Отношения с Кортни Бейкер кружили Деррику голову. Она была умная и более целеустремленная, чем все знакомые Деррика. Но больше всего ему нравилось то, что у нее была скрытая от всех сторона. У нее, как и у всех людей, были свои демоны – а поскольку у Деррика они тоже были, общение с ней приносило ему облегчение.

Она делилась с ним тем, каково быть Кортни – за пределами того, что видели окружающие. Например, иногда она откровенно ненавидела собственную сестру. Она понимала, что ей положено ее любить, но она ее не любила – и не надеялась полюбить. Иногда она и родителей ненавидела. Она старалась сохранять верность принципам, с которыми выросла, но часто у нее ничего не получалось. Она стремилась к более богатой и полной жизни, чем та, которую мог предложить ей остров Уидби. Но при этом ей хотелось спокойной жизни острова, и она толком не понимала, что это значит. Кроме того, она хотела Деррика. «По-крупному и всегда» – вот как она выразилась. Но она всегда считала, что отдастся только одному мужчине – и теперь не понимала, что будет, если вместо этого она сделает с Дерриком то, что хочет сделать. И больше того: о чем говорит то, что она действительно по-настоящему этого хочет? Боже, им же всего по шестнадцать лет! Разве им не следует думать о чем-то большем, чем как бы переспать друг с другом?

Деррик пытался сказать себе, что думает о чем-то большем – и, как правило, так оно и было. Он вспоминал об этом каждый раз, как Кортни открывала старую коробочку со «Звездными войнами», которую он ей подарил. Он вынес ее из родительского дома, положив в нее конфеты, ароматическую свечу, два диска с джазовой музыкой и запиской «Я тебя люблю» в День всех влюбленных, но эта идея пришла ему в голову только в тот момент, когда мама обнаружила коробку у него под кроватью и спросила, зачем ему «это старье». Он по-быстрому придумал объяснение – и им оказалась Кортни. Вот только теперь Кортни таскала коробочку с собой, как какую-то винтажную ценность, и даже положила начало моде среди девчонок в школе, которые последовали ее примеру. Но когда Деррик видел эту идиотскую коробку, он думал только о том, что в ней хранилось раньше. В результате он почти каждый день думал о сестре. А мысли о сестре приводили его к мыслям о Бекке. Но у них с Беккой все было кончено – и он об этом не жалел.

В начале марта он изменил свою страничку в Фейсбуке, чтобы это отразить. Бекка все равно была недовольна тем, что там оказалась ее фотография – у нее были заскоки насчет массы всяких вещей, так что он с удовольствием удалил три их совместных рождественских снимка, заменив снимками, которые они с Кортни сделали вместе и порознь. В Фейсбуке они были на пляже Дабл-блафф, сооружая с ее родственниками удивительные конструкции из плавника. Они сидели на трибунах на баскетбольном матче. Они были на вечеринке в Клинтоне и стояли в очереди в кинотеатр. Они стояли под руку, страстно целовались, позировали в нарядных костюмах по дороге на танцы. Конечно, не все их снимки попали в Фейсбук: некоторые были весьма откровенными, так что им там было не место. Он запостил только те, которые предназначались для всеобщего просмотра. Остальные… На них было видно, насколько далеко у них все зашло.

Оба понимали, что это просто вопрос времени. Деррик взял за правило быть готовым. Он постоянно носил с собой презерватив и только ждал, когда Кортни даст ему добро. Пока она говорила «нет». Иногда это звучало иначе: «Деррик, нам нельзя!» Один раз было сказано: «Наверное, мне просто почему-то страшно». Но для него все всегда заканчивалось одинаково: сильной болью везде, где не надо, и с трудом натягиваемыми джинсами.

Что еще неприятнее, его мама прекрасно знала, что происходит. Каждый раз, когда он возвращался со свидания с Кортни, она его поджидала. Она не спрашивала, где они были или что делали. Она только говорила его отцу:

– Поговори с ним, Дэйв.

– Ронда, он знает, что делает, – отвечал его отец.

Ну… он и знал, и не знал, что делает. Конечно, с того момента, как его начали интересовать девчонки, ему вдалбливали: что бы ни случилось, презерватив обязательно нужно использовать! О чем не было разговора, так это о напряжении и влечении, которыми сопровождались встречи с Кортни, и мыслями о том, если, как и когда. Все считали, что у них уже все было. Парни в школе говорили: «Ну, что?..» – и выразительно подмигивали, ожидая услышать, каково было ее раздеть. Девицы в школе проходили мимо с многозначительными улыбками. Они говорили: «Привет, Деррик! Привет, Кортни!», а тон звучал как вопрос: «Вы действительно это делали? У него дома? У нее дома? На заднем сиденье в машине?»

– С тем же успехом могли бы, – говорил ей Деррик.

А Кортни говорила:

– Чувствую себя лицемеркой.

Одной из ее проблем был молитвенный кружок в школе. Она его возглавляла. Она организовала эту группу как часть церковного движения по привлечению масс. Они собирались раз в неделю в одном из классов и там молились о том, о чем следовало в тот момент помолиться. Когда осенью он попал в больницу, они молились о нем. До того, как молиться о нем, они молились за семью одного из бывших выпускников их школы, убитого как-то вечером в перестрелке в Сиэтле. Когда у них не было какого-то особенного повода для молитвы, они молились друг о друге и даровании сил для выполнения Обета.

Сначала Кортни не говорила ему про Обет. Она дождалась, когда у них появилось желание раздеть друг друга, и тогда объяснила, что боялась, как бы он не отказался с ней встречаться, если она будет с ним совершенно откровенна. Когда он спросил, что это значит, она потупила глаза и рассказала, что ее молитвенный кружок дал слово хранить целомудрие. Это и было их Обетом. «Ничего до свадьбы», – сказала ему она. По крайней мере, по-настоящему.

Он сказал, что проблемы не видит, потому что тогда действительно не видел проблемы. Но это было до того вечера, когда она задрала свитер, расстегнула лифчик и сказала: «Мне наплевать». Это было незадолго до того, как она сказала: «Нам нельзя». А это, в свою очердь, было за неделю до того, как она призналась, что ей страшно.

Так что он запутался. Он растерялся. И когда она предложила ему помолиться, он согласился с этой идеей, потому что, по правде говоря, к марту стало ясно: что-то должно измениться.

Он никогда не был на молитвенном собрании. Иногда по воскресеньям он ходил с родителями в церковь, но, по правде говоря, они и сами ходили туда не слишком регулярно. Он знал только, что именно церковь его мамы привела ее в Уганду, но больше никаких духовных наставлений не получал. Духовная жизнь для него ничего не значила. Но если посещение молитвенного собрания поможет ему понять, что делать насчет Кортни – и что делать с самой Кортни, – он был готов попробовать.

Кружок собрался в одном из классов в обеденный перерыв, с бумажными пакетами и Библиями. У Деррика не оказалось ни того, ни другого, так что он тут же почувствовал себя неловко. Но он знал этих ребят, а они знали его, так что когда кто-то протянул ему половинку сэндвича, а кто-то еще – Библию, он решил, что все будет нормально.

Сначала они ели сэндвичи и читали Библии, и молчали. Только когда трапеза закончилась, они склонили головы и приготовились молиться. Они составили столы в круг, и каждый протянул руку тому, кто сидел рядом. А потом они по очереди заговорили.

Деррик почувствовал укол ужаса. Он считал, что молитвенное собрание молится о каких-то достаточно общих вещах, а эти молитвы оказались глубоко личными. Он внезапно понял, к чему все это приведет.

Так оно и произошло, когда очередь говорить дошла до Кортни.

– Господи Иисусе, – сказала она тихо, закрыв глаза и опустив голову, – ты знаешь, что мы с Дерриком хотим иметь половые сношения. Ты знаешь, что мы уже делали все, что к этому ведет – кроме самого акта, и мне… мне от этого неловко. Мне и хочется, и не хочется, и я обещаю себе, что когда буду с ним, то не стану трогать его…

Деррик вскочил. Он сделал это настолько стремительно, что ребята, сидевшие по обе стороны от него, подпрыгнули. Все подняли головы – и он посмотрел на каждого и почувствовал себя более обнаженным, чем чувствовал себя тогда, когда действительно раздевался. Он понял, что должен сейчас же отсюда уйти.

Он услышал, как Кортни окликает его по имени. Что еще хуже, именно Бекка Кинг как раз проходила мимо классной комнаты. За ней тащился Тод Лишние Трусы и презрительно цедил:

– Эй, ты же сказала, что хочешь быть главной, навозная лепешка!

А Бекка на это ответила:

– Ты что – постоянно живешь в другом мире, Тод?

Такого злого голоса Деррик еще никогда у нее не слышал. Тут она заметила его и покраснела, как помидор. При виде нее Деррику захотелось убежать. Тем временем Кортни выскочила из класса, восклицая:

– Мне казалось, ты понял, что такое наш кружок. Если нет честности, это не молитва!

А ему больше всего хотелось провалиться сквозь пол и исчезнуть.

Бекка судорожно сглотнула, посмотрела на Деррика и Кортни – и ринулась прочь. Тод рванулся за ней, возглашая:

– Нет уж, не отвертишься!

Голубые глаза Кортни наполнились слезами. Деррик сказал:

– Блин! Мне надо просто подумать.

Что еще хуже, именно этим вечером папа решил, что наступил момент для того разговора, на котором настаивала Ронда. Деррик сидел у себя в комнате, пытаясь сосредоточиться на докладе по цивилизации Запада, который он делал с Эмили Джой Холл, когда туда вошел Дэйв Мэтисон. Он прокашлялся с выражением «Я – отец», и Деррик понял, что сейчас произойдет.

Дэйв сел на его кровать. Деррик повернулся к нему от стола. Дэйв хмуро смотрел на собственные башмаки. Он наконец сказал:

– Девушки, сын.

Деррик на это ответил:

– Я знаю, к чему все это ведет.

– Да? К чему же?

– Мама тревожится из-за нас с Кортни. Но ничего не происходит.

Вид у Дэйва Мэтисона был скептический – и можно ли было его винить? Дэйв знал о папином прошлом: он женился в девятнадцать по той единственной причине, по которой парень в его возрасте женится. «Самый глупый мой поступок» – так Дэйв обычно это характеризовал. После чего всегда добавлял: «Нет, был еще один еще более глупый» – на тот случай, если Деррик еще не все понял.

Деррик продолжил. Он решил, что разумнее всего рассказать папе об Обете и молитвенном обществе. Дэйв Мэтисон слушал его так же, как всегда: сидя на краю кровати Деррика и не сводя глаз с его лица – но это вовсе не означало, что его впечатлило услышанное. Когда Деррик закончил, он высказал это достаточно прямо.

Его отец сказал:

– Обеты обычно мало что значат, когда жар разгорится, сын. Можно надавать кучу обетов, только ничего этим не заканчивается.

– На этот раз заканчивается, – заверил его Деррик. – Для нее это действительно серьезно.

И в доказательство этого он рассказал отцу о том, что произошло на молитвенном собрании этим днем.

Папа спросил:

– И как ты к этому относишься?

– К собранию или к тому, что она все это сказала?

– И к тому, и к другому.

– Погано. То есть я же все равно не из тех, кто молится. Но, наверное… По крайней мере, она старается…

– Старается сделать что?

– Ну, ты понял. Не делать этого. Но, кажется, я и сам не хочу. Хоть и не понимаю, почему.

– Это как-то связано с Беккой Кинг?

Деррик покачал головой:

– С ней было иначе. То есть все было не настолько… Все шло не так стремительно, как с Кортни. Не знаю, папа. Может, оно вообще не шло.

Дэйв кивнул и сказал:

– Иногда трудно понять, что настоящее, а что – нет.

– Это точно, – согласился Дэйв.

Вот только Кортни казалась очень настоящей – каждый чувственный сантиметр ее тела.

Дэйв почему-то перевел взгляд с Деррика на его кресло. Помня, что в нем, Деррик напрягся. Однако Дэйв ничего не сказал про старый бобовый пуф, а когда наконец поднял взгляд, то проговорил:

– В любом случае я хотел бы, чтобы ты был осторожен. И речь идет не просто о презервативах. Понимаешь? Я говорю о том, чтобы ты видел что-то помимо одной этой минуты. Этому научиться труднее всего.

Он встал с кровати и шлепнул себя по бедрам. А потом он поднял пуф – и Деррик окаменел.

– Боже! – сказал Дэйв Мэтисон. – Этой штуке уже сто лет. Не хочешь новый? Или, может, шезлонг или что-то поудобнее?

С трудом ворочая языком, Деррик ответил:

– Не-а, я люблю старые вещи. Люблю то, у чего есть история.

– Ну, – отозвался Дэйв, – к этому старью это точно относится.

Дэйв бросил пуф на пол. Он приземлился так, что клейкая лента оказалась наверху. Деррику эта заплата показалась похожей на огромный крест. А крестом, конечно, всегда помечали «то самое место».