Книга: Информация. История. Теория. Поток

Назад: Глава 2. ПОСТОЯНСТВО СЛОВА. В голове нет словаря

Дальше: Глава 4. ПЕРЕВЕСТИ СИЛУ МЫСЛИ В ДВИЖЕНИЕ КОЛЕС[31]. Гляди, вот восторженный арифметик!

Глава 3. ДВА СЛОВАРЯ. Изменчивость написания, непостоянство наших букв

В такие сложные и бурные времена у людей появляется больше мыслей, и они должны быть обозначены и различимы с помощью новых выражений.

Томас Спрат (1667)

Деревенский школьный учитель и священник написал в 1604 году книгу с длинным названием, которое начиналось так: “Перечень алфавитный, содержащий и обучающий истинному написанию и пониманию трудных общепринятых слов английского языка... ” — и продолжалось целым рядом намеков на задачи книги, которые были необычны и требовали пояснения:

...с объяснениями из простых английских слов, собранных для пользы и помощи леди, джентльменам или другим неискусным лицам. Таким образом они смогут легче и лучше понимать многие трудные английские слова, которые они услышат или прочтут в проповедях, или Писании, или где-то еще, и также смогут использовать их надлежащим образом самостоятельно.

На титульной странице не было имени автора, Роберта Кодри, но были слова на латыни “Читать не понимая все равно что не читать” и выходные данные с такими формальностями и точностью, которых следовало ожидать во времена, когда адреса как указания места еще не существовало:

В Лондоне, напечатано И. Р. для Эдмунда Вивера для продажи в его магазине у больших северных врат церкви Павла.

На тесных лондонских улицах номера магазинов и домов встречались редко. Тем не менее алфавит был упорядочен, даже назван по первой и второй букве — этот порядок был сохранен с раннефиникийских времен, несмотря на все последующие заимствования и изменения.

Кодри жил в эпоху информационной бедности, хотя сам он не согласился бы с подобным утверждением, даже если бы понял, какое значение мы в него вкладываем. Напротив, Кодри считал, что находится в центре информационного взрыва, который он всеми силами пытался поддержать и упорядочить. Но вот прошло четыре века, а его жизнь скрыта во мраке потерянных знаний.

Его “Перечень алфавитный...” — важная веха в истории информации, однако из первого издания до наших дней дошла лишь одна изношенная копия. Неизвестны время и место рождения автора — вероятно, он родился в конце 1530-х в центральной Англии. Несмотря на то что существовали приходские книги, жизнь людей почти не документировалась. Никто не знает точного написания имени Кодри (Cowdrey, Cawdry). Но надо иметь в виду, что не было согласия в написании большинства имен собственных — их произносили, но записывали редко.

Фактически мало кто представлял себе, что такое “правописание” и зачем нужна идея, что каждое слово, будучи написанным, должно представлять собой определенную последовательностью букв. В одной брошюре 1591 года слово cony (кролик) встречается как conny, conye, conie, connie, coni, cuny, cunny и cunnie. Могло быть и другое написание. И, уж если на то пошло, сам Кодри в своей книге для “обучения истинному написанию” в одном предложении написал wordes, а в следующем — words (слова). Язык не был складом слов, откуда пользователи могли вытащить правильные, уже сформированные единицы. Наоборот, слова были беглецами — всегда в движении, они пропадали сразу после использования. Произнесенные слова нельзя было сравнить или сопоставить с другими их вариантами. Каждый раз, когда люди опускали перо в чернильницу, чтобы написать слово на бумаге, они заново выбирали буквы для выполнения этой задачи. Но времена менялись. Доступность и прочность печатных книг вызывали ощущение, что написанное слово должно быть написано определенным образом, что одни формы правильны, а другие нет. Сначала это ощущение было неосознанным, но вскоре завладело умами многих, чему способствовали и сами печатники.

То spell (произносить по буквам, от старогерманского слова) на первых порах означало “говорить” или “бормотать”. Затем — “медленно читать букву за буквой”. Потом, примерно во времена Кодри, значение расширилось до “писать букву за буквой”. В каком-то смысле у to spell было поэтическое применение. “Читай Eva наоборот, и Ave обнаружишь”, — написал поэт-иезуит Роберт Саутвелл (незадолго до того как был повешен и четвертован в 1595 году). Когда некоторые учителя начали задумываться об идее правописания, они заговорили о “правильном письме”, или, заимствуя из греческого, орфографии. Задумывались немногие, но среди них был глава одной из лондонских школ Ричард Малкастер. Он создал букварь, озаглавленный “Часть первая [второй части так и не последовало. — Прим, авт.] Основ правильного написания слов нашего английского языка”. Он издал книгу в 1582 году (в Лондоне у “Томаса Вотруйе, проживающего у доминиканцев близ Лудгейта”), включив в нее примерно 8 тыс. слов и призыв к созданию словаря:

По моему мнению, это была бы вещь очень достойная и прибыльная не менее, чем достойная, если муж хорошо образованный и трудолюбивый соберет все слова, которыми мы пользуемся в нашем английском языке... в один словарь и кроме правильного написания, основанного на алфавите, откроет нам как природную их силу, так и правильное их использование.

Он выявил и еще один мотивирующий фактор: из-за ускоренного развития торговли и транспорта соседство других языков сделалось настолько ощутимым, что появилось осознание: английский язык — лишь один из многих. “Чужеземцы дивятся изменчивости написания и непостоянству наших букв”, — писал Малкастер. Язык перестал быть таким же невидимым, как воздух.

* * *

Всего около 5 млн человек на Земле говорили на английском (это очень грубая оценка, до 1801 года никто не пытался посчитать население Англии, Шотландии или Ирландии). Умевших писать едва набирался миллион. Из всех языков мира английский на тот момент уже был самым пестрым, самым полигенным. Его история свидетельствует о постоянных вторжениях и заимствованиях. Его самые старые слова, условно базовые, произошли из языков, на которых говорили англы, саксы и юты, германские племена, пересекшие Северное море, пришедшие в Англию в V веке и оттеснившие кельтов. Из кельтского языка в англосаксонскую речь проникло немного, но викинги-завоеватели принесли с собой норвежские и датские слова: egg, sky, anger, give, get. Латынь пришла с христианскими миссионерами — они пользовались римским алфавитом, который заменил руническое письмо, распространенное в Центральной и Северной Европе в начале первого тысячелетия. Затем началось французское влияние.

“Влияние” для Кодри означало “вливание”. С лингвистической точки зрения норманнское завоевание больше походило на потоп. Английские крестьяне продолжали выращивать cows, pigs и oxen (коров, свиней и быков — германские слова), но во втором тысячелетии представители высшего сословия уже ели на обед beef, pork и mutton (говядину, свинину и баранину — французские слова). В Средние века французские и латинские корни были более чем у половины общеупотребительных слов. Еще больше чужих слов появилось, когда ученые стали сознательно заимствовать из латинского и греческого для обозначения понятий, в которых язык до этого не нуждался. Кодри раздражала эта привычка. “Некоторые так старательно ищут иностранный английский, что совершенно забывают язык своих матерей, так что, если бы их матери были живы, они не смогли бы ни объяснить, ни понять, что они говорят, — жаловался он. — Можно было бы штрафовать их за подделку королевского английского”.

