Книга: Информация. История. Теория. Поток
Назад: Глава 4. ПЕРЕВЕСТИ СИЛУ МЫСЛИ В ДВИЖЕНИЕ КОЛЕС[31]. Гляди, вот восторженный арифметик!
Дальше: Глава 6. НОВЫЕ ПРОВОДА, НОВАЯ ЛОГИКА. Ни одна другая вещь не окружена такой завесой тайны

Глава 5. НЕРВНАЯ СИСТЕМА ЗЕМЛИ. Чего ожидать от нескольких жалких проводов?

Верно ль — или мне почудилось? — что электричество преобразило мир вещей в гигантский трепещущий нерв, раскинувшийся на сотни километров в одно мгновение? Скорее, глобус есть гигантская голова, наделенная разумом! Или можно сказать, что он сам есть мысль, ничего, кроме мысли, и более не субстанция, каковой мы его считали!
Натаниэль Готторн (1851)
В 1846 году весь телеграфный трафик Нью-Йорка обрабатывали три клерка, которые сидели в комнатушке на последнем этаже Ферри-хаус в Джерси, и не сказать чтобы их работа была очень тяжелой. Они отвечали за один конец телеграфной линии, которая состояла из пары проводов, натянутых между Вашингтоном и Балтимором. Входящие сообщения переписывали от руки, передавали с паромом через Гудзон на пирс Либерти-стрит и доставляли в первый офис Магнитной телеграфной компании по адресу Уолл-стрит, 16.
В Лондоне, где река была не такой бурной, создали Электрическую телеграфную компанию и начали прокладывать вдоль железнодорожного полотна первые медные провода, скрученные в кабели, покрытые гуттаперчей и заключенные в стальные трубы. Под центральный офис компания арендовала Founders' Hall напротив здания Банка Англии и начала рекламировать себя, установив электрические часы, современные и нужные, — теперь главным стандартом, по которому сверяли часы, были не железнодорожные станции, а телеграф.
К 1849 году в телеграфном офисе находилось уже восемь аппаратов, работающих круглосуточно. Четыреста батарей давали необходимую энергию. “Мы видим перед собой выложенную кирпичом стену, украшенную подсвеченными электрическими часами, — писал в 1854 году журналист Эндрю Уинтер. — Кто бы мог подумать, что за этим узким лбом находится, если можно так выразиться, великий мозг нервной системы Британии?” Уинтер был не первым и не последним, кто уподобил электрический телеграф биологическим связям, сравнив кабели с нервами, а население или вообще Землю — с человеческим телом.
Аналогия понятна: электричество было загадкой, тайной, граничащей с магией, и точно так же в то время мало кто понимал, как устроена нервная система. По крайней мере было известно, что нервы передают некий вид электричества и, наверное, таким образом служат проводниками управляющих сигналов мозга другим частям тела. Анатомы, изучающие нервные волокна, задавались вопросом, изолированы ли нервы чем-нибудь вроде гуттаперчи. Возможно, нервы не просто похожи на провода, возможно, они и есть провода, передающие сообщения из нижних частей тела в сенсорную область мозга. В 1849 году в книге “Элементы электробиологии” Альфред Сми сравнивал мозг с батареей, а нервы — с “биотелеграфом”. Как и любая слишком часто использующаяся метафора, эта скоро стала предметом насмешек. Газетный репортер из Менло-Парк, обнаружив Томаса Эдисона в разгар простуды, писал: “Пришел доктор, который после осмотра объяснил, как устроен тройничный нерв, и сравнил его с электрическим телеграфом с тремя проводами, а потом небрежно заметил, что при лицевой невралгии каждый зуб можно рассматривать как телеграфную станцию с оператором”. Аналогия вновь стала популярной с появлением телефона. “Близится время, когда рассеянные по миру члены цивилизованных сообществ будут так же объединены мгновенной телефонной связью, как разные части тела объединены нервной системой”, — писал в 1880 году Scientific American. И пусть аналогия была спекулятивной, она оправдалась. Нервы действительно передают сообщения, а телеграф и телефон действительно превратили человеческое общество в нечто похожее на единый организм.
В самом начале эти изобретения вызвали такой восторг, которого, казалось, не вызывало до этого ни одно открытие. Возбуждение передавалось ежедневными газетами, ежемесячными журналами и, к слову, по самим проводам. Появилось новое ощущение будущего: чувство, что мир меняется, что жизнь детей и внуков будет совсем другой благодаря этой силе и ее применению. “Электричество — поэзия науки”, — заявил в 1852 году американский историк.
Но никто не знал, что такое электричество. “Невидимый, неосязаемый, невесомый исполнитель”, — сказал один уважаемый человек. Все были согласны, что оно связано с “необычным состоянием” молекул или эфира (понятие, туманное само по себе и в конечном счете отвергнутое). В XVII веке Томас Браун описывал электрическое излучение как “нити сиропа, растягивающиеся и сжимающиеся”. В XVIII веке запускавший воздушных змеев Бенджамин Франклин доказал “похожесть молнии и электричества”, объединив пугающие удары с неба со странными наземными искрами и токами. У Франклина был предшественник — аббат Жан Антуан Нолле, натурфилософ и немного шоумен, который в 1748 году заявил, что “электричество в наших руках есть то же, что гром в руках природы”, и ради доказательства этого организовал эксперимент с использованием лейденской банки и железного провода — разряд проходил через две сотни монахов-картезианцев, расставленных по окружности длиною в милю. Из практически одновременных прыжков, дерганий и вскриков монахов наблюдатели заключили, что послание с малым, но ненулевым информационным содержанием распространялось по кругу с фантастической скоростью.
Был еще и англичанин Майкл Фарадей, который сделал, пожалуй, больше чем кто-либо другой для того, чтобы электричество превратилось из магии в научный факт. При этом в 1854 году, когда Фарадей как раз находился на пике своих исследований, Дионисий Ларднер, ученый и писатель, восхищавшийся Бэббиджем, довольно точно отметил: “Мир науки не пришел к согласию относительно физической природы электричества”. Некоторые верили, что это флюид, “более легкий и менее различимый”, чем любой газ, другие подозревали, что это смесь двух флюидов, “имеющих противоположные свойства”, а третьи думали, что электричество совсем не флюид, а что-то похожее на звук, “серия волн или вибраций”. Harper's Magazine предупреждал, что “ток” — не более чем метафора, и таинственно добавлял: “Мы не думаем об электричестве как о том, что передает написанное нами сообщение, — скорее, как о том, что дает возможность оператору на другом конце линии написать то же, что и мы”.
Чем бы оно ни было, электричество признавалось силой природы, покоренной человеком. Молодая нью-йоркская The Times объясняла его с помощью противопоставления пару:
Оба они — мощные и даже грозные исполнители, отвоеванные у природы навыками и силой человека. Но электричество — гораздо менее уловимая энергия. Оно есть оригинальный и естественный элемент, тогда как пар произведен искусственно... Электричество в сочетании с магнетизмом — еще более сложный исполнитель, который, будучи выработанным для передачи, готов двигаться вперед, словно безопасный и быстрый посланник перенаселенного мира.
Оглядываясь назад, сочинители находили соответствующее предсказание в книге Иова: “Можешь ли посылать молнии, и пойдут ли они и скажут ли тебе: вот мы?”
Но молнии ничего не сообщали — они трещали, сверкали и ослепляли, для передачи сообщений этого было недостаточно, нужно было проявить изобретательность. Электричество в человеческих руках еще мало на что было способно. Оно не могло произвести свет ярче искры. Оно молчало. Но его можно было посылать по проводам на большие расстояния — это обнаружили довольно быстро, — и оно превращало провода в слабые магниты. Такие провода могли быть очень длинными — никто не нашел предела распространения электрического тока. Прошло совсем немного времени, и все увидели связь электричества с давнишней мечтой о коммуникации на большом расстоянии — с “симпатическими” стрелками.
Настало время решать технические проблемы: изготовления проводов, их изоляции, хранения токов и измерения. Необходимо было изобрести целую область инженерии. И еще одна проблема — проблема сообщения, задача больше логическая, чем техническая, проблема перехода с уровня на уровень, от кинетики к значению.
Какую форму примет сообщение? Как телеграф преобразует поток в слова? Благодаря свойству магнетизма действие, передаваемое на расстояние, могло выполнять работу над физическими объектами, такими как стрелки, металлические опилки и даже небольшие рычаги. Возникали разные идеи: электромагнит мог бить в набат, управлять движением шестеренок, поворачивать рукоятку, оснащенную пером (правда, инженеры XIX века не помышляли о роботизированном письме). Или же ток мог разрядить пушку. Представьте — стрелять из пушек с помощью сигнала, посылаемого издалека! Потенциальные изобретатели, естественно, пытались использовать технологии связи, уже существовавшие к этому моменту, но данные технологии в основном оказались неподходящими.
* * *
До того как появился электрический телеграф, существовал просто телеграф — les télégraphes, изобретенный и названный так Клодом Шаппом во Франции во время Революции. Все строилось на оптике, “телеграфом” была башня, с которой посылался сигнал другим башням, находящимся на линии прямой видимости. Задача была придумать более эффективную и гибкую, чем, к примеру, огни, сигнальную систему. Работая в паре со своим братом Игнасием, Клод испытал ряд схем и потом совершенствовал их годами.
Первая была странной и гениальной одновременно. Братья Шапп синхронизировали пару маятниковых часов со стрелками, достаточно быстро движущимися по циферблату. Братья проводили эксперименты в своем родном городе Брюлоне, расположенном в сотне миль к западу от Парижа. Игнасий, посылающий сообщение, ждал, пока стрелка дойдет до нужной ему цифры, и в этот момент подавал сигнал, звоня в колокол или стреляя из ружья, а чаще просто ударяя по кастрюле. Услышав звук, Клод, находящийся в четверти мили от брата, считывал соответствующее число со своих часов. Он мог преобразовать числа в слова, находя их в заранее составленном списке. Такая идея связи посредством синхронизированных часов появилась вновь в XX веке в мысленных экспериментах физиков и в электронных устройствах, но тогда, в 1791 году, она ни к чему не привела. Один из недостатков — две станции должны были находиться на расстоянии слышимости, но если это условие соблюдалось, то зачем такие сложности? Другой проблемой была сама синхронизация часов и сохранение этой синхронизации. В итоге через много лет появившаяся быстрая связь между отдаленными точками сделала синхронизацию возможной, но не наоборот. Схема разрушилась под тяжестью собственной гениальности.
Тем временем Шаппы привлекли в проект еще двоих своих братьев, Пьера и Рене, и ряд муниципальных служащих и королевских нотариусов в качестве свидетелей. Следующий вариант обошелся без часов и звука. Шаппы сконструировали большую деревянную раму с пятью скользящими заслонками, которые поднимались и опускались с помощью блоков. Используя все возможные комбинации, этот “телеграф” мог передавать алфавит из тридцати двух символов — 25, еще один двоичный код (его подробного описания не сохранилось). Клод просил денег у вновь созданного Законодательного собрания, поэтому он попытался передать полное надежды сообщение из Брюлона: L’Assembleé nationale récompensera les experiences utiles au public (“Национальная Ассамблея будет поощрять полезные обществу эксперименты”). Передача восьми слов заняла 6 мин 20 с, причем слова расшифровали неверно.
Революционная Франция была одновременно и хорошим, и плохим местом для экспериментов. Когда Клод воздвиг прототип телеграфа в парке Сен-Фарго на северо-западе Парижа, его сожгли — мнительные горожане испугались секретных сообщений. Гражданин Шапп продолжал искать такую же быструю и надежную технологию, как гильотина, — еще одно новое устройство. Он разработал аппарат с огромной перекладиной, на которой крепились два гигантских рычага, приводимые в движение веревками. Как и многие ранние машины, эта напоминала человека. Рычаги могли занимать любое из семи положений (углов) с шагом в 45о (не восьми, поскольку в одном из положений рычаг скрывался перекладиной). Перекладина тоже могла поворачиваться, а вся конструкция контролировалась оператором, снизу управлявшим системой рычагов и блоков. Для усовершенствования этого сложного механизма Шапп нанял Абрахама Луи Бреге, известного часовых дел мастера.
Проблема управления была более чем серьезной, но вопрос разработки подходящего кода оказался еще сложнее. С чисто механической точки зрения рычаги и перекладина могли располагаться под любым углом — возможности были бесконечны, но для эффективной передачи сигнала Шаппу пришлось их ограничить. Чем меньше значимых положений, тем ниже вероятность ошибки. Он выбрал всего два положения для перекладины и по семь для каждого рычага, что сделало возможным 98 положений (7x7x2). Вместо того чтобы просто использовать их для букв и цифр, Шапп стал придумывать сложный код. Некоторые сигналы были зарезервированы для исправления ошибок и управления: начало и конец, подтверждение, задержка, конфликт (башня не могла посылать сообщения в обоих направлениях одновременно) и неудача. Другие использовались в парах, указывая оператору страницу и номер строки в специальной книге кодов с более чем 8 тыс. возможных вхождений: слова и слоги, имена собственные людей и мест. Все это оставалось тщательно засекреченным. В конце концов, сообщения были предназначены для передачи по небу, любой мог их увидеть. Шапп не сомневался, что телеграфная сеть, о которой он мечтал, будет государственной собственностью и начнет эксплуатироваться на государственном уровне. Он видел ее не как инструмент знания или обогащения, а как инструмент власти. “Придет день, — писал он, — когда правительство сможет достичь самой грандиозной власти, о которой мы только способны помыслить, путем использования телеграфной системы для непосредственного распространения информации ежедневно и ежечасно и одновременно для распространения своего влияния по всей Республике”.

 

 

Страна находилась в состоянии войны, власть принадлежала Национальному собранию, и в это время Шапп умудрился привлечь внимание некоторых влиятельных законодателей. “Гражданин Шапп предлагает гениальный метод передачи информацию по воздуху, используя небольшое количество символов, просто сформированных из прямолинейных сегментов”, — докладывал один из них, Жильбер Ромм, в 1793 году. Он убедил Собрание выделить 6 тыс. франков на строительство трех телеграфных башен на линии к северу от Парижа на расстоянии от 7 до 9 миль одна от другой. Братья Шапп теперь действовали быстро и к концу лета организовали триумфальную демонстрацию перед депутатами-наблюдателями. Депутатам понравилось то, что они увидели, — средство получения вестей с места боевых действий и передачи приказов и декретов. Они назначили Шаппу зарплату, дали государственную лошадь и официально назначили на пост ingénieur télégraphe (телеграфный инженер). Шапп начал работу над линией станций длиной в 120 миль, от Лувра в Париже до Лилля на северной границе. Менее чем через год он ввел в эксплуатацию 18 станций, и из Лилля стали поступать первые сообщения — к счастью, новости о победах над пруссаками и австрийцами. Конвент бился в экстазе. Один депутат заявил, что существует четыре великих изобретения человечества: печать, порох, компас и “язык телеграфных сигналов”. Он был прав, обратив внимание на язык. В терминах оборудования — веревок, рычагов и деревянных балок — Шаппы ничего нового не придумали.
Началось строительство станций на восток к Страсбургу, на запад к Бресту и на юг к Лиону. Когда в 1799 году власть захватил Наполеон Бонапарт, он приказал передать по всем направлениям сообщение Paris est tranquille et les bons citoyens sont contents (“Париж спокоен и добропорядочные граждане довольны”) и скоро дал разрешение построить новую линию станций до Милана. Телеграфная система устанавливала новый стандарт скорости связи, поскольку единственным ее соперником был верховой посыльный. Но скорость можно измерить двумя способами, в терминах расстояния или в терминах символов или слов. Однажды Шапп заявил, что сигнал может быть передан из Тулона в Париж через линию из 120 станций на расстояние 475 миль за 10 или 12 минут. Но он не мог сказать того же самого о целом сообщении, даже сравнительно коротком. Три сигнала в минуту — максимальная скорость передачи, которой можно было ожидать даже от самых быстрых телеграфистов.
Оператор в цепочке, глядя в телескоп, должен был записать каждый сигнал, воспроизвести его, поворачивая блоки и рычаги, и убедиться, что сигнал правильно принят следующей станцией. Сигнальная цепь была высокочувствительна и уязвима — дождь, туман или невнимательный оператор могли исказить любое сообщение. Когда в 1840-е годы подсчитали долю правильно переданных сообщений, оказалось, что днем в теплые месяцы лишь два сообщения из. трех добирались до пункта назначения, а зимой это соотношение снижалось до одного из трех. Кодирование и декодирование тоже отнимало время, но только в начале и в конце линии. Операторы промежуточных станций должны были передавать сообщения, не расшифровывая их. К тому же многие stationaires (обслуживающие станции работники) были неграмотными.
Когда сообщения достигали пункта назначения, им не всегда можно было доверять. Из-за большого количества промежуточных станций вероятность появления ошибок была довольно большой. Как в детской игре, известной в Британии как “Китайский шепот”, в Китае как , в Турции как “От уха к уху”, в современных США как “Телефон”, в России как “Сломанный телефон”. Когда коллеги Шаппа пренебрегали проблемой коррекции ошибок, он жаловался: “Они, по-видимому, никогда не пробовали передавать сообщения больше чем через две или три станции”.

 

 

Сегодня старый телеграф забыт, но в свое время он стал сенсацией. В Лондоне автор песен и конферансье театра “Друри-Лейн” Чарльз Дибдин вставил изобретение в музыкальное шоу 1794 года и предсказал ему великое будущее:
Если только вы пообещаете, что не будете смеяться,
Я объясню французский телеграф!
Машина, обладающая замечательной силой,
Она пишет, читает и посылает новости на скорости
                         пятьдесят миль в час.
О! Любители лотереи станут богаты как евреи:
Вместо почтовых голубей, приносящих новости,
У них будет телеграф на набережной Олд Ормонд,
А другой — на корабле посреди моря.
• • •
Прощай, почта за пенни! Письма и повозки, прощайте,
ваше время вышло, все для вас кончено:
на вашем месте будет телеграф в наших домах,
Чтобы показывать время, давать свет, сушить рубахи
                         и посылать новости.

Телеграфные башни распространились по Европе и за ее пределы, их руины сегодня можно найти повсюду в пригородах. Они оставили от себя названия: Телеграфный холм, Telegrafberget, Telegraphen-Berg. Первыми системы по французской модели построили Швеция, Дания и Бельгия. Вскоре присоединилась Германия. Линия между Калькуттой и Чунаром заработала в 1823 году, между Александрией и Каиром — в 1824-м; в России Николай I организовал строительство 220 станций от Варшавы до Санкт-Петербурга и Москвы. Тогда ничто не могло сравниться с телеграфными башнями, но вскоре они устарели — на это потребовалось гораздо меньше времени, чем на их строительство. Полковник Талиаферро Шаффнер, изобретатель и историк из Кентукки, в 1859 году путешествовал по России и был поражен высотой башен и их красотой, тщательностью их покраски и цветочными украшениями, а также их неожиданной гибелью.
Станции теперь молчат. Индикаторы неподвижны. Башни стоят на возвышенностях, уступая разрушительной силе времени. Электрический провод, внешне не столь величественный, пересекает империю и горящими вдалеке огнями передает волю императора шестидесяти шести миллионам человек, разбросанных по просторам его владений.

