. — Наставлял старший воин соратника.
— Ну и что с того? — Саава никак не мог уловить ход мысли товарища.
— А то, что тот, с разбитой мордой, нож в сердце вогнать не мог. Для броска расстояние надо, а они рядышком лежат. Наш ему кистенём шарахнул, следовательно, был жив. После такого удара не скоро очухаешься, и уж точно не до ножичка будет.
— Да ну, — не поверил младший стражник, — мне давеча, когда драку промеж готландцев разнимали, дрыном по башке засветили, так я и не почувствовал.
— Балбес! Ты в шеломе был, вот и не прочухал, а если б свинчаткой, да по скуле. Да что тебе объяснять.
Охранник присел на корточки, проверил места возможных тайников на одеждах убитых и размышлял уже про себя.
«А если и смог, то кто ему шею свернул, как гусю? Был ещё кто-то. Тот, кто ножик в руку схизматика вложил. Да по незнанию в правую, покойник то левша, по мозолям видно. Он убил нашего, затем порешил второго. Придётся к Посаднику идтить, иноземца убили». — Седобородый завернул нож в холстину и направился в сторону города.
* * *
Ладья Пахома Ильича летела по реке подобно стреле, выпущенной из тугого лука. Сильный попутный ветер сводил на нет, все попытки течения придержать новгородское судно. За кормой собирались грозовые тучи, но казалось, что ладья обгоняет их. До Смоленска оставался один день перехода. Ещё никогда купцу не удавалось так быстро преодолеть сложный маршрут торгового пути. Ильич включил рацию, но кроме треска ничего не услышал. Лексей предупреждал его, что на связь надо выходить только днём, и радиус действия ограничен. Но сообщить о том, что компаньон уже рядом, Ильичу очень хотелось.
— Далековато ещё, — с досадой проговорил Пахом, закрывая сундук.
Он ещё не знал, что сбежавший «рыбак», убив на погосте всю семью, приютившую его на ночь, обзаведшись лошадью, идёт за ними. Черпая силы из ненависти к русским и жажды отомстить, убийца шёл по пятам новгородцев как гончая. В Межно он задушил монаха и, переодевшись в его рясу, играя на сострадании людей, ловко находил пропитание и где надо выспрашивал дорогу, оставляя за собой лишь трупы. Аmmazzare, ammazzare, — стучало подобно маятнику в его голове.