Через 400 лет после появления книги Кодри путь ее автора повторил Джон Симпсон. В каком-то смысле Симпсон оказался естественным наследником Кодри — редактором грандиозной книги, “Оксфордского словаря английского языка”. Симпсон, бледный человек с тихим голосом, считал Кодри упрямым, бескомпромиссным и даже агрессивным. Школьный учитель принял сан дьякона, а затем и священника англиканской церкви в беспокойное время, в период расцвета пуританства. Из-за нонконформизма у Кодри были неприятности. Его обвиняли в “неисполнении” некоторых обрядов, таких как водоосвящение и благословение обручальных колец. Будучи деревенским священником, он не ходил на поклон к епископам и архиепископам. Он проповедовал форму единообразия, которую не приветствовали церковные власти: “Была предоставлена секретная, компрометирующая его информация о произнесении иных слов с кафедры, приводящих к искажению Книги общественного богослужения... Поэтому будет считаться опасным человеком, если продолжит проповедовать, заражая людей принципами, отличными от установленных религией”. Кодри был лишен сана, у него отобрали бенефиции. Годами он безуспешно оспаривал это решение.

Все это время он собирал слова (collect — коллекционировать, собирать). Он опубликовал два обучающих трактата, один по катехизису (catechiser — тот, кто учит принципам христианской религии), другой о “Богоугодной форме ведения хозяйства для порядка в частных семьях”, а в 1604 году написал книгу совсем иного типа: ничего, кроме списка слов с краткими определениями.

Зачем? Симпсон утверждал: “Мы уже заметили, что он сторонник простоты в языке и катастрофически упрям”. Он все еще проповедовал — теперь проповедникам. “Те, кто по своему положению и призванию (особенно проповедники) имеет возможность говорить публично перед невежественными людьми, должны быть предупреждены”, — писал Кодри в предисловии. Далее следовало само предупреждение: “Никогда не употребляйте слова из чернильницы [под “словами из чернильницы” он подразумевал книжные слова. — Прим. авт]. Работайте над тем, чтобы говорить так, чтобы самый невежественный мог легко понять вас”. И главное, не говорите как иностранец:

Некоторые джентльмены после возвращения домой из далекого путешествия начинают не только носить иностранное платье, но и приукрашивать речь заморскими словами. Приехавший недавно из Франции будет говорить на французском английском, ни разу этого не стыдясь.

Кодри не собирался вносить в свой список все (что бы это ни значило) слова. К 1604 году Уильям Шекспир написал большинство своих пьес, используя словарь почти в 30 тыс. слов, но эти слова не были доступны Кодри или кому-либо еще. Кодри не обращал внимания ни на обычные слова, ни на книжные, ни на офранцуженные, он вносил в список только “трудные общепринятые” — достаточно трудные, чтобы нуждаться в пояснении, но все еще принадлежащие “языку, на котором мы говорим”, “понятные каждому”. Он записал 2500 слов. Он знал, что многие происходят (derive) из греческого, французского и латинского, и соответствующим образом помечал их. Книга, написанная Кодри, была первым словарем английского языка. Правда, слова “словарь” в ней не было.

Хотя Кодри и не ссылался на источники, на что-то он все же опирался. Так, он скопировал замечания о “словах из чернильницы” и путешествующих джентльменах из популярной книги Томаса Вильсона “Искусство риторики”. Сами слова он брал из нескольких источников (source — источник, волна, двигающая сила воды). Около половины слов он нашел в “Школьном учителе английского” Эдмунда Кута — учебнике чтения для начинающих, впервые опубликованном в 1596 году и впоследствии неоднократно переиздававшемся. Кут обещал, что с этой книгой школьный преподаватель может научить сотню учеников быстрее, чем сорок без нее. Он посчитал нужным объяснить преимущества обучения людей чтению: “Больше знания будет принесено на эту Землю и больше книг будет покупаться, чем было раньше”. Кут составил длинный словарь, который Кодри позаимствовал.

*** * ***

Сортировать слова в алфавитном порядке, чтобы составить “Алфавитный перечень...”, было совсем не очевидным решением. Кодри знал — он не может рассчитывать на то, что даже его образованные читатели знают, в каком порядке располагаются буквы в алфавите, поэтому попытался написать небольшое руководство. Он не мог решить, описывать порядок в логических или схематичных терминах или же как пошаговую процедуру, алгоритм. “Дорогой читатель”, — писал он, и это обращение снова было заимствованным у Кута, —

ты должен выучить наизусть алфавит, знать порядок, в котором стоят буквы, не сверяясь с книгой, и где располагается каждая буква: b ближе к началу, n почти в середине, t ближе к концу. Теперь, если слово, которое ты хочешь найти, начинается с a, то ищи его в начале этого Перечня, а если с v — в конце. Опять же, если слово начинается с ca — ищи его в начале буквы c, но ежели с cu — то в конце.

И так для всех букв.

Объяснить было непросто. Монах-доминиканец Иоганн Бальб из Генуи попробовал это сделать в своем “Католиконе” 1286 года. Бальб думал, что первым изобретает алфавитный порядок, и его инструкции были чрезвычайно подробны: “Например, я намерен обсудить amo и bibo. Я буду обсуждать amo раньше bibo, потому что a — первая буква amo, а b — первая буква bibo и a идет раньше b в алфавите. Аналогично... ” Он приводит длинный список примеров, а потом пишет: “Я прошу тебя, добрый читатель, не сочти этот великий труд мой и этот порядок чем-то не стоящим усилий”.

В античном мире списки, составленные по алфавиту, практически не встречались примерно до 250 года до н. э., когда появились александрийские тексты на папирусе. По-видимому, в великой Александрийской библиотеке алфавитизация использовалась хотя бы частично. Необходимость в такой искусственной схеме упорядочивания появилась лишь с увеличением количества данных, не организованных никаким иным способом. А возможность упорядочения по алфавиту возникает только в языках, имеющих алфавит, — небольшой набор отдельных символов, расположенных в определенной последовательности (abecedarie — букварь, порядок букв или тот, кто его использует). И даже тогда система кажется неестественной. Она заставляет пользующегося ею отделять информацию от значения, рассматривать слова лишь как цепочку символов, обращать внимание на то, как выглядит слово. Более того, упорядочение по алфавиту состоит из пары процедур, взаимно обратных одна другой, — организации списка и нахождения слов, то есть сортировки и поиска. В любом из направлений процедура рекурсивна (recourse — возвращение назад). Базовая операция является двоичным выбором: “больше чем” или “меньше чем”. Она выполняется сначала для одной буквы, затем, словно вложенная подпрограмма, для следующей и, как пытался сформулировать Кодри, “для всех оставшихся”. Такой способ поразительно продуктивен. Систему легко применить к словам любой длины, поскольку ее макроструктура идентична микроструктуре. Тот, кто понимает, как устроен алфавитный порядок, уверенно и безошибочно отыщет нужное слово в гигантском списке, при этом ему не обязательно знать значение слова.