 

 

В представлении Шаффнера это была односторонняя передача. Шестьдесят шесть миллионов не отвечали ни императору, ни друг другу.
Что же можно сказать, когда пишешь в небеса? Клод Шапп утверждал: “Все, что может быть предметом переписки”. Но его пример — “Люкнер направляется в Монц, чтобы осаждать город; Бендер выдвигается для его защиты” — ясно давал понять, что он имел в виду военные сводки и государственные депеши. Позже Шапп предложил посылать и другую информацию: новости о поставках и финансовые котировки с товарных и фондовых бирж. Наполеон этого не позволил, хотя в 1811 году и воспользовался телеграфом, чтобы объявить о рождении своего сына, Наполеона И. Коммуникационную инфраструктуру, построенную за счет огромных государственных вложений и способную передавать около сотни слов в день, вряд ли стоило использовать для частных сообщений. Об этом тогда нельзя было и помыслить, так что, когда в следующем столетии такая передача стала возможной, некоторые правительства отнеслись к новшеству неодобрительно. Как только предприниматели начали организовывать частную телеграфию, Франция запретила ее — закон 1837 года предусматривал тюремное заключение и штрафы “для любого, осуществляющего неавторизованную передачу сигналов из одного места в другое с помощью телеграфных машин или любым иным способом”. Идее глобальной нервной системы пришлось возникнуть в другом месте. Через год, в 1838-м, американец Сэмюэл Ф.Б. Морзе посетил Францию и предложил ее правительству идею “телеграфа”, использующего электрические провода. Ему наотрез отказали. По сравнению с грандиозной сигнальной системой электричество казалось незащищенным пустяком. Никто не мог вмешаться в идущий по воздуху телеграфный сигнал, а провод можно было перерезать. Физик Жюль Гийо, которому поручили оценить технологию, говорил: “Чего можно ожидать от нескольких жалких проводов?” И в самом деле, чего?
* * *
Забота о высокочувствительных гальванических импульсах и их питание сопровождались набором сложных технических проблем; проблемы возникали и там, где электричество “встречалось” с языком, где слова должны были быть преобразованы в пульсации в проводе. Появление точки пересечения электричества и языка, так же как и установление контакта между устройством и человеком, требовало новых гениальных изобретений. Было придумано множество различных схем. Практически все они так или иначе основывались на письменном алфавите — использовали буквы как промежуточный этап. Это казалось настолько естественным, что не стоило упоминания. В конце концов, telegraph означал “далекописание”. Поэтому в 1774 году Жорж-Луи Лесаж из Женевы приспособил двадцать четыре провода под двадцать четыре буквы. По каждому проводу шел ток, достаточный лишь для того, чтобы сдвинуть кусочек золотой фольги, подвешенный в стеклянной банке крошечный шарик или “другие тела, которые легко притягиваются и за которыми легко наблюдать”. Вот только проводов было слишком много. Француз Ломонд в 1787 году протянул единственный провод через свою квартиру и заявил, что способен передавать буквы, заставляя шарик передвигаться в разных направлениях. “Казалось, он сформировал алфавит движений”, — рассказывал очевидец, но, по-видимому, лишь жена Ломонда была способна понимать этот код. В 1809 году немец Самуэль Томас фон Земмеринг создал пузырьковый телеграф. Ток, проходящий по проводам, погруженным в сосуд с водой, производил пузырьки водорода; каждый провод и, соответственно, каждый выброс пузырьков мог означать букву. Потом фон Зиммеринг сумел заставить электричество звонить в колокольчик: он уравновешивал перевернутую ложку в воде так, что достаточное количество пузырьков заставляло ее наклоняться, освобождая грузик, приводящий в движение рычаг, и колокольчик звонил. “Этот вторичный объект, “оповеститель”, стоил мне многих часов раздумий и многих бесполезных опытов с механизмом”, — писал он в дневнике. На другом берегу Атлантики американец Харрисон Грей Дайер пробовал посылать сигналы, заставляя электрические искры производить азотную кислоту, обесцвечивающую лакмусовую бумагу. Он натянул провод на деревьях и шестах вокруг беговой дорожки на Лонг-Айленде. Лакмусовую бумагу надо было передвигать руками.
Затем появились стрелки. Физик Андре Мари Ампер, изобретатель гальванометра, предложил использовать их в качестве сигнальных устройств; это были стрелки, отклоняемые электромагнитным полем, — компас, указывающий на кратковременный, неприродный север.
Ампер думал о стрелках для каждой буквы. В России барон Павел Шиллинг продемонстрировал систему с пятью стрелками и позже сократил их количество до одной: он привел комбинации движений стрелки вправо и влево в соответствие с буквами и цифрами. В 1833 году в Геттингене математик Карл Фридрих Гаусс и физик Вильгельм Вебер сделали похожую схему с одной стрелкой. Первое отклонение стрелки давало два возможных исхода — влево или вправо. Два отклонения стрелки вместе давали еще четыре возможности (право + право, право + лево, лево + право и лево + лево). Три отклонения давали восемь комбинаций, четыре — шестнадцать, всего тридцать разных сигналов. Оператор должен был использовать паузы для разделения сигналов. Гаусс и Вебер организовали алфавит отклонений логически, начиная с гласных, а в остальном взяли буквы и цифры по порядку: 
вправо = a
влево = e
вправо, вправо = i
вправо, влево = o
влево, вправо = u
влево, влево = b
вправо, вправо, вправо = c (и k)
вправо, вправо, влево = d
и т. д.
Схема кодирования букв была в некотором роде двоичной. Каждая минимальная единица, каждая малая часть сигнала заключалась в выборе из двух возможностей — влево или вправо. Каждая буква требовала какого-то числа выборов, и это число не было заранее назначено. Оно могло быть равно единице, как в случае вправо ели влево с е, но могло быть и больше, так что схема оставалась открытой и позволяла использовать алфавит из необходимого количества букв. Гаусс и Вебер протянули пару проводов на расстояние более мили по домам и колокольням от Геттингенской обсерватории до Института физики. Что им удалось передать друг другу, история не сохранила.
* * *
Вдалеке от мастерских этих изобретателей telegraph все еще означал башни, семафоры, заслонки и флаги, зато начал расти энтузиазм, связанный с новыми возможностями. В 1833 году, читая лекцию в Бостонском морском обществе, юрист и филолог Джон Пикеринг заявил: “Большинству обычных наблюдателей должно быть очевидно, что нельзя придумать средство передачи познаний, которое бы превзошло по скорости телеграф, поскольку за исключением едва заметных задержек при передаче на каждой станции его скорость может быть сопоставлена со скоростью света”. Пикеринг мечтал о телеграфе на Центральной верфи, в частности, о башне Шаппа, передающей новости, и о трех других станциях вдоль 12-мильной линии через Бостонскую гавань. Тем временем десятки газет по всей стране назвали себя The Telegraph. Они тоже занимались “далекописанием”.
“Телеграфия есть элемент власти и порядка”, — говорил Авраам Шапп, а финансовые и торговые классы оказались следующими, кто понял ценность быстрой передачи информации на большие расстояния. Всего 200 миль отделяло Фондовую биржу на Треднидл-стрит в Лондоне от Парижской биржи во дворце Броньяр, но 200 миль означали дни. Минимизировав это время, можно было заработать состояние. Для спекулянтов частный телеграф стал бы таким же полезным, как машина времени. Семья банкиров Ротшильдов пользовалась почтовыми голубями и, для большей надежности, небольшой лодочной флотилией для перевозки посыльных через канал. Возможность быстрой передачи информации на расстоянии действовала возбуждающе. Пикеринг в Бостоне подсчитал: “Если существуют значительные бизнес-преимущества в получении информации из Нью-Йорка за два дня или меньше, что равносильно скорости в восемь или десять миль в час, то любой человек способен почувствовать пропорциональную выгоду, которая появится, когда мы сможем передавать ту же информацию телеграфом со скоростью четыре мили в минуту, или в течение одного часа из Нью- Йорка в Бостон”. Если раньше изобретением интересовались только государства — для получения военных бюллетеней и распространения законов, — то теперь к ним присоединились капиталисты и газеты, железные дороги и транспортные компании. Тем не менее в растущих Соединенных Штатах даже давления коммерции не хватало, чтобы оптический телеграф стал реальностью. Лишь один прототип успешно связал два города, Нью-Йорк и Филадельфию, в 1840 году. Он передавал котировки акций и лотерейные номера, а затем устарел.
* * *
Все потенциальные изобретатели электрического телеграфа, а их было немало, оперировали одним и тем же набором инструментов. У них были провода и магнитные стрелки. У них были батареи — гальванические элементы, соединенные вместе и производящие электричество с помощью реакции металлических полосок, погруженных в кислотный раствор. У них не было ламп, не было моторов, были лишь механизмы, которые они могли построить из дерева и бронзы: шипы, винты, колеса, пружины и рычаги. Наконец, у них была общая цель — буквы. (Эдвард Дэви в 1836 году счел необходимым объяснить, почему, кроме букв, ничего не нужно: “В каждый момент может быть передана одна буква, каждая буква при поступлении записывается оператором, который будет составлять слова и предложения, и легко заметить, что из-за бесконечного числа изменений количества букв может быть передано множество обычных сообщений”.) Кроме общего набора инструментов и материалов эти пионеры в Вене, Париже, Лондоне, Геттингене, Санкт-Петербурге и США разделяли ощущение, что конкуренты наступают на пятки, но никто точно не знал, что делают остальные. Они не имели возможности идти в ногу с наукой; важнейшие научные открытия, связанные с электричеством, оставались неизвестны людям, которые сильнее всех в них нуждались. Каждый изобретатель мучился, пытаясь понять, что происходит с электрическим током, текущим по проводам различной длины и различного сечения, и они продолжали мучиться этим вопросом больше десяти лет после того, как Георг Ом в Германии выстроил точную математическую теорию о токе, напряжении и сопротивлении. Такие новости распространялись медленно.
В этой обстановке Сэмюэл Морзе и Альфред Вейль в США и Вильям Кук и Чарльз Уитстоун в Англии сделали электрический телеграф реальностью и превратили его в бизнес. Оба претендовали на “изобретение” телеграфа, хотя ни один его не изобрел, уж точно не Морзе. Их партнерство было обречено закончиться жестокими и бурными патентными спорами, в которые оказалось втянуто большинство ведущих ученых, изучавших природу электричества на обоих континентах. След изобретения, прошедший через такое количество стран, был плохо зафиксирован, информация о нем распространялась еще хуже.
Кук, молодой предприниматель из Англии (он увидел прототип стрелочного телеграфа во время путешествия, в Гейдельберге), и Уитстоун, физик из лондонского Кингс-колледжа, в 1837 году основали партнерство. Уитстоун проводил эксперименты, исследуя скорость звука и электричества, и проблемой опять стало соединение физики и языка. Партнеры консультировались с главным английским специалистом по электричеству Майклом Фарадеем и Питером Роже, автором “Трактата об электромагнетизме” и системы вербальной классификации, которую он назвал “Тезаурусом”. У телеграфа Кука — Уитстоуна был ряд прототипов. В одном из них использовалось шесть проводов, из которых были сделаны три цепи, управляющие магнитными стрелками. “Я проработал каждую из возможных перестановок и практических комбинаций сигналов, которые дают три стрелки, и получил алфавит из двадцати шести сигналов”, — туманно объяснял Кук. Подразумевался и сигнал тревоги, чтобы привлечь внимание оператора; Кук говорил, что его вдохновило единственное механическое устройство, в котором он хорошо разбирался, — музыкальная табакерка. В следующей версии пара синхронизированных вращающихся по часовой стрелке дисков показывала буквы алфавита через прорезь. Еще более гениальным и настолько же неуклюжим был пятистрелочный вариант: двадцать букв были расположены на ромбовидной решетке, и оператор, нажимая пронумерованные кнопки, заставлял две из пяти стрелок однозначно указывать выбранную букву. Этот телеграф Кука — Уитстоуна обходился без букв C, J, Q, U, X и Z. Вейль, американский соперник ученых, описывал этот процесс:
Допустим, сообщение, которое надо послать из Паддингтона в Слоу, таково: “Мы встретили врагов, они наши”. Оператор в Паддингтоне нажимает две клавиши, и и 18, чтобы выбрать на диске Слоу букву М. Оператор в Слоу, который предположительно непрерывно следит за прибором, видит две стрелки, указывающие на М. Он записывает букву или голосом передает ее другому клерку, который ведет запись; по недавним подсчетам, на сигнал требуется минимум две секунды.
Вейлю это казалось неэффективным. У него были основания гордиться собой.
Поздние воспоминания Сэмюэла Финли Бриза Морзе о том, что его сын называл “многословными баталиями в научном мире по поводу приоритетов, долга перед другими и сознательного или неосознанного плагиата”, противоречивы. Это происходило на фоне недостаточной коммуникации и отсутствия записей. Выпускник Йельского колледжа, сын священника из Массачусетса, Морзе был художником, а не ученым. Большую часть 1820-1830-х он провел, путешествуя по Англии, Франции, Швейцарии и Италии и изучая живопись. В одной из таких поездок он и услышал об электрическом телеграфе, и, по его воспоминаниям, на него снизошло внезапное озарение. “Словно вспышка вдохновения, ставшего впоследствии его спутником”, — написал потом его сын. Морзе говорил своему другу, делившему с ним комнату в Париже: “Почта у нас в стране слишком медлительна. Этот французский телеграф лучше — и в наших условиях будет работать еще лучше, чем здесь, где половину времени небо покрыто тучами. Но это все равно недостаточно быстро, молния была бы лучше”. Но, по его описанию, озарение было ему не о молнии, а о знаках: “Будет нетрудно создать систему знаков, с помощью которой можно мгновенно передавать знания”.
Из “озарения” Морзе родилось остальное. Ничего не зная о шариках, пузырьках или лакмусовой бумаге, Морзе понял, что знак можно создать на основе чего-то более простого, более фундаментального и менее осязаемого — минимального события, замыкания и размыкания цепи. И никаких стрелок. Электрический ток прерывался, и можно было придать этим прерываниям смысловое значение. Идея была проста, но первые устройства Морзе оказались сложными, в их состав входили заводные механизмы, деревянные маятники, карандаши, полоски бумаги, ролики и кривошипы. Опытный механик Вейль справился с этим. Для передающего конца Вейль придумал то, что стало иконой пользовательского интерфейса: простой пружинный рычаг, с помощью которого оператор мог управлять цепью прикосновением пальца. Сначала Вейль назвал этот рычаг “корреспондентом”, затем просто “ключом”. Простота ключа позволяла работать как минимум на порядок быстрее, чем конструкция Уитстоуна — Кука с кнопками и кривошипами. Телеграфным ключом оператор мог посылать в минуту сотни сигналов, которые по сути были не более чем прерываниями тока.

 

 

Таким образом, на одном конце линии был рычаг для замыкания и размыкания цепи, на другом — управляемый током электромагнит. Вероятно, Вейль придумал совместить одно с другим — магнит мог управлять рычагом. Такая комбинация (примерно в то же время изобретенная Джозефом Генри в Принстоне и Эдвардом Дэви в Англии) была названа “реле” — от слова, означавшего свежую лошадь, заменяющую уставшую. Реле убрало главное препятствие на пути развития электрической телеграфной связи на дальние расстояния — ослабление тока по мере его прохождения по проводу. Ослабленный ток все еще был в состоянии привести в действие реле, включая новую цепь, питающуюся от другой батареи. Реле обладало большим потенциалом, чем предполагали изобретатели. Помимо того что оно позволило сигналу распространять сам себя, оно могло возвращать сигнал и объединять сигналы от многих источников. Но это было в будущем.

 

 

* * *
Поворотный момент, одновременно в Англии и США, настал в 1844 году. Кук и Уитстоун начали эксплуатацию своей первой линии от станции Паддингтон вдоль железнодорожного полотна. Морзе и Вейль запустили свою от Вашингтона до железнодорожной станции Пратт-стрит в Балтиморе по подвешенным на двадцатифутовых деревянных шестах проводам, обернутым тканью и покрытым смолой. Сначала трафик был небольшим, но Морзе гордо доложил Конгрессу, что инструмент способен передавать тридцать букв в минуту, а линии “остались нетронутыми, несмотря на чьи-то хулиганские или злые намерения”. С самого начала содержание сообщений резко, до комичного отличалось от военных и официальных депеш, к которым привыкли французские телеграфисты. В Англии первые сообщения, записанные в телеграфной книге в Паддингтоне, касались утерянного багажа и торговых сделок. “Отправить посыльного г-ну Харрису, Дьюк-стрит, площадь Манчестер, и попросить его прислать 6 фунтов кильки и 4 фунта сосисок с поездом 5:30 г-ну Финчу из Виндзора; товар необходимо выслать с поездом 5:30 или не высылать вовсе”. Перед Новым годом суперинтендант в Паддингтоне послал поздравление коллеге в Слоу и получил ответ: пожелание пришло на полминуты раньше, полночь там еще не наступила. Тем же утром фармацевт из Слоу по имени Джон Товелл отравил свою любовницу Сару Харт и поспешил на поезд в Паддингтон. Телеграфное сообщение с его описанием обогнало его (“в одежде квакера, в большом коричневом пальто”), он был арестован в Лондоне, в марте его повесили. Газеты писали об этом месяц, позже о телеграфе сказали: “Вот провода, повесившие Джона Товелла”. В апреле капитан Кеннеди на Юго-Западном железнодорожном терминале играл в шахматы с г-ном Стентоном в Госпорте; сообщалось, что “при передаче ходов электричество туда и обратно преодолело более 10 тыс. миль”. Газеты, влюбившись и в этот случай, еще сильнее начали ценить истории, раскрывающие чудесные возможности электрического телеграфа.
Когда английские и американские предприятия связи распахнули двери перед всеми желающими, далеко не все понимали, кто кроме полиции и случайных игроков в шахматы будет выстраиваться в очередь, чтобы заплатить за услугу. В Вашингтоне, где в 1845 году цены начинались с четверти цента за букву, общая выручка за первые три месяца составила меньше 200 долларов. В следующем году, когда открылась линия Морзе между Нью-Йорком и Филадельфией, трафик стал расти немного быстрее. “Если учитывать, что бизнес крайне вял [и] мы еще не добились доверия публики, — писал служащий компании, — то вы поймете, что мы пока вполне удовлетворены результатами”. Он предсказывал, что выручка скоро достигнет 50 долларов в день. Спохватились газетные репортеры. Осенью 1846 года Александр Джонс послал свой первый репортаж по телеграфу из Нью-Йорка в Юнион, штат Вашингтон: описание спуска на воду USS Albany на Бруклинской морской верфи. В Англии корреспондент The Morning Chronicle описывал свое возбуждение от получения репортажа по телеграфной линии Кука — Уитстоуна:
Первая часть информации пришла с неожиданным движением до того неподвижной стрелки и пронзительным тревожным звуком. Мы восхищенно смотрели на невыразительное лицо нашего друга, таинственный циферблат, и быстро записывали в блокноты то, что было произнесено за 90 миль отсюда.
Это было заразительно. Некоторые беспокоились, что телеграф приведет к смерти газет, еще недавно “быстрых и незаменимых носителей коммерческой, политической и другой информации”, как писал американский журналист.
Для этих целей газеты станут решительно бесполезными. Молниеносные крылья телеграфа опередят их по всем пунктам, и им останется писать о местных “случаях” и абстрактных размышлениях. Их возможности создавать сенсации, даже во время избирательных кампаний, будут сильно подорваны, поскольку непогрешимый телеграф сможет противостоять их выдумкам с той же скоростью, с которой они публикуют все это.
Газеты не испугались, а замерли в ожидании новой технологии. Оказалось, что любое сообщение с пометкой “передано по телеграфу” воспринимается публикой как более захватывающее и срочное. Несмотря на расходы, поначалу составлявшие 50 центов за десять слов, газеты стали самыми преданными адептами телеграфа. Сто двадцать провинциальных газет получали репортажи из Парламента ежедневно. Новостные бюллетени с Крымской войны передавались из Лондона в Ливерпуль, Йорк, Манчестер, Лидс, Бристоль, Бирмингем и Халл. “Быстрее, чем ракета, новость взрывается снарядом и передается по расходящимся проводам в десятки соседних городов”, — писал один журналист. Но он видел и опасность: “Информация, столь быстро собранная и переданная... не так правдива, как новости, которые появляются позже и распространяются медленнее”. Связь между телеграфом и газетами была симбиотической: положительные отзывы газет способствовали развитию телеграфа. А поскольку телеграф и сам был информационной технологией, он оказался двигателем собственного развития.
Глобальная экспансия телеграфа продолжала удивлять даже его сторонников. Когда в Нью-Йорке на Уолл-стрит открылся первый телеграфный офис, самой большой проблемой оказалась река Гудзон. Линия системы Морзе шла вдоль восточного берега вверх на 60 миль, пока не достигала места достаточно узкого, чтобы протянуть провод через реку. Однако уже через несколько лет по дну залива был проложен изолированный кабель. В 1851 году через Ла-Манш был проложен подводный кабель длиной 25 миль, соединявший Дувр и Кале. В 1852 году знающие люди предупреждали: “Все идеи о связи Европы с Америкой линиями, проходящими напрямую через Атлантику, крайне непрактичны и абсурдны”. Но невозможное было осуществлено в 1858-м — королева Виктория и президент Бьюкенен обменялись любезностями, a The New York Times назвала случившееся “насколько практическим, настолько и невообразимым... полным обнадеживающих прогнозов на будущее человечества... одним из величайших этапов в поступательном движении человеческого интеллекта вверх”. В чем же заключалось достижение? “В передаче мысли, жизненном импульсе материи”. Возбуждение было глобальным, эффект — локальным. Пожарные бригады и полицейские участки объединили сети связи. Гордые хозяева магазинов рекламировали собственные возможности принимать заказы по телеграфу. Информация, для доставки которой в пункт назначения всего несколько лет назад требовались дни, теперь могла быть там, да и где угодно, за секунды. Это было не удвоение и не утроение скорости передачи, это был скачок на много порядков. Словно прорыв дамбы. Социальные последствия невозможно было предвидеть, хотя некоторые проявились и были оценены почти сразу. Люди начали иначе представлять погоду — погода стала абстрактным понятием. Простые сводки погоды стали передаваться по проводам от имени спекулянтов зерном. “Дерби, очень пасмурно; Иорк, ясно; Лидс, ясно; Ноттингем, без осадков, но пасмурно и холодно”. Сама идея “сводки погоды” была нова. Телеграф позволил людям думать о погоде как о распространенном явлении, связанном с другими явлениями, а не как о наборе локальных неожиданностей. “Феномен атмосферы, тайны атмосферных явлений, причины и влияния небесных комбинаций больше не являются предметами суеверия или паники земледельца, моряка или пастуха”, — заметил восторженный комментатор в 1848 году:
Телеграф приходит, чтобы помочь в повседневных нуждах и наблюдениях не только тем, что “хорошая погода идет с севера”, — электрический провод может моментально рассказать о состоянии погоды одновременно во всех частях нашего острова... Таким образом, телеграф может стать гигантским национальным барометром, электричество становится слугой ртути.
В 1854 году правительство учредило Метеорологическое управление при Торговом совете. Глава управления, адмирал Роберт Фицрой, бывший капитан корабля Beagle, переехал в офис на Кинг-стрит, обставил его барометрами, анероидами и штормовыми указателями и разослал наблюдателей, экипированных теми же инструментами, в порты по всему побережью. Они телеграфировали отчеты об облачности и ветрах дважды в день. Фицрой стал издавать предсказания погоды, которые назвал “прогнозами”, а в 1860 году The Times начала публиковать эти прогнозы ежедневно. Метеорологи осознали, что все серьезные ветра, если воспринимать их в целом, были круговыми или по крайней мере “сильно искривленными”.
Теперь, как следствие мгновенной связи между отдаленными точками, в игру вступали наиболее фундаментальные понятия. Образованные наблюдатели начали поговаривать, что телеграф “аннигилирует” время и пространство. Он “позволяет нам посылать сообщения с помощью таинственного флюида со скоростью мысли и аннигилировать как время, так и пространство”, заявил служащий американского телеграфа в 1860 году. Это было преувеличением, которое скоро превратилось в клише. Телеграф, казалось, искажал или сокращал время как препятствие, затрудняющее человеческое общение. “С практической точки зрения, — писала одна газета, — время передачи можно считать полностью уничтоженным”. То же самое происходило и с пространством. “Расстояние и время в нашем воображении настолько сильно изменились, — говорил Латимер Кларк, английский инженер-телеграфист, — что глобус практически уменьшился, и не может быть сомнений, что наше понимание его размеров отлично от того, что было у наших предков”.
Прежде любое время было местным: солнце в зените — значит, полдень. Только провидец (или астроном) догадывался, что в разных местах люди живут по разному времени. Теперь время могло быть или местным, или стандартизированным, и различие сбивало с толку. Железные дороги требовали стандартизированного времени, и телеграф сделал возможным его существование. Чтобы такое время приняли повсеместно, потребовались десятилетия; процесс смог начаться только в 1840-е годы, когда королевский астроном организовал прокладку проводов из обсерватории в Гринвиче до Компании электрического телеграфа в Лотбури, намереваясь синхронизировать часы по всей стране. До этого синхронизация времени осуществлялась с помощью шара, закрепленного на шпиле и опускающегося на купол обсерватории. Когда в далеко отстоящих друг от друга точках скоординировали время, стало возможным точное измерение долготы: теперь было известно не только расстояние до места, но и местное время. Тем не менее на кораблях все еще использовали часы — несовершенные механические капсулы времени. В 1844 году лейтенант Чарльз Уилкс из Американской исследовательской экспедиции использовал первую линию Морзе, чтобы отметить Военный монумент в Балтиморе на 1 мин 34,868 с к востоку от Капитолия в Вашингтоне.
Синхронность не только не “аннигилировала” время, она расширила его влияние. Сама идея синхронности кружила головы. The New York Herald писала:
Телеграф профессора Морзе — это не только начало эры передачи информации, он породил... совершенно новый класс идей, новые разновидности сознания. Никогда прежде никто не осознавал, что совершенно определенно знает, какие события происходят в данный момент в отдаленном городе — за 40, 100 или 500 миль от него.
Представьте, продолжал этот восхищенный автор, что сейчас одиннадцать часов. Телеграф передает, о чем говорит сейчас законодатель в Вашингтоне.
Требуется немалое умственное усилие, чтобы понять, что это фактическое событие происходит сейчас, а не произошло раньше.
Фактическое событие, которое происходит сейчас.
История тоже менялась. Телеграф помогал сохранять множество деталей повседневной жизни. Некоторое время до того, как это стало непрактичным, телеграфные компании старались хранить записи всех сообщений — беспрецедентный кладезь информации. “Представьте себе какого-нибудь будущего Маколея, роющегося на этом складе и исходя из найденной информации рисующего яркие особенности общественной и торговой жизни Англии XIX века, — мечтал один писатель. — В XXI веке в записях переписки целой нации можно будет найти что угодно”. В 1845 году после года работы с линией между Вашингтоном и Балтимором Альфред Вейль попытался составить каталог всего, что уже передал телеграф.
“Много важной информации, — писал он, —
состоящей из сообщений торговцам и от них, членам Конгресса, служащим правительства, банкам, брокерам, полицейским, сторонам, встречающимся по договоренности друг с другом; новости, результаты выборов, уведомления о смерти, запросы о здоровье семей и отдельных людей, ежедневные сведения из Сената и Палаты представителей, заказы товаров, запросы, касающиеся отправления судов, сведения о ходе дел в судах, повестки свидетелям, сообщения касательно специальных и экспресс-поездов, приглашения, получение денег на одной из станций и их отправка на другой для людей, затребовавших уплату долгов, консультации врачей... ”
Никогда раньше такое разнообразие тем не было собрано под одним заголовком. Благодаря телеграфу эти миры сошлись. Составляя юридические соглашения и заявки на патенты, изобретатели стали задумываться о том, чем они занимались, — передаче, публикации, печати, “тревоге”.
Концепция менялась, и требовалась умственная перестройка, чтобы осознать само понятие телеграфа. Смешение понятий порождало анекдоты, которые часто ссылались на неуклюжие новые значения знакомых терминов — невинных слов типа “посылать” и полных скрытых смыслов вроде “сообщения”. Одна женщина принесла банку сметаны в телеграфный офис в Карлсруэ, чтобы “послать” ее своему сыну в Раштатт. Она слышала, что солдат “посылают” на фронт по телеграфу. Был человек, принесший “сообщение” на телеграф в Бангоре, штат Мэн. Оператор поработал ключом и повесил бумагу на крючок. Клиент пожаловался, что сообщение не было послано, потому что он все еще видел его — на крючке. Для Harper's New Monthly Magazine, который напечатал эту историю в 1873 году, ее смысл заключался в том, что даже для “умных и хорошо информированных” людей подобные вещи продолжали быть необъяснимыми:
Сложность формирования четкого представления о предмете усугублялась тем фактом, что нам одновременно приходится иметь дело с новыми и странными фактами и пользоваться старыми словами, получившими новый смысл.
Сообщение казалось физическим объектом. Но это, как и раньше, была иллюзия, только теперь людям приходилось сознательно разделять в своем представлении сообщение и бумагу, на которой оно было написано. Ученые, объяснял Harper's, скажут, что электрический ток “несет сообщение”, но никто не должен представлять себе, что что-то — какая-то вещь — передается. Есть только “действие и противодействие неощутимой силы и благодаря этому — характеристики различимых на расстоянии сигналов”. Ничего удивительного, что люди путались: “Вероятно, в течение долгих лет миру придется продолжать пользоваться этим языком”.
Изменился и физический ландшафт. Протянутые повсюду провода создавали странные орнаменты на улицах городов и проселочных дорогах. “Телеграфные компании участвуют в борьбе за воздух над нашими головами, — писал английский журналист Эндрю Уинтер. — Где бы мы ни взглянули вверх, мы не можем не увидеть либо толстые кабели, подвешенные на тоненьких нитях, либо параллельные линии проводов, в огромном количестве идущие от столба к столбу, закрепленные на крышах домов и протянутые на большие расстояния”. Некоторое время они были не просто фоном. Люди смотрели на провода и думали о невидимом грузе, который те несли. Роберт Фрост сказал: “Они протянули инструменты по небу, / В котором слова, произнесенные или переданные, / Побегут тихо, будто они — мысль”.
Провода совсем не напоминали архитектуру и лишь немного — природу. Ищущие аналогий писатели думали о пауках и паутине, о лабиринтах и запутанных ходах. И еще одно слово казалось подходящим: люди говорили, что земля покрыта железной сетью. “Сеть нервов из железной проволоки, в которую попала молния, раскинулась от мозга, Нью-Йорка, до отдаленных суставов и членов”, — писала New York Tribune. “Сеть проводов, — вторил Harper's, — дрожит от одного конца до другого от сигналов, посылаемых человеческим интеллектом”.
Уинтер предсказывал: “Недалеко то время, когда любой человек получит возможность говорить с другим не выходя из дома”. Разумеется, он использовал слово “говорить” в переносном значении.
* * *
Во многих смыслах использование телеграфа означало использование кода.
Азбука Морзе из точек и тире не сразу стала называться кодом. Это был всего лишь алфавит — “телеграфная азбука Морзе”, которая, по сути, не была алфавитом. Она не представляла звуки с помощью знаков. Азбука Морзе взяла алфавит за отправную точку и использовала его на новом уровне, заменив старые знаки новыми. Это был метаалфавит, алфавит следующей ступени абстракции. Процесс переноса смысла с одного символического уровня на другой не был принципиально новым, он использовался и в математике. В некотором роде в нем заключалась сама суть математики. Теперь он стал частью обычного набора инструментов, которым пользуется любой человек. Благодаря телеграфу к концу XIX века люди привыкли или по крайней мере познакомились с идеей кодов: знаки, использующиеся для представления других знаков, и слова, использующиеся для представления других слов. Переход от символов одного уровня к символам другого можно назвать кодированием.
Две темы шли рука об руку: секретность и краткость. Короткие сообщения экономили деньги — это понятно. Импульс был настолько мощным, что английская проза стала ощущать на себе его влияние. Слова “телеграфный” и “телеграфизм” описывали новый стиль письма. Украшение текста риторическими фразами стоило слишком дорого, и некоторые сожалели об этом. “Телеграфный стиль вытесняет все формы вежливости”, — писал Эндрю Уинтер. —
Передать “Могу ли я просить оказать мне любезность?” на 50 миль стоит 6 долларов. Сколько таких бесполезных, но милых фраз должен безжалостно вычеркнуть наш бедный парень, чтобы сократить счет до приемлемой суммы?
Газетные репортеры практически сразу стали изобретать способы передачи больших объемов информации с помощью меньшего количества слов. “Мы рано придумали систему сокращений, или код, организованный таким образом, что поставки продукции и продажи с ценами по всем ведущим артикулам хлебных изделий, продуктов и т. п. могли быть посланы из Буффало и Олбани ежедневно в двадцати словах для обоих городов, — хвастался один, — при этом в записанном виде это занимало сотню слов”. Телеграфные компании пытались сопротивляться на том основании, что частные коды обманывали систему, однако коды процветали. Типичная для того времени система была построена на замене целых фраз одним словом, причем буква, с которого это слово начиналось, зависела от семантики. Например, все слова, начинающиеся с B, касались рынка муки: baal = “обороты меньше вчерашнего”; babble = “есть хорошая сделка”; baby = “фирма со средним спросом на внутреннюю торговлю и экспорт”; button = “рынок спокоен, цены лучше”. Конечно, было необходимо, чтобы отправитель и получатель работали с идентичными списками слов. Для самих операторов-телеграфистов зашифрованные сообщения выглядели полной чушью, что было дополнительным преимуществом.
Как только люди придумали, как посылать сообщения с помощью телеграфа, они обеспокоились и тем, что их разговоры открыты всему миру или как минимум телеграфистам, ненадежным посторонним людям, которые не могли не читать слова, которые передавали через свои устройства. По сравнению с рукописными письмами, сложенными и запечатанными воском, передача сообщений по этим таинственным электрическим проводам выглядела публичной и незащищенной. Сам Вейль в 1847 году писал: “Великое преимущество, которым обладает телеграф, передавая послания со скоростью молнии, аннигилируя время и пространство, пожалуй, было бы сильно ослаблено в своей полезности, если бы не было позволено применять секретный алфавит”. Существуют, говорил он, системы,
с помощью которых сообщение может быть передано от одного корреспондента другому посредством телеграфа и тем не менее содержание этого сообщения останется совершенным секретом для всех остальных, в том числе для операторов телеграфных станций, через руки которых оно должно пройти.
Все это было очень сложно. Телеграф служил не только устройством, но и носителем — посредником, промежуточным состоянием. Сообщение проходило через этот носитель. Людям предстояло понять, что сообщение и его содержание должны быть разделены. Даже когда сообщение раскрывалось, содержание могло оставаться скрытым. Вейль объяснил, что под секретным алфавитом он имел в виду алфавит, чьи знаки были “переставлены и взаимно заменены”:
Буква a в постоянном алфавите могла быть в секретном алфавите представлена буквой y, или c, или x, и так для каждой буквы.
Таким образом, фраза The firm of G. Barlow & Co. have failed (“Фирма G. Barlow & Со. обанкротилась”) превращалась в Ejn stwz ys & qhwkyf p iy jhan shtknr. Для менее деликатных случаев Вейль предложил использовать сокращенные версии обычных фраз. Вместо give ту love to (передайте мой сердечный привет) он предложил посылать gmlt.
Mhii — ту health is improving (здоровье идет на лад)
Shf — stocks have fallen (акции упали)
Ymir —your message is received (ваше сообщение получено)
wmietg — when may I expect the goods? (когда ожидать поставки товара?)
Wyegfef — will you exchange gold for eastern funds? (не обменяете золото на восточные ценные бумаги?)
Все эти системы требовали предварительного согласования между отправителем и получателем: сообщение должно было быть дополнено или изменено уже существующим знанием, которым обладали действующие лица на обоих концах провода. Удобным хранилищем такого знания становилась кодовая книга, и, когда первая линия Морзе открылась, один из ее основных инвесторов и активистов, конгрессмен от штата Мэн Фрэнсис О. Джей Смит, известный также как Фог, выпустил “Словарь секретной корреспонденции, адаптированный для использования в электромагнитном телеграфе Морзе, а также для письменной корреспонденции, передаваемой по почте или иным способом”. Это был пронумерованный список из 56 тыс. английских слов, от Aaronic до zygodactylous, плюс инструкции. “Предположим, что пишущий и получатель оба располагают копией этой книги, — объяснял Смит. — Вместо того чтобы посылать сообщения в словах, они посылают только числа или частично числа, а частично слова”. Для большей секретности они могут заранее договориться либо добавлять или вычитать секретное число по их выбору либо чередовать это секретное число. “Несколько таких простых замен, — обещал он, — сделают весь текст совершенно нечитаемым для неосведомленных о предварительных договоренностях”.
Криптографы хранили свои секреты в тайных книгах, словно алхимики. Но теперь разработка шифров вышла из сумрака и начала открыто существовать среди других инструментов коммерции, возбуждая воображение публики. В последующие десятилетия было разработано и опубликовано еще множество схем. Публикации варьировались от брошюр за пенни до томов в сотни плотно забитых текстом страниц. Из Лондона пришел “Трехбуквенный код для сжатых телеграфных и непостижимых секретных сообщений и переписки” Е. Эрскина Скотта. Скотт был статистиком страхового общества и бухгалтером и, как и многие в шифровальном бизнесе, одержимым информацией и фактами. Телеграф открыл целый мир новых возможностей для таких людей — каталогизаторов и систематизаторов, изобретателей слов и нумерологов, перфекционистов всех мастей. Главы книги Скотта включали не только словарь распространенных слов и сочетаний из двух слов, но и географические наименования, имена людей, названия всех акций, обращающихся на Лондонской фондовой бирже, всех дней в году, всех подразделений Британской армии, морских регистров, имена всех пэров Соединенного Королевства. Организация и нумерация этих данных допускала определенный вид сжатия. Сокращение сообщений означало экономию денег. Клиенты телеграфа обнаружили, что простая замена слов числами помогала мало, если вообще помогала: послать 3747 стоило ровно столько же, что и послать azotite. Поэтому кодовые книги стали шифровать фразы. Целью была своего рода упаковка сообщений в капсулы, непроницаемые для любопытных глаз и подходящие для эффективной передачи. И естественно, для распаковки в пункте назначения.
Особенный успех в 1870-е и 1880-е годы имел том “Алфавитный универсальный коммерческий электрический телеграфный код”, написанный Уильямом Клаусоном-Тьюэ. Автор рекламировал свой код “финансистам, торговцам, владельцам судов, брокерам, агентам и т. п.”. Его девиз — “Осязаемая простота, экономия и абсолютная секретность”. Клаусон-Тьюэ — очередной одержимый информацией человек — попытался упаковать целый язык или по крайней мере язык торговли в фразы и организовать их в группы по ключевому слову. Результатом стало странное лексикографическое достижение, окно в экономическую жизнь нации и кладезь необычных нюансов и неожиданной лиричности. На слово “паника” (присвоенные номера 10054-10065) среди прочего перечислены:
Великая паника включает...
Паника спадает
Паника все еще продолжается
Худшее в панике уже позади
Панику можно считать закончившейся
На “дождь” (11310-11330):
Не могу работать из-за дождя
Дождь был весьма кстати
Дождь причинил большие убытки
Дождь сейчас льет как из ведра
Все надежды на продолжение дождя
Очень нужен дождь
Временами дождь
Общее количество осадков
На “обломки” (15388-15403):
Сорвалась с якоря и разбилась
Думаю, лучше продать обломки как есть
Для спасения остова разбитого судна будет сделано все возможное
Станет настоящей развалюхой
Таможенные власти продали остов
Консул нанял людей для спасения разбившегося корабля

 

Поскольку мир был полон не только слов, но и вещей, Клаусон-Тьюэ попытался назначить числа и для имен собственных, насколько это было возможно: названий железных дорог, банков, шахт, товаров, судов, портов и акций (британских, колониальных и иностранных).
Когда телеграфные сети распространились под океанами и вообще по всему миру, а международные тарифы составили многие доллары за слово, кодовые книги процветали. Экономия значила даже больше, чем секретность. Обыкновенный трансатлантический тариф составлял около 100 долларов за сообщение — “перевод”, как его иносказательно называли, — из десяти слов. Немногим меньше стоило сообщение из Англии в Индию через Турцию или Персию и Россию. Чтобы сэкономить на тарифе, умные посредники придумали способ, названный “упаковкой”. Упаковщик собирал, скажем, четыре сообщения из пяти слов каждое и объединял их в одну телеграмму из двадцати слов, на которую была фиксированная ставка. Некоторые кодовые книги становились больше, некоторые — меньше. В 1885 году W.H. Beer & Company из Ковент-Гарден опубликовала популярный “Карманный телеграфный код” ценою в пенни, содержащий “более 300 телеграмм из одного слова”, аккуратно организованных по темам. Важными темами были ставки (“На какую сумму вы рассчитываете при текущих ставках?”), изготовление обуви (“Ботинки не подходят, пришлите за ними”), прачки (“Обращайтесь за стиркой в тот же день”) и погода в связи с путешествиями (“Слишком неспокойно, чтобы переправляться сегодня”). Для “Секретного кода (заполните по договоренности с друзьями)” были оставлены пустые страницы. Также имелись специальные коды для железных дорог, яхт и ремесел от аптекарского дела до изготовления ковров. Самые большие и дорогие книги кодов свободно цитировали друг друга. “Автору стало известно, что некие люди купили одну копию “Алфавитного телеграфного кода” для использования в составлении собственных кодов, — жаловался Клаусон-Тьюэ. — Автор доводит до сведения, что такие действия являются нарушением закона об авторских правах, которое предполагает юридическую ответственность — довольно неприятную процедуру”. Но это была всего лишь бравада. К концу века телеграфисты на Международных телеграфных конференциях в Берне и Лондоне систематизировали коды и слова из английского, голландского, французского, немецкого, итальянского, португальского и испанского языков и латыни. Книги кодов процветали первые десятилетия XX века, а затем исчезли.
Пользовавшиеся телеграфными кодами постепенно обнаруживали неожиданные побочные действия их эффективности и краткости: они опаснейшим образом были подвержены ошибкам. Поскольку в них не было естественной избыточности английской прозы и даже сокращенной прозы телеграфного стиля, эти хитро закодированные сообщения могли быть полностью искажены в случае ошибки всего лишь в одном знаке. Например, 16 июня 1887 года торговец шерстью из Филадельфии Франк Примроуз телеграфировал своему агенту в Канзас, что он купил — сокращено по их согласованному коду до BAY — 500 тыс. фунтов шерсти. Когда сообщение было получено, ключевое слово превратилось в BUY. Агент начал скупать шерсть, и ошибка стоила Примроузу 20 тыс. долларов, согласно иску, который он подал на Западную объединенную телеграфную компанию. Юридические битвы продолжались шесть лет, пока Верховный суд не подтвердил то, что было написано мелким шрифтом на обороте телеграфного бланка, где излагалась процедура защиты от ошибок:
Для защиты от ошибок или задержек отправитель сообщения должен требовать его телеграфирования обратно в точку отправления для сравнения... Названная компания не отвечает ни за ошибки в... не посланных повторно сообщениях... ни за ошибки в зашифрованных или непонятных сообщениях.
Телеграфные компании были вынуждены мириться с кодами, но не были обязаны любить их. Суд присудил Примроузу сумму в 1,15 доллара — такова была стоимость отправки телеграммы.
* * *
Секретное письмо настолько же старо, насколько стара сама письменность. Едва появившаяся письменность сама по себе была секретом, доступным немногим. Со временем люди стали находить новые способы сохранять свои слова непонятными для посторонних. Они создавали анаграммы. Они переворачивали письмо с помощью зеркала. Они придумывали шифры.
В 1641 году, сразу после начала Английской революции, в одной маленькой анонимной книге были собраны многие известные методы того, что называлось криптографией. Сюда входило использование специальной бумаги и чернил: сока лимона или лука, сырых яиц или “дистиллированного сока светлячков”, который мог быть (а мог и не быть) видимым в темноте. Письмо можно было зашифровать, заменяя буквы другими, придумав новые символы, записывая справа налево или “переставляя каждую букву в соответствии с некоторым необычным порядком: предположим, первая буква должна быть в конце строки, вторая — второй с начала и т.д.”. Или сообщение могло быть записано сразу на двух строках:
Teoliraelmsfmsespluoweutel
hsudesralotaihdupysremsyid
The Souldiers are allmost famished, supply us or wee must yeild.
(Солдаты почти умирают с голоду, присылайте провиант, или мы будем вынуждены отступить.)
Используя перестановку и замену букв, римляне и иудеи придумали другие методы, более сложные и, следовательно, более секретные.
Маленькая книга была озаглавлена “Меркурий, или Секретный и быстрый посланник, демонстрирующий, как человек может тайно и быстро сообщить свои мысли другу на любом расстоянии”. В конце концов автор открыл свое имя — это был Джон Уилкинс, викарий и математик, ставший впоследствии главой Тринити-колледжа (Кембридж) и основателем Королевского общества. “Он был очень талантливым человеком и обладал техническим складом ума, — говорил его современник, — глубоко думающий... здоровый и полный энергии, крепкого телосложения, широкоплечий и хорошо сложенный”. Кроме того, он был скрупулезен. Конечно, он не мог упомянуть каждый шифр, использовавшийся с античных времен, но тем не менее он включил все известные исследователю в Англии XVII века. Он относился к кодам и как к букварю, и как к справочнику.
Уилкинс рассматривал проблемы криптографии в одном ряду с фундаментальными проблемами связи. Обычное письмо и “секретное” письмо, по сути, были для него равнозначны. Оставив в стороне секретность, он задавался вопросом: “Как человеку донести с великой проворностью и скоростью свои намерения до другого, который находится очень далеко?” Под “проворностью” и “скоростью” он подразумевал нечто философское, и неудивительно — стоял 1641-й, до рождения Исаака Ньютона оставался целый год. “Нет ничего (как мы считаем) стремительнее мысли”, — писал Уилкинс. Самым быстрым после мысли был взгляд. Как священнослужитель Уилкинс полагал, что быстрее всех движутся ангелы и духи. Если бы только человек мог отправить ангела с посланием, ему бы удалось передать его на любое расстояние. Остальные, обремененные “органическими телами”, “не могут передавать свои мысли таким легким и мгновенным способом”. Ничего удивительного, писал Уилкинс, что ангелов называют посланниками.
Как математик он рассматривал проблему и с другой стороны. Он попробовал выяснить, как ограниченный набор символов, состоящий, например, из двух, трех или пяти, может представить целый алфавит. Символы тогда пришлось бы использовать в комбинациях. Например, набор из пяти символов a, b, c, d, e, используемых в парах, может представлять алфавит из двадцати пяти букв:
“Таким образом, — писал Уилкинс, — слова I am betrayed (меня предали) могут быть записаны как Bd aacb abaedddbaaecaead”. Так что даже небольшого набора символов хватит для передачи любого сообщения. Однако, если набор символов небольшой, для записи данного сообщения требуется более длинная строка — “больше времени и труда”, писал он. Уилкинс не объяснял ни того, что 25 = 52, ни того, что три символа, используемые в тройках (ааа, aab, аас...), дадут двадцать семь возможностей, потому что 33 = 27, но он понимал математические законы, которые лежали в основе его рассуждений. Последним примером был двоичный код, неуклюже описанный словами:
Две буквы алфавита, будучи помещенными в пять различных позиций, принесут тридцать два отличия, что более чем достаточно для обозначения двадцати четырех букв.
Два символа. Группы по пять символов. “Принесут тридцать два отличия”.
Скорее всего слово “отличие” удивило немногочисленных читателей Уилкинса. Но это слово было наполнено значением и выбрано неслучайно. Уилкинс был близок к созданию концепции информации в ее чистой, максимально общей форме. Письмо стало лишь частным случаем: “В целом надо заметить, что все, у чего есть полноправное отличие, заметное любому уму, может быть достаточным средством выражения мыслей”. Отличиями могут быть "два колокола с разным звучанием”, “любой объект в поле зрения, будь то пламя, дым и т. п.”, трубы, пушки, барабаны. Любое отличие означало выбор из двух вариантов. И этот выбор стал передавать мысли. В малопонятном “анонимном” трактате 1641 года основная идея теории информации прозвучала впервые и снова исчезла на целых четыре столетия.
* * *
Вклад дилетантов — вот как назвал историк криптографии Дэвид Кан то возбуждение, которое возникло с появлением телеграфа. Интерес публики к шифрованию вновь появился именно тогда, когда об этом заговорили в интеллектуальных кругах. Древние методы секретного письма заинтересовали неожиданную аудиторию — создателей головоломок и склонных к математике или поэзии игроков. Они анализировали древние методы секретного письма и изобретали новые. Эксперты спорили, кто победит, шифровальщики или взломщики. Великим американским популяризатором криптографии был Эдгар Аллан По. В своих фантастических рассказах и журнальных статьях он описывал древнее искусство и хвастался собственными способностями к шифрованию. “Мы с трудом можем представить себе время, когда у одного человека не было необходимости или по крайней мере желания передавать информацию другому таким способом, чтобы ее, кроме них двоих, никто не понял”, — писал он в Graham's Magazine в 1841 году. Разработка шифров для По была больше чем просто увлечением историей или техникой — это была страсть. Она отражала его понимание того, как человек общается с миром. Шифровальщики и писатели торгуют одним товаром. “Душа — это криптограмма: чем криптограмма короче, тем сложнее ее понять”, — писал он. По любил тайны сильнее прозрачности и ясности.
“Засекреченное общение должно было появиться практически одновременно с изобретением букв”, — считал По. Для него это был мост между наукой и оккультным миром, здравым смыслом и гениальностью. Анализ криптографии, “важный способ извлечения информации”, требовал определенной формы мышления, проницательного ума, и его вполне могли преподавать в академиях. Писатель вновь и вновь повторял, что “пришла пора особой умственной деятельности”. Он опубликовал серию загадок с подстановочными шифрами.
Помимо По в своих произведениях шифры использовали Жюль Верн и Оноре де Бальзак. В 1868 году Льюис Кэрролл издал открытку, заполненную с двух сторон тем, что он назвал “телеграфный шифр”: на ней были “алфавит-ключ” и “алфавит сообщения”, их нужно было сопоставлять с помощью секретного слова, о котором заранее договорились корреспонденты. Но самым передовым криптоаналитиком в викторианской Англии был Чарльз Бэббидж. Процесс подстановки символов, переход на другие смысловые уровни сопровождался большим количеством трудностей. И Бэббидж с удовольствием принял вызов. “Одна из характерных черт искусства дешифрования, — утверждал он, — связана с убежденностью любого человека, даже не слишком хорошо знакомого с предметом, в том, что он способен сконструировать шифр, который никто другой не сможет расшифровать. Более того, я наблюдал, что чем умнее человек, тем глубже это убеждение”. Бэббидж поначалу тоже увлекался созданием шифров, но позже перешел на сторону взломщиков. Он планировал написать “Философию взлома шифров”, но не сумел ее закончить. Зато смог расшифровать полиалфавитный шифр, известный как шифр Виженера, le chiffre indéchiffrable, считавшийся в Европе наиболее надежным. Как и в другой своей работе, он применил алгебраические методы, представив анализ шифра в форме уравнений. И все равно был дилетантом и знал это.
Атакуя криптографию вычислениями, Бэббидж использовал те инструменты, которые исследовал в математике и еще в той области, которой они принадлежали в меньшей степени, — в области машин, то есть там, где он создал систему обозначений для движущихся частей шестеренок, рычагов и переключателей. Дионисий Ларднер отмечал: “Различные части машины, будучи однажды выражены на бумаге соответствующими символами, позволят исследователю освободить мысли от самого механизма и обратить внимание лишь на символы... это почти метафизическая система абстрактных знаков, посредством которой движения руки исполняют роль разума”. Более молодые англичане Огастес де Морган и Джордж Буль заставили ту же методологию работать над еще более абстрактным материалом — логическими утверждениями. Де Морган был другом Бэббиджа, учителем Ады Байрон и профессором Университетского колледжа Лондона. Буль, сын сапожника из Линкольншира и горничной, к 1840-м стал профессором Королевского колледжа Корка. В 1847 году ученые одновременно и независимо опубликовали труды, которые стали величайшими вехами в развитии логики со времен Аристотеля: “Математический анализ логики, или Опыт исчисления дедуктивных умозаключений” Буля и “Формальная логика, или Исчисление выводов, необходимых и возможных” де Моргана. До этого момента логика, предмет которой был понятен лишь немногим, веками пребывала в застое.
Де Морган лучше разбирался в схоластических традициях предмета, а Буль более свободно чувствовал себя в математике. Ученые годами обменивались письмами с идеями преобразования языка или “истины” в алгебраические символы. X мог означать “корова”, а Y — “лошадь”. Причем это могла быть одна корова или одна из множества всех коров (“Это одно и то же?” — вопрошали они). Операции над символами производились в алгебраических традициях. XY могло означать “название всего, что является как X, так и Y”. Тогда как X, Y стояло вместо “названия всего, что либо X, либо Y”. С первого взгляда довольно просто, но сам язык не так прост, поэтому не замедлили появиться сложности. “Предположим, некоторые Z не являются X, ZY, — написал де Морган. — Но их не существует. Можно сказать, что несуществующее не является X. Несуществующая лошадь — не лошадь и (тем более?) не корова”. И с сожалением добавил: “Я не оставляю надежды увидеть, как вы придадите смысл новому виду отрицательных величин”. Он не отправил это письмо, но и не уничтожил его.
Буль представлял свою систему математикой без цифр. “Факт в том, — писал он, — что основные законы логики — те, на которых возможно построить логическую науку, — являются математическими по форме и выражению, хотя не принадлежат математике величин”. Он предложил единственными допустимыми цифрами сделать ноль и единицу. Все или ничего. “Соответствующая интерпретация символов 0 и 1 в системе логики такова: Ничто и Вселенная”. До этого момента логика относилась к философии. Буль претендовал на нее от лица математики. И изобрел новый способ кодирования. Его кодовая книга объединяла два типа обозначений, абстрагированных от вещественного мира. С одной стороны был набор букв, заимствованный из математический формулировок: p и q, + и -, круглые и квадратные скобки. С другой — операции, предположения, отношения, обычно выражаемые размытым языком повседневной жизни — словами об истинности и ложности, принадлежности к классу, положения и выводы. Были и частицы: “если”, “либо”, “или”. Все это элементы символа веры Буля:
Язык есть инструмент человеческого мышления, а не только способ выражения мыслей.
Элементами, из которых состоит язык, являются знаки или символы. Слова есть знаки. Иногда их произносят, чтобы обозначить вещи, иногда — операции, с помощью которых разум соединяет простые понятия вещей в сложные концепции.
Слова... не единственные знаки, которыми мы можем пользоваться. Произвольные отметки, что-то говорящие только глазу, и произвольные звуки или действия... имеют ту же природу, что и знаки.
У кодирования, преобразования из одной формы восприятия в другую, была цель. В случае азбуки Морзе целью было преобразовать повседневный язык в форму, подходящую для почти мгновенной передачи по милям медных проводов. В случае логики кодирование позволило производить вычисления. Символы были вроде маленьких капсул, защищавших хрупкий груз от ветров и тумана повседневных коммуникаций. Насколько надежнее написать:
1 – x = y ( 1 – z ) + z ( 1 – y ) + ( 1 – y )( 1 – z )
чем говорить на обычном языке, Булевым выражением которого является вышеприведенный пример:
Нечистые звери есть все парнокопытные нежвачные, все жвачные непарнокопытные и все непарнокопытные нежвачные.
Надежность появляется в том числе за счет исключения слов со смыслом. Знаки и символы не просто замещали их, они являлись операторами, как шестерни и рычаги машины. Язык, в конце концов, есть инструмент.
Теперь язык рассматривался именно как инструмент, обладающий двумя функциями — выражения и мышления. Мышление было первично, во всяком случае так полагали люди. Для Буля логика была мышлением, отполированным и очищенным. Для своего шедевра 1854 года он выбрал название “Законы мышления”. Не случайно телеграфисты чувствовали, что благодаря их работе появилась возможность проникнуть в систему сообщений, которая существует в мозгу. “Слово есть средство мышления до тех пор, пока мыслящий человек использует его как сигнал для передачи собственной мысли”, — утверждал журналист Harper’s New Monthly Magazine в 1873 году.
Пожалуй, наиболее значительным и важным влиянием, которое телеграфу суждено было оказать на человеческий разум, является то, которое он в конечном счете осуществит через влияние на язык.. Согласно принципу, который Дарвин назвал естественным отбором, короткие слова получают преимущество перед длинными, прямые формы выражения обретают преимущество перед косвенными, слова с точным значением выигрывают у двусмысленных, а местные идиомы везде находятся в невыгодном положении.
Влияние Буля распространялось медленно и незаметно. Он совсем недолго переписывался с Бэббиджем, и они никогда не встречались. Одним из его кумиров был Льюис Кэрролл, который в конце жизни, через четверть века после того, как придумал “Алису в Стране Чудес”, написал два тома инструкций, головоломок, диаграмм и упражнений в символической логике. Хотя его символизм был безупречен, его силлогизмы больше походили на шутки:
1. Малые дети неразумны.
2. Тот, кто может укрощать крокодилов, заслуживает уважения.
3. Неразумные люди не заслуживают уважения.
(Заключение) Малые дети не могут укрощать крокодилов.

 

Символьная версия —
— позволяла пользователю сделать желаемый вывод, не спотыкаясь на промежуточных условиях вроде “малые дети не заслуживают уважения” именно потому, что символы лишены смысла слов.
На рубеже веков Бертран Рассел сделал Джорджу Булю необычный комплимент: “Чистая математика была открыта Булем в работе, которую он назвал “Законы мышления”. Его часто цитировали.
Но у этой фразы есть неодобрительное продолжение, которое цитируют редко. А ведь именно оно делает комплимент Рассела столь необычным:
Он также ошибался, полагая, что имеет дело с законами мышления: вопрос, как люди на самом деле думают, не имел для него значения, и, если в его книге действительно содержатся законы мышления, забавно, что никто до этого не размышлял таким же образом.
Судя по всему, Рассел любил парадоксы.
Назад: Глава 4. ПЕРЕВЕСТИ СИЛУ МЫСЛИ В ДВИЖЕНИЕ КОЛЕС[31]. Гляди, вот восторженный арифметик!
Дальше: Глава 6. НОВЫЕ ПРОВОДА, НОВАЯ ЛОГИКА. Ни одна другая вещь не окружена такой завесой тайны