4

2013 год, июнь

ДУША ФЭЭСБЭШНИКА

Разговор с человеком, который никто и звать его никак

Этот текст — результат неудачной попытки серьезного расследования того, что сейчас происходит в ФСБ. Причина неудачи проста: автор испугался. После первого же пятичасового интервью с одним из чекистов стало ясно, что поле взаимодействия вокруг любой спецслужбы устроено по принципу воронки. И как не бывает бывших службистов, так не может быть и журналистов, которые погрузились в эту воронку и смогли из нее вынырнуть. Хиллари Клинтон однажды всерь­ез предположила, что у работника КГБ по определению нет души. Права она или нет — ответ хотя бы на этот вопрос я теперь знаю точно.

* * *

Из любой точки города видны горы, но это не Кавказ. Главная улица — набережная, но это не Волга. Я стою на крыльце потрепанного зелено-коричневого здания, но это не библиотека. Табличку межрайонного отдела УФСБ можно разглядеть только с очень близкого расстояния. Эти люди форме всегда предпочитают содержание.

В кабинете начальника отдела нет икон, хотя я точно знаю, что он неравнодушен к вере. Зато за его спиной в­исит деревянный портрет Дзержинского — персоны нон грата для Русской православной церкви. В этом кабинете вообще царство противоречий, но главное противоречие в том, что в результате все равно получается завораживающая определенность.

— Никак не могу понять, почему все фээсбэшники до сих пор так любят Дзержинского? Неужели так приятно быть духовным наследником палача?

— Я не вижу смысла спорить на эту тему, — держит удар начальник отдела. — Для меня Дзержинский — это прежде всего символ чистого и бескорыстного служения. Г­орячее сердце, холодная голова, чистые руки. Это такой моральный ориентир, который уже не связан с конкретной личностью.

— А иконы для этого не годятся?

— Нет, иконы для этого не годятся. Иконы — это немного о другом.

Хтонический Феликс выглядит особенно нелепо на фоне самого начальника межрайонного отдела. По меркам своего ведомства он еще совсем молод: ему около сорока, и, хотя профессия нагрузила лицо служебной свинцовостью, все равно в нем осталось что-то щенячье.

— Хиллари Клинтон как-то сказала, что у Путина по определению не может быть души, поскольку он кадровый офицер КГБ. Путин в ответ лишь пошутил, что у государственного деятеля как минимум должны быть мозги, а факт наличия или отсутствия у себя души не подтвердил и не опроверг. Вы тоже кадровый офицер ФСБ. У вас есть душа?

— Давайте мы будем просто разговаривать, а потом вы с­ами ответите себе на этот вопрос.

Ответ на этот вопрос

Общение с сотрудником ФСБ помогает взглянуть на мир более позитивно. Многое из того, что я раньше считал признаками великого беспредела, оказалось всего лишь задачами государственной важности. Вот, например, суд берет и отпускает несерийного насильника. Или даже мелкого наркоторговца. Или даже крупного. А то и человека, про которого всем известно, что он криминальный авторитет. Что это? Коррупция судебной системы? А вот и нет. Всего лишь агентурная работа.

— С одной стороны, мы боремся с преступниками, а с другой — вынуждены постоянно иметь с ними дело, — просвещает меня человек с душой фээсбэшника. — Постоянный агент — это ведь человек, который что-то знает и что-то может, иначе какой он агент? Среди таких людей очень часто попадаются граждане, скажем так, пограничных юридических состояний — по той простой причине, что именно информация из криминального мира нас интересует, как правило, больше в­сего. Мы их, конечно, держим в тонусе, и они понимают, что сотрудничество со спецслужбами — это вовсе не депутатский иммунитет. Но время от времени у них все равно возникают проблемы. И ­если эти проблемы грозят потерей агента, приходится их решать. Так что в суде уже все знают: раз мы за кого-то просим, значит, это действительно нужно.

— И вы считаете, это правильно?

— Конечно. Пусть он лучше сегодня не сядет за пьяную драку, зато завтра сдаст нам канал транспортировки наркотиков. Пусть он сегодня использует труд нелегальных мигрантов, мы закроем на это глаза и попросим других закрыть на это глаза. Потому что потом он поможет нам нейтрализовать террористов, и мы предотвратим страшную трагедию. Так работают все спецслужбы мира — в той или иной степени.

— А почему вы думаете, что это вы используете этих л­юдей, а не они вас? Где граница дозволенного в таких опасных связях?

— В таких опасных связях главное — самому держаться на позиции морального превосходства. Твой агент в т­онусе ровно до тех пор, пока он тебя уважает, пока он видит, что ты не такой, как он. Если же ты замажешься той же грязью, если начнешь получать от вашего с ним сотрудничества прямые дивиденды — все, ты для него уже не авторитет, ты для него партнер. А для коллег по службе — паршивая овца. Как только это вскроется — а это обязательно вскроется, — тебя осудят все, и никто за тебя впрягаться не станет. Это самое страшное, что может произойти, это то, чего у нас п­о-настоящему боятся.

У человека с душой фээсбэшника звонит телефон. Он просит кого-то неведомого перезвонить на скайп. И из дальнейшего разговора я понимаю: многочисленные агенты есть не только у ФСБ, но и у других силовых структур — полиции, Госнаркоконтроля, таможенников. И эти структуры тоже иногда вынуждены р­ешать проблемы своих агентов. В результате плотность покрытия местности всевозможными людьми, пользующимися относительным иммунитетом от правосудия, как-то уж слишком велика.

Но быть агентом — это не только привилегия, это еще и серьезный риск. Время от времени в этом силовом подполье возникают большие и маленькие ЧП: то агенты пытаются решить свои проблемы при помощи своих покровителей, то сами силовые структуры начинают между с­обой воевать и наносят друг другу обиды, в том числе с­ажая в тюрьму чужих агентов. Вот сейчас, например, идет невидимая миру война между ФСБ и Госнаркоконтролем, и человек с душой фээсбэшника выпадает из н­ашего разговора минут на двадцать, спасая по телефону своего агента и пытаясь потопить чужого.

— Неужели неприкосновенность — единственный ресурс для вербовки?

— Конечно, не единственный! Можно, например, человека прижать на чем-то, и тогда он будет сотрудничать, чтобы не сесть в тюрьму или не потерять бизнес. Но если говорить о положительной мотивировке, то тут вариантов немного. Вообще, нашему брату гораздо труднее работать в относительно благополучных государствах без сильной идеологии. Во времена СССР люди готовы были сотрудничать за идею, за правду, боялись лишиться доверия товарищей, партбилета, очереди на квартиру, в конце концов. А теперь этот инструмент не работает, и те н­аши коллеги, кто постарше, до сих пор страдают такой вот патриотической наивностью: ну почему он не хочет нам помочь?! Это же для родины, для страны! Сегодня приходится многое делать на личных отношениях. К­огда нет души у государства, приходится работать с­обственной душой.

— Чем?

— Надо слышать людей, надо их чувствовать. Человек ведь от природы вообще-то создан честным и добропорядочным — это нужно четко понимать. Даже у самых закоренелых преступников тяга к чему-то высокому и светлому все равно остается всю жизнь. И лучшее средство вербовки — дать человеку почувствовать, что, сотрудничая с нами, он как раз и приобщается к этому высокому и светлому. Вы бы видели, как иногда вдохновляются неисправимые уголовники, рецидивисты — хоть к награде представляй! Ты им говоришь: «Да ладно, давай завтра его хлопнем». А он: «Нет, сегодня!» Жизнью готов рисковать. Потому что видит, что мы тоже реально работаем. И это-то вот моральное превосходство и есть главное. Конечно, в нашем деле нельзя без коварства, но одним коварством тут не возьмешь. Тут нужно самому верить в это большое и светлое, работать на износ, блюсти репутацию, уметь жертвовать ради общего дела. В общем, душой работать, душой. Душа — это главное средство производства с­отрудника ФСБ. Без души мы как без рук.

Все под контролем

Общение с сотрудником ФСБ помогает прояснить значение многих слов и выражений. Взять, например, популярную фразу «все под контролем». Оказывается, для гражданских лиц она означает совсем не то, что для бойцов невидимого фронта.

— Когда меня сюда назначили, у ФСБ здесь не было взаимодействия ни с полицией, ни с судами, ни с прокуратурой. Я первым делом пришел в местное ГУВД, собрал там всех начальников и сказал: «Значит, так. Завтра каждый из вас придет ко мне в кабинет, честно расскажет, чем он кормится. И если только это не что-то запредельное, ломать ваш бизнес я не буду. Но если кто чего утаит, тут же хлопну». Двое с первого раза не поняли, пришлось посадить. Еще двое попытались втянуть меня в свой бизнес — обломались. В результате с полицией теперь проблем вообще никаких.

— Как же никаких? Они же чем кормились, тем и кормятся: берут взятки, наезжают на коммерсантов.

— Ну и пусть. Это задача не нашего уровня. Наша задача — чтобы полиция не представляла угрозу государственной безопасности. Чтобы они не торговали наркотиками по-крупному. Чтобы не были на крючке у бандитов. Чтобы не сливали в ОПГ оперативные планы. Вот недавно один попробовал — хлопнули, сидит. Потому что разглашение гостайны.

— А может, это не слив бандитам, а агентурная работа. Вы же сами говорили, что приходится обеспечивать своим агентам безопасность. Вот он и обеспечивал.

— Я не говорил, что мы обеспечиваем им безопасность. Я говорил, что мы иногда решаем их проблемы. Это не систе­матическая работа, а редкие исключения, они воспринимаются как сбой в системе, а не как сама система. Этот же человек просто зарабатывал деньги, торговал офицерской честью. Такое недопустимо.

Еще через пять минут я наконец врубаюсь, что «под контролем» — это вообще не про закон и порядок. Если человек в погонах говорит: «Все под контролем», он вовсе не обязательно имеет в виду, что на данной территории царит справедливость и исполняются законы Российской Федерации. «Все под контро­лем» — это всего лишь силовой термин. Он означает, что государство так или иначе доминирует, владеет обстановкой и способно на нее влиять. Все остальное можно простить. В душе фээсбэшника всегда найдется место милосердию и гуманизму, только и то и другое особого свойства.

— Нас, чекистов, тут всего пять человек на три рай­она. И мы здесь не для того, чтобы охранять правопорядок и обеспечивать диктатуру закона, — для этого есть п­олиция, прокуратура, суды, правозащитники и так далее. Наша задача — сохранять общий контроль за о­бстановкой. Мы — государево око. Мы на все смотрим под углом государственной безопасности. Если кто-то по-мелкому торгует наркотиками — это дело ГНК, нам достаточно просто об этом знать. Но если кто-то торгует наркотиками и при этом выстраивает целую международную сеть из наркодилеров и коррумпированных полицейских, это уже и наша компетенция. Е­сли кто-то ограбил магазин, это дело полиции. Но если кто-то систематически занимается грабежами и вымогательством с целью финансирования экстремистских группировок, это уже наше. Мы все про всех знаем, но активизируемся лишь в тех случаях, когда под угрозой сама система власти.

— Иными словами, мы все знаем, но ничего не можем.

— Нет, не так. Это как раз у моих предшественников была такая позиция. Здесь сидели такие унылые патриоты, которым за державу было обидно, и ждали, что когда-нибудь придет новый Сталин и даст команду «фас!». Но спецслужбы не для того существуют, чтобы жить от «фас» до «фас». Мы здесь, чтобы работать каждый день. Чтобы от нас не было тайн. Чтобы в любой момент мы могли с минимальными издержками повлиять на происходящее. Поэтому мы все про всех знаем, и мы очень даже можем. И все это знают, поэтому не зарываются.

— Какая у вас зарплата?

— Достаточная, чтобы жить, но не настолько, чтобы о ней не думать.

— С таким знанием всего про всех, наверное, непросто жить на одну зарплату?

— Знаете, у нас есть такая поговорка: хороший опер всегда наладит бизнес своей жене.

— Кажется, пришло время поговорить о горячем сердце и чистых руках.

— В ФСБ нет коррупции.

— А как же тогда называется налаживание супружеского бизнеса?

— Это называется рациональным использованием знаний о данной местности. Когда вся твоя территория у т­ебя как на ладони, тебе совершенно ясно, куда надо вложить деньги, чтобы получился хороший бизнес, как устроить выгодную комбинацию. Более того, присутст­вие ФСБ в местном бизнесе очень часто помогает контролировать обстановку.

— А тогда что такое коррупция?

— Коррупция — это торговля государственными полномочиями. Это когда ты продаешься на рабочем месте. И тут сотрудник ФСБ находится в самом невыгодном положении: ему просто нечем торговать. Мент — он может какое-нибудь третьестепенное уголовное дело закрыть и на этом срубить денег на новую машину. А в ФСБ с кого ты будешь деньги брать? Ну вот с кого? С террористов? С иностранных шпионов? С воров в законе? Но это уже ­надо быть совсем подонком — таких наше профессиональное сообщество само моментально выдавливает. У нас масштаб ответственности таков, что зазора между коррупцией и предательством просто нет. Лично я не знаю ни одного сотрудника ФСБ, который зарабатывал бы деньги на своем служебном положении.

Круговое нападение

— Вот смотри, — продолжает мой собеседник, видя в моих глазах стойкое непонимание. — Есть тут у нас начальник ОБЭПа. Приходит он к одному коммерсанту, который запчастями торгует, и говорит: «Давай ты нам на служебные автомобили новую резину поставишь, а мы тебя ц­елый год вообще трогать не будем». Коммерсант чешет репу: «Хорошо, согласен». Обувает полицейские автомобили и думает, что теперь можно спать спокойно. Но уже на следующей неделе двое сотрудников ОБЭПа нарушают договор и нахлобучивают коммерсанта на 1200 долларов. Тот звонит начальнику: мы же вроде договорились?! Начальник сам не в курсе — идет к этим двоим своим подчиненным, устраивает им внеплановое производственное совещание. Те в несознанке: клевета! Начальник ставит им в кабинете жучка и уже на следующий день наслаждается служебными откровениями: «Да мало ли о чем он с ним там договорился! Да пошел он в жопу! У него договоренность, а у нас упущенная ­выгода! Как брали, так и будем брать». Начальник ОБЭПа вызывает обоих к себе и слушает эту запись вместе с ними. Те падают в ноги: прости, бес попутал! Как ты думаешь, что было дальше?

— Судя по вашей интонации, к коммерсанту эти деньги не вернулись.

— Ты совершенно прав! Начальник взял с каждого опера по триста долларов — свою долю, — на том и поладили. Вот это коррупция! У нас такое даже представить себе нельзя. У нас с полицией вообще сословная несовместимость, мы стараемся с ними без служебной необходимости не контактировать. В ФСБ все-таки до сих пор очень сильны традиции, понятие чести. Осуждение коллектива — самое страшное наказание. Его боятся сильнее любого с­уда. У нас, с одной стороны, мощнейшая корпоративная солидарность, но с другой — никакой круговой поруки. Е­сли ты свой, ты не пропадешь. Так или иначе тебе помогут — и на службе, и на пенсии. Но если ты злоупотребил доверием, ты потерял все, ты, считай, зря прожил жизнь.

Чем дольше идет разговор о корпоративной солидарности, тем более ярким и красочным становится для меня окружающий мир. Глава этого района — сотрудник ФСБ в отставке. Глава соседнего района — сотрудник ФСБ в отставке. Список крупнейших предпринимателей в регионе изобилует сотрудниками ФСБ в отставке. Список директоров и замдиректоров крупнейших госкомпаний — сотрудник на сотруднике. Один из лидеров «Единой России» в регионе — сотрудник, бывший глава такого же межрайонного отдела, только на другом конце области.

— А я, кстати, проезжал как-то раз мимо этого города, останавливался в гостинице — там еще охранников было больше, чем постояльцев. Я их спрашиваю: чего это вас так много? Молчат. Зато официантка проговорилась, что отель принадлежит двум фээсбэшникам: одному местному, одному московскому.

— У вас верные сведения. — На лице моего собеседника служебное выражение лица уступает место простой человеческой снисходительности. Интересно, а зачем я все это ему сообщаю? Кто меня за язык тянет?

— Там еще на третьем этаже паренек сидит, поддельные чеки рисует — к нему все время очередь из дальнобойщиков, — продолжаю я и с ужасом чувствую, что уже не могу остановиться. Снисходительность на лице моего собеседника резко сменяется искренней заинтересованностью.

— Теперь понятно, почему этот паренек был такой смелый. Я его спрашиваю: «Чего у тебя глаза красные?» А он отвечает: «Да сегодня всю ночь сидели с одним местным — бюджетные деньги осваивали».

Мой собеседник начинает мастерски имитировать по отношению ко мне профессиональное уважение. Аккуратно, но настойчиво интересуется моей биографией, профессиональным опытом, заслугами перед отечеством. В голове у него включился диктофон, зрачки забегали, как бобины аудиокассеты. И хотя я оказался в этом кабинете при посредничестве человека, которому мы оба доверяем, у меня начинается легкая параноидальная атака. Я вдруг осознаю, что грань между завербованностью и незавербованностью предельно тонка и в любой момент может порваться, что вербовка — она вот сейчас, в данный момент, и происходит. Человек с душой фээсбэшника, вне всякого сомнения, включил эту свою душу на полную мощность, и теперь я точно знаю, что она у него есть. Подружишься с ним — и что будет дальше? Он позвонит, попросит что-нибудь узнать — вот ты уже и агент.

— А как сейчас в ФСБ с идеологическим контролем? Вы в курилках у себя Путина ругаете?

— Да ругаем мы Путина, ругаем, — пропел человек с душой фээсбэшника. Мотив получился такой: да не волнуйся ты, тебе у нас будет хорошо! — Ругать нам вообще можно кого угодно. Главное — чтобы не публично. Мы такие же люди, как и все, у нас такие же проблемы, все понимаем. Просто мы все равно исходим из презумпции правоты государства. Потому что государство — это мы.

От приглашения на рыбалку мне отбрыкаться удалось. А вот телефончик пришлось оставить.

— У нас есть такая профессиональная поговорка, — бормочет себе под нос фээсбэшник, записывая мой номер, — лишних людей не бывает.

Вернувшись домой, заглядываю в Википедию:

«Лишний человек — литературный тип, характерный для произведений русских писателей девятнадцатого века. Обычно это человек значительных способностей, который не в состоянии реализовать свои способности на государственной службе…»

Описанный выше разговор состоялся почти два года назад. Человек с душой фээсбэшника с тех пор ни разу не позвонил. Даже не знаю, расслабиться по этому поводу или напрячься.

Профессиональные соображения

Вот многие спрашивают про журфак. А нужен ли он, чтобы стать репортером в частности и журналистом вообще?

Я сам окончил журфак, но ответ на этот вопрос дам неоднозначный.

Не знаю, как в других университетах, но в моем МГУ журфак был самым бестолковым из всех факультетов. Учиться на нем было одно удовольствие — потому что на нем можно было и вовсе не учиться. Но именно по этой причине учиться хотелось, и лично я на журфаке научился многому, но только не тому, как работать журналистом.

И дело тут даже не в профессиональном уровне преподавателей предметов, связанных с профориентацией (хотя Прохорова вспоминаю с содроганием). Дело просто в том, что журналистика — это не наука, а сфера чистой практики. Тут трудно чему-то научить теоретически. Ну можно дать какие-то профессиональные азы, заставить вызубрить закон о СМИ и привить нормы журналистской этики. Но это все помещается в один семестр, а потом надо просто тащить людей в редакции и погружать в работу. Или же наоборот — приглашать в аудитории известных журналистов, чтобы они делились собственным опытом, пусть противоречивым, но заставляющим задуматься о профессии всерьез и надолго. А совсем хорошо — делать и то и другое.

Лучшие из наших преподавателей так и делали — например, Галина Викторовна Лазутина, у которой я учился.

В «Русском репортере», где я сейчас работаю, выпускников журфака ровно двое — я и Юля Гутова. Остальные — бывшие и действующие педагоги, философы, социологи, биологи, военные переводчики и еще хрен знает кто. Это нормально. Во многих передовых странах мира, например, вообще нет никаких журфаков — и ничего, как-то живут. В СССР они появились искусственно — это был такой фильтр, через который пропускали будущих работников идеологического фронта, чтобы у них были правильные головы. В постсоветское время на волне моды факультеты журналистики страшно расплодились, но я, в общем-то, не против. Пусть будут.

Журфак — вещь абсолютно безвредная. Это такой филфак-лайт, он помогает будущему журналисту быть не совсем идиотом. На моем факультете, например, была очень сильная кафедра русского языка (спасибо Розенталю), не менее сильная кафедра литературоведения (спасибо Богомолову), хорошая кафедра зарубежной литературы (да-да, Балдицын) и еще много чего замечательного.

Кроме того, после факультета журналистики психологически легче входить в профессию. Ты избавлен от комплекса неполноценности, и у тебя есть друзья, с ними прорубать себе дорогу проще. Журфаковские дружеские связи — они будут помогать на протяжении всей жизни.

Но вот главная ловушка журфака — это комплекс ПОЛНОЦЕННОСТИ. Это когда, окончив вуз, будущий журналист приходит в редакцию и говорит: «Я журналист, вот диплом, берите меня на работу, но только на хорошую зарплату, потому что диплом красный». Это очень смешно.

Диплом журфака — это вообще такая вещь, которую надо сразу после получения засунуть в укромное место и вспоминать про него только при оформлении ипотечного кредита. Я не знаю ни одного вменяемого редактора, который, общаясь с потенциальным сотрудником, попросил бы его показать документ о профильном образовании.

Потому что сейчас, когда вы окончили вуз, ваше обучение только начинается. И будет продолжаться всю оставшуюся жизнь. И вообще — странно, что вы дожили до пятого курса и до сих пор не в штате какого-нибудь СМИ или хотя бы не в числе его постоянных авторов. Надо было уже курса с третьего прогуливать пары и работать, работать.

На журфаках, как правило, преподают умные люди, они все понимают.

* * *

Замминистра связи и массовых коммуникаций Алексей Волин, выступая на журфаке МГУ, наговорил массу неприятностей учащимся, преподавателям, а заодно и всему журналистскому сообществу. Чиновник призвал «быть честными перед студентами», а именно: учить их тому, что после учебы «они пойдут работать на дядю, и дядя будет говорить им, что писать и как писать… а журналистика — это бизнес, не имеющий никакой миссии». Аудитория отреагировала на его слова «топаньем и хлопаньем».

Чему нас учит китайская мудрость? Китайская мудрость учит нас тому, что в подобных случаях надо вдохнуть побольше воздуха, выдохнуть его с криком «Хо!!!» и спокойно высказываться по существу.

Сначала об отвратительном. А именно — о правде, которая в словах Алексея Волина все-таки частично есть.

Факультеты журналистики (не все, но слишком многие) действительно давно превратились в институты благородных непрофессионалов. Пропасть между академическими и профессиональными кругами — проблема, которая пагубно сказывается и на тех, и на других. В сфере м­едиа происходят стремительные перемены, и нам, профессионалам, остро не хватает площадок для обсуждения этих перемен, мы тонем в текучке. Но пока это происходит где угодно, только не на журфаках. Стоит ли удивляться, что современное журналистское образование — это смесь схоластики и идеализма…

Поэтому предложение буйного замминистра ввести в журналистское образование больше дисциплин, в которых сочетались бы теория и практика, лично я поддерживаю. Но именно по той причине, что сам являюсь исключительно человеком практики, я никак не могу согласиться с тезисом о журналистике как «бизнесе, не имеющем никакой миссии».

Миссия, как правило, имеется у любого бизнеса, во всяком случае, если он нацелен в будущее. Мотивация «Наша задача — заработать больше денег для нашего дорогого Дяди!» работает только на уровне сети ларьков, и то недолго. Но есть такие сферы деловой активности, в которых амбиции нематериального порядка — определяющий ингредиент успеха. И чем большую роль в том или ином бизнесе играет человеческий интеллект, тем скорее н­ашему Дяде придется распроститься с навыками рабовладельческого менеджмента.

Надо ли говорить, что медиабизнес — это деятельность как раз такого рода? Здесь все зависит от команды, и, если инвестор не самодур, он очень осторожно и грамотно выберет главного редактора, а дальше предоставит ему максимальную свободу действий. И вовсе не потому, что журналист — птица гордая, а п­отому, что такова технология: человек с психологией крепостного не может быть хорошим журналистом, а медиапродукт, созданный нехорошими журналистами, будет плохо продаваться.

Конечно, есть и другие пути. Можно нашакалить где-нибудь крупный бюджет и несколько лет пилить его, ублажая самолюбие какого-нибудь олигарха. Или сесть на договор обслуживания местной власти, забыв и о читателе, и о собственных профессиональных амбициях. Или вообще гнать джинсу, главное — делиться с начальством. Почему нет?

Но тогда уж давайте будем честными до конца. В нашем образовании еще много почвы для борьбы с лицемерием. В школе полиции можно учить курсантов пытать людей, в мединституте — вымогать взятки с онкобольных, в Плехановке — получать откаты, а в Академии Генштаба — продавать родину. Кто еще из замминистров не высказался?

* * *

Постарайтесь овладеть слепым десятипальцевым методом работы на клавиатуре — этому, кстати, учат на журфаках.

Когда скорость набора текста отстает от скорости мысли — это не есть хорошо. В результате мысли тормозят и путаются.

Кроме того, скоропись — это лишняя возможность избавиться от жалости к собственному тексту.

* * *

Репортаж начинающего журналиста очень легко узнать по количеству «следов»: «Мы пошли туда, а потом сюда», «Мы пытались туда прорваться, но нас не пустили», «А еще нас сюда не пустили и туда не пустили, а вот сюда пустили», «Таксист мне поведал вот что», «Потом мы долго пили чай, и батюшка рассказывал много всякого, о чем и не рассказать», «А потом мы долго пили водку, и мои собеседники рассказывали, как хорошо пить водку с таким человеком, как я»… Не надо превращать репортаж в отчет о командировке. Нельзя выворачивать сцену кулисами в зрительный зал. Никто смотреть не будет.

Репортаж — это шоу. Даже если у вас дрожит кадык и на глаза наворачиваются слезы, нужно набраться хладнокровия и работать с материалом именно как с материалом, а не как с собственными эмоциями или фактами своей тысячу раз никому не нужной биографии. Все технические подробности собственного труда нужны лишь в том случае, если они имеют принципиальное значение для раскрытия темы, но в девяносто девяти случаях из ста они такого значения не имеют. К той массе увиденного, услышанного и пережитого, что вы привезли из командировки, нужно уметь относиться как к тому камню, от которого Микеланджело предлагал отсечь все лишнее, чтобы получилась скульптура.

* * *

Если говорить о технике, то самое главное, что должен уметь репортер, — это чувствовать деталь. Эта способность — слух репортера. Если у человека нет этого таланта, если медведь на ухо наступил — лучше выбрать другую профессию.

Иногда можно побывать на месте и даже не понять, что происходит. И даже не разобраться, кто прав, кто виноват. Но при этом вы успели увидеть и расшифровать событие на уровне подробностей и деталей. У вас появилось чувство уверенности, что этого добра достаточно. Когда вы начинаете писать, из деталей, как из пазлов, складывается не только текст, но и суть события. И сложиться она может, как и любой пазл, единственно правильным образом. Потому что деталь — это мысль репортажа и его рифма.

Стихотворение осмысляется помимо смысла. С репортажем бывает то же самое. У него вообще с поэтическим текстом больше общего, нежели с прозаическим. У них есть главное сходство — теснота. А в ней на первый план выступают ритм и дыхание.

Главное свойство детали — мотивированность. Немотивированная деталь — это мертвая деталь. Но не надо путать «мотивированность» со «смысловой нагрузкой». Слишком осмысленная деталь — это тоже мертвая деталь. Мотивированной может быть и совершенно бессмысленная на первый взгляд мелочь. Как это объяснить, я не знаю. Это надо чувствовать.

Пример удачного использования детали: в репортаже Оли Тимофеевой «Москва сортировочная» (Русский репортер. 2009. № 28) все люди, занимающиеся отходами, — чистюли и педанты (деталь). Потому что бизнес на мусоре промывает мозги и очищает душу (мотивация).

* * *

Навальный в своем блоге песочит нашего брата:

«Только что позвонили с радио. Не буду говорить, с какого:

— Приглашаем вас на передачу. Как раз по вашей тематике — “Защита минаретов”.

— Чо-чо? — говорю. — Защита чего?

— Защита минаретов. То, чем вы занимаетесь. Точно что-то связанное с минаретами.

— Нет. Я защитой минаретов не занимаюсь. А если б и занимался минаретами, то скорее их сносом, а не защитой.

— Извините.

Во взаимном недоумении кладем трубки. И тут меня осеняет. Радио­девушка имела в виду “защиту миноритариев”.

Радио, между прочим, деловое».

* * *

Случай из собственной практики. Девяносто второй год. Я худой и глупый. Стажируюсь в «Комсомолке», в «Алом парусе» — был там такой отдел для еще не окрепших юных дарований. Мне дают задание позвонить в военкомат и спросить что-то про призыв. Звоню, спрашиваю, кладу трубку. Иду к начальнику: позвонил, записал, когда дедлайн? Начальник задает пару наводящих вопросов, после которых становится ясно, что я забыл спросить у чувака из военкомата, кто он такой и как его зовут. Получаю легкий нагоняй, иду исправляться. Но перезванивать стыдно, поэтому набираю телефон другого военкомата. И знаете, что я первым делом спрашиваю у новой жертвы? Прямо сразу после «алло»? Да, именно это я и спрашиваю:

— Здравствуйте, представьтесь, пожалуйста…

И слушаю в трубке пронзительную тишину.

Это я к чему? Это я к тому, что, если с вами случилось нечто подобное, не надо вешаться. Ну, бывает…

* * *

Не вздумайте спасать мир.

Как только вы начнете профессионально заниматься спасением мира, хоть целиком, хоть частично, — вам надо будет срочно менять профессию. Уходить или в политику, или в благотворительность, или в правозащиту, или еще куда-нибудь.

Сотни ваших героев, читателей и просто доброжелателей будут призывать вас срочно кого-нибудь или что-нибудь спасать, будут стараться сделать из вас журналиста одной темы или одной идеологии — то есть нежурналиста. Если в ваши планы не входит менять профессию — вежливо кивайте, обещайте подумать и идите своей дорогой.

Журналист — человек отстраненный. Особенно репортер. В этом не цинизм, а ценность репортерского взгляда.

Не питайте иллюзий. Вы никогда не измените этот мир. А если вам даже удастся в нем чуть-чуть что-то сдвинуть с места или переставить, то не факт, что это изменение будет к лучшему. Вы занимаетесь своим делом, мир занимается своим. Получится у вас на что-то позитивно повлиять — хорошо, но нет смысла делать это целью вашего труда. В лучшем случае надорветесь, в худшем — рехнетесь.

Однажды Иван Охлобыстин, еще будучи священником, рассказал мне один эпизод общения со своим духовником:

— Батюшка, вот в первые годы службы я как-то за все и за всех переживал, мучился, страдал — даже молиться было некогда. А теперь…

— …А теперь все по фигу?

— Точно!

— Ну, значит, ты наконец-то стал настоящим священником.

С репортерами та же фигня.

Отправить