В 1613 году первый алфавитный каталог — даже не печатный, а рукописный, в двух тетрадях — был составлен для Бодлианской библиотеки в Оксфорде. Самый первый каталог университетской библиотеки был создан двумя десятилетиями ранее в голландском Лейдене, но это была шкафная опись (около 450 наименований), организованная по темам книг без алфавитного указателя. В одном Кодри мог быть уверен: его типичный читатель — грамотный, покупающий книги англичанин начала XVII века — мог прожить жизнь, ни разу не встретив упорядоченного по алфавиту набора данных.

Осмысленные способы упорядочивания возникли давно и существовали подолгу. В Китае самым близким к современному понятию словаря была “Эръя”, составленная неизвестным автором и датирующаяся примерно III веком до н. э. Две тысячи понятий были организованы в “Эръе” по значению, по тематическим категориям: родственные связи, здания, инструменты и оружие, небеса, земля, растения и животные. У египтян были списки слов, составленные по философским или образовательным принципам, такие же существовали у арабов. Списки организовывали в основном не сами слова, а мир, то есть вещи, которые эти слова обозначали. Через сто лет после Кодри немецкий философ и математик Готфрид Вильгельм Лейбниц указал на это различие:

Позвольте заметить, что слова или названия всех вещей и действий можно занести в список двумя разными способами — по алфавиту и по смыслу... Первый способ — от слова к предмету, второй — от предмета к слову.

Тематические списки требовали размышлений, были несовершенными и довольно изобретательными. Алфавитные в свою очередь были механическими, эффективными и автоматическими. С точки зрения алфавитного подхода слова это последовательности символов, каждый из которых находится в своем слоте. Фактически они с таким же успехом могли быть числами.

* * *

Разумеется, значения появляются в словаре через определения. Основными моделями для Кодри послужили словари, составленные для перевода, главным образом латинско-английский Dictionarium Томаса Томаса 1587 года. Двуязычный словарь выполнял более понятные задачи, нежели одноязычный: описание латинских слов английскими имело смысл, которого был лишен перевод с английского на английский. Тем не менее определения были необходимы. В конце концов, Кодри ставил перед собой цель помочь людям понять и использовать сложные слова. Он подошел к задаче определения с волнением, которое ощущается до сих пор. Даже составляя эти определения, Кодри не вполне верил в их устойчивость. Значения оказались еще более ускользающими, чем написание. Понятие define (определять) для Кодри должно было применяться к вещам, а не к словам (define — ясно показывать, чем является вещь). Это была реальность во всем ее многообразии, и ее надо было определить. Interpret (интерпретировать) значило “открывать, делать ясным, показывать смысл и значение вещи”. Для Кодри взаимосвязь вещи и слова была сродни взаимосвязи объекта и его тени. Соответствующие понятия еще не сформировались:

figurate — имитировать, представлять, подделывать (аллегорически представлять);

type — представление, образ какой-либо вещи (тип);

represent — выражать, нести образ вещи (представлять, символизировать).

Ральф Левер, старший современник Кодри, придумал собственное слово saywhat, “неверно называемое определением: это высказывание, которое говорит, что есть вещь, точнее его можно назвать saywhat”. Оно не прижилось. Понадобилось еще почти 100 лет и примеры Кодри и его последователей, чтобы сформировалось современное значение. “Определение, — в конце концов в 1690 году написал Джон Локк, — есть не что иное, как использование других слов для разъяснения, что за идея стоит за объясняемым словом”. И все равно это недоработанная точка зрения. Определение — это вид коммуникации: сделать так, чтобы другой понял, отправить сообщение.

Кодри заимствует определения из собственных источников, объединяет их и адаптирует. Во многих случаях он просто объясняет одно слово другим:

orifice (отверстие), рот;

baud (блудница, развратная женщина), шлюха;

helmet (шлем), головной убор.

Для некоторых слов он использовал специальное обозначение, букву к, которая “указывает на принадлежность к виду”. Он не считал, что должен объяснять к какому. Таким образом:

crocodile (крокодил), k животное;

alablaster (алебастр), k камень;

citron (лимон), k фрукт.

Подбор пары для слова, будь то синоним или слово, относящееся к тому же семантическому классу, помогает лексикографу лишь до определенного момента. Связи между словами слишком сложны, чтобы подходить к ним настолько линейно (chaos беспорядочная куча, мешанина). Иногда Кодри пытается решить эту проблему, добавляя опорные точки — один или несколько дополнительных синонимов:

specke (крапинка) — пятно, пометка;

cynicall (циничный) — собачий, неблагоприятный;

vapor (испарение) — влага, воздух, горячее дыхание или зловоние.

Для слов, представляющих понятия и абстракции, еще более далекие от сферы осязаемого, Кодри приходится находить иной стиль. Он придумывает его на ходу. Он должен говорить с читателем в прозе, но не совсем предложениями. И мы видим, как он пытается понять определенные слова и выразить свое понимание.

gargarise (полоскать горло) — мыть рот и горло изнутри, перемешивая жидкость во рту вверх и вниз;

hypocrite (лицемер) — тот, кто внешним видом, выражением лица и поведением притворяется другим человеком, нежели он есть на самом деле, или обманщик;

buggerie (содомия) — совокупление с себе подобным или совокупление человека с животным;

theologie (теология) — богословие, наука жить в вечном благословении;

cypher (шифр) — круг с цифрами, сам по себе ничего не значащий, но служащий для того, чтобы скрыть число или другие, более значимые знаки;

horizon (горизонт) — круг, отделяющий половину небесного свода от другой половины, которую мы не видим;

zodiac (пояс зодиака) — круг в небесах, в котором расположены 12 знаков и по которому движется Солнце.

* * *

Не только значения слов, но и знания еще не были устойчивыми. Язык изучал сам себя. Даже когда Кодри копировал Кута или Томаса, он был один, ему не с кем было посоветоваться и не к чему обратиться.

Так, одним из “трудных общепринятых” слов Кодри было science, наука (знание или навык). Еще не существовало науки как системы, отвечающей за изучение вселенной и ее законов. Натурфилософы только начинали обращать внимание на слова и их значения. Когда в 1611 году Галилей направил первый телескоп на небо и обнаружил солнечные пятна, он тут же понял, что его открытие вызовет множество споров — традиционно Солнце было идеалом чистоты, — и почувствовал, что наука не может продвигаться вперед без предварительного разрешения проблемы с языком:

До тех пор пока люди фактически были обязаны называть Солнце “самым чистым и самым ясным”, невозможно было заметить на нем тени или примеси, но теперь, когда оно показалось нам как частично нечистое и пятнистое, почему мы не должны называть его пятнистым и нечистым? Имена и свойства должны соответствовать сути вещей, а не сути имен, поскольку сначала идут вещи, а названия — после.

Когда Исаак Ньютон начал свое великое дело, он столкнулся с фундаментальным отсутствием определений там, где они были нужны больше всего. Он начал с семантической уловки. “Я не определяю время, пространство, место и движение, потому что они всем хорошо известны”, — лукаво написал он. На самом деле его главной целью было именно дать определение этим словам. Не существовало единых стандартов мер и весов. Вес и мера и сами были расплывчатыми понятиями. Латынь казалась более надежной, чем английский, потому что была менее изношена ежедневным употреблением, но у римлян тоже не оказалось нужных слов. По черновикам Ньютона (а не по тем трудам, которые в итоге были опубликованы) можно проследить, как непросто ему было справиться с вставшей перед ним задачей. Он пробовал выражения вроде quantitas materiae. Слишком сложное для Кодри: materiall — что-то значащее или важное. Ньютон попытался объяснить это слово как “то, что возникает из соединения плотности и массы”. Он решил использовать больше слов: “Это количество я обозначу как тело или массу”. Точных слов катастрофически не хватало, Ньютон не мог продолжать без них. Скорость, сила, гравитация — ни одно из них не подходило. Их нельзя было ни объяснить, ни использовать в объяснении. Вокруг не было ничего, на что можно было бы указать пальцем для объяснения, и не было книги, в которой можно было бы найти нужные слова.

* * *

Что до Роберта Кодри, его следы теряются после выхода в 1604 году “Алфавитного перечня...”. Никто не знает, когда он умер. Никто не знает, сколько копий сделал печатник. Нет записей (records (запись) — записка, сделанная для запоминания). Одна копия попала в оксфордскую Бодлианскую библиотеку, где и сохранилась, остальные пропали. В 1609 году вышло второе издание, немного расширенное (“намного увеличенное”, как утверждалось на титульной странице), его подготовил сын Кодри Томас; третье и четвертое вышли в 1613-м и 1617-м, и на этом жизнь книги завершилась.

Книга Кодри оказалась в тени нового словаря, в два раза большего по объему: “Английский толкователь: обучение пониманию самых трудных слов, используемых в нашем языке, с различными пояснениями, описаниями и рассуждениями”. Имя его составителя Джона Баллокара также редко встречается в исторических источниках. Баллокар был врачом, некоторое время жил в Чичестере, даты его рождения и смерти не установлены; говорят, в 1611 году он побывал в Лондоне, где видел мертвого крокодила, и больше о нем почти ничего не известно. Его “Толкователь” вышел в 1616 году и в последующие десятилетия выдержал несколько переизданий. В 1656 году лондонский адвокат Томас Блаунт опубликовал свою “Глоссографию, или Словарь, объясняющий все трудные слова из любого языка, теперь используемые в нашем изящном английском языке”. Словарь Блаунта включал более 11 тыс. слов, многие из которых, признавал автор, были новыми, попавшими в Лондон в суматохе торговли и коммерции —

coffa или cauphe — вид напитка, употребляемого турками и персами (и недавно появившийся у нас), черный, густой и горький, процеживается из зерен этой природы и того же названия; хорош и очень полезен: говорят, изгоняет меланхолию,

— или местного производства типа “tom-boy — девочка или девица, прыгающая вверх и вниз, как мальчишка”. Кажется, Блаунт понимал, что стреляет по движущейся мишени. В предисловии он писал: “Труд составителя словаря не имеет конца из-за обычая нашего английского языка ежедневно меняться”. Определения Блаунта были более подробными, чем у Кодри, к тому же он старался указывать и происхождение слов.

Ни Баллокар, ни Блаунт не упомянули Кодри, он уже был забыт. Но в 1933 году в первом издании самой великой книги, “Оксфордского словаря английского языка”, его редакторы все же отдали дань уважения “маленькой тонкой книжке” Кодри. Они назвали ее “тем желудем”, из которого вырос их дуб (Кодри: “akecorne — желудь, k фрукт”). Через 402 года после выхода “Алфавитного перечня...” Международный астрономический союз проголосовал за исключение Плутона из списка планет, и Джону Симпсону необходимо было срочно принять решение. В Оксфорде он и его команда энциклопедистов работали над буквой P. Среди новых слов, которые они включали в “Оксфордский словарь английского языка”, были pletzel (традиционное еврейское печенье), plish (чудесный), pod person (человек, ведущий себя как машина), point-and-shoot (фотокамера с автофокусом) и polyamorous (полигамный). Запись о Плутоне тоже была относительно новой. Планета была обнаружена только в 1930 году — слишком поздно, чтобы войти в первое издание словаря. Сначала было предложено имя Минерва, затем отвергнуто, так как уже существовал астероид с таким названием. С точки зрения названий небеса были переполнены. И тогда одиннадцатилетняя жительница Оксфорда Венеция Берни предложила назвать планету Плутоном.

Оксфордский словарь включил Плутон во второе издание: “1. Небольшая планета солнечной системы, лежащая за орбитой Нептуна... 2. Кличка мультипликационной собаки, впервые появившейся в “Охоте на лося” Уолта Диснея, вышедшей в апреле 1931 года”. “Нам действительно не нравится, когда мы вынуждены что-то серьезно менять”, — заявил Симпсон, но у него едва ли был выбор. Диснеевское значение Плутона оказалось более устойчивым, чем астрономическое — в нем он был разжалован в “малое планетарное тело”. Рябь прошла по всему словарю. Плутон удалили из списка, где он был определен как “планета, сущ”. Была исправлена словарная статья Plutonian (не путать с pluton, plutey и plutonyl).

Симпсон был шестым в почетном ряду редакторов “Оксфордского словаря английского языка”, чьи имена произносил без запинки — “Мюррей, Брэдли, Крейги, Оньонз, Берчфилд — как раз хватает пальцев”, — и считал себя продолжателем их дела и традиций английской лексикографии, ведущей свою историю от Кодри и Сэмюеля Джонсона. Джеймс Мюррей в XIX веке придумал метод, основанный на карточках — кусочках бумаги размером 6 на 4 дюйма. На столе Симпсона всегда находилась тысяча таких карточек, а рядом еще миллионы заполняли металлические шкафы и деревянные коробки с записями, собиравшимися два столетия. Но карточки со словами устарели. Они стали просто бумажками. Их можно назвать freeware (бесполезная печатная продукция) — это слово лишь недавно было внесено в Оксфордский словарь и маркировано как “компьютерный сленг, часто юмористический”; слово blog (блог) было признано в 2003 году, dot-commer (тот, кто работает в интернет-компании) — в 2004-м, cyberpet (электронная игрушка, имитирующая домашнее животное) — в 2005-м, а глагол to Google (гуглить, искать информацию в поисковой системе Google) — в 2006-м. Симпсон и сам часто “гуглил”. Кроме карточек со словами на его столе был прямой доступ к нервной системе языка — мгновенное подключение к всемирной сети лексикографов-любителей и доступ к обширной системе взаимосвязанных баз данных, асимптотически приближающейся к идеалу, который можно назвать “Весь предшествующий текст”. Словарь встретился с киберпространством, и с этого момента оба уже не были прежними. Но, как бы сильно Симпсон ни чтил прошлое и традиции “Оксфордского словаря”, ему волей-неволей пришлось возглавить революцию. Там, где Кодри находился в изоляции, у Симпсона были связи.

Английский язык, на котором теперь говорит более миллиарда человек во всем мире, вошел в период бурного развития, и перспективы, видимые из почтенных кабинетов Оксфорда, одновременно понятны и ошеломляющи. Язык, за которым следили лексикографы, одичал и стал хаотичным: огромное, бурлящее и расширяющееся облако посланий и разговоров, газет, журналов, брошюр, меню и деловых бумаг, новостных интернет-групп и чатов, теле- и радиопередач, звуковых записей. Напротив, сам словарь приобрел статус монумента, непоколебимо возвышающегося над всеми. Он оказывает влияние на язык, за которым пытается следить. Он неохотно играет эту авторитарную роль. Лексикографы могут вспомнить язвительное определение словаря, которое 100 лет назад дал Амброз Бирс: “Словарь — вреднейшая придумка из области литературы, которая сдерживает развитие языка и делает его сухим и косным”. В наше время составители “Оксфордского словаря” подчеркивают, что не допускают неодобрения (или поощрения) какого-то конкретного употребления или написания. Но они не могут отречься от своей амбициозной цели охватить весь английский язык. Они берут все слова, даже жаргонные: идиомы и эвфемизмы, святые или непристойные, мертвые или живые, королевский английский и уличный. Это лишь мечта: всегда есть ограничения во времени и пространстве, и, кроме того, может возникнуть ситуация, когда дать определение тому, что есть слово, станет невозможно. Тем не менее при определенном допущении “Оксфордский словарь” считается идеальным зеркальным отражением английского языка.

Этот словарь подтверждает, что слово постоянно. Он заявляет, что значения слов основаны на других словах. Он предполагает, что все слова вместе образуют взаимосвязанную структуру — именно взаимосвязанную, потому что одни слова определены с помощью других. Об этом невозможно было говорить во времена господства устной культуры, когда язык был едва виден. Только когда появление печати (и словаря) подняло язык на поверхность, когда он стал объектом тщательного изучения, появилось ощущение, что значение слова независимо и даже директивно. Слова стали рассматриваться как слова, представляющие другие слова, а не только предметы. В XX веке, с развитием логики, эта директивность стала проблемой. “В рассуждениях, касающихся языка, я уже вынужден был прибегать к полному (а не к какому-то предварительному, подготовительному) языку”, — жаловался Людвиг Витгенштейн. Тремя столетиями раньше с тем же затруднением столкнулся и Ньютон, только теперь ситуация была сложнее, потому что Ньютон искал слова для описания законов природы, а Витгенштейну нужны были слова для определения слов: “Говоря о языке (слове, предложении и т.д.), я должен говорить о повседневном языке. Не слишком ли груб, материален этот язык для выражения того, что мы хотим сказать?” Именно так все и было, но язык находится в постоянном развитии.

В 1900 году Джеймс Мюррей говорил о языке как о книге: “Словарь английского языка, как и английская Конституция, создан не одним человеком и не в какое-то конкретное время, он развивался медленно и рос веками”. Первый выпуск того, что потом стало “Оксфордским словарем английского языка”, был одной из самых больших книг, когда-либо издававшихся. “Новый английский словарь, основанный на исторических принципах”, 414 825 слов в десяти тяжелых томах, был представлен королю Георгу V и президенту США Калвину Кулиджу в 1928 году. Работа заняла десятилетия, сам Мюррей к этому моменту уже умер. А словарь считали устаревшим даже до того, как он вышел из типографии. Последовало несколько дополнений, но второе издание появилось лишь в 1989 году — 20 томов, 22 тыс. страниц, 62,5 кг. Третье издание отличается от первых двух: оно не имеет веса, потому что существует в цифровой реальности. Возможно, для создания словаря больше никогда не понадобится бумага и чернила. С 2000 года результаты переработки по частям ежеквартально появляются в Сети, и каждый раз они включают несколько тысяч переработанных вхождений и сотни новых слов.

Кодри, вполне естественно, начал работу с буквы A, то же самое сделал и Джеймс Мюррей в 1879 году, но Симпсон предпочел начать с M. Он отнесся к A с подозрением. Посвященным давно было понятно, что “Оксфордский словарь” в том виде, в котором он был опубликован, далеко не безупречен. В первых буквах все еще чувствуются следы неуверенности Мюррея. “Фактически он пришел, обустроился и начал набирать текст, — рассказывал Симпсон. — Много времени ушло на согласование стратегии и прочего, так что если мы начнем с A, то вдвое усложним задачу. Думаю, они разобрались, как работать, примерно к букве D, хотя Мюррей всегда говорил, что самой тяжелой была буква E, потому что ее начал Генри Брэдли, его ассистент, и Мюррей всегда считал, что тот сделал работу довольно плохо. Тогда мы подумали — может, лучше начать с G или H. Но вы добираетесь до G и H, а там уже и I, J, K… уж лучше начать после них... ”

Первая тысяча вхождений от М до mahurat была опубликована в Сети весной 2000 года. Годом позже лексикографы добрались до слов, начинающихся с me: me-ism (один из принципов современного мира, согласно которому в центр человек ставит самого себя), meds (сокр. для лекарства), medspeak (жаргон врачей), meet-and-greet (вид светского общения в Сев. Америке) и целый набор слов, объединенных таким началом, как media (media-baron — человек, владеющий большим количеством СМИ; media-circus — не соответствующее поводу огромное внимание СМИ; mediadarling — знаменитость, любимая СМИ; media-hype — ажиотаж, поднятый в прессе; media-savvy — человек, хорошо разбирающийся в работе СМИ и имеющий большое влияние) и mega- (megapixel — мегапиксель; mega-bitch — страшная стерва; mega-dose — большая доза; mega-hit — суперхит; mega-trend — главный тренд). Это уже не было языком, на котором говорили 5 млн в большинстве своем неграмотных жителей небольшого острова. По мере того как пересматривались буква за буквой, словарь начал включать неологизмы в момент их появления, и работать со статьями в алфавитном порядке стало непрактично. Поэтому в одном обновлении в 2001 году появились acid jazz (эйсид-джаз), Bollywood (Болливуд), channel surfing (просмотр телевизора или прослушивание радио с постоянным переключением каналов), double-click (двойной клик), emoticon (эмограмма, смайлик), feel-good (делающий кого-либо счастливым или довольным), gangsta (член одной из городских группировок), hyperlink (ссылка) и многое другое. Kool-Aid (название популярного напитка, который готовят из порошка) был включен как новое слово не потому, что словарь почувствовал себя обязанным фиксировать имена собственные (оригинальный Kool-Aid был запатентован в США в 1927 году), а потому, что одно из употреблений этого слова уже нельзя было игнорировать: to drink the Kool-Aid (пить Kool-Aid — демонстрировать беспрекословное подчинение или лояльность). Распространение этого своеобразного выражения после массового отравления в Гвиане в 1978 году говорит о том, что глобальная коммуникация все же устроена довольно причудливо.

Но оксфордские лексикографы не были рабами моды. Как правило, чтобы быть включенным в словарь, неологизм должен прожить в языке не менее пяти лет. Каждое слово-кандидат подвергается тщательному изучению. Одобрение каждого нового слова — целая процедура. Слово должно широко употребляться, не зависеть от местности или происхождения; словарь глобален, он признает слова отовсюду, где говорят на английском, но не намерен включать местные каламбуры. Будучи однажды добавленным, слово уже никогда не будет исключено. Оно может выйти из употребления или стать редким, но самые старые и забытые слова иногда появляются снова — их открывают заново или случайно опять придумывают, и в любом случае они часть истории языка. Все 2500 слов Кодри входят в “Оксфордский словарь” вынужденно. Для тридцати одного из них маленькая книга Кодри — первый известный случай употребления. Для нескольких — единственный. Это проблема. Но решения словаря не пересматриваются. У Кодри, например, есть onust поэтому оно есть и в “Оксфордском словаре” со значением, которое дал Кодри, — “нагруженный, отягощенный”. Но это единственный случай, когда оно встречается. Не придумал ли его Кодри? “Я склоняюсь к мнению, что он пытался воспроизвести лексику, которую слышал, — говорил Симпсон. — Но я не могу быть в этом полностью уверенным”. У Кодри есть hallucinate (обманывать, ослеплять), и словарь, следуя правилам, дает “обманывать” как его первое значение, хотя нет никого, кто бы использовал данное слово в этом значении. В подобных случаях редакторы могут добавить свое двойное предупреждение “устар., редкое”. Но сделать больше невозможно.

В XXI веке уже недостаточно единственного источника, чтобы слово попало в “Оксфордский словарь”. Ничего странного, особенно если учесть размах предприятия, охват аудитории, а также отдельных людей, делающих все возможное, чтобы их собственные окказионализмы были ратифицированы словарем. Одно из слов, которым в английском языке можно передать термин “окказионализм”, nonce-word, было введено в обращение самим Джеймсом Мюрреем. И он включил его в словарь. Американский психолог Сондра Смолли придумала слово codependency (созависимость) в 1979 году, в 1980-е начала его лоббировать, а в 1990-е редакторы наконец одобрили слово, посчитав его устоявшимся. У. X. Оден объявил, что жаждет признания как автор нескольких слов, и в конце концов его заслугу признали за такие слова, как motted (расположенный на зеленом холме), metalogue (речь, которую произносят между актами или сценами пьесы), spitzy (напоминать или иметь отношение к собаке породы шпиц) и др. Таким образом, словарь как бы включился в цепь обратной связи. Теперь создатели и пользователи словаря воспринимали язык по-другому. Энтони Берджесс жаловался на то, что не мог пробиться в словарь: “Несколько лет назад я изобрел слово amation для искусства заниматься любовью и все еще считаю его полезным. Но я должен убедить других использовать его на письме, прежде чем оно станет достойно лексикографирования (если есть такое слово) [он знал, что этого слова не существует. — Прим, авт.]. И только авторитет Т. С. Элиота позволил включить в предыдущий том дополнений постыдное (на мой взгляд) juvescence”. Берджесс был уверен, что Элиот ошибся в написании слова juvenescence (юность). Если так, то эта ошибка была повторена 28 лет спустя Стивеном Спендером, так что juvescence встречается два раза. Словарь признает, что такое бывает редко.

Как бы “Оксфордский словарь” не старался отразить гибкость языка, он не может не быть катализатором его отвердения. Проблема написания порождает характерные трудности. “Каждая форма, в которой слово появлялось на протяжении своей истории”, должна быть включена в словарь. Так, для слова mackerel (скумбрия, “хорошо известная морская рыба, Scomber scombrus, широко употребляемая в пищу”) во втором издании в 1989 году словарь дал девятнадцать различных написаний. Однако поиск источников не прекращался, и третье издание дало не меньше тридцати написаний: maccarel, mackaral, mackarel, mackarell, mackerell, mackerill, mackreel, mackrel, mackrell, macknl, macquerel, macquerell, macrel, macrell, macrelle, macril, macrill, makarell, makcaral, maker el, makerell, makerelle, makral, makrall, makreill, makrel, makrell, makyrelle, maquerel и maycril. Будучи лексикографами, редакторы словаря никогда не объявят эти написания неправильными. Они не назовут свой выбор — mackerel — единственно верным. Они подчеркивают, что изучают свидетельства и выбирают “наиболее распространенное на данный момент написание”. Тем не менее есть и случаи самоуправства: “Фирменный оксфордский стиль иногда берет верх, как это случилось с глаголами, которые могут оканчиваться на -ize или -ise, — всегда используется окончание –ize”. Как бы они не открещивались от директивности, они знают — читатель все равно заглянет в словарь, чтобы узнать, как пишется слово. Им не избежать противоречий. Они уверены, что должны включать в словарь в том числе и те слова, от которых вздрагивают пуристы. В декабре 2003 года было увековечено слово nucular — “nuclear а. (ядерный, в различных смыслах)”. Но они отказываются считать новыми словами очевидные опечатки, которые возникают при интернет-поиске. Они не признают слова straight-laced, несмотря на то что статистика указывает: искаженная форма употребляется чаще strait-laced (строгий, пуританский). Оксфордский словарь так объясняет отсутствие в подобных примерах дополнительных вариантов написания слова: “С изобретением печатного станка написание стало менее изменчивым, отчасти потому, что печатники стремились к единообразию, а отчасти из-за растущего интереса к изучению языка в период Ренессанса”. Все так, но это ничего не говорит о роли самого словаря как арбитра и образца для подражания.

*** * ***

Для Кодри словарь был моментальным снимком языка — он не мог заглянуть ни в прошлое, ни в будущее. Сэмюель Джонсон яснее осознавал историческое значение словаря. Он обосновывал свою амбициозную программу отчасти желанием контролировать необузданный язык, “который используется для совершенствования всякого рода литературы, являясь при этом заброшенным, ему разрешено расширяться в случайных направлениях, он смирился с тиранией времени и моды, ему постоянно угрожают невежественные искажения и капризы нововведений”. Но до “Оксфордского словаря” лексикография не предпринимала попыток представить всю полноту языка сквозь призму времени. Словарь превратился в историческую панораму. Проект приобретает остроту, если рассматривать электронный век как время новой устной культуры — мир, вырывающийся из оков холодной печати. Ни одно издание не воплощает в себе эти оковы лучше, чем “Оксфордский словарь”, но и он сам тоже пытается избавиться от них. Редакторы чувствуют, что нельзя ждать, пока новое слово будет напечатано, не говоря уже о появлении в книге с переплетом, прежде чем включить его в словарь. Для слова tighty-whities (мужское нижнее белье), добавленного в 2007 году, они дают ссылку на записи сленга кампуса Университета Северной Каролины. Для слова kitesurfer (спортсмен, занимающийся кайтсерфингом) — на новостное сообщение в сети USENET и, позже, на новозеландскую газету, найденную в базе данных в интернете. Единицы информации разбросаны по всему миру.

Когда Мюррей начал работу над новым словарем, его целью было найти слова и их следы в истории. Никто не представлял себе, сколько слов надо найти. К тому времени лучший и наиболее полный словарь английского языка был американским: словарь Ноа Уэбстера, 70 тыс. слов. Его можно было принять за отправную точку. Но где искать остальные слова? Для первых редакторов того, что впоследствии стало “Оксфордским словарем”, было очевидно: неиссякаемым источником слов должна стать литература, особенно почтенные и качественные книги. Первые читатели словаря прочесывали Мильтона и Шекспира (который до сих пор остается самым цитируемым автором — более 30 тыс. источников), Филдинга и Свифта, исторические работы и проповеди, философов и поэтов. В 1879 году в знаменитом публичном обращении Мюррей заявил:

Нам нужна тысяча читателей. Литература конца XVI века хорошо изучена, но несколько книг еще надо прочитать. Литература XVII века с большим количеством авторов, естественно, имеет и более обширную неисследованную территорию.

Он считал, что, хотя это и большая территория, у нее все же есть границы. Составители словаря были намерены найти все слова, как бы много их ни оказалось. Они планировали провести полную инвентаризацию. А почему бы и нет? Количество книг было неизвестно, но не бесконечно, а количество слов в этих книгах можно было сосчитать. Цель казалась далекой, но достижимой.

Теперь она уже таковой не кажется. Лексикографы осознали, что язык безграничен. Они выучили знаменитую ремарку Мюррея: “Круг английского языка имеет хорошо определенный центр, но окружность его неразличима”. В центре находятся слова, известные всем. По краям, куда Мюррей поместил сленг, жаргон, арго, научный жаргон и заимствования, нет “стандартных” значений, люди понимают эти слова по-разному.

Мюррей говорил, что центр “хорошо определен”, но бесконечность и размытость есть и здесь. Самые простые слова, самые употребимые — те, которые Кодри и не думал включать в свой словарь, — в “Оксфордском словаре” потребовали самых обширных статей. Описание make можно было бы издать отдельной книгой: 98 различных значений глагола, причем некоторые из них в свою очередь имеют десятки второстепенных значений. Сэмюель Джонсон увидел проблему подобных слов и нашел решение — он сдался.

Мой труд был существенно усложнен глаголами, слишком часто встречающимися в английском, значение которых столь неточно и общо, употребление так нечетко и неопределенно, а дополнительные значения так далеко отходят от первоначальных, что трудно проследить их в лабиринте инвариантов, поймать на грани внешней бессодержательности, ограничить их или интерпретировать какими-либо словами определенного и признанного значения: bear, break, come, cast, full, get, give, do, put, set, go, run, make, take, turn, throw. Если не все значения этих слов точно указаны, необходимо помнить, что, пока наш язык живет и изменяется по капризу любого, кто говорит на нем, данные слова тоже меняются, и переданы они в словаре с той же точностью, что и схематично нарисованная по отражению на воде роща в эпицентре бури.

Джонсон был в чем-то прав. Все это слова, которые любой англоязычный человек может заставить по-новому служить в любое время, в любой ситуации, поодиночке или в комбинации с другими словами, намеренно или нет, но с надеждой быть понятым. В каждой новой редакции статьи словаря для слова вроде make получают новые подразделы и растут. Получается, что задача, которая стоит перед создателями словаря, все время не только расширяется, но и углубляется.

Эта безграничность еще более очевидна, когда мы рассматриваем не центр круга, а его край. Неологизмы появляются постоянно. Слова придумывают комитеты: transistor (транзистор), Лаборатории Белла, 1948 год. Или остряки: booboisie (дурачье), X. Л. Менкен, 1922 год. Большинство же появляется спонтанно, словно организмы в чашке Петри: blog (блог), около 1999 года. В одной из партий новых слов были agroterrorism (агротерроризм), bada-bing (опа!), bahookie (часть тела), beer pong (питейная игра), bippy (задница, как в выражении you bet your...), cbucklesome (забавный), cypherpunk (человек, пользующийся шифрами и паролями для защиты информации о своей частной жизни, например, от властей), tuneage (хорошая музыка) и wonky (шаткий, ненадежный). Ни одно из этих слов не попало бы в список Кодри как “трудное общепринятое”. И ни одно из них не находится в “хорошо определенном” центре Мюррея. Но все это слова обычного общего языка. Даже bada-bing: “Предполагает, что что-то произошло неожиданно или же легко и предсказуемо; “Вот так!”, “Вуаля!”. Первые устные документированные употребления встречаются в записи комедийной радиопередачи Пэта Купера 1965 года. Затем слово появляется в газетах, в расшифровках теленовостей и в реплике из “Крестного отца”: “Ты должен подойти вот так близко, и — опа! — их мозги разлетаются по всему твоему костюмчику Лиги Плюща”. Лексикографы также предлагают этимологическую справку, изящное предположение: “Происхождение не установлено. Возм. имитация барабанной дроби и звона цимбал. Возм. ср. итальянск. bada bene”.

У английского языка больше нет географического центра, если тот вообще когда-либо существовал. Во вселенной человеческого дискурса всегда были тихие заводи. Язык, на котором говорят в одной долине, отличается от языка, на котором говорят в соседней. Сейчас долин стало больше, чем когда-либо, хотя эти долины уже не так изолированны. “Когда вы прислушиваетесь к языку, собирая листки бумаги, это здорово, — сказал Питер Гилливер, историк и лексикограф “Оксфордского словаря”, — но теперь ситуация такова, что мы можем слышать то, что произносится где угодно. Возьмите, к примеру, экспатов, живущих в той части мира, где не говорят по-английски, например в Буэнос-Айресе. Английский, на котором они ежедневно разговаривают друг с другом, полон заимствований из местного испанского. И они будут считать эти слова частью своего идиолекта, частью собственного словаря”. Но люди могут общаться еще в чатах и блогах. Когда они придумывают слово, его могут услышать все. А потом оно станет или не станет полноправной частью письменного языка.

Если у уха лексикографа и существует предел чувствительности, то его пока никто не обнаружил. Спонтанно возникшие неологизмы могут иметь аудиторию, состоящую из одного человека. Они могут быть так же эфемерны, как субатомные частицы в пузырьковой камере. Но многие неологизмы требуют определенного уровня общих культурных знаний. Возможно, bada-bing не стал бы частью английского языка XXI века, если бы не общий опыт зрителей конкретной телепрограммы американского телевидения (хотя она и не цитируется “Оксфордским словарем”).

*** * ***

Весь словарный запас — лексика — составляет набор символов языка. В определенном смысле это основной набор символов: слова — первичные семантические единицы любого языка. Их всегда можно распознать. Но, с другой стороны, этот набор символов далеко не основополагающий: по мере развития коммуникации языковые сообщения могут быть разбиты на части, вновь составлены и переданы гораздо меньшими наборами символов — алфавитом, точками и тире, высокими и низкими звуками барабанов. Данные наборы символов дискретны, лексика — нет. С ней все гораздо сложнее, она продолжает расти. Лексикография оказалась наукой, плохо приспособленной к точным измерениям. В английском языке, наиболее широко используемом, по очень грубым подсчетам, число смысловых единиц приближается к миллиону. У лингвистов нет специальных измерительных приборов, когда они пытаются измерить скорость, с которой неологизм становится полноправным словом, им приходится заглядывать в словарь, но даже лучший словарь пытается избежать подобной ответственности. Границы всегда размыты. Нельзя дать точное определение тому, что есть слово, и тому, что им не является.

Так что мы считаем как можем. Книга Роберта Кодри, не претендуя на полноту, содержала 2500 слов. Теперь у нас есть более полный словарь того английского языка, каким он был около 1600 года, — подмножество “Оксфордского словаря”, состоящее из тогда существовавших слов. Этот словарь насчитывает 60 тыс. вхождений и продолжает расти, потому что постоянно обнаруживаются новые источники XVI века. И все равно это малая часть слов, употребляемых четыре столетия спустя. Объяснить взрывной рост с 60 тыс. до миллиона непросто. Многое из того, что сегодня требует названия, раньше не существовало. А многое из того, что существовало, не признавалось. В 1600-м не было необходимости ни в transistor (транзистор), ни в nanobacterium (нанобактерия), ни в webcam (вебкамера), ни в fen-pben (лекарство, комбинация подавляющих аппетит препаратов). Некоторое количество слов появились в результате митоза. Например, гитары бывают электрическими и акустическими. Другие слова разделились по принципу отражения тончайших нюансов (по состоянию на март 2007 года “Оксфордский словарь” выделил новую статью для prevert как формы pervert (извращенец), приняв точку зрения, что prevert — не просто опечатка, а намеренное юмористическое искажение). Другие новые слова появляются безо всякой связи с инновациями в мире реальных вещей. Они кристаллизуются в растворе универсальной информации.

Что вообще такое mondegreen? Это неверно расслышанные слова, как, например, в христианском псалме: Lead on, О kinky turtle. Объясняя происхождение этого слова, словарь ссылается сначала на эссе Сильвии Райт 1954 года из Harper's Magazine: “Я буду называть это мондегрином, так как никто не придумал другого слова”. Сильвия поясняла: “Когда я была маленькой, мама читала мне вслух баллады из “Памятников старинной английской литературы... ” Перси, и одна из моих любимых начиналась, насколько я помню, так:

Ye Highlands and ye Lowlands,
Oh, where hae ye been?
They hae slain the Earl Amurray,
And Lady Mondegreen.

Некоторое время слово просуществовало так. Четверть века спустя Уильям Сафир в посвященной языку колонке в The New York Times Magazine еще раз рассмотрел это слово. Спустя 15 лет Стивен Пинкер в книге “Языковой инстинкт” (The Language Instinct) предложил кучу примеров, от A girl with colitis goes by до Gladly the crosseyed bear, и заключил: “В мондегринах интересно то, что неправильно услышанное менее правдоподобно, чем первоначальный стих”. Но не книги и журналы дали этому слову жизнь, а интернет-сайты, тысячами фиксирующие мондегрины. “Оксфордский словарь” признал это слово в июне 2004 года.

Мондегрин — это не транзистор, не вещь, появившаяся сравнительно недавно. Его современность труднее объяснить. Ингредиенты — песни, слова и неточное понимание — стары как мир. Тем не менее, чтобы в культуре появились мондегрины, а слово “мондегрин” — в лексиконе, потребовалось нечто новое — современный уровень лингвистического самосознания и взаимосвязанности. Люди должны были неправильно расслышать стихи не однажды, но достаточное количество раз, чтобы проблему неверного распознавания услышанного стали обсуждать. Нужны были люди, с которыми можно поделиться наблюдениями. До последнего времени мондегрины, как и множество других культурных или психологических явлений, просто не нуждались в том, чтобы быть названными. Сами песни были не так распространены — по крайней мере их нельзя было услышать в лифтах и мобильных телефонах. Слова lyrics в значении “текст песни” не существовало до XIX века. Условия для появления мондегринов созревали долго. Аналогично, глагол to gaslight сегодня означает “манипулировать человеком, подвергая сомнению его или ее вменяемость” и существует только благодаря тому, что достаточно много людей видели фильм “Газовый свет” 1944 года и предполагают, что их слушатели тоже его видели. Не мог ли язык, на котором говорил Кодри и который в конце концов был изобильным и плодородным языком Шекспира, найти полезное использование этому слову? Неважно — технологии, необходимые для существования gaslight, еще не появились. Так же как и технологии производства кинофильмов.

Лексика — это мера разделенного людьми опыта, который возникает при условии, что существует связь между людьми. Количество пользователей языка обеспечивает лишь первую часть уравнения: для английского оно увеличилось за четыре столетия с 5 млн до 1 млрд. Ведущим же фактором является количество связей между этими людьми. Математик мог бы сказать, что обмен сообщениями растет не в геометрической прогрессии, а комбинаторно, то есть гораздо быстрее. “Думаю об этом как о кастрюле, под которой зажгли огонь, — говорил Гилливер. — Любое слово в силу взаимосвязанности представителей англоговорящего мира может выскочить из глубин. Глубины остаются глубинами, но у них есть непосредственная связь с обычным, ежедневным дискурсом”. Как печатный станок, телеграф и телефон до него, интернет преобразует язык, передавая информацию иначе. Киберпространство отличает от предыдущих информационных технологий способность непредвзято смешивать масштабы — от самого большого до самого маленького. Оно обращается к миллионам, мгновенно доставляя сообщения от одного человека другому.

Такое неожиданное последствие оказалось у изобретения вычислительной техники. А ведь сначала казалось, что она имеет отношение только к числам.

Назад: Глава 2. ПОСТОЯНСТВО СЛОВА. В голове нет словаря

Дальше: Глава 4. ПЕРЕВЕСТИ СИЛУ МЫСЛИ В ДВИЖЕНИЕ КОЛЕС[31]. Гляди, вот восторженный арифметик!