Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
2012 год, ноябрь
Бесстрашный полицейский, невозмутимый судья, энергичный адвокат, лютый прокурор, мудрые присяжные, комфортабельная тюрьма, величественный электрический стул — все мы смотрели фильмы про лучшее в мире американское правосудие. С альтернативной версией тоже знакомы: США — полицейское государство, местные тюрьмы переполнены, а справедливость — такой же товар, как и все остальное, и горе тому, у кого не хватит денег. «Русский репортер» отбросил оба мифа и решил изучить систему правосудия США при помощи наших соотечественников, которые в ней работают. Выяснилось: мы совсем не знаем эту страну.
Линн, белая женщина неопределенного возраста, без ума влюбленная в алкоголь, пересекает границу между волей и тюрьмой в наручниках на заднем сиденье полицейской машины. Помощник шерифа ведет ее к двери в приемное отделение, дверь открывается перед ними сама. В тюрьме города Сакраменто на дверях нет замков, а в лифтах — кнопок. Двери сами знают, кого куда пускать, а лифты — кому куда ехать. Создается ощущение, что здание тюрьмы — живой организм, который может тебя съесть, а может выплюнуть.
Пока коп колдует над компьютером, оформляя арест, Линн сидит на жесткой деревянной скамье под антитуберкулезными синими лампами и материт всех на свете — начиная с меня и заканчивая президентом Соединенных Штатов. Изо рта у нее шрапнелью брызжет слюна, поэтому в конце концов ей на голову надевают сетку, и Линн становится похожа на одуванчик. После медосмотра она попадает в руки миниатюрной надзирательницы с гламурными розовыми наручниками на бедре. Дополнительный обыск, и по тюремному коридору ее ведут в комнату для собеседования. Навстречу под конвоем следует толпа мужиков в тюремных робах. Руки у всех глубоко в штанах в области причинного места — такое впечатление, что готовится акт коллективного эксгибиционизма.
— Чего это они? — спрашиваю я надзирательницу с гламурными наручниками.
— Во время конвоирования руки у заключенного должны быть в штанах, — без тени иронии отвечает женщина. — Если они их оттуда вынимают, это расценивается как акт агрессии, реакция — соответствующая.
В комнате для собеседования офицер ставит в документах Линн галочку напротив слова other. Это означает, что она не принадлежит ни к какой преступной группировке — ни к bloods, ни к crips, ни к северным, ни к южным. На вопрос о криминальном статусе тут все отвечают честно: угодить в отделение, где обитают представители «конкурирующей конторы», — стопроцентная смерть. Американский криминальный мир будет пожестче российского: у нас тюрьма примиряет враждующие группировки, здесь же война не знает границ.
Самое неприятное в американской тюрьме — то, что в нее очень легко попасть. В отделениях полиции нет «обезьянников», все задержанные прямиком попадают сюда. Впрочем, угодив в американскую тюрьму, из нее можно тут же выйти. У дежурного офицера есть список с ориентировочным размером залога почти за любое преступление, и в большинстве случаев это несколько сотен или тысяч долларов. Не согласен с суммой — оспаривай в суде, который состоится в течение двух суток после ареста, а пока сиди здесь. Нет денег — иди в предварительную камеру, где есть бесплатный телефон и все стены обклеены рекламой фирм, которые готовы внести за тебя залог под комиссию в 10 процентов.
Денег у Линн, конечно, нет, но и камера с телефоном не спасет. Залоговые фирмы тоже абы кому денег не дают, особенно людям с таким досье, как у нее: одних только ордеров на арест семь штук. Впрочем, криминальная история у Линн хоть и длинная, но бестолковая: пьянки, драки, неявки в суд, нарушение режима условного наказания.
Сегодня она загремела в тюрьму и вовсе по-идиотски: упала по пьяни с велосипеда, рассыпала по асфальту барахло — мимо проезжал полицейский, увидел среди вещей ружейный приклад. Приклад оказался игрушечным, но в ходе проверки выяснилось, что на тетке давно висит ордер на арест. Велосипед, кстати, прикольный: выкрашен золотой краской, на руле торчит пластмассовая розочка. Видно, что женщина ищет чего-то большого и светлого, а вокруг все маленькое и темное.
Линн ведут в раздевалку, облачают в робу. Женщинам в тюрьме Сакраменто положен наряд в оранжево-белую полосочку, мужикам — просто оранжевая роба, без полосочки, а в черную робу одевают сексуальные меньшинства, бывших сотрудников правоохранительных органов и насильников: список «нехороших людей» у американского криминального мира несильно отличается от нашего.
— А что это у вас за двери такие — красная, синяя и обыкновенная?
— В красную уходят bloods, в синюю — crips, в обыкновенную — остальные. Раньше мы просто говорили: «Кровавые направо, калеки налево». Но многие из них даже не в состоянии отличить, где право, где лево, поэтому для ясности двери пришлось покрасить.
Городская тюрьма Сакраменто — это девять этажей, из которых шесть заняты арестантами. Одни сидят здесь как в нашем СИЗО: ждут приговора, другие отбывают небольшие сроки, меньше года. Для более серьезных наказаний предназначены колонии, впрочем, режим там помягче, чем здесь.
Нас привели в блок, где обитают others мужского пола традиционной ориентации. День тут начинается в пять утра, свет выключают в одиннадцать вечера. Но режима как такового нет: хочешь — вставай на завтрак, хочешь — дрыхни хоть весь день. Устройство блока чем-то напоминает арену цирка, только вместо трибун — двери камер (пять квадратных метров на двух человек), а там, где арена, — место для ежедневных прогулок. На «арене» сидит охранник в бронебудке с окошечком. На стекле надпись: «Не ныть!»
— Господин полицейский, у нас в России два писателя, Ильф и Петров, в 30-е годы прошлого века съездили в Америку и написали книгу. В тюрьму их тоже сводили, и они там спросили у директора, пытаются ли здесь преступников исправлять. Он им ответил: «Нет, наша задача — всего лишь их наказать». А вы сейчас как бы ответили на этот вопрос?
— Точно так же.
Человека, который арестовал женщину на позолоченном велосипеде, зовут Виталий Прокопчук, он помощник шерифа, патрулирует улицы района Ранчо Кардова четыре дня в неделю. Каждый рабочий день он встает в полтретьего ночи, завтракает, садится на велосипед, едет в отделение, принимает душ, пьет кофе и в 6:30 — бодрячком на оперативном совещании.
— Виталий, а что будет, если ты опоздаешь?
— Самое легкое наказание — на следующий день приготовить для всех сотрудников завтрак. Но в моем случае, наверное, все так удивятся, что на первый раз простят.
По сравнению с оперативкой в американском полицейском участке планерка в «Русском репортере» — ассамблея ООН. За 15 минут полицейские успели обсудить погоду, зачитать благодарственное письмо от жителей улицы Прыжок Лягушки, самим себе поаплодировать и выслушать рассказ предыдущей смены про самое серьезное происшествие минувшей ночи. Бойцовая собачка одного гражданина забежала на территорию соседа и стала там не очень дружелюбно себя вести. Сосед огорчился и полоснул собачку ножом по горлу. Собачка умерла, ее хозяин вызвал полицию. Выслушав этот триллер, участники совещания сделали сочувственные лица, обменялись аналогичными историями из своей практики, немного постебались на тему «собака — друг человека» — и на этом совещание закончилось.
— Виталий, а как же оперативная обстановка, ценные указания начальства?
— Зачем? Обстановка у каждого в компьютере, а указания — в голове.
Идем в оружейную комнату. Здесь Прокопчук берет под запись бронежилет, помповое ружье, винтовку, электрошокер, наручники и мобильный телефон.
— У нас нет такого, как в России, — предупредительный выстрел в воздух, — заряжая винтовку, говорит он. — Мы уж если достаем огнестрельное оружие, то сразу стреляем на поражение — два в грудь, один в голову.
— А у нас тут недавно одни веселые ребята гуляли свадьбу в центре Москвы, палили в воздух из травмата, и их всего лишь оштрафовали. Все возмутились, даже премьер-министр: он сказал, что в Нью-Йорке по ним бы сразу открыли огонь на поражение.
— Не, сначала мы бы попытались их задержать, но очень жестко, как уголовных преступников. А вот если бы они стали сопротивляться, тогда да — два в грудь, один в голову.
Окраины города Сакраменто похожи на окраины Краснодара. Особенно ночью, когда видны только очертания домов. Тот же квадратно-гнездовой станичный уклад пространства, той же высоты строения, такие же серые деревянные заборы, а местами та же южнорусская речь: десятую часть миллионного населения города составляют выходцы из СССР — в основном протестанты, эмигрировавшие по религиозному признаку. Район Ранчо Кардова имеет репутацию неспокойного, скучно тут не бывает. Вот и сейчас не проходит и часа, как поступает сигнал о том, что какой-то милый человек бегает по дому с молотком и грозится убить всех, до кого дотянется. На более спокойные вызовы Виталий едет не торопясь, тормозя возле всех стоп-линий, но, если есть непосредственная угроза жизни человека, он обязан врубить мигалку, сирену, залезть на встречку, визжать резиной — в общем, все как в кино.
Когда мы прибываем на место, там уже пять машин. Американские полицейские, в отличие от наших, даже по менее значительным поводам слетаются на место ЧП, как коршуны, чтобы моментально создать подавляющее преимущество. Чаще всего этого бывает достаточно, чтобы преступник не дурил и сдался властям. Именно так произошло и на этот раз. Увидев перед собой сразу пять электрошокеров, молодой наркоман, которому родственники отказали в деньгах на дозу, моментально справился с волнением, бросил молоток, дал нацепить на себя наручники и с каким-то даже облегчением проследовал в полицейскую машину.
Про машину надо сказать отдельно. Машина — это главный элемент американской полицейской системы, ее молекула ДНК. После трех дней патрулирования нам стало совершенно очевидно, что реформу МВД в России надо было начинать именно с выпуска специализированного полицейского автомобиля.
В России патрульная машина отличается от гражданской только мигалкой и раскраской. Американский же полицейский «форд» — это продуманный до мелочей аппарат, задача которого — не только хорошо ездить. Несмотря на элегантный вид, он бронирован, открытая дверь превращается во что-то вроде окопа. Заднее сиденье из жесткого пластика оборудовано для задержанного, отсечено от водителя решеткой, двери изнутри не открываются. Машина снабжена видеорегистратором, который включается автоматически вместе с мигалкой, а также при ДТП и превышении скорости 90 миль в час. Можно включить его и кнопкой, причем в этом случае камера сохранит события, произошедшие в предшествующие включению полминуты, — на тот случай, если полицейский не успел зафиксировать правонарушение. Помимо основных фар автомобиль оборудован дополнительным мощным источником света, которым в ночное время можно дезориентировать преступника.
Но главное в патрульной машине — это ее «мозги». Справа от руля у каждого полицейского закреплен компьютер в надежном железном панцире. В нем есть все: связь с диспетчером, GPS-навигация, точка очередного происшествия, данные о перемещениях других патрульных машин и все необходимые базы данных. Такой процедуры, как доставка задержанного в отделение «для выяснения», тут просто не существует: все выясняется на месте, вплоть до криминального досье гражданина.
Но и это не самое главное. Прямо из машины данные об очередном правонарушении разлетаются по всей правоохранительной системе штата: в департамент полиции, в суд, в прокуратуру, в тюрьму. При мне Виталий за полминуты назначает дату суда очередному нарушителю. Как только полицейский нажимает enter, решать вопрос через его голову где-то в других инстанциях бессмысленно: слишком много людей вовлечено в процесс, всех не коррумпируешь.
— А какие у тебя карьерные перспективы? — спрашиваю я Прокопчука.
— В смысле?
— Ну, ты что, так и собираешься всю жизнь в пэпээсниках ходить? Неужели не хочется дорасти хотя бы до следователя?
Чтобы Прокопчук понял вопрос, приходится объяснять ему отечественные реалии. Реакция — улыбка. В американской системе правосудия следователь (если только он не из убойного отдела) — это мелкий клерк, сортировщик рапортов, работа которого предельно скучна. В американской системе вообще нет понятия «шить дело»: полицейские не занимаются беллетристикой, не пишут сюжет преступления, не описывают его мотивы. В суд попадают голые факты, улики, свидетельства, которые прокурор трактует как достаточные для вынесения обвинительного приговора, а адвокат — как недостаточные.
Но 90 процентов работы полиции делают рядовые полицейские, из обычной патрульной машины. Поэтому на эту должность в одном только Сакраменто очередь — 5 тысяч человек, и даже начальник департамента иногда говорит: «Да гори оно все огнем», — садится в полицейский «форд» и с наслаждением патрулирует улицы.
Виталий — это «мистер добропорядочность»: за тринадцать лет службы в полиции ни одного нарекания. Сильный, немного долговязый, непьющий, религиозный, все время говорит «значить» и напоминает Пьера Безухова, но когда надо — решительный и суровый. Эмигрировал из Херсонской области сразу после школы вместе с родителями и десятью братьями-сестрами. Выбор профессии аргументирует так: «Не люблю сидеть в коробочке», — имея в виду под «коробочкой» местный русскоязычный мирок.
Заезжаем на обед в участок. Дежурная часть выглядит очень забавно: с обращениями граждан работают практически одни старички и старушки, причем вовсе не полицейского происхождения. Работают бесплатно, просто потому что скучно дома сидеть. Эффект — не только экономия, но и паблисити, потому что у старичков и старушек длинные языки и они потом всем рассказывают, как полиция их бережет.
— Формально условие для поступления в полицейскую академию всего одно — гражданство США, и учеба длится всего полгода, — рассказывает про свою карьеру Прокопчук. — Но за это время тебя там так прессуют, что до работы добирается одна треть. На экзаменах никаких поблажек: три пересдачи — и все, привет. Но главное — специальная команда проверяет твое прошлое так, что узнают даже то, что ты сам про себя не знаешь. Опрашивают родственников, соседей, особенно интересуются твоими финансами, потому что если у человека в финансах бардак — как ему доверять оружие? Потом тебе дают 200 вопросов, где есть все, вплоть до сексуальных предпочтений. Ты заполняешь анкету, и не дай бог где-то соврал. Американцы вообще страшно не любят, когда врут. Они готовы простить любой грех, кроме смертных, но вранье — никогда. Потом еще детектор лжи и полтора года испытательного срока, во время которого тебя могут уволить за любую мелочь.
— И ради какой зарплаты все эти мучения?
— Ну, вот смотри. — Виталий достает из бардачка квитанцию. — На сегодня, на 22 октября, с начала года мне начислено 51 580 долларов, это уже за вычетом налогов и со всеми надбавками за выслугу.
— По американским меркам негусто.
— Плюс хорошая медицинская страховка. Плюс большой отпуск. Три выходных в неделю, пенсия в 50 лет, уважение окружающих. Понимаешь, доход — он ведь выражается не только в количестве долларов. Я имею возможность жить стабильной, предсказуемой, интересной и осмысленной жизнью — в Америке это самое главное.
— И что, у вас в департаменте одни ангелы работают?
— Ну почему ангелы. Вот недавно уволили двоих. За вождение в пьяном виде. Потеряли все, вплоть до пенсии. Но их никому даже жалко не было. Это ж до какого состояния надо было напиться, чтобы даже коллегам не позвонить! Мы ведь всегда друг друга подвозим, если кто в выходной перебрал. В общем, сами виноваты.
Снова вызов: какой-то парень утверждает, что вот прямо сейчас возле его дома знакомая девица очень желает самоубиться. Девица действительно сидит на траве перед калиткой, плачет, бьется в истерике. Типичная история про суку-любовь — вот уже полгода как парень с ней расстался, а она его продолжает донимать: люблю, хочу, жить не могу. Грозные полицейские тут же превратились в плюшевых медвежат, сочувственно завздыхали и потихоньку-полегоньку спровадили девицу в ее серебристый «мерседес», а парню посоветовали обратиться в суд с требованием наложить на бывшую возлюбленную restraining order.
Как перевести это словосочетание на русский, не совсем понятно, в российской действительности такого понятия просто нет. Restraining order — это когда одного человека на определенный срок лишают права контактировать с другим. Он не должен подходить к нему ближе чем на 100 футов, он не имеет права звонить, писать письма, троллить его в соцсетях. Причем нарушение этой меры — серьезное уголовное преступление. Мера на самом деле очень эффективная. Виталий сначала даже не верит, что в России такого нет. Как же тогда разруливать тысячи мелких бытовых стычек? Ждать, когда конфликт дорастет до более серьезного преступления?
— Виталий, а почему на некоторых машинах написано «шериф», а на некоторых — просто «полиция»?
— Полиция — это городские, а мы — окружные.
— А чего они такие грустные?
— Не знаю, — смеется Виталий. — Может, потому что им начальника мэр назначает, а шериф — лицо выборное, его даже Обама уволить не может, его могут только люди переизбрать. Это, кстати, очень сильно чувствуется на практике. Бывает, задерживаем какого-нибудь пижона, а он начинает козырять: «Да я из администрации!» Тогда городские нам говорят: «Давайте-ка лучше вы его оформляйте, зачем нам проблемы?»
Еще одно слово, которое не имеет в русском языке адекватного перевода, — record. Досье, репутация, криминальная биография — это все не то. Как человек на 80 процентов состоит из воды, так гражданин США — это прежде всего его record.
— Виталий, а чего ты не остановил вон того на «ниссане», он же явно нарушал скоростной режим? — Мы едем по шоссе, сопоставляя данные спидометра со скоростью соседних автомобилей.
— Он сам скорректировал свое поведение.
— И что?
— Слушай, моя задача — не нарушения коллекционировать, а порядок поддерживать. У меня нет плана по оштрафованным, зачем мне терроризировать население? Ну, отвлекся человек, с кем не бывает. Ты же видел — я пробил его по компьютеру, у человека чистый record, передо мной добропорядочный гражданин. Вот если бы у него уже было несколько таких нарушений, я бы его остановил по полной программе.
Record — это мера добропорядочности, главный инструмент контроля в американском обществе. Отношения между государством и человеком здесь напоминают контракт между банком и заемщиком. По факту рождения каждый получает безграничный кредит доверия. Человеку верят на слово, человека несильно наказывают, но дальше все зависит от того, как он этим кредитом распорядится. Если ты злостно косячишь, то твоя процентная ставка ответственности начинает очень резво расти, с тебя спрашивают уже строже, и в какой-то момент ты попадаешь в зону нулевой терпимости, а затем и в положение unforgiven. За одно и то же вождение в пьяном виде (здесь это уголовное преступление) можно в первый раз получить штраф в 1000 долларов и лишение прав на полгода с пересдачей, а в третий — десять лет лишения свободы. За одно и то же причинение телесных повреждений можно в первый раз огрести год условно, а в третий — пожизненное.
— Я приехал сюда, когда мне было одиннадцать лет, — рассказывает Владимир Котяков, протестантский капеллан, работающий в тюрьмах Калифорнии. — Пока родители обустраивались, попал в дурную компанию, кончилось все это тем, что в школе у меня нашли пистолет. В России все думают, что здесь у каждого в кармане кольт, но это не так. Получить право на ношение оружия очень сложно, а нелегальное ношение оружия — серьезное преступление. На родине я бы сразу пошел по малолетке года на три как минимум. В Америке мне дали испытательный срок. Я выводов не сделал. Следующим моим преступлением стала попытка угона машины и драка с применением ножниц. Отсидел в тюрьме два дня до суда — дали условно. Представь, что бы со мной было за все это у нас. А здесь система дает шанс, особенно молодым и безмозглым. Но если уж ты этим шансом не воспользовался — все, тебе конец. Слышал про систему трех страйков?
Действительно, устойчивая российская традиция — ломать жизнь за первое же мелкое преступление. Но теоретически ты можешь сходить в тюрьму десять раз, а потом вдруг получить озарение и стать добропорядочным гражданином. В США это невозможно ни при каких обстоятельствах. Американская система по-своему гуманна, только она гуманна поначалу и безжалостна в конце. В большинстве штатов с 90-х годов прошлого века практикуется так называемый закон трех ударов (three strikes law). Этот термин заимствован из бейсбола, где отбивающий, пропустивший три удара, выбывает из игры. Система мыслит так: мы даем человеку два шанса, наказываем его несильно, но если он не понял по-хорошему, то будет по-плохому — мы его просто вычеркиваем из списка живых, изолируем от общества.
Такая прогрессивная шкала законообложения в последнее время стала предметом ожесточенных споров среди политиков. Многие считают, что она толпами загоняет людей в тюрьмы и именно из-за нее США — первая в мире страна по количеству зэков на душу населения (вторая — Россия). Другие считают, что такая разнородная страна, как Соединенные Штаты, не выживет без жесткой полицейской логики, а бессистемная гуманность — дорога к катастрофе.
Так или иначе, закон трех ударов действительно привел к тому, что в той же Калифорнии тюрьмы переполнены вдвое по сравнению со своей «проектной мощностью». Ситуацию усугубляет тот факт, что уголовщиной в США считаются многие проступки, которые в большинстве других стран так не расцениваются. Например, перепродажа или даже дарение лекарств, купленных по рецепту. Или неявка по повестке в присяжные. Или то же вождение в пьяном виде, или нарушение restraining order.
Уголовным преступлением является угроза и так называемое battery, которое точнее всего перевести как «рукоприкладство», не обязательно с причинением вреда здоровью: схватить женщину за задницу — это тоже battery. Даже странно, что в США не являются преступлением клевета и оскорбление: здесь вообще можно обзывать как угодно кого угодно, даже полицейского. Но кто первый поднял руку — тот и преступник. Это, кстати, практически безотказная ловушка для наших соотечественников, для которых дать в морду в ответ на оскорбление — дело чести.
За испорченный record карает не только государство, но и общество, причем карает немилосердно. Человека, который заслуженно попал в тюрьму даже на небольшой срок, скорее всего, уже никогда не возьмут на приличную работу, а если она у него уже есть — выгонят. Государство хотя бы дает тебе шанс, общество же расправляется сразу, оно просто помещает тебя в другую страту без права на возвращение.
Америка так устроена, что чем больше нарушаешь правила, тем ниже ты опускаешься по социальной лестнице, а чем выше ты по ней поднимаешься, тем больше боишься накосячить. Record становится инструментом деления людей на классы: успешным и богатым становится не тот, у кого острее зубы, а тот, у кого крепче нервы и чище помыслы. Америка по-прежнему страна больших возможностей, но с каких-то пор появилась маленькая поправка: возможность каждому дается только одна. Это касается не только системы правосудия, но и, например, карьеры. Здесь почти невозможно выучиться на химика, а потом стать юристом. Жизнь человека похожа на поезд, который отправляется только один раз, и пересадок больше не будет.
«В суде сегодня адвокат по имени Рэйчел (блондинка совершенно кукольной красоты) останавливает в коридоре прокурора:
— Слушай, у тебя рубашки не найдется, а то клиент в майке нехорошей, а сейчас суд…
— Не вопрос, пошли. У меня и галстук запасной есть.
Извините, я это еще раз скажу: глава офиса, сорок человек под началом, свою запасную рубашку обвиняемому одолжил.
Святой Мартин, ей-богу».
Это цитата из очень интересного ЖЖ-блога ikadell — о трудовых буднях американского частного адвоката русского происхождения. Его уже много лет ведет Дэль — очень умная, талантливая и энергичная девушка из Бостона. У нее своя практика, в основном связанная с иммиграционным правом, но немалую часть времени занимает уголовка. Дэль — общественный защитник. Согласно американской Конституции, каждый человек, которого государство обвиняет в совершении преступления, имеет право на бесплатного адвоката, если у него нет денег. Поэтому при судах всегда дежурят аккредитованные специальной государственной комиссией юристы, и сегодня как раз дежурство Дэль. Работа непростая, платят довольно мало.
— А почему ты не пошла в гражданское судопроизводство? Там же больше денег.
— Вот именно: потому что гражданские дела — это про деньги. Исход дела очень часто зависит лишь от того, у кого они быстрее кончатся. Там куда больше грязи, чем в уголовке, все злые, как черти, мне это не нравится.
Район, где находится суд, в который мы идем, в Бостоне считается неблагополучным. Здесь на улицах почти нет зелени, здесь живут в основном афроамериканцы и выходцы из Латинской Америки, и у здания суда здесь нет ни одной дорической колонны, оно больше похоже на советский бассейн. Впрочем, внутри все как в любом американском окружном суде: отделение для регистрации условно осужденных, офис прокуроров, комната присяжных, комната приставов и самое главное — судебные присутствия. В зависимости от стадии процесса — первое, второе и так далее.
То, что происходит в первом присутствии, больше похоже не на суд, а на пересдачу экзаменов двоечниками в среднекалиберном вузе. «Двоечники» сидят в зале суда, как в аудитории, — человек тридцать-сорок, перед ними загородка, длинный стол, слева адвокаты, справа прокуроры, посередине высокая кафедра, за которой сидит судья, а перед ним судебный клерк. Правосудие осуществляется на глазах у всех, а не по кабинетам. Судебный клерк зычным голосом вызывает каждого по имени, фамилии и номеру дела. «Двоечник» выходит на середину, переминается с ноги на ногу, выслушивает речь прокурора, говорит вместо него адвокат.
Ни здесь, ни в других присутствиях действие ни на грамм не похоже на киношные страсти. Адвокаты — тихие, в скромных костюмах, говорят коротко и без эмоций. Прокуроры — в основном девочки-секси в юбках чуть выше колена, в России точно такие же, только в мундирах. В прокуроры тут вообще идут, как правило, совсем молодые люди, только что окончившие юридическую школу. Зарплаты в прокуратуре небольшие — тысяч сорок-пятьдесят долларов в год. Дальше девушки, как правило, выходят замуж и идут в адвокаты, а мальчики делают карьеру, чтобы стать судьей или политиком. Прокуратура — одна из главных кузниц кадров американской политической элиты. Расследовал громкое дело, стал популярным — и вперед.
Судья Фрайсон — миниатюрная, скуластая, худенькая, как йог, черная женщина — производит впечатление Железного Феликса, особенно когда узнаёшь, что в прошлой жизни она служила в морской пехоте. Но решения принимает вполне гуманные. Вот, например, огромный афроамериканец с отвислой губой. Два года назад, будучи в Бостоне в гостях у матери, разбил чью-то машину, за что был осужден на условный срок и получил приказ выплатить возмещение и пройти курсы, где учат сдерживать агрессию. Но все это время отмечаться к дежурному офицеру не ходил, взносы не платил, на курсы так и не записался. Утверждает, что жил в другом штате и ждал, что тамошние офицеры ему сообщат, что делать. Офицер-надзиратель просит, чтобы его посадили в тюрьму. Дэль назначили его защищать.
— Вот смотри, — комментирует она в перерыве решение судьи. — Она вполне могла бы задержать его, как требовал офицер-надзиратель, до следующей даты, а там он получил бы свой год тюрьмы, но пострадавшему это денег не прибавило бы. Как я аргументировала защиту? Ваша честь, смотрите: человек с той поры других уголовных неприятностей не имел, пенсию получает и может потихонечку выплачивать жертве возмещение. Судья подумала и согласилась. А вот если уж он и теперь не заплатит или нарушит что-нибудь, его посадят на полном основании — она его прекрасно запомнила.
Вообще все, что происходит в первых двух присутствиях, где участники процесса пытаются решить дела, не доводя их до серьезной стадии, больше похоже не на место приложения суровой длани закона, а на родовой совет племени, где мудрые старейшины решают большие и маленькие вопросы. Причем старейшины проявляют нерешительность и все время советуются с окружающими. Благодаря приставам дисциплина в зале железная, церемониал выполняется неукоснительно, но «диктатурой закона» и не пахнет. Адвокаты вообще не упоминают какие-либо параграфы законодательства, а больше напирают на репутацию подзащитного и взывают к здравому смыслу. Большое значение имеют неюридические детали, например внешний вид и поведение подсудимого.
— Я своим клиентам всегда говорю: приходи в суд так, как приходишь в церковь, — говорит Дэль. — Так проще всего объяснить.
Впрочем, иногда нервы у «старейшин» все-таки сдают.
— Сэр, мне очень жаль, что вы принимаете меня за идиота, — ровно через полчаса слышу я в соседнем присутствии. — Не следует этого делать с человеком, который способен решить вашу судьбу. Неужели вы думаете, что я не помню, как две недели назад, стоя на том же самом месте, вы мне говорили совсем другое?
Примерно так выглядит бешенство в случае с судьей Пул. Это, наверное, самый спокойный и вежливый судья в мире. Он очень любит поговорить с человеком, выслушать его доводы, даже если по документам и так все ясно. Полная противоположность — судья Фияндакка. Он тоже спокоен, как удав, но действует стремительно и технично, его стиль работы больше похож на блицпартию гроссмейстера.
Почти в каждом присутствии висят портреты самых уважаемых предшественников. Особое внимание привлекает портрет черного дедушки с дредами.
— Это судья Рэдд, его недавно проводили на пенсию, очень уважаемый человек, — рассказывает Дэль. — У него был очень вспыльчивый характер, но добрая душа. Он мог наорать на подсудимого, а потом просто отпустить, если видел, что это имеет смысл: он ведь жил тут же, неподалеку, и знал всех. Хороший был судья, хотя в законах не очень-то разбирался.
— Это как?
— У нас ведь судья не обязан знать каждый выверт закона лучше всех в комнате. В каждом конкретном деле могут быть тонкости, на которые ему должны указать адвокат и прокурор. Процесс-то состязательный. Задача судьи — разобраться, как действует в этом случае закон, и разумно применить его.
Американская система правосудия простая и сложная одновременно. Считается, что она принадлежит к англосаксонской традиции, опирающейся на прецеденты, в отличие от европейской, которая опирается на кодифицированный закон, разработанный для всех случаев жизни. В США нет даже общего для всей страны Уголовного кодекса. Уголовные законы — это прерогатива штата, и до сих пор они так и не соединились в единое правовое пространство. Но даже эти законы штата лишь в общих чертах регламентируют, как наказывать человека за те или иные преступления. На деле все зависит от того, как сложится судебная практика.
В российских СМИ очень любят смешить аудиторию «фактами» о том, что, например, в том же Бостонском городском парке по закону нельзя гулять без ружья, чтобы не стать жертвой медведя. Здесь бы этих шуток не поняли. Если закон не действует по факту, в суде, зачем тратить время и силы на то, чтобы изменять его формально, — кому он мешает?
— Американское правосудие отличается от российского примерно так же, как дерево от дома, — в очередной раз пытается объяснить мне Дэль, и я, кажется, начинаю понимать. — Оно живое, оно все время растет. В нем какие-то ветви отмирают сами собой, засыхают и отваливаются, появляются новые побеги, и растение все время меняется. Континентальная система правосудия, к которой вроде как относится российская, тоже меняется, но это изменения структурные: сломали балкон — построили лоджию, снесли крышу — надстроили этаж. Механизм, а не организм. Главная разница — в том, что европейская система пытается идти от идеального закона, который преломляется в материи, как платоновский эйдос. В Америке же никто не строит идеальный закон на все случаи жизни, а идут от обратного: вводят систему частных правил. Главное — чтобы они были, работали и были понятны всем. В каком-то смысле ты прав, говоря, что вердикт у нас выносится как продукт общественного согласия. Знаешь, какое слово я слышу в суде чаще всего? Reasonable. Здравый смысл. Американская система правосудия — она про это.
В Штатах я первый раз, поэтому имею право на глупость. С каждым днем меня все сильнее щекочет одно смешное подозрение: Америка — это страна, построенная пацанами. Наверное, единственная в мире. Они набежали сюда со всего мира. Они с тех пор сильно поумнели и заметно облагородились. Но повадки, интонации и ценности остались те же. Пацаны всегда жизнерадостны и наивны. Пацаны не любят тех, кто обманывает и интригует. Пацаны умеют быть жестокими и рациональными. Но главное — пацаны не любят, когда кто-то из них слишком возвышается, пусть даже заслуженно. Не для того они убегали от своей знати строить пацанское государство.
Вечером стоим с Сергеем и Ларисой Петровыми на крыше старинного дома, в котором они живут, смотрим на серо-розовый бостонский закат. Сергей — физик, Лариса — врач, но оба в этом году побывали в присяжных заседателях. Коллегия, в которой участвовал Сергей, человека осудила. Коллегия, в которой участвовала Лариса, оправдала. При этом Лариса не уверена, что ее оправданный действительно не совершал преступления. Но уверена, что поступила правильно. Для американского правосудия в этом нет противоречия.
— История такая: два человека в разводе, дочь — у матери, отца она к ней не подпускает. — Сергею так нравится этот случай, что он начинает рассказывать вместо Ларисы. — Парень, похоже, действительно тот еще фрукт, любит выпить, но, что называется, believable. Подруга тоже не подарок: нервная стервозная женщина. И вот он ей звонит и говорит: «Все, ты меня достала, я хочу видеть ребенка, еду сейчас к вам, и попробуй меня не пусти». Тетка звонит своему знакомому в полицию: «Сделай что-нибудь!» Тот отправляет на место патруль, парень как раз припарковался на частной стоянке и пока еще сидит в машине. Полицейские обыскивают автомобиль, находят там открытую бутылку пива, что уже само по себе преступление. Проверяют водителя на алкоголь и обнаруживают, что он выпимши, но чуть-чуть выше нормы.
— Адвокат попалась грамотная, она нарыла сведения о том, что аппарат, которым его проверяли, вовремя не был откалиброван, поэтому верить ему нельзя, — продолжает Лариса. — Встал вопрос о том, была ли машина заведена, когда ее обнаружили полицейские, или нет. Это важно. Они уверяют, что в ней горел свет, значит, зажигание было включено. Охранник на стоянке утверждает, что света не видел. В итоге присяжные парня оправдали. Но даже не из-за света в салоне и не из-за калибровки. А знаете почему?
— Почему?
— Присяжных страшно возмутило то, что тетка позвонила не в «911», а своему бойфренду. Говоря по-нашему, применила «позвоночное право». И я была со всеми единодушна. Был ли этот парень пьяным? Может, и был. Но вы, господа полицейские, смешали личное с профессиональным, вы плохо сработали, и для нас это важнее. В следующий раз так не делайте.
— Понимаешь, в американской системе правосудия есть еще одно ключевое слово, которое никто не произносит, но оно у всех в головах.
— Какое?
— Баланс. Равновесие. Здесь очень не любят перекосов в чью-либо сторону, даже если эта сторона права. У американцев в головах сидит этот инстинкт — что ни у кого не должно быть полноты власти, даже если эта полнота законна и заслуженна. Здесь все чтут Конституцию, потому что она защищает человека от государства. Но законы — это объект постоянного переосмысления в соответствии с доводами здравого смысла. Причем происходит это не в коридорах власти, а в судах. Каждый день.
— Это что ж получается — Америка живет по понятиям?
— В каком-то смысле да. В том смысле, что понятия — это от слова «понятно».
Это соображение в порядке исключения обращено не к репортерам, а к их родным и близким.
Чуткость, понимание, сочувствие — это расходные материалы, которые репортеру приходится регулярно тратить. Очень часто этих качеств не хватает для дома, для семьи. Кроме того, постоянный информационный поток вымывает из мозгов самую святую информацию — день рождения жены, сына, тещи. А привычка к экстремальным проявлениям действительности притупляет восприятие мелких бытовых трагедий. Это становится причиной постоянных конфликтов и даже разводов. Я лично знаю несколько таких несчастных случаев, и мне очень жаль моих знакомых, которые в них пострадали. У самого постоянные проблемы по этому поводу. В связи с этим умоляю репортерских родственников: будьте снисходительны. Если ваш муж, сын, внук, а особенно жена — репортер, вам дико не повезло. Но не надо бросаться на нас, когда мы приходим домой, ложимся на диван и тупо смотрим в потолок или телевизор. Или никуда не смотрим, а слушаем с закрытыми глазами любимый диск. Или не успеваем в первой половине дня поздравить с днем свадьбы бабушку и дедушку. Или не открываем дверь в комнату, когда в нее ломится ребенок, а у нас дедлайн и мы ваяем репортаж. Или в голове не хватает оперативной памяти спланировать выходной. Один мой знакомый журналист каждый раз, вернувшись из командировки, смотрит фильм Тарантино «От заката до рассвета», а жена бесится. Да, у него невроз, у каждого репортера есть свой невроз — это нормально, не надо с этим бороться, иначе он лишь обострится. Более того, моя практика показывает, что репортеры изменяют женам намного реже, чем бухгалтеры. У них и без прелюбодеяния есть много такого, что их торкает. Зачем им прелюбодеяние? Единственное, что нужно репортерам от родственников, — это покой. В общем, при умелом обращении, мы — идеальные подкаблучники.
Если вы используете в репортаже матерное слово, то используйте его только один раз.
Повторный ненорматив, как правило, и сам не звучит, и своего предшественника дезавуирует.
Есть такая полезная штука, называется «беременная пауза».
Это когда ты говоришь с человеком, и он уже вроде сказал все что хотел, а тебе нужно больше. И тогда ты включаешь «беременную паузу». То есть делаешь вид, что ты продолжаешь его активно слушать, тянешь инерцию восприятия, а чтобы «беременная пауза» не стала неловкой, киваешь, говоришь «угу» или еще что-нибудь в таком роде. Если человек специально не обучен искусству общения с прессой, то в такой ситуации у него не хватит духу сказать: «Я закончил» — и свернуть разговор. Обычно достаточно нескольких секунд такого мучительного молчания, чтобы собеседник почувствовал себя неловко и начал говорить что-нибудь такое, чего не хотел говорить, — просто чтобы поддержать разговор. Пользуйтесь.
Не надо со стопроцентной серьезностью относиться к указаниям редактора.
Конечно, их надо слушать и слагать в сердце своем, но доставать оттуда лишь по мере необходимости. Догматическое отношение к понятию «редакционное задание», как правило, ослепляет репортера. Очень часто реальность на месте не хочет соответствовать параметрам задуманной темы, и это нормально. Если СМИ, в котором вы работаете, не совсем мертвое, а начальник у вас не полный идиот, он никогда не скажет: «Ты должен привезти из командировки то-то и то-то и сделать это так-то и так-то». Единственное, чего по-настоящему хочет ваш редактор, — это чтобы вы привезли интересный репортаж, отвечающий формату издания. Все остальное — простится.
Читатель вам не мама, не жена и даже не любовница. Он не обязан читать то, что вы написали. Все вопли типа: «Почему ты решил, что мой репортаж плохой, — ты же не дочитал его до конца!?» — это вопли непрофессионала. Хороший репортаж — прочитанный репортаж.
Даже если читатель что-то прочитал, но не запомнил — и тут виноват автор. «Это же есть в тексте!» — тоже вопль непрофессионала. Если в тексте что-то есть, а читатель этого не заметил, не запомнил — значит, это написано так, что это не написано вовсе.
«— Для вас что важнее — люди или события?
— Люди. Мне вообще кажется, что настоящая журналистика — это когда одни люди рассказывают другим о том, как живут третьи. И больше ничего».
Прочитал сегодня в интервью с очень хорошим фотографом Сергеем Максимишиным, на мастер-класс которого стоит сходить, даже если вы никогда не фотографировали и не собираетесь этого делать.
Это очень непростое соображение, но очень важное.
Репортер не должен ни при каких обстоятельствах злиться и негодовать.
Более того, репортер должен исходить из презумпции добропорядочности этого мира.
Я бы даже сказал так: репортер, если он хочет докопаться до сути события или явления, которое наблюдает, должен искренне верить, что злонамеренных людей на свете просто не бывает.
Потому что это чистая правда. Покажите мне хоть одно человеческое существо, которое думает: «А пойду-ка я сейчас совершу какой-нибудь мерзкий поступок. И получу от этого несказанное удовольствие».
Каждый здоровый человек, совершая подвиг или чудовищное преступление, всегда думает, что доля добра в его действиях больше, чем доля зла. Иначе он бы просто сошел с ума или удавился.
И чтобы понять мотив действий героя, надо смириться с этим фактом. Спросить себя: «Какое хорошее дело намеревался сделать этот замечательный человек, когда убивал старушку или заэксплуатировал шахту до метанового взрыва?» Как только репортер начинает задавать себе подобные вопросы, у него открывается третий глаз и он видит то, чего раньше не замечал.
В общем, любовь к людям — такой же профессиональный навык репортера, как любопытство или общительность. Если вы ненавидите людей, лучше выбирайте другие профессии.
В мире бесконечное множество хороших людей, и это потрясающе красиво. Как закат или звездное небо в горах.
Когда я был маленький и бестолковый, я судил о людях по их словам. Потом я стал чуть умнее и понял, что судить о людях нужно не по словам, а по поступкам. Наконец, я запутался окончательно. Я понял, что по поступкам людей судить тоже нельзя. Одни и те же люди совершают очень хорошие и очень плохие поступки — я это знаю не только по другим, но и по себе. Но что же тогда получается? Что плохих людей не существует вовсе?! Боже мой, какой ужас!
Мы привыкли смотреть на хороших людей как на соратников в борьбе с людьми плохими. Это очень мешает воспринимать их адекватно — как нечто ценное само по себе, как главное сокровище этого мира, как изделия, в которые вложен огромный труд. Если вам удастся хотя бы на несколько секунд поймать в своем сердце это чувство, вы, как тот Буратино, откроете забытую дверцу за нарисованным очагом и попадете в мир, где есть как минимум еще одно измерение. Узнаете страшную тайну. Огромный такой секрет.
Войти с помощью соц. сетей: