Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
2011 год, июль
В русском политическом языке появилось еще одно слово, перекочевавшее с географической карты страны. «Сагра» теперь означает не деревню с населением в 113 человек, расположенную в 40 километрах от Екатеринбурга, жители которой самостоятельно отбились от бандитского рейда. Сагра — это место и время рождения российского гражданина нового типа — человека с ружьем. Этот человек не против государства. Просто он считает, что государство — не только администрация, РОВД и тюрьма, но и он сам, гражданин, способный за себя постоять даже без помощи наряда полиции. И то, что случилось это именно рядом с Екатеринбургом, едва ли случайность. «Русский репортер» давно наблюдает за феноменом этого города и вынашивает гипотезу, что именно в нем складываются новые взаимоотношения человека, общества и власти. После Сагры мы решили, что самое время эту гипотезу проверить.
— Мирные граждане закрывают глаза… Просыпается мафия… Мафия выбирает жертву… Выбирает жертву… Мафия выбрала жертву!
В екатеринбургском музее фотографии каждую пятницу проходит «Игронавтика». Молодые нескучные люди заполняют двухэтажный особняк с двориком на углу Либкнехта и Первомайской, едят шашлыки, выпивают, играют в маджонг, эрудит, мау-мау, тараканий суп, собери-разбери, налаживают деловые, личные и социальные связи, обсуждают последние события и думают, как на них реагировать. Сюда мы еще вернемся.
Расследование инцидента в Сагре тоже напоминает игру в мафию. Непонятно лишь распределение ролей. Кто тут потерпевшие — жители деревни или незваные гости, которые приехали к ним ночью с оружием в руках, но в результате сами понесли потери? Кто в этой истории шериф — законная полиция или фонд «Город без наркотиков» во главе с Евгением Ройзманом, благодаря которому произошедшее не удалось замять? Кто маньяк, доктор или проститутка? Сначала все предельно запутанно, но чем дольше идет игра, тем меньше вариантов.
— Из-за чего все произошло? Да из-за ерунды, даже смешно вспоминать, — рассказывает корреспонденту «РР» один из участников обороны Сергей Зубарев. — Короче, приезжаю 29 июня на дачу и вижу, что меня обокрали. Разбили окно, утащили весь электроинструмент, бензоинструмент, кое-что из одежды. Иду к соседу дяде Вове — он напротив живет. Дядя Вова говорит: «По-любому цыганские набедокурили, это уже не в первый раз».
Зубарев в Сагре дачник, сам живет в соседнем поселке Исеть, в Екатеринбурге у него своя шиномонтажка, а в прошлом — куча выигранных чемпионатов по карате. Говорит по-спортивному сдержанно, как человек, знающий разницу между силой и агрессией. Но среди прочих участников ночного боя под Сагрой он единственный, кто имел навыки применения силы.
Вообще в этом стихийном ополчении как будто нарочно собрались люди самого разного калибра — и по возрасту, и по профессии, и по происхождению. Например, дядя Витя Городилов — крепкий непьющий дедушка, работает охранником на электровозоремонтном заводе, собирается на пенсию нянчить внуков. Сергей Котельников держит на пару с мамой магазин, имеет одну ходку в тюрьму, единственный из всех с криминальным прошлым. Женя Мышкин, молодой худощавый парень интеллигентного вида, окончил сельхозакадемию, работает в строительной фирме. А суровый Андрей Денисов настолько суров, что отказывается наотрез не только фотографироваться, но даже разговаривать. Это человек с биографией и психологией профессионального охотника. Его никто и никогда не видел одетым во что-либо другое, кроме хаки.
В Сагре в этом году действительно началась эпидемия краж — об этом говорят все местные жители. Весной дачники обнаружили свои дома вскрытыми — недосчитались техники, металла, в банях у многих повыворачивали котлы. Сагринцы говорят, что раньше такого не было, и кивают в сторону дома цыгана, который до сих пор был известен как Сергей Красноперов. Правда, претензии у большинства даже не к нему самому, а к его бомжеватым работникам Сергею и Саиду, русскому и узбеку. Они появились на цыганском дворе недавно, и именно с тех пор в деревне и начались проблемы.
— Цыгане их только кормят, не платят ни копейки, вот они и промышляют как умеют, — продолжает Сергей Зубарев. — К участковому мы обращались — не знаю, чего у них там в отчетах написано, но реального результата не было никакого. Короче, мы с дядей Вовой взяли с собой еще Серегу Городилова и пошли на цыганский двор разбираться. Нашли там этих бомжей, осмотрели сарай, в котором они живут, ничего там не нашли. Вышла к нам Марина, жена цыгана, сначала поголосила для порядка, но потом мы ей объяснили, в чем проблема, она успокоилась и даже призналась, что одного из бомжей действительно уже не раз ловили в чужих огородах. Ну, мы дали ему для профилактики подзатыльник и ушли. А на следующий день заявляются к моей калитке три покемона: цыган Красноперов, с ним какой-то русский парень и женщина. Меня тогда дома не было, они с Гришей разговаривали, братом моим младшим, ему 17 лет. Этот русский погрозил ему ножом, и они ушли. Когда я вечером об этом узнал, нашел телефон Красноперова, позвонил ему: «В чем дело? Приходи, давай поговорим». — «Я с вами разговаривать не буду, давай забивать стрелку, я толпу народа приведу». — «Ну приводи».
Стрелку забили на 16 часов следующего дня, но она не состоялась: сначала Красноперов со своими людьми почему-то пришел на два часа раньше и был отослан. Потом собрались сагринские, прождали на въезде в деревню три часа, но никто так и не явился.
— Ну, мы решили, что эти друзья передумали, и разошлись. А часов в одиннадцать ночи мне звонок от Гриши — его друг по дороге в Исеть заметил колонну машин с вооруженными людьми, которая движется в нашу сторону. Я спустился в подвал, взял обрез, патроны, обзвонил всех и побежал к переезду вместе с остальными парнями.
— А почему в полицию не сообщили?
— В полицию мы звонили уже на бегу, первый звонок туда был в 23:06, у нас распечатка есть из сотовой компании. «А почему днем не сообщили?» Да кто ж знал, что они воевать едут? Мы же думали, они хотят просто поговорить, что ж теперь, на каждый мужской разговор полицию вызывать?
Сагра — красивая, зажатая с трех сторон холмами тупиковая деревня, через которую еще ручейком протекает река Уфа и проносятся поезда в сторону Нижнего Тагила. Перед въездом дорога раздваивается: прямо — в деревню, налево, через переезд, — к дому цыгана, который живет на отшибе. По версии нападавших, они просто мирно ехали к Красноперовым, а на них напали злые местные жители. Но тогда возникает вопрос: почему они не свернули на переезд, а поехали прямо, в деревню?
— Первой остановилась «газель», — продолжает Зубарев. — Оттуда вышло то самое чудо, которое приходило к нам с ножом. Он, ни слова не говоря, вытащил из-за пояса обрез и направил в мою сторону. Я успел отскочить за дерево и выстрелил. Началась перестрелка. С нашей стороны было два охотничьих ружья и один мой обрез, остальные парни прибежали с топорами и вилами. С той стороны, судя по плотности огня, стволов было гораздо больше — мы потом нашли даже гильзы от нарезного оружия. Но, видимо, эти черти подумали, что здесь какая-то мощная засада, и стали отступать. Была еще попытка обойти нас со стороны железной дороги, но там принял бой дядя Витя Городилов. Вся перестрелка длилась минуты три-четыре, потом остались только первые две машины, остальные развернулись и уехали. Подбежали бабы, вытащили из «газели» водителя и начали его вручную убивать, он еле спасся. Я не знал, что женщины так умеют, я их теперь бояться буду.
На следующий день историю этой ночи мне будет рассказывать родная сестра сагринского цыгана Валентина Лебедева, которая по наивности уже успела публично признаться, что была среди нападавших и даже сама их организовывала — позвонила в тюрьму еще одному своему брату, Ивану, он подсказал, к кому обратиться. Главное отличие ее истории от зубаревской в том, что понимается под словом «подзатыльник», который получил цыганский работник Сергей Анищенко. По словам Лебедевой, это был никакой не подзатыльник, а полномасштабное избиение, сопровождавшееся угрозами в адрес всех окружающих цыган, включая женщин и детей, а также требованием немедленно покинуть деревню.
— У меня в 1995 году всех моих детей убили, всех четверых, — плачет Лебедева, и на этот раз она говорит истинную правду: действительно убили, действительно всех четверых и действительно в 1995 году — во время ограбления. В те годы Катер (так тогда называли сегодняшний Ебург) представлял собой большую криминальную мясорубку, в которой много кто пострадал, независимо от статуса и национальности. — Когда сагринские пришли нам угрожать, я вспомнила те события и побежала искать защиты: не дай бог, то же самое случится с детьми брата, их ведь тоже четверо.
Скорее всего, правда о тяжести содеянного на цыганском дворе где-то посередине между тем, что говорит Лебедева, и тем, что рассказывает Зубарев. В екатеринбургской силовой практике вообще в ходу уменьшительно-ласкательная терминология: напинать под зад, привести за ухо, надавать тумаков — все это, как правило, можно смело умножать на шестнадцать. Но даже если так, все равно это нисколько не оправдывает ночного рейда. Тут как раз цыганам можно задать тот самый вопрос: «Почему не позвонили в полицию?!»
— Мафия закрывает глаза… Просыпается шериф… Шериф ищет мафию… Шериф засыпает… Просыпается маньяк… Он должен кого-нибудь либо убить, либо изнасиловать…
Сагра могла случиться в любом регионе. Но не любой регион мог заставить говорить о ней всю планету. В Екатеринбурге даже до великого нашествия социальных сетей никогда невозможно было ничего утаить: слишком много разных сил, центров влияния и интересов. Будь это другой город, скорее всего, все прошло бы тихо-мирно: из нападавших никого бы не нашли, а Зубарев, которого задержали в первый же день, на свободу бы еще долго не вышел, хотя связь между его выстрелом и трупом, подброшенным спустя несколько часов на крыльцо екатеринбургской больницы № 14, вовсе не однозначна. Баллистическая экспертиза в случае с гладкоствольным оружием мало что выявит: дробь «происхождения» не имеет. Да и убить человека дробью четвертого калибра, тем более из обреза, можно только в упор, а Сергей стрелял с расстояния. Фаиг Мусаев вполне мог нарваться на выстрел со стороны своих во время беспорядочной стрельбы при отступлении.
Когда стало окончательно ясно, что верхне-пышминская полиция занимается не расследованием, а решением уравнения между трупом и зэком, сагринские парни сделали единственно верный ход — пошли к Ройзману. Во-первых, потому что много о нем слышали, а во-вторых, потому что родственник Зубарева знаком с ним лично. Но сначала нужно рассказать кое-что о Верхней Пышме и ее правоохранительных органах.
— Расклад по этому городу очень простой, — рассказал «РР» бывший сотрудник местного РОВД, который сейчас работает в областных правоохранительных структурах. — Верхняя Пышма — столица империи Искандера Махмудова, хозяина Уральской горно-металлургической компании, второго по величине производителя меди в стране. Именно УГМК является фактической властью в районе, и местный РОВД тоже полностью под ними. Теперь его начальника Марата Халилова отстранили от работы, возбудили против него уголовное дело, и, если честно, многие областники этому решению аплодировали. Потому что под прикрытием УГМК пышминские менты реально оборзели, им сам Нургалиев был не указ. В Екатеринбурге вообще очень трудно посадить человека: здесь много силовых вузов, а следовательно, у многих связи на самом верху. Но в Пышме даже за какого-нибудь вшивого лейтенанта, который совершил преступление, впрягались все — для местных было делом принципа оставаться безнаказанными несмотря ни на что. И разорение тамошнего РОВД — единственное, что в глазах местных силовиков хоть как-то извиняет Ройзмана, потому что вообще-то, когда все уляжется, ему пророчат нешуточную ответку: многие серьезные люди в погонах после Сагры отрастили на Ройзмана такой длинный зуб, что даже кушать не могут.
С инсайдером из местных силовиков мы встречаемся в кафе «Дель Мар» на улице Восточной. Это очень интересное заведение, можно сказать, перекресток культур. Екатеринбургские авторитетные предприниматели и их вассалы по криминальной линии захаживают сюда промочить печень. А умудренные гастритом зубры из расположенного неподалеку Следственного комитета любят местные кашки: овсяную, гречневую, манную — 210 рублей за 300 граммов. Заодно обе стороны имеют возможность понаблюдать за вероятным противником, посмотреть в глаза, переброситься парой слов.
— Ройзман считает, что пышминские еще и наркоторговлю крышевали.
— Я думаю, это он для красоты приплел. Зачем им мараться, если они и без наркоты по уши в шоколаде. Достаточно сказать, что под Халиловым все нелегальные карьеры в районе — песок, щебень. Некоторые даже с трассы видно, он уже давно не стесняется.
Похоже, «героиновый след» и вправду главное и единственное слабое место в общественной версии сагринских событий. О наркотиках, шприцах и бегунках по какому-то странному совпадению в деревне говорят лишь участники сражения, да и то не все. Например, Виктор Городилов на всех ток-шоу говорит, что вроде видел. А Сергей Зубарев, который под подпиской и на шоу не ездит, в показаниях путается — то видел, то не видел. Никаких неопровержимых доказательств причастности местных цыган к наркоторговле пока не обнаружили ни следователи, ни журналисты, ни фонд «Город без наркотиков». На протяжении всей прошедшей недели фондовские упорно опрашивали своих реабилитантов, а также родителей наркоманов — закупались ли они в Сагре. Некоторые что-то такое припоминали, их возили на место: «Вот дорога, деревня, дом — здесь это было?» — «Нет, не здесь».
— Вот, смотрите, как жил наркоторговец. Богато жил, правда?! Видите, все в золоте, стены деньгами обклеены! А сколько героиновой пыли в воздухе — вы разве не чувствуете?!
Заходим в обычную деревенскую халупу: комната, кухня, прихожая, грязь, бедность, дешевые иконы, которыми заставлен весь красный угол. То, что эта цыганская семья была очень набожной, еженедельно ходила в церковь, даже часовню начала строить для всей деревни, признают и недоброжелатели из числа участников сражения. А некоторые жители Сагры и вовсе питают к цыганам искреннюю симпатию. Экскурсию в их дом нам устроили супруги Константин и Алла Ощепковы, русские. В Пышме у них бизнес по установке натяжных потолков, а в Сагре — дача. Чем Красноперов им так полюбился? Похоже, это просто подсознательный протест против упрощенной версии событий, которая вот уже вторую неделю транслируется на всю страну.
— Смотрите, что тут написано: «Цыганский особняк стоял на отшибе…» — Константин тыкает в передовицу «Областной газеты». — Тут только одно слово правды: «на отшибе». Хоть вы напишите, что это были нормальные, трудовые цыгане!
В настоящее время «трудовой цыган» находится в СИЗО, против него возбуждено уголовное дело за подделку документов. В неофициальных беседах следователи признаются, что ни разу в жизни никого по этой статье не арестовывали, но на этот раз было решено это сделать, чтобы не бесить народ.
Реальное имя Сергея Красноперова — Вячеслав Иванович Лебедев, 1971 года рождения, место рождения — город Бор Нижегородской области. Красноперовым он стал лет пятнадцать назад при загадочных обстоятельствах.
— Ну, потерял человек паспорт, нашел другой, вклеил туда свою фотографию — и все, — на голубом глазу призналась корреспонденту «РР» Валентина Лебедева, родная сестра Вячеслава, цыганка без единого золотого зуба, с миниатюрными золотыми сережками. — Мы даже порадовались за него. Дело в том, что, когда мать была им беременна, ей явилась Богородица и сказала назвать сына Сергеем. А отец пьяный пошел в загс, забыл про наказ и написал в документах: «Вячеслав». Но мы его всю жизнь все равно называли Сережей. А теперь вот и в паспорте все стало правильно — и слава богу.
— А официальным путем восстановить паспорт нельзя было? Там же и имя можно сменить при желании.
— Так мы ж, цыгане, всего боимся. Да и не умеет он ни читать, ни писать.
Дальнейшая биография ее брата еще более туманна. В фонде «Город без наркотиков», ссылаясь на свои связи в УФСБ Челябинской области, утверждают, что долгое время Лебедев находился в городе Кыштыме.
— Там проживает многочисленный клан цыган Красноперовых, они неоднократно были замечены в наркоторговле. Возможно, именно они и сделали ему паспорт на эту фамилию, — считает вице-президент фонда Евгений Маленкин. — Однажды у них случился внутренний конфликт, подробностей которого мы не знаем, но суть в том, что выкинули этого самого цыгана из Кыштыма свои же — каким-то образом он предал интересы клана. Именно с тех пор он и обосновался в Сагре. Произошло это девять лет назад.
Все эти годы Лебедев и его семья жили случайными заработками, постоянным источником доходов в семье была сестра Валентина: она реализует шубы со склада на екатеринбургском Черкизоне — в «Таганских рядах». Этот бизнес там почти целиком держит цыганская диаспора. Собственное дело у Красноперова-Лебедева появилось лишь в этом году: он стал валить лес — именно тогда и завел злополучных работников-алкашей. Назвать это бизнесом можно лишь с большой натяжкой, но правоохранительным органам этого хватило, чтобы выдвинуть экономическую версию конфликта, которая уже насмешила всю Сагру.
— Знаете, чем занимался этот цыган? Расчисткой от деревьев и кустарников территории, прилегающей к железнодорожному полотну. Семьдесят метров справа, семьдесят метров слева. Там иногда попадаются деревья, но они пригодны только на дрова, — смеется дядя Витя Городилов. — Это ж насколько наша полиция стала далека от народа, чтобы всерьез заподозрить, будто ради этого «бизнеса» к нам шестьдесят боевиков приехали с ружьями. Представьте себе, будто директор ликеро-водочного завода после работы пойдет бомжей гонять, которые бутылки собирают. Да и не занимался у нас тут никто и никогда деловым лесом: до Екатеринбурга сорок минут на электричке, у всех работа есть.
Смехотворность версии о лесопилке подтверждает и «деловая документация», которую Валентина Лебедева разрешила нам отксерокопировать. Из нее следует, что Свердловская железная дорога заключила договор подряда на эту работу с неким ООО «Кредо-СВ». Эта фирма, в свою очередь, заключила договор субподряда с ООО «Беркат». А уже этот субподрядчик взял в очередные субподрядчики частное лицо — Лебедеву Валентину Ивановну за 45 235 рублей 89 копеек, да и те не живыми деньгами, а срубленным лесом, который цыгане пускали на дрова и продавали. Если этот «лесной бизнес» и заслуживает внимания правоохранительных органов, то вопросы у них должны возникнуть к железной дороге: уж очень эта «деловая документация» похожа на классическую схему обналичивания денег.
Таким образом, экономическая версия столь же несостоятельна, как и героиново-героическая. Зачем следователям понадобилось подкидывать «героям Сагры» лесопилку, а гражданским активистам — вплетать в сюжет и без того вопиющего преступления побочную линию про наркотики? Возможно, это просто результат обоюдной профессиональной диффамации: когда каждый день решаешь задачки с одними и теми же постоянными (например: цыгане + азербайджанцы + полицейские = героин, или: борьба за правду — красивые слова = экономический интерес), то в очередной раз не грех и ошибиться. А признавать свои ошибки, даже безобидные, не в традициях Екатеринбурга.
— Все просыпаются! Итак, мафия убила Андрея, а маньяк изнасиловал Лену. Короче, ночка выдалась веселой. Ну а теперь давайте обсуждать, кого убивать будем.
Игру ведет Леля Собенина — дизайнер, фотограф и просто знаковая личность в местной тусовке. Кроме проекта «Игронавтика» она известна как создатель и организатор самой популярной в городе дискуссионной площадки «Москотаке». Леля одета в черное платье, красные колготки и банную буденовку со звездой — это потому что тема сегодняшнего вечера «Революция». Но никакой политики в этом названии нет, одна стилистика. Впрочем, так считают не все.
Константин Киселев — авторитетный екатеринбургский политолог, ученый секретарь Института философии и права УрО РАН и просто живой человек. Он много чего изучает — например, группы интересов и местные сообщества. Его гипотеза состоит в том, что очаги гражданской активности в современной России будут рождаться именно из таких групп, а вовсе не из политических движений, которые очень быстро тонут в собственных противоречиях.
— В отличие от политических партий в таких сообществах колоссальный уровень внутреннего доверия, — развивает свой тезис Киселев. — Байкеры, автомобилисты, любители игры в мафию, градоведы, болельщики, пускатели мыльных пузырей — все они мирно занимаются своим делом, но, если вдруг у них случается конфликт с властями, моментально активизируются и политизируются.
— Да, если вдруг у нас случится серьезная проблема, я всех подниму, — подтверждает на другом конце Екатеринбурга Леля Собенина.
— В этом смысле нет никакой разницы между жителями Сагры и теми же фанатами игры в мафию, — продолжает Киселев. — Просто эти объединены общим интересом, а те — по факту соседского проживания. Возникла проблема — политический взрыв. Посмотрите, кто у нас в последние годы серьезно заявил о себе в большой политике — болельщики, автомобилисты, архитекторы-энтузиасты, жители Сагры, пускатели мыльных пузырей.
— Мыльных пузырей?!
— А вы не в курсе? В апреле этого года у нас тут власти догадались запретить шествие мыльных пузырей. В результате собралось около тысячи человек — даже те, кто последний раз в жизни их пускал через соломинку двадцать лет назад. Полиция была вынуждена уступить, и шествие состоялось. Это вообще отличительная черта Екатеринбурга — тут очень трудно что бы то ни было запретить. Как только ты что-нибудь запрещаешь, тут же собирается толпа народа, просто из принципа. Их позиция будет примерно такой: «Мы, может, и не против. Но вы нас сначала спросите!»
Эту фразу мне потом пришлось услышать несколько раз от самых разных собеседников. Екатеринбург действительно не переваривает авторитарного стиля правления, его политические традиции зиждутся на умении договариваться.
— Это сложилось исторически, — считает Евгений Ройзман, который по образованию вообще-то историк. — Здесь всегда было противостояние — казны и частного капитала, промышленников и торговцев, не говоря уже о конкуренции разных национальных общин — русские, немцы, башкиры, поляки, евреи, татары, греки, даже шведы. Из последнего — жесткая политическая конкуренция между губернатором Росселем и мэром Чернецким. В результате все привыкли к тому, что здесь никогда ни у кого не было, нет и не может быть всей полноты власти, а если хочешь чего-то добиться, то нужно уметь договариваться. Именно поэтому у нас очень болезненно реагируют на попытки вот так, внаглую, навязывать свою волю — пусть даже такой маленькой деревне, как Сагра.
На непонимании этого политического момента уже серьезно обжегся новый губернатор Александр Мишарин, ставленник Москвы. В прошлом году он из лучших побуждений сговорился с местной епархией немного поковыряться на площади Труда — снести старинный советский фонтан, а на его месте возвести шикарный храм, тем более что до революции он именно там и стоял. В результате протестовать против губернатора явились около пяти тысяч человек, а тема фонтана определяла политическую повестку еще несколько месяцев. Не оттого, что горожанам так уж полюбился этот фонтан, а потому что у них забыли спросить.
— Политическая вольница всегда удобряет гуманитарную среду, — продолжает Константин Киселев. — И в Екатеринбурге она действительно чрезвычайно развита. Здесь огромное количество вузов, научных организаций, театров, музеев, относительно независимых СМИ, свои гуманитарные школы: философская, поэтическая, политологическая. Эта среда воспроизводится, расширяется и постоянно дает что-то новое. Сейчас, например, у нас как грибы после дождя появляются дискуссионные площадки, люди с большим энтузиазмом собираются по пивным, чтобы пообсуждать актуальные смысловые вещи. И здесь все это воспринимается не просто как какая-то блажь высоколобых ботаников. В Екатеринбурге занятие поэзией, философией, музыкой — дело вполне пацанское. Здесь вообще в мужчине ценятся два главных качества: первое — ум, а второе — то, что можно выразить формулой «мужик сказал — мужик сделал». И эти два качества не просто уживаются — они друг друга обогащают. Ебург — это вообще мужской город.
— В смысле?
Следующие полчаса Киселев с упоением рассуждает о гендерной географии. Он давно подозревает, что города бывают мужиками и бабами. Например, Москва, Пермь и даже Новосибирск — это города-бабы. А Кемерово, Челябинск и, конечно, Екатеринбург — стопроцентные мужики. Из примет женского начала: расположение на большой воде, чрезмерная централизация власти, склонность к посредничеству и вульгарному прагматизму. Из мужских: недостаток легких ресурсов, максимальная взаимозависимость собственности и труда, ярко выраженные нотки идеализма в местном менталитете.
Как человек, которому завтра предстоит уже в шестнадцатый раз возвращаться из Екатеринбурга, я сопоставляю с этой теорией собственные воспоминания и прихожу к выводу, что таки да, Екатеринбург — город с членом. Хоть и назван в честь большой и хитрой женщины.
Здесь, например, очень трудно заниматься журналистскими расследованиями — даже человеку приезжему, а уж местному вообще невозможно. Здесь от тебя с ходу требуют определиться, с кем ты и против чего, а ссылки на какую-то там объективность воспринимаются как бабье поведение: нечего, мол, из себя целку строить. Уверен, что, когда выйдет этот текст, мне позвонят все упомянутые здесь персонажи и объяснят, какая я сволочь.
Здесь гендерная вражда сведена к минимуму. Сильные мужики не конкурируют с женщинами — они их либо бьют, либо берегут. На последних выборах в мэры Нижнего Тагила, например, победила действующий мэр Валентина Исаева, выступившая под лозунгом «Городу нужна мама!». Вы можете себе представить такой политический лозунг в Москве? Едва ли. Мужикам женского города мама не нужна — они, наоборот, мечтают вырваться из-под ее опеки.
Наконец, здесь, в Екатеринбурге и вообще на Среднем Урале, политика — это не поиск отвлеченной истины, а борьба за интересы. В Москве, когда говорят о демократии, это больше похоже на богословие. Люди мозолят друг другу мозги какими-то «символами веры»: конституция, права человека, гражданские свободы. А потом удивляются, почему люди не идут на улицы. В Екатеринбурге такие слова употребляют только чиновники. А реальные пацаны просто бьются за место под солнцем. А потом договариваются. И только так, а не иначе в по-настоящему мужских городах и государствах и зарождается она — реальная демократия. Даром что женского рода.
Репортер — профессия алкогольно уязвимая.
Есть в нашей профессиональной среде очень живучая иллюзия, что без водки репортеру никак. Что это «эликсир правды». Что у трезвенников получаются гундосые и скучные репортажи и только хоть раз крепко выпивший со своими героями человек сможет написать о них что-то действительно глубокое.
В этой иллюзии есть доза правды, но очень маленькая. Без «эликсира» в некоторых случаях действительно сложновато. В России очень много людей, которые без водки умеют только уходить от ответа. Например, военные. Да и вообще, чтобы адекватно понимать происходящее в нашей стране, нужно иметь хотя бы минимальный алкогольный опыт. Но…
Сначала вы будете выпивать со своим собеседником, чтобы его разговорить, потому что иначе он не разговаривает.
Потом вы будете выпивать со своим собеседником, чтобы его разговорить, хотя и без выпивки он достаточно словоохотлив. Просто этот человек из вежливости предложил вам с ним выпить, а вы не отказались.
Затем вы начнете выпивать по вечерам с фотографом, чтобы снять напряжение после увиденного и пережитого.
Рано или поздно вы научитесь пить в одиночку, находясь под совокупным экзистенциальным давлением полученных за профессиональную карьеру психотравм.
Наконец, вы перестанете быть репортером, потому что вдруг окажетесь конченой алкашней.
Примеров, к сожалению, предостаточно.
Так что если у вас есть дурная наследственность или просто слабость к этому делу, то лучше выбирайте более здоровую профессию. Если же слабости нет, но есть хотя бы способность, все равно не теряйте бдительности. Возможно, это самое важное соображение в этой книге.
Иногда в репортаже есть глубокий смысл, но он не выражен, и поэтому его нет.
А иногда никакого смысла в репортаже нет, но это очень ярко выражено, и поэтому он есть.
Не бойтесь подставляться.
Уязвимость автора добавляет тексту убедительности и сбивает читателя с накатанного пути восприятия. Он вдруг ощущает вкус сложности и неясности. И этого вкуса тоже не надо бояться. Хороший репортаж должен быть полифоничен, как романы Достоевского. Главное, чтобы при всей своей парадоксальности текст имел внутреннюю логику и хребет. Тогда эта неясность станет высшим проявлением ясности, и читатель не сможет оторваться, а главное — ему нечего будет возразить по поводу прочитанного.
Можно, конечно, делать репортажи «в одни ворота», я сам не раз так делал, но это развращает, это работа в легком весе. Во рту накапливается тошнотворный вкус сладкого, и хочется мяса. Сложность — это мясо.
Не надо торопиться в начальники.
Я вот думал, начальник — это НАЧАЛЬНИК.
А стал им и понял: в журналистике начальник — это обслуживающий персонал для автора. Он пишет, а тебе подметать. Практически таджик-гастарбайтер.
Когда вы работаете на месте события, не надо играть с людьми в войнушку, называть козлов «козлами», а волков «волками». На территории вы всем улыбаетесь, пожимаете руку и общаетесь по-человечески. Причем делаете это абсолютно искренне. На то есть несколько причин.
С людьми по возможности надо разговаривать ДОЛГО. Дольше, чем они ожидают.
На это есть как минимум три причины.
Интервью репортера очень сильно отличается от интервью как жанра. Во втором случае разговор с собеседником затевается для того, чтобы стать продуктом. И журналист — это полноценный участник шоу, его задача — вовремя отреагировать, поддеть, срезать, зацепить.
Для репортера же интервью — это всего лишь метод получения информации. Репортер должен выглядеть лояльно, вопросы могут быть наибанальнейшими, и вообще — чем их меньше, тем лучше. Тут они нужны лишь для того, чтобы поддерживать и направлять тему разговора, не более. Главное искусство в этом деле — не перебивать.
Можно даже вообще обойтись без вопросов, ограничиться переспрашиваниями. Это, кстати, хороший метод для интервью с иностранцами, если вы не можете похвастаться блестящим знанием языка. Дожидаемся последней фразы говорящего и повторяем ее с вопросительной интонацией:
— …бла-бла-бла… а потом я встретил свою будущую жену и мы с ней поехали в Париж.
— Вы поехали в Париж?
— Да, там было просто волшебно!.. бла-бла-бла… Но тут на рынке недвижимости начался кризис, и мы прогорели.
— Вы прогорели?
— Это было ужасно. Я впал в депрессию, и если бы не Джейн… бла-бла-бла…
И так часа полтора. В конце улыбаемся, говорим: «Сенькью вери мач!» — а уже дома включаем диктофон и пытаемся понять, о чем вы все это время разговаривали.
Можете не верить, но вообще-то я не люблю работать за границей. У меня волчья болезнь — неофобия, я с трудом переношу что-то новое и вообще не люблю находиться в чужеродной среде.
Да и с английским у меня не особо, хотя окончил международное отделение. Говорить еще худо-бедно умею, а вот слушаю — с трудом.
Так что советчик по загранкомандировкам из меня хреновый.
Войти с помощью соц. сетей: