Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
2014 год, июнь
Хорошая страна Бразилия или плохая — ответ на этот вопрос совершенно непредсказуем. Если вас не ограбят и не убьют, вам здесь очень понравится. Если ограбят или убьют, не понравится вовсе. Корреспондент «РР» побывал на побережье, в столице, на местной Колыме — и его никто не ограбил, не убил и даже не ужалил. Несмотря на это, он написал про Бразилию совсем не добрый репортаж. Потому что, пока он его писал, за окном круглосуточно стоял страшный грохот. Проклятый город Рио-де-Жанейро, совсем рехнувшийся на почве чемпионата мира по футболу, и сам не работал, и другим не давал.
— Уважаемые пассажиры! Вы только не волнуйтесь, пожалуйста, но это ограбление. Просьба всем оставаться на местах, и не вздумайте звонить в полицию…
Да никто и не думал — люди спокойны до безмятежности, водитель — и тот ноль эмоций.
— …Поймите меня правильно, уважаемые пассажиры! Перед вами человек, у которого четверо детей, жена болеет, работы нет, даже телевизор сломался — вот и верчусь как умею. Я сейчас пройду по салону, и вы мне просто дадите свои деньги. Кто сколько сможет. Спасибо, сеньор… Спасибо, хорошая моя… Кто сколько сможет… Как я вас всех люблю!
Попрошайничество, стилизованное под криминал, — хит сезона в Рио-де-Жанейро. Уже за несколько месяцев до Кубка мира в крупные города полиции нагнали по самое не балуйся. Экипированный как черепашки-ниндзя бразильский спецназ на каждом углу. С генералами фавел достигнуты договоренности о ненападении, но даже от дурака защита должна быть серьезной. Дураков в Рио хватает. Недавно, например, какой-то криминальный молодняк изнасиловал иностранку. Пришлось лишить соответствующую группировку контроля над несколькими линиями маршруток. Группировка так огорчилась, что тут же отправила дураков в царство вечной охоты. Их трупы были обнаружены уже на следующий день.
С тех пор мелкий и средний криминал пребывает в неоплачиваемом отпуске и практикует сравнительно честные способы отъема денег у населения: «Гражданочка, купите, пожалуйста, конфеты! Я знаю, это не конфеты, а полное говно, но, если вы их не купите, мне придется грабить и убивать. Ну купите — очень вас прошу, а то хуже будет!»
Из окна самолета фавелы похожи на битое стекло. Серые, бурые, грязно-зеленые осколки блестят на солнце, стреляя в глаза мелкокалиберными солнечными зайцами. Ночью стеклянная крошка превращается в густые созвездия, которые красиво сливаются со звездным небом. Но красота обманчива. Если тебе приспичило погибнуть глупой смертью, отправляйся в фавелы прямо сейчас, пока не рассвело. Если просто хочется экстремальных приключений — дождись утра и возьми с собой хоть какую-то денежку. Не дай бог тебе нечего будет этим ребятам отдать, они не будут обыскивать — просто решат, что ты отказываешь им в просьбе, и могут сильно попортить здоровье. Если же ты намерен вернуться из фавел живым, невредимым и даже довольным, найди толкового и надежного сопровождающего.
Бронислав Долгопят — человек непростой судьбы. Родом с Украины, стоял на воротах в детском составе киевского «Динамо», а в 16 лет отрастил панковский ирокез и уехал слоняться по планете. Канада, Израиль, Европа. Окончательного просветления Бронислав достиг в Англии.
— Однажды я застал своих британских друзей за распитием одеколона. Это был шок! Я столько лет провел в поисках какой-то иной жизни, а тут вдруг окончательно понял, что нет ее — люди везде одинаковые.
Бронислав сбрил ирокез, вернулся в Канаду к брату, попытался остепениться. Нашел работу, стал играть в футбол за университетские команды. Но Канада — это такая страна, где в футбол играют только иностранные студенты. Так Бронислав попал в местную бразильскую тусовку, женился на девушке из Рио и отправился жить к ней на родину. Но разница культур все-таки дала себя знать — вскоре последовал развод, кризис среднего возраста и два года в трущобах.
— В принципе, если ты приходишь туда жить, а не просто гулять с фотоаппаратом, ничего страшного с тобой не случится, — делится впечатлениями Бронислав. — Обычная пацанская культура — немного пожестче, плюс фактор наркомафии, но, в принципе, любой, кто знает, что такое жизнь на районе, справится. Первым делом нужно прийти в ближайший бар и качалку — засветиться, прописаться. А дальше просто прилично себя вести. Не вые…ваться, со всеми здороваться, не обращаться в полицию, и упаси боже соваться в наркобизнес! Если соблюдать все эти правила, то в фавеле очень даже ничего. Первый год я жил там, потому что денег не было, а второй — просто нравилось. Знаешь, чему учит фавела? Ты будешь смеяться, но она учит любить людей. По-настоящему — со всеми их пороками, грязью, кровью, потом и какашками. Я бы и сейчас там жил, но моя бывшая поставила условие: или ты меняешь район, или я больше не буду давать детей на выходные.
Чарльз Родригес Пашу де Оливера живет в фавеле Сан-Карлос прямо на краю высокого обрыва. Трущобы Рио бывают пасифицированные, то есть более-менее контролируемые полицией, и непасифицированные. Мы с Чарльзом и Брониславом идем в непасифицированную: недавно здесь шла кровопролитная война между двумя группировками, но потом одна из них победила, и теперь хотя бы пули над головами не свистят.
На входе Чарльза встречает плотный строй приветствий — это дежурят смотрящие. Если бы я зашел сюда один, эти люди тут же передали бы по связи, что наверх идет какой-то глупый гринго в гавайской рубашке, — принимайте. Но Чарльза тут все уважают, и потому меня не трогают, хотя и провожают взглядами, полными ироничного презрения. Мы долго кружим по переулкам, которые становятся все уже и круче. Эта среда обитания, плотная и уютная, как любое гетто, и правда неудержимо затягивает. Только что прошел дождь, и навстречу сверху вниз катится поток воды. По крутой лестнице нас обгоняет пацан лет шести, который прет в гору тяжеленный велосипед. Детство тут кончается быстро.
— Моя мать была проституткой, все братья от разных отцов. — Чарльз начинает свой рассказ, и, пока он его закончит, мы услышим два выстрела где-то в соседнем переулке. — Мне еще повезло: я знал своего отца и даже любил. Он был белым, выходец из какой-то французской колонии в Африке. Очень строгий — посуду мыть заставлял, бил, но я теперь с уважением отношусь к его побоям. Умер, когда мне было 14 лет.
Несмотря на отцовскую строгость, школу Чарльз бросил еще после четвертого класса, благо в Бразилии нет обязательного десятилетнего образования. Пошел в ресторан мыть посуду, подрабатывал мелкими грабежами, а вскоре сколотил небольшую группировочку и занялся, как он сам выражается, «независимым бандитизмом».
— Денег мне и так хватало, но хотелось куража, — продолжает Чарльз. — Молодой был, глупый. За десять лет, пока не успокоился, ногу мне прострелили в двух местах, в тюрьме успел посидеть. А потом полиция так прижала, что пришлось несколько лет спасаться в горах. Видите тот склон? Это национальный парк, там пещеры, в которых такие, как я, прячутся от полиции. Зарабатывал нелегально мусорщиком на самых дальних окраинах — специально выбрал такую грязную работу, чтобы успокоиться и вернуться к нормальной жизни. Потом стал потихоньку возвращаться в город и наконец поселился неподалеку от улицы Сеара. Вы уже знаете, что такое улица Сеара?
Сеара — это улица байкеров. Метров двести ослепительного блеска хромированных чопперов, пыльных, как советская грунтовка, мастерских и вкусного запаха машинного масла. Здесь расположены логова всех крупнейших байкерских клубов Рио-де-Жанейро. Пейзаж, достойный фильма «От заката до рассвета», только без вампиров. Вампиры за углом. Вернее, вампирши. Вилла Мимоза, одна из крупнейших и беднейших проститушных в Рио, главный рынок секса для нищих. Если хотите познать весь экзистенциальный ужас мира сего, лучше проведите ночь на холодном столе в морге бок о бок с трупами, но только не ходите на Виллу Мимозу.
Представьте себе самый грязный рынок на свете. Теперь прольем на него ливень помоев, пригоним гарнизон солдат, чтобы они дружно помочились сверху, а потом еще засыплем все это по щиколотку мусором. После этого прогреем жарким бразильским солнышком, чтобы воздух наполнился глазощипательным амбре, хуже которого только оглушительная музыка в стиле forro, которой здесь тоже в избытке. Но не это самое страшное. Самое страшное — сами проститутки. Они стоят на каждом погонном метре — голые, полуголые, страшные и очень страшные. Вокруг них плещется море мужиков. Они напиваются — ждут, когда подействует анестезия и все женщины станут красивыми. Дальше продолжать?
Но именно по соседству с этим адом Чарльз нашел свое спасение. Страсть к мотоциклам, помноженная на байкерское братство, сделала свое дело — парень из фавелы взялся за голову, что применительно к данной ситуации выражается примерно в следующем: он теперь никого не грабит, не убивает, работает мототаксистом, участвует в гонках, нашел хорошую девушку, которая родила ему сына, постоянно курит траву и в свои 42 года даже пытается окончить общеобразовательную школу.
— Я всю жизнь ее то начинал, то бросал, но теперь взялся всерьез и добрался до восьмого класса, — с гордостью сообщает Чарльз, закуривая второй косяк. — Там полно таких, как я, и знаете, людям нравится учиться. Вот только книг в библиотеках не хватает — в очередь выстраиваемся, порой до драк доходит.
Чарльз вообще человек любознательный. Он зарабатывает от тысячи долларов в месяц, но в местном собесе числится голодранцем из группы риска, поэтому имеет право на огромное количество всяких дополнительных бесплатных курсов и из чистого любопытства охотно на них ходит. Он уже выучился на ветеринара («животных люблю»), мастера по татуировкам («буду байкеров разрисовывать»), на очереди школа фотографии.
— А это-то тебе на что?
— Ну смотри. Мне однажды приятель дал фотоаппарат: на, говорит, сними, как я на мотоцикле проеду. Я раз снимаю, два — картинка смазанная. А в журналах у профессионалов все четко, даже зрачки видно. Мне интересно стало: вот как у них так получается?
Шесть лет назад Чарльз устал скитаться по съемным углам, приобрел в родной фавеле пару соток за 2,5 тысячи долларов и построил двухэтажную халупу: три бетонно-кирпичные комнаты, настоящий унитаз, загадочный подвал, в который он никого не пускает, и дворик, чтобы белье сушить. Газ в баллонах, вода из нелегальной врезки в водопровод, электричество до недавнего времени тоже воровали, но год назад префектура навела в этом деле порядок и даже снизила в два раза тарифы, после того как жители Сан-Карлоса взбунтовались.
— Я не против того, чтобы сюда пришли городские власти. И так здесь думает большинство — спросите кого угодно. Но пусть государство сюда приходит не с пулеметами и дубинками, а с хорошими школами, больницами, газом, водой. А полиции не надо. Порядок мы тут и сами можем навести.
Почти в каждом супермаркете Рио-де-Жанейро есть чесночный прилавок — это главная биржа новостей. В прайм-тайм возле него всегда пасутся бразильские тетушки. Они неторопливо чистят чеснок (почему-то здесь его принято покупать очищенным от шелухи) и говорят, говорят, говорят. Бешеные цены, проклятые мужики, бездарные политики. Впрочем, как только разговор выруливает на высокие гражданские материи, он очень скоро упирается в один и тот же тупик:
— Бразил бразилейро! — машет рукой рыжая тетушка, взметая чесночную шелуху. Она только что услышала от подруги: за день до открытия чемпионата на стадионе в Манаусе обнаружили, что забыли заказать лампочки для прожекторов. Теперь мечутся по всей стране, ищут эти лампочки. И ведь найдут же!
— Бразил бразилейро! — хохочет участник акции протеста в Сан-Паулу, где после масштабной аварии на местном водопроводе почти весь город оказался без воды. — Смотрите-ка, водомет приехал! Ну как это так — в кране воды нет, а в водомете есть! Ну ладно, не добьемся своего, так хоть помоемся.
— Бразил бразилейро! — привычно бормочет бабушка Луиза, после того как ее ларек на центральной улице города Сантарена в очередной раз сносит автобус. Если бы не термиты, которых она вышла потравить, капец бы бабушке Луизе. «Бразил бразилейро! — произносит алаверды чиновник в муниципалитете, когда узнает об инциденте. — Сколько раз уже предлагали этой упрямой старухе другое место на том же проспекте. Нет, приспичило ей торговать тростниковым соком именно на этом опасном повороте!»
«Бразильская Бразилия!» — это не злобный скрип зубов, а возглас восхищения. Что-то вроде «Бразилия такая Бразилия» или «умом Бразилию не понять», но только у нас аналогичные фразы означают «ненавижу эту страну», а у них наоборот — «обожаю». Бразильцы вообще, а кариоки (жители Рио) особенно — страшные раздолбаи и гордятся этим. Это не значит, что они не умеют трудиться и самоорганизовываться. В конце концов, «бразильское экономическое чудо» никто не отменял. Просто там, где у европейца чувство ответственности и привычка к регулярному труду, у бразильца пафос и настроение. Бразильцы вообще, а кариоки особенно живут эмоциональными взрывами. Если они чем-то вдохновятся по-настоящему, то всех порвут. А не вдохновятся — извини, дорогой, «Бразил бразилейро».
— Их вся эта наша европейская целеустремленность и рациональность совершенно не трогает, — объясняет разницу между нами и ими Катя Ковальчук, которая переселилась в Рио из Магадана. — У них доминанта поведения другая: я классный, я компанейский, я веселый парень, и поэтому все у меня получится. Алло, это Господь Бог? — Катя прикладывает к уху телефон, изображая флиртующего с ней бразильского парня. — Ты ничего не потерял? У тебя там, наверное, одного ангела не хватает!
Шутят бразильцы в основном о сексе и очень редко о политике. Португальский глагол comer (кушать) в значении «заниматься любовью с женщиной» дает огромный простор для фантазии. «Почему бразильцы называют страшных баб креветками? Потому что их можно есть, только предварительно оторвав голову». Границы между высоким штилем и низким отсутствуют. Комплимент девушке может звучать и так: «Если бы красота была дерьмом, ты была бы вся обосрана». И польщенная девушка стыдливо потупляет глазки.
Когда гуляешь по улицам Рио, можно подумать, что тут живет самый доброжелательный народ в мире. Любимый жест — поднятый вверх большой палец — тут вместо улыбки. Вот идет дядечка, который показывает оба больших пальца всем подряд: у него хорошее настроение. Вместе с тем здесь дикая преступность, в стране совершается порядка 40 тысяч убийств в год. Еще один парадокс: при такой кровожадности в Бразилии никогда не было гражданской войны, и это не случайность. Здешний образ мыслей исключает саму возможность убийства за идею. Православный священник Василий Галеван, приехавший сюда из Ужгорода, считает, что это очень похоже на закарпатский характер. Люди просто не понимают, как это — у тебя одно мнение, у меня другое, и мы будем из-за этого друг друга ненавидеть. Что за бред!
— Как ты жил в этом Израиле?! — спрашивает у нашего Бронислава бразильский байкер по прозвищу Труп. — Там же какие-то идиоты постоянно автобусы взрывают.
— Подумаешь, взрывают, — подкалывает его Бронислав. — У вас тут тоже грабят и убивают за десять долларов.
— Ну, так то грабят, — открывает мне новые грани гуманизма товарищ Труп. — Дал денег — от тебя отстали. Это совсем другое! Людям просто деньги очень нужны.
Откуда взялось это полное равнодушие бразильского народа к кровопролитию «за святое дело», местная интеллигенция объясняет по-разному. Дежурный ответ звучит так: в огромной и труднопроходимой стране организовать гражданскую войну не так-то просто (исторический опыт других стран этот тезис легко опровергает).
Другие считают, что колониальный опыт совместного существования в тяжелых условиях научил разные слои бразильского общества жить сегодняшним днем и плевать с большой колокольни на такие заморочки, как национальная идея, историческая миссия, идеологическая борьба: мол, все равно мы между собой всегда договоримся.
Есть также версия, что бразильцы не любят воевать по той же причине, по какой не любят работать: революции и войны — это тяжелый бесплатный труд 24 часа в сутки. Оно нам надо?!
Наконец, есть совсем мракобесная версия, которая выводит бразильское миролюбие из низкого уровня образования населения. Государственные школы внешне тут больше похожи на тюрьмы, 8 классов оканчивает только половина населения страны, и это неплохо: десять лет назад оканчивала только треть. Чтобы убивать за какую бы то ни было идею, эту идею нужно как минимум осознать.
И то ли в последнее время люди в Бразилии сильно поумнели, то ли просто чемпионат мира — хороший повод посрамить собственные власти в глазах мирового сообщества, но гражданское противостояние здесь сильно обострилось. В правительственные здания полетели бутылки с зажигательной смесью, в полицейских — камни и индейские стрелы, а в сознание масс — идеи и лозунги.
Столица Бразилии город Бразилиа — это фавела наоборот. Выглядит он так, как выглядел бы Санкт-Петербург, если бы Петр Первый построил его не в начале восемнадцатого века, а в середине двадцатого. Мегаполис, возведенный на голом месте волевым усилием президента Жуселину Кубичека и творческим гением архитектора Оскара Нимейера, — это искусственный город, резервация для политической и чиновничьей элиты страны.
Он построен с нуля всего за один президентский срок — еще одно подтверждение того, что при достаточном градусе страсти бразильские умы и руки способны творить чудеса. Как и Питер, город Бразилиа стал выставкой самых передовых и смелых архитектурных решений своего времени и внесен в список Всемирного наследия ЮНЕСКО. Как и Питер, Бразилиа должна была ознаменовать целую серию прорывов в развитии государства.
Прорыв первый — прорубить окно в континентальную часть Бразилии, чтобы страна окончательно не превратилась в подобие Чили. Прорыв второй — воспитать в стерилизованной среде новую элиту. Передовую, добросовестную, оторванную от коррупционных корней больших и лукавых городов. Насколько оправдала эти ожидания новая столица? Примерно в той же степени, в какой оправдал их город на Неве.
— Давайте встретимся в шопинг-центре, — отвечает на звонок глава департамента одного из министерств, пожелавший остаться неизвестным. Ничего крамольного он произносить не собирается, просто для общения с прессой нужно получить добро от управления общественных связей, а разрешения спросить не у кого: уже за пару недель до чемпионата мира все чиновники и депутаты разъехались по пляжам и заграницам.
— Да, собственно говоря, тут и негде особо встречаться, кроме как в шопинг-центре, — разводит руками добросовестный чиновник. — Тут вообще вся жизнь идет по кругу: работа — дом — фитнес — шопинг-центры — рестораны. Скука смертная, но постепенно привыкаешь.
Жить в городе, построенном гениальным архитектором, действительно нелегкое испытание. Улицы здесь не имеют названий, вместо них какие-то оруэлловские метки: шоссе L35, дом В20. Кроме нескольких шедевров типа парламента, президентского дворца или министерства иностранных дел, все ведомственные и жилые здания абсолютно идентичны.
— Есть тут у нас один райончик для не самых богатых людей, — переходит на заговорщицкий шепот добросовестный чиновник, — там такой нормальный архитектурный бардак. Я иногда иду туда просто так побродить, чтобы не забыть, как обычные человеческие города выглядят. Очень помогает.
Стать чиновником в Бразилии и просто, и непросто. Просто, потому что для этого даже не обязательно иметь высшее образование: на низшие должности берут и без него. А непросто, потому что, даже имея диплом лучшего университета, ты должен сдать адский экзамен. Зато уж если взяли на государственную службу — зарплата раза в два выше средней по стране, и уволить тебя практически невозможно.
— Девяносто процентов претендентов срезаются на сочинении и экзамене по логике, — чиновник смеется, и в глазах у него светится все то же «Бразил бразилейро». — Ну, не любят у нас мыслить логически. Вот скажите мне, почему в списке экзаменов нет предмета по твоей будущей специальности? На должность главы департамента развития сельского хозяйства может запросто прийти человек, который ничего не понимает в сельском хозяйстве. За тридцать лет, что я работаю в правительстве, я так и не понял, в чем тут логика.
По выходным дням вход в здание парламента свободный. Краткое содержание экскурсии по залам и коридорам законодательной власти: в палате депутатов зеленый ковер, в палате сенаторов синий, на днях был принят очень важный закон, запрещающий бить детей даже по попе, а последние дебаты посвящены частичной легализации марихуаны. Похоже, таки легализуют.
— У нас нет недостатка в гражданских правах, — занимается моим политпросвещением добросовестный чиновник. — Но не хватает понимания того, как сделать эти права инструментом улучшения жизни. Понимаете, еще в середине прошлого века восемьдесят процентов населения Бразилии проживало в сельской местности, а сейчас ровно наоборот. Такая стремительная урбанизация привела в города десятки миллионов вчерашних крестьян с патриархальным менталитетом. Они не любят власть и вместе с тем только на нее и надеются. Развитие их гражданского самосознания — процесс, который только-только начал набирать обороты. И я думаю, что чемпионат мира по футболу и последующая Олимпиада в Рио-де-Жанейро окончательно его оформят. Люди устали от того, что власти занимаются большими красивыми проектами, а элементарные вещи типа образования, медицины, инфраструктуры пребывают в убогом состоянии.
— Вы говорите так, будто не являетесь представителем власти.
— Мы, чиновничество, люди беспартийные. Я работал и когда у власти была Рабочая партия, и при социал-демократах — это две наши основные политические силы. И те и другие — страшные демагоги, разница в том, что социал-демократы больше ориентированы на бизнес и воруют с прибылей, а партия нынешнего президента делает ставку на малообеспеченные слои населения и ворует с убытков. За последние пару лет у нас невероятно расплодились всякие пособия — не работать стало выгодней, чем работать. Есть даже пособие по потере кормильца, который совершил преступление и сел в тюрьму, — порядка 400 долларов в месяц!
Перед зданием парламента красивое озеро, а за ним лужайка размером с футбольное поле — для митингов. Вот и сейчас тут проходит вялотекущая акция протеста: со всей страны съехались мелкие фермеры, которых угнетают крупные латифундисты. Проблема стара, как сама Бразилия. Собственно говоря, жители современных фавел — это большие и маленькие Дубровские, согнанные со своих земель крестьяне, мелкие землевладельцы и их батраки.
— Мы из города Дивенополис, это на севере штата Минас-Жерайс, — говорят наперебой фермеры Орланду Сантус и Адам Франсиско Перейра. — У нас кооператив, арендуем 16 тысяч гектаров земли, выращиваем овощи, фрукты, у нас даже наемных работников нет — все сами, своими руками. И вот недавно нас стали сгонять с земли, потому что правительство штата лоббирует интересы иностранных металлургических компаний — американских, итальянских. Они повадились у нас в штате эвкалипты выращивать.
— А зачем металлургам эвкалипты?
— Эвкалипты — это возобновляемый источник угля. Дерево растет очень быстро, его потом сжигают — получается уголь. Очень вредное производство. Эвкалипт — мощный насос, он вытягивает из земли огромное количество воды, которой в наших краях и без того не хватает. Эвкалиптовых плантаций вокруг все больше, и, если так дальше пойдет, нам придется оставить эту землю: она перестанет плодоносить.
Вообще-то в проекте Оскара Нимейера никакого озера перед зданием парламента не было. Архитектор был коммунистом и ратовал за общество без барьеров. Но лет двадцать назад законодательную власть отгородили от лужайки для митингов водой. Мало ли что.
Город Сантарен — самое сердце Амазонии — весь размайданен украинскими флагами. Желто-синие полотнища реют над государственными зданиями, желто-синие метки на каждом столбе и политическом плакате. Нет, это не украинская колония и даже не акция в поддержку новорожденной киевской демократии. Флагу Сантарена уже 353 года. И чтобы понять, откуда он взялся, достаточно подняться на высокий берег и посмотреть на место впадения в Амазонку одного из ее крупнейших притоков — реки Тапажос. Воды самой большой реки мира мутные, потому что она течет в основном по глинистым почвам. Воды Тапажос сверкают голубизной, потому что у нее русло песчаное. Мимо города и дальше две огромные реки, по несколько километров шириной каждая, текут параллельно, не смешиваясь. Флаг Сантарена — лишь крошечный фрагмент этого красивого явления природы.
Амазонка по тяготам жизни та еще Колыма, а штат Пара, второй по величине в Бразилии, — самая настоящая Сибирь. Разница только в среднегодовых температурах и цвете ландшафта. Эти места столь же дики, сколь же не освоены, здесь почти нет дорог и дальше речных берегов нога человека мало куда ступала. В лесах Амазонии растут 4 тысячи видов деревьев, в реках обитают 2 тысячи видов рыб. Местные муравьи способны закусать до смерти, размах крыльев у бабочек достигает 30 сантиметров, а из съедобной флоры и фауны, если верить местным суровым мужикам, что ни съешь, все виагра.
Но несмотря на такое природное буйство, развивать здесь сельское хозяйство столь же рискованно, как и в тундре: слой плодородной почвы не превышает двадцать сантиметров. Регион поднялся лишь благодаря лихорадкам — золотой, каучуковой, — которые привлекли сюда сначала переселенцев с юга США, потерпевших поражение в Гражданской войне, а потом и батраков со всей Бразилии.
— Даже телевидение к нам добралось только тридцать лет назад! — говорит местный житель Карим Абу Бакр, отталкивая лодку от берега и заводя мотор. — Зато теперь тарелка и плазма в каждой второй хижине. Бразильское правительство знает, что делает: с тех пор как туземцы стали смотреть телевизор, рождаемость у них упала в четыре раза.
Карим Абу Бакр не индеец и даже не латиноамериканский мусульманин. Карим вырос в Москве, учился в МГИМО, ушел с четвертого курса, чтобы немножечко побродить по миру. В первое же утро, проведенное в гамаке на пароходе, идущем по Амазонке, он проснулся ограбленным, но не только не возненавидел эту страну, а наоборот — воспринял случившееся как знак свыше.
На берег Сантарена первый местный русский высадился без денег, связей и даже без знания португальского языка. Но природная склонность к общению и полное равнодушие к алкоголю сделали свое дело: спустя три года Карим — один из лучших гидов по Амазонке, у него красавица жена, годовалая дочь, прекрасный португальский и связи во всех слоях местного общества. Да, кстати, чуть не забыл.
И Бронислав Долгопят, и Карим Абу Бакр — отличные парни и прекрасные гиды. Если соберетесь в фавелы Рио-де-Жанейро или джунгли Амазонки, найдите меня в фейсбуке, я дам вам их телефоны.
— Городом управляют два типа семей, — делится своими наблюдениями Карим. — Первые — потомки американцев и вовлеченные в их дела местные жители. Эти ребята уже давно ассимилировались, об их происхождении напоминают только фамилии — Райкеры, Дженнингсы, Воны, — врожденная инициативность и чутье. Они заранее чувствуют фишку и инвестируют в будущее. Во времена золотой лихорадки занимались авиаперевозками, продажей оборудования для золотодобычи — в общем, снимали сливки с этого промысла. Потом вложились в производство джута для мешков, а когда их стали делать из синтетики, быстренько переориентировались на производство гамаков.
Пока Карим упражняется в местной социологии, мы плывем по джунглям. Да, именно плывем. Только что кончился сезон дождей, вода в реке Тапажос поднялась на пятнадцать метров, из воды торчат лишь верхушки пальм — зрелище, достойное «Аватара». Справа по борту — Обезьяний остров, на котором обитает международная община хиппи с кредитными картами. Живут без электричества и связи, понятия не имеют, от кого какой ребенок родился, дружат с обезьянами, обороняются от ягуаров, которые воруют у них кур, а деньги добывают редкими вылазками к ближайшим банкоматам и еще более редкими цирковыми гастролями.
— Второй тип семей — коренные, местные: Коимбра, Рабэлло, Мендонса-Фуртадо, — продолжает Карим. — Эти ребята не хотят ничего менять, натуральные лежачие камни. Если прийти к ним и сказать: «У меня есть суперпроект, который изменит к лучшему всю местную жизнь!» — они ответят: «Чувак, отстань, мы привыкли сидеть в креслах-качалках и смотреть на прохожих». Эти люди имеют сильные позиции в традиционных видах бизнеса: медицине, адвокатуре, сельском хозяйстве, у них в Сантарене полно недвижимости, которую они сдают в аренду и не парятся. Но и первый тип семей, и второй активно вкладываются в политиков, чтобы потом получать госзаказы. Сам город практически ничего не производит. Коррупция — норма жизни. Вы, например, поселились в гостинице, которая принадлежит начальнику департамента туризма.
На следующий день в Сантарене событие десятилетия. Правительства города и штата подписывают договор о сотрудничестве в области развития туризма. Чтобы оценить значение этого факта, нужно знать новейшую политическую историю этих мест. На протяжении последних двадцати лет город был заложником политических междоусобиц. Сначала выборы в штате Пара выиграла Бразильская рабочая партия, а в городе — Социал-демократическая. Потом они поменялись местами: к власти в Белене (столица Пара) пришли социал-демократы, а в Сантарене — их политические оппоненты. Между ними и здесь, и по всей стране непримиримая вражда. Пара — штат дотационный, деньги идут через правительство, и, разумеется, политических врагов в Сантарене финансировали по остаточному принципу.
— Даже то, что один мэр успевал сделать за свой срок, другой рубил на корню просто потому, что это «не наш проект», — расцвечивает картинку Карим. — Например, мэр от Рабочей партии заморозил стройку школы искусств, а мэр от СДП — колледж. Мэр от Рабочей партии натравил Гринпис на крупного инвестора, построившего в Сантарене портовый терминал для транспортировки сои, зато наладил в городе бесплатный Wi-Fi, который сменивший его оппонент благополучно похерил.
Короче, все эти долгие двадцать лет развитие города было парализовано. И вот наконец пару лет назад на обоих уровнях власти избрались социал-демократы. В сантаренский уезд хлынули деньги, пошли инвесторы, население растет бешеными темпами и уже перевалило за 300 тысяч, сквозь джунгли наконец-то проложили асфальтовую дорогу, соединившую амазонскую Сибирь с «материком».
Мэр города Александр Вон (семья «американцев») произносит длинную речь, скрытый смысл которой в том, что в ближайшее десятилетие Рабочей партии в Сантарене делать нечего. Заканчивается мероприятие выступлением мастеров капоэйры и сеансом общения Вона с ходоками и просителями. Те, правда, ничего не просят, а просто балакают за жизнь, показывают мэру ролики с собственными поющими и танцующими детьми, а на прощание жмут руку и хватают за живот. Какие хорошие люди, дай бог им всем здоровья.
В аэропорту Сантарена чуть не опаздываю на самолет. Забрел в какое-то подсобное помещение, зашел в туалет, захлопнул дверь и обнаружил, что ручка с внутренней стороны отсутствует. Связи нет, место безлюдное, Бразил бразилейро!
Даже не знаю, чем бы все это закончилось, если бы не дерево тауари.
Дерево тауари — самое большое в Амазонии и одно из крупнейших в мире. В высоту оно достигает сорока метров, а ствол у основания порой не могут обхватить и пятнадцать человек. Корневая система тауари настолько мощная, что, если сильно ударить по стволу тыльной стороной ладони, глухой звук раздается на многие километры вокруг. Такой метод общения туземцы используют испокон веков, его тут называют индейским телеграфом. Хорошо, что аэропорт Сантарена тих и малолюден. Отбив всю руку о несущую стену туалета, я все-таки достучался до людей, и вытащили меня отсюда.
К дереву тауари мы едем с Каримом и его приятелем Карлосом Фелизардо. Суровый амазонский мужик Карлос настолько суров, что говорит по-русски, на капоте его джипа — серп-молот и русские буквы «КГБ», а из окон льется песня «Опа, давай-давай!» в исполнении рэпера Нагано (кто не в курсе, другой нормативной лексики, кроме как в припеве, в этом рэпе нет). Карлос Фелизардо двадцать лет прожил в США, шесть — в Австралии и еще шесть — на просторах бывшего СССР, но именно там он оставил свое огромное бразильское сердце.
— Я родился и вырос в фавелах Сан-Паулу, но смог вырваться оттуда и подняться. Я объездил весь мир, зарабатывал деньги на бирже, у меня все есть, просто решил, что хочу доживать век на родине. Открыл тут небольшую фирмочку — занимаюсь организацией экстремального туризма. Не верь, когда говорят, что жизнь в фавеле — это приговор. Выйти в люди можно всегда, если есть разум, сердце и яйца.
Придерживая руль коленом на скорости под сто километров в час, Карлос наливает мне водки и выпивает сам. Но даже трезвенник Карим спокоен: Карлос знает, что делает. Не то чтобы Карлосу очень хотелось выпить. Просто Карлос —маландро. А маландро — главное слово в этом репортаже.
Непереводимое понятие маландро — это высшая степень бразильской мужской крутизны. Маландро может быть преступником, мошенником, подонком, совестью нации, гениальным писателем, политиком, рок-звездой, кем угодно, главное — чтобы он делал свое дело с маниакальностью беспредельщика. Бронислав Долгопят из Рио считает, что это явление уходит корнями в африканское язычество.
— Мне Труп однажды рассказывал, что маландро в древних культах называли человека, находящегося под воздействием духа ночи Макумбы, — говорит бразильский киевлянин. — Это состояние такого творческого неконтролируемого бешенства, в результате которого происходит очищение души. Человек себе не принадлежит — бросает весла и просто доверяется высшим силам, но при этом теряет страх и обретает полную уверенность в своих действиях.
И конечно, маландро может быть футболистом. На второй неделе жизни в Бразилии я наконец понимаю, почему бразильский футбол один из самых сильных в мире и уж точно самый красивый.
— У нас есть такое понятие — жейтиньо бразилейро, — говорит мне Ивалдо Фонсека, футбольный обозреватель местного радио RuRal, которое вещает на всю Амазонию. — Это даже не «бразильский образ жизни». Это скорее бразильский образ действия, умение добиваться своего по-бразильски. Если попробовать заменить каким-то одним словом, то самым точным будет глагол «выкручиваться». Мы все время выкручиваемся. Так устроена жизнь.
— Да, они все время выкручиваются, — соглашается Бронислав. — Хочешь жить, умей вертеться — главный закон жейтиньо бразилейро. На футбольном поле они просто делают то же самое, что и в жизни. Играют бешено и непредсказуемо, вопреки всем схемам, не мытьем, так катаньем. Только Гарринча мог стать легендой футбола, несмотря на то что одна нога у него короче другой на восемь сантиметров. Только Пеле мог выйти к пустым воротам, остановиться, дожидаясь, когда его нагонит защитник, еще раз обыграть его и только после этого забить гол. Зачем? Спроси что полегче!
Первый день Кубка мира. Бразилия–Хорватия — 3:1. И без того не самый спокойный город Рио сначала на ушах, потом на бровях, крики, визги, полицейские сирены. Под окнами отеля массовая женская драка. Дерутся на совесть. Мужики разнимают. Пока не получается. Третья ночь без сна.
Хочется, чтобы у нас в стране появилась журналистская премия. Настоящая, крутая, независимая, труднодостижимая. Премия-мечта. Очень хочется.
Вот только не надо выкатывать мне огромный список всяких гонгов, политпросветов и прочих недоразумений. Наши сегодняшние премии почти без остатка делятся на три типа: у первых (условное название «статуэтка») — вечный кризис жанра, никто к награде особо не рвется, и каждый год одна и та же проблема — кого бы наградить, чтобы получатель хотя бы явился на церемонию. У вторых (условное название «деньги и прочие ценности») — вечная борьба между соображениями общественной значимости и естественным желанием не обидеть «своих людей», не отдать ни рубля идеологическому врагу. Есть еще третья разновидность премий — это дары власти. Скулосводящий официоз и диктатура принципа «всем сестрам по серьгам».
Винить в такой непрухе журналистам, конечно, нужно самих себя. Во-первых, за отсутствие профессиональной солидарности, а во-вторых и в-главных — за слабое качество продукта. В нашем цеху ставить себе чисто творческие, профессиональные задачи считается делом каким-то невразумительным и недостойным. То ли дело кого-нибудь победить или хотя бы поддеть, возглавить какую-нибудь борьбу или хотя бы принять в ней посильное участие. Начинающий репортер не успевает и пару заметок написать, как профессия становится для него не целью, а средством. В результате — если награждать не за журналистский популизм, а за блестящие тексты, за трудоемкие темы, добросовестные расследования, вовремя добытую эксклюзивную информацию, то опять затык — людей, которым не западло всем этим заниматься, в России можно пересчитать по пальцам. Награждать из года в год одних и тех же — тоже не вариант.
Посмотрите, за что дают, например, Пулитцера. Вы очень удивитесь, но большинство тем — из разряда тех, за которые у нас побрезговал бы взяться даже стажер. Например, журналистское расследование, которое обратило внимание общественности на тот вопиющий факт, что зазор между платформой и подножкой поезда в Америке недопустимо широк — в результате чего тысячи граждан в него проваливаются и получают увечья. Или очерк о том, как прославленный скрипач решил в порядке эксперимента поиграть в нью-йоркском метро и заработал всего 40 долларов. Или нудный, но важный аналитический опус о «слабых сторонах в системе страхования имущества, жизненно важной для флоридских домовладельцев». Конечно, дают Пулитцера и за вскрытие язв и героические поступки, но только если они получили выражение в качественном журналистском продукте.
Еще один сюрприз от Пулитцера. Эта премия называется независимой не потому, что она независима от власти, а потому что она независима от самих журналистов. Решения по номинациям выносит не журналистское жюри, а попечители Колумбийского университета. Совет по Пулитцеровским премиям лишь предоставляет им рекомендации. Хороший способ избежать междусобойчика.
Боюсь, что до тех пор, когда в России появится такая премия, я уже не доживу. Ну и хрен с ней.
Поступил вопрос: откуда я беру темы? Боюсь, что никакого открытия я тут не сделаю, но все же…
Вроде ничего не забыл, хотя наверняка чего-то забыл.
Да! Есть еще один способ найти тему — получить ее от своего руководителя. На самом деле не стоит недооценивать креатив начальства; например, идея нашумевшего репортажа «Поза Ку» о буднях террористов, приговоренных к пожизненному сроку, принадлежит не мне, а Алексею Шаравскому, редактору отдела, в котором я тогда работал. Но все-таки лучше, чтобы «тем свыше» в вашем творчестве было не более десяти процентов. И не только потому, что в любой редакции ценится умение самому их находить. Просто если вы ориентируетесь на начальство, то рано или поздно поймете, что это уже не вы репортерите, а вами репортерят.
Вот все говорят: «Желтая журналистика! Желтая журналистика!»
И далее, как правило, в качестве основного видообразующего признака все называют выбор тем.
То есть типа про то, как Пугачева играет в казино, — это желтая журналистика. А про то, как Башмет на альте, — не желтая.
Я насчет желтой журналистики придерживаюсь нестандартного мнения.
Я не считаю, что писать про Пугачеву в казино — недостойно. А про Башмета на сцене — достойно.
Я вообще считаю, что желтизна поражает журналиста не в момент выбора темы, а в результате работы над ней.
Можно написать серьезный, глубокий и мозгодробительный репортаж про Пугачеву в казино. И этот репортаж на вроде бы желтую тему читатель желтой газеты не сможет дочитать до конца. Зато тот, кто даже не знает, как выглядит «Экспресс-газета», как раз его дочитает, покажет друзьям и запомнит на всю жизнь.
А можно про ту же Пугачеву в казино написать тупую поделку, в которой не будет никакой прибавочной ценности, кроме того, что вот, глядите, Пугачева в казино — ы-ы-ы! — она проиграла в этот вечер 20 тысяч долларов, напилась и обозвала бармена вонючкой.
Даже про Башмета на сцене можно написать тупую поделку, в которой не будет никакой прибавочной ценности, кроме того, что вот, глядите, Башмет на сцене — ы-ы-ы! — попиликал, в зале сидели Ксения Собчак и Путин, а я сидела в соседнем ряду — во как!
И для меня оба эти примера — желтая журналистика.
Потому что в них восторжествовал главный признак журналистской желтизны — писать о второстепенном как о главном, а о главном вообще не писать.
Короче, если достойное издание предлагает вам сделать реп о закулисной жизни программы «Большая разница» — не вставайте в позу типа «за кого вы меня принимаете?!». Очень даже может быть, что это ваш шанс.
«В тексте для меня стал важен ритм. Я пришел к выводу, что содержание текста мы постигаем не столько через значение использованных в нем слов, сколько через ритм, который начинает пульсировать в нас, когда мы читаем. На этот ритм постепенно нанизывается наше дыхание, и, в сущности, мы впадаем в транс. Каким он будет, зависит от ритма произведения…» — Реваз Резо, редактор отдела спецпроектов ИД «Коммерсант», в своей колонке в «Русском пионере».
По-моему, он абсолютно прав.
По месту действия надо погулять. Просто погулять. Потратить на это час, два или даже день — в зависимости от количества свободного времени и величины территории.
Это можно назвать творческим патрулированием. Оно никогда не бывает бесплодным.
Вы обнаружите много важных мелочей, лучше поймете мотивы действия главных героев, найдете героев побочных, а если сильно повезет — поимеете приключений на свою жопу, которые тоже не окажутся бесполезными. Правда, тут важно вовремя почувствовать разницу между приключениями и приключениями.
Очень часто в результате таких патрулей ты вдруг понимаешь, что нашел главное, чего не имел даже после самых удачных интервью и эксклюзивных наблюдений.
Но даже если такого ощущения не будет, вы как минимум почувствуете место действия. Спинным мозгом. Его запах, притяжение, логику. Даже если вы потом не сможете сформулировать эти свои впечатления, они неизбежно проникнут в ткань вашего репортажа. У любого текста есть лицо, а на лице есть морщины, и они ложатся именно там, где должны лечь. Чтобы на лице вашего репортажа появились точные морщины, нужно погулять. Просто погулять.
Еще бывает совсем не лишним в небольших городках посетить местный краеведческий музей. Иногда там узнаёшь какие-то интересные факты, которые сообщают происходящему новые смыслы. Например, в репортаже «Ставка больше, чем жизнь» музейчик мне очень даже помог — подсказал историческую связь места действия с собачьим экспериментом академика Павлова. И это далеко не единственный случай в моей практике.
Даже если ничего ценного там не обнаружите, все равно получите удовольствие. Почти в каждом таком музейчике живет тень дедушки Бессольцева, которого сыграл Никулин в фильме «Чучело». С ней всегда есть о чем поговорить.
Есть три стадии работы репортера на местности.
Первая — когда пока ничего не ясно.
Вторая — когда все уже ясно.
Третья — когда снова ничего не ясно.
Именно с наступлением этого третьего состояния и надо уезжать. Не раньше.
Войти с помощью соц. сетей: