6. Сегодня
Я ехал по сельским проселкам с большой осторожностью. «Ягуар» с низко посаженным кузовом не был предназначен для таких дорог. За время своего длинного рассказа я совсем выдохся и умолк, ожидая, что она на все это скажет. Ее молчание заставило меня заволноваться. Когда мы наконец выехали на асфальтированное шоссе, Френсис спросила:
— Можно я сяду за руль? Я еще никогда не управляла иностранной машиной.
Я остановился, и мы поменялись местами. Она вела спокойно и умело.
— Чем я могу тебе помочь, Туи? — спросила она немного погодя.
— Прежде всего ты должна четко понять, во что ты ввязываешься. Я — в розыске, поэтому помощь мне автоматически делает тебя пособницей преступления или как там это точно называется у юристов.
— Об этом не волнуйся. Мне ведь известно только то, что ты музыкант, и я показываю тебе достопримечательности нашего городка.
— Ну, не все будет так просто, когда они начнут выкручивать тебе руки.
— Ты говоришь так, словно уверен, что тебя сцапают, Туи.
Я положил себе руку на колено.
— Я, пока ехал сюда, о многом успел подумать. Какой смысл самого себя обманывать? В нью-йоркской полиции сидят далеко не ослы, там ушлые ребята. Насколько я могу судить, они уже меня вычислили и разослали листовки с моей физиономией по всем участкам. Милая, мне нужна твоя помощь, очень нужна, но вместе с тем я не хочу, чтобы ты по уши увязла в этом болоте.
— А я хочу тебе помочь. Что же до остального — нельзя перейти мост, пока не доберешься до него. — И с этими словами она свернула на ухабистый проселок.
— Притормози! А то камень из-под колеса может повредить трансмиссию.
Она проехала еще ярдов двести и остановила «ягуар».
— Ну, что мы будем делать?
— Искать ответы на ряд вопросов. Мэй Расселл недавно уезжала из города?
— Насколько я знаю, нет.
— А ты бы узнала?
— И да и нет. Вообще-то я уже не видела Мэй несколько недель, но в маленьком городке ведь как — если кто-то далеко уезжает, это сразу становится новостью номер один. Словом, я бы знала, если бы Мэй надолго уезжала из города.
Но это все равно ни о чем не говорило. Мэй могла слетать в Нью-Йорк и обратно за один день — и никто бы ничего не узнал.
— А что насчет ее… клиентов? Кто-нибудь из них недавно покидал Бингстон?
Она усмехнулась. У нее был маленький ротик, и ее полные губы сложились в презрительную арочку.
— Если верить слухам, в нашем городе все белые мужчины являются клиентами Мэй. Но никто из них уже много месяцев не покидал Бингстон. Завтра я познакомлю тебя кое с кем, кто расскажет тебе все-все про Мэй. И массу вещей про Обжору Томаса. Так, что мы еще можем сделать?
Я достал досье, позаимствованное у Кей, и приблизил его к освещенным циферблатам приборной доски.
— Когда Томас учился в школе, он побил мальчика по имени Джим Харрис, ударил его камнем и у того было сотрясение мозга. Где теперь Харрис?
— В Южной Америке. Он уехал из Бингстона много лет назад, поступил в колледж и получил диплом инженера-нефтяника. Я точно знаю, что он все еще в Южной Америке. Папа собирает марки и сдирает их со всех писем, которые Харрис присылает родителям.
— Ладно, в сорок восьмом Томас отсидел пару месяцев с неким Джеком Фултоном за мелкую кражу. А еще раньше, в сорок пятом, он и этот самый Фултон попали в исправительную колонию. Тебе что-нибудь известно о Фултоне?
Френсис кивнула.
— Он погиб в Корее. Его имя выбито на бронзовом монументе недалеко от нашей школы. Кто еще?
Я вычеркнул Фултона. Беда в том, что больше никого и не было.
— Нет, среди местных больше никого. Но, похоже, Томас уклонился от воинского призыва. Его призывали?
— Не знаю. Дальше.
Она вела себя так, точно мы играли в викторину. Я убрал досье обратно в карман.
— Да вот и все. Ты уверена, что никто из тех, кто лично знал Томаса, не выезжал из города в последние два месяца?
— Из Бингстона просто так не уезжают, да и не приезжают. Папа бы знал, если бы кто-то недавно уехал… Ох, я и забыла, сестры Макколл, они обе преподавали в школе, две старые девы. Они продали свой дом и переехали в Калифорнию, но вряд ли они могут тебя заинтересовать. Хотя когда Обжоре было лет десять, он, говорят, хватал Роуз Макколл за задницу.
— Да, видно, он был тот еще пострел-везде-поспел. Слушай, ты не можешь вспомнить кого-то, за кем бы Томас ухлестывал или кто его шибко недолюбливал?
— Недолюбливал? Да его многие терпеть не могли. Я, например. Он был такой мерзкий, но, по-моему, люди просто не воспринимали Обжору слишком серьезно, чтобы тратить душевную энергию на отрицательные эмоции. Но парень, с которым я тебя сведу завтра, все тебе подробно расскажет. Что тебя еще интересует?
— Пожалуй, больше ничего — пока я не увиделся с этим твоим парнем. Ну, не расстраивайся, мне бы тоже хотелось иметь побольше изначального материала для расследования.
— Да нет, это все мое пылкое воображение. Я-то думала, мы сейчас поедем снимать отпечатки пальцев… ну и все прочее в таком же духе. — Она тронулась с места и поехала на второй передаче. Мы свернули на разбитый проселок, и на фоне озаренного луной ночного неба я увидел дом и амбар. Она выключила зажигание.
— Туи, я бы не хотела лезть к тебе с дурацкими советами, но лучше бы тебе избавиться на время от своего «ягуара». У нас его пока еще немногие видели, но в Бингстоне он станет местной сенсацией… Это ферма моего дяди Джима. Давай скажем им, что мы катались в загородных полях и вдруг машина сломалась.
— Отлично. Но как мы доберемся до Бингстона?
— Я позаимствую у него пикапчик. Твой «ягуар» здесь будет в полной сохранности. И не забывай — ты мистер Джонс.
— Не забуду, мисс детектив! — Достав из бардачка небольшую отвертку, я полез под приборный щиток и аккуратно, чтобы не потерять ни один винтик, отсоединил проводки зажигания.
Мы двинулись к темному дому, который оказался двухэтажным коттеджем. На нас с оглушительным лаем выбежали два пса.
— Не двигайся, они тебя не тронут, — сказала Френсис и загулькала с собаками, точно с малыми детьми, и те тотчас завиляли хвостами и принялись меня яростно обнюхивать.
В окошке на втором этаже вспыхнул свет — мерцающее пламя масляной лампы. Окно распахнулось, и из него появился ствол обреза, вслед за которым показалась большая голова негра.
— Кто здесь?
— Это я, дядя Джим. Френсис.
— Боже ты мой, что-то стряслось дома? Я сейчас спущусь.
Он захлопнул окно, и я услышал его голос: «Френсис пришла!» — и дом тут же наполнился голосами и мерцающими бликами масляных ламп.
— Что, электричество здесь еще не провели? — спросил я, точно мне больше всех было нужно.
— Это предмет крупных разногласий в семье. Старый Джим упрямый, как осел. Он считает, что если его что-то в жизни устраивает, то это должно устраивать и всю остальную семью…
Свет переместился в комнату прямо перед нами, дверь раскрылась, и на нас высыпала целая орава. Низенький коренастый старик в толстых очках и с седыми кудельками вокруг лысины. На нем были грубые рабочие штаны поверх старомодного теплого белья. Рядом с ним стояла толстушка с пухлым коричневым лицом, одетая в выцветший ночной халат. За их спинами маячил высокий здоровенный парень в футболке и рабочем комбинезоне и бронзовая симпатяшка в голубой пижаме и голубых шлепанцах — все прочие вышли на порог босыми. Они с удивлением уставились на меня, а женщина спросила Френсис:
— Дитя мое, что случилось? Кто-то умер? — Во рту у нее горел золотой зуб.
— Ничего страшного, тетя Роза, — ответила Френсис, входя в дом. — Это мистер Джонс, музыкант, едет в Чикаго. Он остановился у нас в доме. Я показывала ему наши окрестности, да его машина сломалась.
— В столь поздний час? — недоверчиво спросила старая леди.
— Господи, да ведь закон не запрещает поздние экскурсии! — встрял дядя Джим. У него был низкий голос и крепкое рукопожатие. Он представил мне остальных. Паренек оказался его сыном Гарри, а девушка в голубом женой Гарри.
Мать семейства пообещала сделать кофе, а Френсис попросила их разрешения поставить на время мою машину к ним в амбар, пока я не приобрету необходимые запчасти, и еще она спросила, не одолжат ли они ей какую-нибудь свою колымагу.
Дядя Джим сказал, что, конечно, почему нет. Гарри тем временем надел башмаки и выношенную армейскую куртку с нашивками войск ПВО и вышел помочь мне загнать «ягуар» в амбар. Увидев мою машину, он вздохнул: «Ну, ни фига себе!» А потом завопил:
— Руфь, папа, мама, вы только посмотрите, какая тут тачка!
Я улыбнулся. Все это было похоже на ожившую карикатуру из провинциальной жизни. Все семейство в полном составе вышло на улицу — все уже были обуты — и при свете луны стали разглядывать «ягуар». Мне пришлось произнести обычную речь о том, во сколько обошелся мне этот «ягуар», сколько бензина на сто миль он жрет и какая у него максимальная скорость. Потом мы с Гарри, кряхтя и потея, стали толкать машину по щебенчатой аллее к амбару. Френсис шла чуть впереди и командовала. Трудновато нам пришлось — амбар располагался на небольшом холме. Наконец дядя Джим раскрыл ворота, и мы вкатили «ягуар» в амбар. Внутри стоял почти новенький «додж», а на стоянке позади амбара я заметил пять или шесть развалюх, с виду похожих на автомобильные трупы. Мы оба тяжело дышали. Я вытер пот, достал трубку и закурил. Видя, что Гарри все еще никак не может оторвать глаз от «ягуара», я сказал:
— Спасибо за помощь. Ты где служил?
— Мне повезло. Я служил на территории Штатов. В основном все время провел в Калифорнии. Там познакомился с Руфью и привез ее сюда на ферму. Ей тут не очень понравилось — поначалу.
Ему «повезло»… Интересно, какими глазами он смотрел бы сейчас на эту ферму и на Бингстон, если бы ему действительно посчастливилось попасть в Европу. Он двинулся к дому, а я спросил:
— А ты не был знаком с Робертом Томасом, о котором я сегодня прочитал в газете?
— Мы с Обжорой были добрыми приятелями. Ну что он еще натворил?
— Да в газете пишут, его убили в Нью-Йорке.
— Обжору укокошили? Мы уже несколько дней не были в городе, и я не видел газет и по радио ничего не передавали. Обычно в нашей газете читать нечего, но это…
— А я думал, ты в курсе. Ты же сказал, что вы с ним были приятели.
— Ну да, в детстве. Да я Обжору уж не видел… лет десять! После того, как я однажды его взгрел, он уже нам не досаждал.
— В газете написали, он был большим хулиганом, — заметил я и остановился разжечь свою трубку — на самом же деле я тянул время, чтобы подольше не возвращаться в дом.
— Ну, он был не такой уж плохой. Белый парень вроде Обжоры — да у него же ничего не было за душой, вот ему и доставляло удовольствие задирать цветных ребят. Я его частенько встречал в лесу, вечно он шатался без дела, иногда даже у нас яйца крал. Он же голодал! Однажды, когда я заметил, как он ворует наши персики, — он обозвал меня. А я был не по годам здоровый, ну и врезал ему, а он начал реветь и просить пощады. Никогда не забуду, как он канючил. Я ему тогда сказал, что ради Бога, пускай рвет наши персики, да только не обзывается. С тех пор он стал наведываться к нам, и я ему выносил горячей еды. У него всегда были при себе сигареты. Мы выходили в поле, садились там и начинали дымить да травить разные байки. Ну а когда он подрос, мы с ним мало виделись. Так говоришь, его убили? Ну надо же!
— А что, кто-то в Бингстоне мог иметь на него зуб?
— He-а. Кто ж его тут помнит…
Раскрылась задняя дверь, и мы оказались в снопе света.
— Гарри, ну что ты там стоишь на холоде? — позвала тетя Роза. — Я ужин разогрела.
Мы вошли в огромную кухню, и мне в глаза сразу бросился древний водяной насос рядом с раковиной, старомодный круглый стол и исполинская угольная печка. Кофе закипал, яйца скворчали на сковородке, а Руфь резала здоровенный батон кукурузного хлеба. У меня было ощущение, что это семейство впервые за многие годы разбудили посреди ночи и для них это было целым событием.
— Мистер Джонс прочитал, что Обжора Томас гигнулся. Он говорит, в нашей газете написано.
Френсис укоризненно взглянула на меня, а дядя Джим сказал:
— Ну, теперь-то, наверное, все успокоятся. У нас всегда говорили, что добром он не кончит. Что, машина сбила?
— Его убили, папа. В Чикаго.
— В газете написано — в Нью-Йорке, — поправил я.
Руфь, хлопоча у стола, заметила:
— Если бы у нас тут было электричество, мы бы могли смотреть телевизор и быть в курсе всех новостей. А то сидим как в лесу!
— Джим обещал к осени этим заняться, — подала голос тятя Роза. — Давайте-ка садитесь и хватит болтать.
Стол ломился от обильной еды, и на протяжении ужина меня донимали расспросами про Новый Орлеан и Чикаго, поинтересовались, не стану ли я заказывать запчасти к «ягуару» в Англии, а старик пощупал мой костюм, и ему явно захотелось спросить про его цену, но он не решился. Все эти ленивые разговоры под мерцающей масляной лампой создавали у меня ощущение призрачности происходящего со мной. И уж совсем странным было то, как смотрела на меня тетя Роза — с нескрываемым неодобрением, точно я был любовником Френсис.
Мы уехали от них час спустя. Френсис сидела за рулем старенького «шевроле» с продранной обивкой и запахом цыплячьего помета в салоне. Я сказал им, что появлюсь через день-два, чтобы забрать «ягуар», и мы все обменялись такими сердечными рукопожатиями, точно провели бурное многочасовое застолье.
— Я приду за тобой завтра в обед и отвезу к Тиму, — сказала Френсис. — Он расскажет все, что тебя интересует, о Мэй Расселл и Обжоре Томасе. Он брат Мэй.
— Так, значит, он белый.
— Конечно.
— А я-то думал, мы идем к твоему приятелю.
— Тим мой приятель.
Я помотал головой.
— Я-то решил, что ты сторонишься белых, как чумы.
— Ерунда. Есть много хороших белых. Беда в том, что плохие белые — просто отвратны!
— Мне придется ему объяснить, почему я задаю так много вопросов. Стоит, наверное, сказать, что я репортер и пишу статью об убийстве Томаса… Нет, слишком рано еще для статьи. Может, мне не выходить из роли музыканта? Мол, я сочиняю музыкальное сопровождение и пытаюсь нащупать верную интонацию для этого телешоу, вот я и…
— Не бери в голову, тебе ничего не надо ему объяснять. Я же говорю: Тим свой парень.
Она проговорила эти слова довольно резко, а я не понял, что значит «свой парень», и не стал уточнять. Добравшись до дома Дэвисов, мы увидели свет наверху. Френсис недовольно буркнула:
— Можешь себе представить, мама меня все еще ждет!
— Ну, покажи ей свою голову и скажи, пусть она удостоверится, что в волосах не застряла солома.
Френсис сердито вздохнула и сверкнула на меня глазами. А может быть, она просто перепугалась.
— Я не хотел показаться грубым, — поспешил я оправдаться. — Это просто шутка, не очень удачная.
Она засмеялась, и ее суровое лицо просветлело.
— Да нет, по-моему, как раз смешно. Не забудь о завтрашнем дне и спи подольше. Я заеду за тобой не раньше полудня.
— Отлично. Так сколько, ты говоришь, отсюда до Кентукки?
— Зависит от маршрута. По шоссе миль двадцать. А что?
— Можешь одолжить мне эту машину?
— Конечно. А зачем тебе в Кентукки?
— Я позвоню другу в Нью-Йорк, узнаю, что там происходит. Если его телефон прослушивается и мой звонок засекут — не хочу, чтобы они поняли, что я в Бингстоне, — объяснил я и сразу понял, как все это глупо — любая географическая кар, та скажет полицейским, как далеко от границы Кентукки находится Бингстон.
Мы вошли в дом. Миссис Дэвис дремала в большом кожаном кресле и не слышала, как мы вошли. Она ужасно была похожа на хозяйку фермы — будь у нее еще золотая фикса, ее можно было бы принять за сестру-близняшку тети Розы. Я пожелал Френсис доброй ночи и пошел наверх. На лестнице я услышал, как она разбудила мать и сказала:
— Ну пошли, мама, ложись в постель. Видишь, я дома — в целости и сохранности. Мы зашли к дяде Джиму перекусить. У мистера Джонса сломалась машина.
— Я всегда тебе говорю: незачем гоняться за шикарными безделушками, — пробормотала старуха.
Я разделся и растянулся на кровати. Спать мне совершенно не хотелось. Я разжег трубку и стал размышлять о том, какое все-таки странное местечко этот Бингстон: Юг, конечно, но не совсем Юг. Взять этого полицейского: он готов был сломать мне шею из-за такого пустяка, как чашка кофе в магазине, а когда спрашивал про «ягуар», оказался чуть ли не друганом. Или эта девчонка Френсис — суровая и по-своему упрямая, а вот надо же — головой ведь рискует, помогая мне. Почему? Зачем? Какой ей резон во всем этом? А эта ферма — замкнутый в себе мирок. И как смогла эта молодая девушка, жена Гарри, приноровиться жить в такой глуши без электричества и наверняка без водопровода и канализации? Или Гарри — он-то чего вернулся в этот медвежий угол, повидав Калифорнию, большие города? А если бы он побывал в Париже, Лондоне, Риме — тогда бы смог вернуться? Сивилла подняла бы такой хай из-за одного только предложения переехать сюда жить. Да и я тоже, пожалуй. И все же по-своему это было куда более здоровое место, чем Гарлем или любой крупный город. Тут не было ни миссис Джеймс, которую на каждом шагу норовят обжулить, ни продюсеров телепрограмм, извлекающих прибыль с прегрешений каких-то безвестных наркоторговцев. Кей и Бобби казались бы существами с другой планеты, окажись они на этой ферме.
В каком-то смысле дядя Джим оказался молодец — ни тебе газет, ни телевизора, да и батарейки в радиоприемнике, наверное, не фурычат. Редко-редко видит белую рожу. Может, оно того стоит — масляной лампы и цыплячьей вони в автомобиле… Они напомнили мне одну чернокожую пару, с которой я однажды познакомился, — школьных учителей средних лет. У них была — а может, и до сих пор есть — квартирка в Бронксе. Каждое лето они уезжали в Париж и зимой, едва переступив порог своей квартирки, начинали говорить друг с другом по-французски, ели французскую пищу, читали парижские газеты… Оказываясь у себя дома, они переставали быть неграми из Бронкса и становились парижанами. Не отдавая себе отчета, дядя Джим на своей ферме пытался делать то же самое…
И тут меня ударило — так бывает, когда пропускаешь резкую блокировку защитника, земля враз уходит из-под ног — и из тебя дух вон… Я вот полеживал себе и раздумывал о ферме и о Бингстоне, точно какой-то турист или скучающий отпускник, точно меня не разыскивали по подозрению в убийстве.
Тут меня такой страх обуял, что схватило мочевой пузырь, и мне пришлось в одних трусах бежать в сортир. Что же я тут делаю, в этом чертовом Бингстоне, думал я, играю в детектива или играю своей собственной судьбой? Неужели разгадка тайны убийства Томаса находится в этом сонном городке? Да и вообще, есть ли разгадка у этого убийства? Черт, если бы я не ударил того полицейского. Ладно, предположим, я бы дал ему себя арестовать, ну рассказал бы все как есть — ну какая у меня, право, могла быть причина убивать того придурка? С их-то лабораториями и бригадами следователей, они бы наверняка нашли настоящего убийцу. По крайней мере, делом бы занялись настоящие профессионалы — не я, дилетант.
Но вот стали бы они доводить расследование до конца? Господи, да ведь они могли сказать, что я разозлился на Томаса за ту стычку в кафе около училища и вломился к нему в комнату, чтобы убить. Для белых любое объяснение могло бы сойти, если речь идет о негре, подозреваемом в преступлении. И жюри присяжных мне бы не поверило. Господи, да зачем все эти если бы да кабы… Никто же не стал бы просто стоять и ждать, когда его шарахнут пистолетом по башке! Я ударил белого полицейского — а теперь сидел в этом чудном городе, где царят добрые старые законы расовой сегрегации, имея в кармане несколько долларов, и терял драгоценное время на дурацкое философствование о жизни на ферме. Я же пока ничего путного для собственного спасения не сделал. Беда в том, что я понятия не имел, каким образом можно было выкрутиться. Я чувствовал себя как сельский пацан, вышедший на игру за команду высшей лиги.
Вернувшись в свою комнату, я потушил свет. К моему удивлению, меня мгновенно сморил сон, и я проспал как убитый до утра. Очнувшись, я ощутил на лице слепящее солнце. Часы показывали девять. Я был бодр и полон сил. Умывшись, я вознамерился побриться старинной опасной бритвой, свисающей на шнурке около аптечки в ванной, передумал, потом оделся и спустился вниз.
Миссис Джеймс хлопотала у плиты. На ней было старенькое цветастое платье и безумно смешной кружевной чепец на седой голове. Она сообщила мне, что Френсис и мистер Дэвис давно уже ушли на работу.
— Мы тут попусту не тратим драгоценные часы жизни, — сварливо заметила она. Я уже собрался было возразить ей, что она сама не замечает, как они все тут проспали драгоценные годы своей жизни, но вместо этого уплел обильный сельский завтрак — сосиски, омлет, кексы в сиропе, масло — наверное, там было миллион калорий, не меньше. Старуха вежливо расспрашивала меня о моих родителях, о разбитом носе, да сколько я у них пробуду, да женат ли я. Она попила со мной кофе и рассказала о своих горестях с Френсис.
— У нашей малышки такие бредовые идеи иногда возникают, скажем, она совсем не хочет ухаживать за волосами, не пользуется пудрой.
Ей, видно, хотелось выговориться, и она поведала мне о своем первом ребенке, умершем родами, потому что она тянула до последнего и не бросала работу; и о том, как она мечтала, чтобы ее будущий сын поступил в медицинский колледж после армии.
Когда наконец в десять я отвалился от стола, она точно вспомнила:
— Я бы хотела получить деньги за постой и стол авансом. Поскольку я вам должна доллар, за сегодняшний день и ночлег всего с вас три.
Я отдал ей три доллара и сказал, что хочу побродить по окрестностям, а к полудню вернусь.
— Обед будет вас ждать. И будьте осторожны, мистер Джонс. Вы ведь уже знаете наши порядки.
Я сказал, что знаю. Древний «шевроле» на ходу мог сойти за детскую погремушку, и в салоне по-прежнему воняло цыплятами, однако движок урчал бодро. Я остановился в «центре», купил газету, смену белья, бритву и зубную щетку и помчался к старому доброму Кентукки. В газете не было ничего примечательного — перепевы вчерашней сенсации. Но это ничего не значило — полиция всегда сообщает прессе выгодные для себя новости.
Стоял ясный, даже, можно сказать, теплый день, и я, как последний болван, был преисполнен радужных надежд. Я снял шляпу, почистил ее ладонью, потом попытался почистить сиденье газетой и ударил по газам. Я ехал с полчаса мимо ласкающего глаз пейзажа. Мимо пронеслись несколько крохотных поселков и деревушек, а я все гадал, где же это я нахожусь. Увидев заправочную станцию, я заехал туда и спросил белого парня, как проехать в Кентукки.
Он вылупился на меня. А может, просто его внимание привлек мой шелковый галстук.
— Ты, должно быть, впервые в этих краях, парнишка.
— Да, сэр! — я почти пролаял последнее слово. Неужели моим белым подчиненным в армии было так же противно обращаться ко мне «сэр»?
— Так ты уж в Кентукки. Ты далеко путь держишь?
— Это… в Луисвилль.
— Ну, так жми на газ, парнишка, тебе еще крутить и крутить баранку, — и он стал объяснять мне, как проехать. Потом залил пять галлонов и сказал, что с меня доллар шестьдесят пять.
Доставая бумажник, я мельком глянул на стрелку уровня горючего. Его длинное лицо побагровело:
— В чем дело? Ты что, мне не веришь, парнишка?
Я чуть не разодрал свой бумажник — так я в него вцепился при эти словах. Но сдержался, выдавил вымученную улыбку и, передав в окно пятерку, ответил:
— Да нет, шеф, я только посмотрел, нет ли тут у вас телефона-автомата. — Телефон у двери в офис я заметил сразу. Только слепой мог его не увидеть.
— А! — протянул он, сразу остыв. Отдавая мне сдачу, он добавил: — Езжай прямо по этой дороге, через милю увидишь направо проселок. Проедешь по нему ярдов двести — там будет магазин для цветных.
— Спасибо, сэр, — прогавкал я и уехал.
Магазин для цветных оказался просто перестроенным сараем с немытыми окнами — судя по его виду, можно было предположить, что достаточно легкого порыва ветра — и его сметет с лица земли. Когда я вошел внутрь, моему взору предстали ряды консервов позади прилавка, музыкальный автомат, телефон на стене, два самодельных стола. У дальней стены в оцинкованной ванне с тающим льдом плавали бутылки пива и содовой.
Худощавый парень с вострым личиком светло-коричневого оттенка стоял, облокотившись, у прилавка и поигрывал пустой бутылкой. А за прилавком высился здоровенный хмырь — под шесть футов пять дюймов ростом и не меньше трехсот пятидесяти фунтов мослов и зажиревшего мяса. Но весь этот вес был довольно равномерно распределен по его туловищу и двигался он довольно легко, так что с виду походил на футболиста в полном снаряжении. Лицо у него было размером с хорошую тыкву, грязно-коричневого цвета, и на одной щеке красовался глубокий шрам от ножа. Его маслянистые лоснящиеся волосы были точно приклеены к гигантской куполообразной голове под бейсболкой, а хлопчатобумажная рубаха и штаны, должно быть, были отлиты из железа — а иначе как же они не лопались под напором его плоти и жира.
Когда я вошел, Худой глянул на меня краем глаза, а Толстун спросил:
— Недавно в наших краях, а, парнишка?
— Да, недавно, и за сегодняшнее утро я уже сыт по горло этими «парнишками». Разменяй-ка мне доллар — я хочу позвонить.
Он оглядел меня с ног до головы и не двинулся с места. Через секунду сказал:
— Не люблю, когда всякие там черномазые ребятишки приходят ко мне в магазин и просят, подай то да се. Чего тебе надо, жеребина?
Мне тут же захотелось протянуть руки через прилавок и разорвать толстяка пополам, но я сдержался, подумав: «Ну ладно, я этому цветному нахалу спуску не дам!» — однако заговорил с ним почтительно, рассыпаясь «сэрами» точно так же, как в разговоре с тем белым на бензоколонке. А то ведь это было бы слишком просто, слишком в духе белых — срывать злость на этом черном толстяке. Я выложил доллар на прилавок и сказал:
— Слушай, дядя, я тебя не знаю, и ты меня не знаешь — так что не будем из-за ерунды ссориться. Я зашел к тебе только позвонить. Или ты не можешь доллар разменять?
Да нет, разменять-то доллар я могу. Я и сотню могу разменять — в любой день. А ты можешь?
— Нет, — ответил я терпеливо.
— Вот и я о том подумал. Еще ни разу в жизни не видал расфуфыренного хлюста с полными карманами. — И решив, что он уже доказал все, что его заплывшие жиром мозги хотели мне доказать, он полез и карман и шмякнул на прилавок четыре четвертака. Я подошел к автомату, — достав на ходу всю мелочь из кармана. Я заранее продумал свой трюк со звонком — мне надо было позвонить Сивилле на телефон-автомат в служебном помещении, как я обычно и делал, когда собирался за ней заехать. Мне казалось, что так мой звонок ни за что не смогут засечь. Толстун и Худой даже и не пытались сделать вид, что не подслушивают. Я назвал телефонистке нью-йоркский номер, стараясь говорить как можно тише. Через секунду мне ответила какая-то девчонка. Я попросил Сивиллу, но девчонка сказала, что Сивилла вышла. Тогда я попросил ее сходить поискать. Та сказала, чтобы я подождал, и ушла. Через пару минут девушка вернулась и сообщила, что пока не нашла Сивиллу. Я продолжал ждать. Телефонистка попросила меня сказать ей, когда я закончу разговор. Жирдяй-продавец за моей спиной изрек в пространство:
— Видать, недешево тебе обойдется этот звонок, Деловой! Никогда еще не видал, чтобы по телефону так мало говорили, — и он по-идиотски хохотнул. — За такие бабки такой базар!
Наконец я услышал резкое Сивиллино:
— Кто это?
— Привет, дорогая. Как там делишки?
Тихим, злым и почти истерическим голосом она ответила:
— Туи Мур, я из-за тебя, осла, работу потеряю! Ко мне вечера домой приходила полиция! — На слове «полиция» она как бы всхлипнула. — И я точно знаю, что сегодня утром по дороге на работу за мной увязалась полицейская машина. Они вошли к мне в дом… Если в компании узнают…
— Спокойно, милая! Что сказали ребята в форме, что им было надо?
— Они спросили, не знаю ли я твое местонахождение, когда я тебя в последний раз видела. И все.
— И это все? И они больше ничего не спрашивали? А они не сказали, зачем… почему их я интересую?
— Ну что ты прицепился! Я тебе пересказала весь наш разговор. В жизни мне не было так неловко! Я-то думала, что это ты пришел — я как раз переодевалась и в таком виде открыла им дверь. Видел бы ты, как они на меня смотрели!
— А что ты им сказала?
— Правду, мистер! Что не видела тебя уже сутки и что понятия не имею, где ты. Туи, я не понимаю, во что ты вляпался, но говорю тебе, если бы ты получил нормальное место на почте…
— Ты не знаешь? Милая, ты что, газет не читаешь? Телик не смотришь?
— Ах ты, негодяй, ты что это, проверяешь меня? Ты бы…
— Нет, нет, ничего я не проверяю…
— Слушай, что с тобой такое? Ты говоришь загадками.
— Я звоню тебе из автомата.
— И когда же я тебя увижу?
— Не знаю. Скоро, надеюсь. Я еще позвоню.
— Послушай, Туи Маркус Мур, ты верни мне мои деньги! Все до последнего цента! Какая же я была дура, что дала тебе такие деньги! Хотела бы я знать, зачем они тебе понадобились.
— Я на них покупаю нефтяную скважину для Мэрилин Монро — что еще я могу делать с такими деньгами! Я позвоню. Теперь остынь и ни о чем не беспокойся.
— У меня сто причин для беспокойства!
— Ну пока! — Я повесил трубку на рычаг. Я пребывал в недоумении. Почему полиция ничего не сказала ей про убийство, почему об этом не написали в газетах, почему не передали в теленовостях? Если они навестили Сивиллу, значит, они все про меня знают, тогда почему все держится в секрете? Черт, если бы эта глупышка Сивилла могла думать о чем-то помимо своих сраных денег, я бы мог узнать от нее хоть какие-то новости. Но она ничего не знала. И как это полиции удалось так быстро меня вычислить? Через Кей? Да, теперь уж и непонятно, на чьей стороне она. Это, должно быть, все тот же гад, который подставил меня, вызвав полицию к Томасу… Эти три буквы — К-Т-0 — означали теперь для меня жизнь. Или смерть. К-Е-Й — тоже очень интересные три буквы. Правда, я скорее нуждался в других трех буквах — С-О-С.
Телефонистка перезвонила и вежливо попросила меня опустить в автомат еще восемьдесят пять центов. Вот тут система дала сбой: телефонистка не могла определить, с кем говорит, с белым или цветным — если бы она знала, что с цветным, то не стала бы утруждать себя вежливостью. Я сказал ей, что мне надо сходить разменять бумажку.
Я положил на прилавок очередной доллар, и Толстяк, перегнувшись, спросил:
— А откуда ты знаешь, что у меня есть мелочь, а, стиляга?
— Телефон же твой. Я ведь просто могу уйти — и все дела, а с телефонной компанией будешь сам разбираться, — сказал я смиренно — нельзя было позволить этому жирдяю вывести меня из терпения.
Наконец туша пришла в движение — и мой доллар превратился в горку звонких монет. Я опустил мелочь в автомат и повесил трубку.
— Больших бабок стоил тебе этот разговорчик. Горячая девица, а? Дорого тебе обходится…
— Я разговаривал с матерью, — отрезал я, направляясь к двери.
Жирдяй, оказывается, просто шутил, потому что его рожа сразу посерьезнела, и он сказал:
— Извини, парень. Не стоило мне зубоскалить. Не обижайся.
Помахав им, я закрыл за собой дверь. По дороге обратно в Бингстон я все никак не мог взять в толк, что же мне все-таки сообщила Сивилла. Разумеется, если полиция пока не дает информацию в прессу, они бы и не стали говорить Сивилле, что мёня разыскивают за убийство. Но из ее слов следовало, что они проводили рутинную проверку — точно намеревались содрать с меня штраф за неправильную парковку. А может, они искали меня вовсе и не в связи с этим убийством? Глупости! Они безусловно же ищут меня за то, что я избил полицейского. Может быть даже, я им нужен по этому поводу больше, чем за убийство. Но как же они умудрились выяснить, что какой-то негр, которого видели в комнате Томаса, — это я? Кто, если не Кей, дирижировала этим концертом? В конце концов, я поверил на слово Бобби, что это она, а не Кей, нашла меня. Но она же скажет все что угодно, чтобы выгородить Кей. Но даже если это Кей, какая связь между ней и каким-то шалопаем Томасом? У меня, правда, не было времени проверить еще ее босса, загадочного Б. X. Это его алиби, что он якобы уехал в Сент-Луис, могло оказаться липовым. Но опять же — что общего между крупным телевизионным продюсером и мелким хулиганом из Огайо? Конечно, ответ где-то есть, потому что в этой компании невозможно определить, кто из них «он», а кто «она». Я так и не узнал, каким образом Кей удалось раздобыть все эти сведения про Томаса. А что, если ее босс занялся делом Томаса, сам стал готовить это досье, потом встретился с Томасом и… попытался затащить в койку? А Томас его с позором выставил — тогда это возможный повод для убийства.
Тут что-то связывалось — вроде бы. Ведь мой вывод, будто Томас — простой работяга, ведущий серую жизнь, ни на чем не основан. Я же и видел-то его всего несколько раз. Я, по сути, ничего о нем не знал. Но если Б. X. «голубой» и давно знаком с Томасом, почему же Кей не стала его подозревать? Или она не в курсе их знакомства? Да, но с чего это ей рисковать своей работой ради меня? Даже вот Сивилла ни о чем другом думать не может — только о своих поганых деньгах. Но одно очевидно: если полиции все про меня известно, я вовремя сбежал из Нью-Йорка.
Я подъехал к дому Дэвисов до полудня, помылся, побрился. Ровно в двенадцать Френсис постучала в дверь. Она была такая свеженькая и чистенькая в своих облегающих штанах и простенькой итальянской блузке с открытыми плечами. И у нее, доложу вам, действительно имелись плечи — не просто обтянутые кожей кости. На ногах у нее были красные балетные тапочки, а волосы убраны в тугой узел, обвитый псевдожемчужными бусами — жемчужины резко контрастировали с блестящими черными волосами. Губы были тщательно накрашены бледно-красной помадой. Пока я рассматривал ее губы, Френсис спросила:
— Ну что, тебя произвели в кентуккийские полковники?
— Мне сделали выговор за то, что я редко произносил слово «сэр». Ну, мы едем к Тиму Расселлу?
— Если ты готов, да. Буду ждать тебя в машине.
Я надел галстук и пиджак и услышал, как внизу миссис Дэвис ворчливо спрашивала Френсис, чего это она так вырядилась, а та тихо попросила ее помолчать. Я вышел на улицу. Френсис сидела за рулем «шевроле». Я уселся рядом с ней, она включила зажигание и поинтересовалась:
— Узнал что-нибудь новое?
— Нет.
— Я говорила с папой. Никто из местных не выезжал из города за последние месяцы.
Когда мы свернули с аллеи на улицу, высокий худой парень в комбинезоне, начищенных башмаках и клетчатой куртке помахал ей рукой. Но рука тут же повисла в воздухе, а светло-коричневое лицо с аккуратно подстриженными усиками изобразило немалое удивление. Она махнула ему в ответ и вырулила на улицу. Парень гаркнул нам вслед:
— Эй, Френсис, погоди!
— Времени нет! — крикнула она в ответ и переключила на третью передачу. — Это Вилли.
— Друг?
— Боже, а еще детектив! Да нет. Иногда мы ходим в кино — надо же мне с кем-то гулять. Кстати; наверное, оттого, что я играю в недотрогу, Вилли мне как-то намекнул, что не прочь бы на мне жениться.
— Симпатичный парень.
— Вилли — выгодная партия для цветных девчонок в Бингстоне. Просто сокровище. И ему это известно. Вилли бывший десантник, единственный в Бингстоне, так что он у нас знаменитость, к тому же у него постоянная работа — он развозит уголь на грузовике, хорошо зарабатывает. Он уверен, что стоит ему только сделать предложение — и любая девчонка сразу же кинется ему в ножки и завиляет хвостом, как побитая собачка. Вряд ли я смогла бы выйти за него. Вилли такой замечательный и восхитительный — только в местном пейзаже.
Мне не хотелось лезть в ее личные дела, поэтому я спросил:
— Что сказать этому Тиму? То есть кем мне назваться?
— Да ничего не говори. Он понимает, что ты попал в беду, и не будет задавать лишних вопросов. Он был одним из немногих белых, кто помогал нам вести борьбу за право сидеть в партере кинотеатра. Он… Наверное, его можно назвать нашим городским социалистом. Он очень хороший парень. Одно время мне даже казалось, что я в него влюблена.
Я не удержался и удивленно взглянул на нее.
— И что же?
— Ничего. Я… мы… не стали развивать наши отношения. Он теперь женат. Скоро я поняла, что любовь к Тиму — это только девичьи грезы. Я спутала восхищение с любовью.
— Это озарение посетило тебя до или после его женитьбы?
— До. Перестань меня дразнить! — Она произнесла это точно таким же тоном, как Кей просила меня никогда не насмехаться над ней.
— Прости.
Мы проехали по главной улице и скоро свернули в грязное поле — предел мечтаний для любителей бейсбола. Мы миновали ряд побитых ветрами и непогодой трибун и, направившись к лесополосе на противоположном краю поля, остановились у грузовика-пикапа. Сидящему за рулем парню с худым обветренным лицом и пронзительными голубыми глазами на вид было года двадцать три. Из-за коротко стриженных соломенных волос он почему-то напомнил мне Томаса. Сложением он походил на боксера-средневеса. На нем была рабочая рубаха и замызганная замшевая куртка.
— Привет, Тим, — поприветствовала его Френсис. — Это мистер Джонс.
Тим поздоровался, протянув руку через окно. Возможно, он когда-то и был боксером. Его короткий нос был перебит, а над левой бровью виднелся шрам.
— Так, значит, вас интересует моя сестра? — он говорил невыразительно и равнодушно.
— Да, я бы хотел узнать подробности ее ссоры с Обжорой Томасом.
Взгляд его потяжелел.
— Я его так никогда не называл. Он не… Вы не из тех ли телевизионщиков, что были тут у нас пару месяцев назад?
— Не из тех.
— Я им сказал, что ради них в грязи копаться не собираюсь. И могу повторить то же самое.
— А как отнеслась ваша сестра к появлению этих телевизионщиков?
Он провел ладонью по коротким волосам.
— Знаете, мистер, я расхожусь с Мэй по многим вопросам, но я пытаюсь ее понять. Мэй… да они из нее душу вынули. Наговорили, что она многообещающая певица — она и вправду всегда мечтала петь на эстраде. Они попросили ее спеть и засняли на пленку, пообещали, что эти кадры увидит по телевизору вся страна. Она им помогала, как я слышал.
— Вы часто видитесь с Мэй?
— Нет. Не то что бы мы были в плохих отношениях. Просто мы уже давно перестали быть друзьями. В этом все дело.
— Она не уезжала из города несколько дней назад?
— Нет. Она вообще не вылезает из Бингстона, вот только иногда ездит в Цинциннати за покупками.
— Но раз вы с ней мало видитесь, она же могла уехать и…
— Я точно знаю, что нет. А мне казалось, вас интересует Боб Томас?
— Верно. Вы не знаете, у вас кто-то может его сильно не любить?
— Ну, не настолько, чтобы убить. Да он ведь у нас уже несколько лет не показывался. Его не то что тут не любят — просто все о нем забыли.
— А что вы подумали, узнав из газеты про его убийство?
— Я-то? Да ничего. Наверное, пожалел беднягу. Мы раньше жили в хибаре на окраине — в Холмах. Там жили Боб с матерью — его отца я никогда не видел и не знаю, кто он, — и еще несколько бедных семей. Теперь там городская свалка, да и тогда была — только неофициально. То место и назвали Холмами из-за гор мусора вокруг. Там жило семь или восемь семей — белые и цветные. — Он взглянул на Френсис. — Френ, ты давно видела миссис Симпсон?
— Неделю, если не больше.
Он снова запустил пятерню в волосы.
— Со здоровьем у нее неладно. Миссис Симпсон до сих пор там живет. Мы все пытались уговорить ее переехать… Да, так мы говорим о Бобе. Он на несколько лет старше Мэй и меня. Но мы дружили, вместе отстреливали крыс из дробовика, строили шалаши в лесу. Ну, играли, в общем. Иногда, когда его мамаша по несколько дней не появлялась дома, мы ели у нас. Моя-то мать умерла, когда я еще был грудным, а мой отец — пьяница. Я думаю, он хотел нас вырастить по-хорошему, да только ему это оказалось не под силу, и от бутылки он не мог оторваться. Так я вот что говорю — мы были такие сорванцы, вечно голодные и вечно что-то учиняли. Когда мне исполнилось девять, к нам переехал дядя. Он работал механиком и научил меня всему тому, что я сейчас кумекаю в автомобилях. И самое главное, мы наконец-то стали есть три раза в день. Так продолжалось до тех пор, пока он через несколько лет не ушел. Ему нравилось колесить по стране… Я все это вам рассказываю, потому что Френ говорит, вы хотите получить полную картину.
— Именно так, — подтвердил я, а про себя подумал, называет ли ее «Френ» мальчик Вилли.
Тим посмотрел на меня так, словно хотел спросить, зачем мне это нужно, но не спросил.
— Боб не раз с нами сидел за столом. Его мать все чаще не приходила домой. Она работала официанткой в Цинциннати. Дело было в конце депрессии, и ей едва удавалось зарабатывать себе на кусок хлеба. А Мэй превратилась в писаную красавицу. Ей было пятнадцать, когда наш дядя дал ходу… Знаете, мистер Джонс, мне это тяжело вспоминать, так что тут я коротко расскажу. Папа той зимой умер от переохлаждения, замерз, и нам пришлось, чтобы с голоду не помереть, таскать овощи и фрукты с соседних ферм. Жили мы как лесные звери. А когда Мэй стала приносить домой деньги, я был еще совсем сопляк, чтобы понять, откуда они появляются. Боб был в нее по уши влюблен, и в ту пору они… ну, уже встречались, так, наверное, надо сказать. Вы, верно, знаете, что он попал в исправительную колонию после того, как его мать сгинула…
— А что случилось с его матерью?
— Потом мы узнали, что она погибла в автокатастрофе где-то в Западной Виргинии. Мы перестали шкодить, я даже снова пошел в школу, а когда Боб вернулся из колонии, у него завелись деньжата, и он говорил мне, что работает на молочной ферме. Да только я потом понял, что деньги ему давала Мэй. Я уже тогда знал, чем она занимается — невозможно было не понять. Я пытался уговорить ее кончить с этим делом. Я бросил школу, устроился на работу, но сколько может заработать подросток? Боб, тот тоже просил ее перестать, но ему никогда не удавалось долго продержаться на одном месте. И что он мог заработать? Поймите, Мэй не была какой-то помешанной на сексе девчонкой, которой это доставляло удовольствие. Она к этому так относилась — ну, считала, что продает только свое тело, и говорила, что так же поступают фабричные девчонки, которые продают свои ноги, руки…
Он замолчал, вероятно, ожидая моей реакции.
— Ну это, наверное, только с одной стороны так, — заметил я.
— Знаю, — буркнул Тим, притворившись, будто обдумывает мои слова. Он поежился. — В пятидесятом, когда Мэй было почти семнадцать, она забеременела. Ей хотелось, чтобы Боб на ней женился. Он тоже хотел, но настаивал, чтобы она завязала со своим ремеслом. А она конца этому не видела. Когда Боб работал, он мог приносить в дом жалкие гроши — случайные заработки, а Мэй надоело жить в нищете. И он отказался на ней жениться. А у Мэй уже живот наметился, и она все горевала, что у ребенка не будет фамилии. Да и другие в городе заволновались. Ведь «ремесло» Мэй до поры до времени держалось в секрете, даже в таком маленьком городке, как Бингстон. Ей помогали деньгами только несколько мужчин. Все раскрылось, когда Бобу пришло время идти в армию. Ей надо было что-то придумать с беременностью, и она заявила на него в полицию, обвинив в изнасиловании. Это было большой подлостью, но она-то так поступила в надежде, что он испугается и женится на ней. Нечего и говорить, что так называемым уважаемым горожанам, которые пользовались ее услугами, такой поворот событий очень даже понравился. Для них это был блестящий шанс избежать предания огласке их похождений. Ну а остальное вам, наверное, известно: Боба выпустили под небольшой залог, чтобы дать ему возможность жениться на Мэй. Но он ее так сильно избил, что у нее произошел выкидыш и сама она чуть не умерла. С тех пор его у нас не видели.
Я достал трубку и закурил.
— А сами вы не видели Томаса, не искали его?
Он покачал головой.
— Если бы я его в тот день увидел, наверное, убил бы. Я даже ходил с обрезком железной трубы в кармане — хотел прошибить ему башку. Но у меня и времени не было на поиски. Я ухаживал за больной Мэй. Год спустя, уже в армии, я попытался его разыскать: куда бы я ни приезжал, везде искал, но так и не встретил.
— А что бы вы сделали тогда, если бы нашли его?
Он нервно затеребил волосы.
— Не знаю. Тогда, хотя я посылал ей деньги, Мэй уже занималась этим делом в открытую. К тому времени, наверное, я понял, что он ни в чем не виноват. Он, как и Мэй, попал в ловушку — так уж сложились обстоятельства. Хотя, конечно, напрасно он ее избил. Этого я ему никогда не прощу.
— Может, он по-своему любил Мэй и просто потерял голову, — вдруг сказала Френсис.
— Может быть. Но я не переношу насилия, чем бы оно ни объяснялось. — Тим вытащил пачку сигарет и предложил Френсис. Та отказалась, а он закурил, глубоко, почти яростно затягиваясь.
Мы помолчали, потом Тим спросил:
— Ну что, мистер Джонс, теперь вы получили представление о Томасе?
— Да, весьма ясное.
— Странно, о людях всегда какие-то такие случайные вещи запоминаются… Вот, скажем, Боб всегда осознавал свою необразованность. Когда с нами жил наш дядя, Боб только и твердил, как ему хочется обучиться какому-то ремеслу, стать специалистом. А потом, когда у него завелись деньги, то есть я хочу сказать, когда Мэй могла бы оплатить его учебу в ремесленном училище, он даже об этом и не вспомнил.
— В этом мире ничтожеств все мы мечтаем что-то собой представлять, — пробормотал я, подумав, что у Обжоры Томаса незадолго до смерти вдруг опять пробудилось желание овладеть ремеслом.
— Что ты говоришь? — переспросила Френсис.
— Да цитирую как бы остроумную мысль одного как бы остроумца из… Чикаго. — Я повернулся к Тиму. — У Томаса были братья или сестры?.
— Нет.
— А в Бингстоне никогда не работала учительница английского языка по имени Барбара? Такая увядшая женщина лет тридцати пяти — сорока?
— Никогда о такой не слыхал. Кстати, у нас в школе, сколько я себя помню, английский преподает мистер Краус.
— Томас не был «голубым»?
— Как-как?
— Ну, знаете, педерастом.
— Нет. Вот уж чего бы никогда о нем не подумал.
— Томас исчез из города шесть лет назад. За это время кто-нибудь из горожан виделся с ним, имел о нем какие-то сведения?
— Нет, думаю, если бы кто-то что-то о нем узнал, сразу сообщил бы в полицию. У нас многие очень возмущались, узнав о том, что он избил Мэй, и многие до сих пор считают, что это из-за него вся ее жизнь пошла наперекосяк.
— Так, ну а, допустим, кто-то из бывших поклонников Мэй мог бы найти Томаса и отомстить таким образом?
— Насколько я знаю, все они годами не выезжали из Бингстона, у них тут семьи. Пожалуй, больше я вам ничего не могу сказать.
— Ладно. Как думаете, не стоит ли мне повидаться с вашей сестрой?
— Она тут же позовет полицию. Теперь у нее есть единственное средство завоевать уважение местной публики — это бравировать враждебным отношением к неграм.
— Понятно. Еще один вопрос. Когда сюда приехали представители телекомпании и начали брать интервью, снимать, в городе, наверное, опять вспомнили про Томаса?
— Это точно, болтовни много было, — свирепо ответил он. — И до сих пор никак уняться не могут.
Все только и мечтают увидеть себя на телеэкране. И были рады дать им интервью за деньги, за иудины сребреники.
— Почему вы вернулись сюда после армии?
Он состроил удивленную мину.
— Почему же не вернуться? Это мой родной город. А если что с Мэй случится? Мне надо быть с ней рядом — вдруг ей понадобится моя помощь. Она же моя сестра.
Больше я ничего не мог придумать, что бы у него спросить, а его рассказ не добавил ничего существенного к тому, что я уже и так знал. Он завел двигатель своего пикапчика.
— Ну, надеюсь, я вам хоть немного помог, мистер Джонс, уж не знаю чем. Мне на работу пора.
Мы пожали друг другу руки, и он укатил. Поравнявшись с деревьями у края поля, он остановил пикап и позвал Френсис. Та подъехала к нему поближе, вышла из машины, и они стали о чем-то перешептываться, после чего Тим уехал.
Френсис забралась обратно в «шевроле» и, опережая мой вопрос, сказала:
— Он спрашивал, не полицейский ли ты. Я ответила, что нет.
Она подождала, пока пикап Тима Расселла скроется из виду, и только после этого сняла с тормоза. Я понял, что они и раньше уже встречались вот так, тайком на этом поле.
— А у Тима есть еще братья или какие-то родственники в Бингстоне или где-то еще?
— Нет. Кроме дяди, никого, да и того я смутно помню, такой сутулый старик. Вряд ли Тим виделся с ним с тех пор, как тот от них уехал.
— А ты не могла бы встретиться с Тимом еще раз и спросить у него адрес этого дяди, его полное имя?
— Я спрошу. А ты думаешь, это мог сделать его дядя?
— Милая моя, я ничего не думаю. Я как медведь зимой — бреду, сам не знаю куда и зачем. Скажи, а ты видишься с Тимом, ну… каждый день?
— Да, я же говорила тебе — у него здесь небольшой гараж.
— Ты уверена, что он никуда не уезжал из Бингстона дня три назад?
Она оторвала взгляд от дороги и строго посмотрела на меня:
— Он не убийца, Туи. И я знаю, что oft все время был в городе. Он каждый вечер после работы заезжает к нам в булочную купить хлеба и пирогов… Ох, мне пора в булочную. Что ты будешь делать?
— Не знаю. — Я понятия не имел, в какую сторону сделать очередной шаг. Я просто стоял столбом, а время неслось мимо, убывая, убывая…
— Хочешь, я скажусь больной и помогу тебе, если надо.
— Спасибо, но лучше ты иди на работу, а я поеду домой, пораскину там мозгами в одиночестве. Тим сейчас видится с Мэй?
— Очень редко. Когда Тим вернулся из армии, он просил ее бросить свое… занятие, переехать отсюда куда-нибудь и начать вместе с ним жизнь заново. Он накопил тысячу долларов и считал, что сможет где угодно купить собственный гаражик. Мэй только подняла его на смех. Она предложила купить ему бензоколонку за десять тысяч. Вот из-за этого они и повздорили всерьез.
Она притормозила перед небольшим побеленным двухэтажным зданием с жилой квартирой над булочной. Всю стену на первом этаже занимало большое окно-витрина. Сразу было видно, что хозяева дома поддерживают идеальную чистоту. Когда Френсис вышла из машины, я пересел за руль и сразу ощутил оставшееся после нее тепло на сиденье.
— Увидимся за ужином? — спросила она.
— Да. Послушай, когда будешь говорить с Тимом, спроси у него про отца Томаса. Похоже, что Томас был безотцовщиной, но все же попытайся выяснить, не знает ли Тим, кто был его отец, где жил, и как он думает — не мог ли Томас встретить своего отца когда-нибудь…
— Я-то спрошу, но уверяю тебя, что Обжора не знал своего отца. Что еще?
— Да… Спасибо, что потратила на меня свой обеденный перерыв.
Френсис улыбнулась, помахала и пошла в магазин. Я отправился к дому Дэвисов, свернул на аллею и остановился на заднем дворе. Старая хозяйка показалась в окне, откинула занавеску и, увидев меня, махнула. Я приподнял шляпу, приветствуя ре, потом вытащил из кармана досье на Томаса и снова перелистал его. Вкупе с дополнительными сведениями, полученными мной в Бингстоне, получался огромный круглый нуль. Как профессиональный детектив, я тоже оказался полным нулем. Я тупо смотрел в бумаги, неосознанно стараясь подражать сыщикам из кинофильмов. Ни тени намека, не говоря уж о ниточке версии. Боже, если бы все это происходило в кино!
Так, если только убийство Томаса не из разряда бессмысленных, беспричинных убийств, какой-то мотив должен же быть, и этот мотив скрыто присутствует где-то вот в этих бумажках. Томас преспокойно разгуливал себе целых шесть лет, и его убили, как только телевизионщики заинтересовались его делом, значит… Что значит? Я не исключал, что Томас мог вляпаться в какую-то историю и в Нью-Йорке. Мог, скажем, поссориться со своей девчонкой — и она его тюкнула. Да только как она узнала про Кей, про меня? Олли сказал, что мне звонила девушка — может быть, она? Вот только его посудомойка мало походила на убийцу. Точно я знаю, как должен выглядеть убийца… Предположим, Томас привел ее к себе в комнату, попытался завалить в койку, а она схватила клещи и… Но это предположение никак не отвечало на вопрос, каким образом Мери Бернс узнала про Кей и про меня. Я стал думать о Кей. Я подозревал, что вся эта затея с телепередачей могла быть просто блефом, выдумкой… Кей платила мне из своего кармана, и я ведь наверняка не знал, точно ли она работает на «Сентрал» или вообще на телевидении. Хотя нет, телепередача точно не выдумка — сюда же приезжала съемочная группа, они опрашивали местных жителей…
Я ломал голову над этими вопросами, да только чуть и в самом деле ее не сломал, придя к печальному выводу, что детектив из меня никакой. И как гласит старая пословица, с глупым клиентом сам в дураках остался. Как я мог только подумать…
Входная дверь раскрылась — на пороге стояла миссис Дэвис.
— Хотите обедать, мистер Джонс?
Я кивнул и вылез из машины, отряхнув пыль с пиджака.
— Я так понимаю, что Френсис возила вас в гараж узнать насчет ремонта вашего автомобиля? — спросила хозяйка.
— Да. Они отправили в Цинциннати заказ на запчасти, — ответил я, идя за любопытной Варварой в кухню.
— Я только что сделала чудесное жаркое, а может, вы хотите ветчины или свежего рисового пудинга? Вам кофе или чай? Полотенце нужно? Можете помыться вон там в раковине.
Старуха хозяйка совсем мне голову заморочила своей невинной болтовней про обед, и я даже забыл, что меня разыскивают по обвинению в убийстве! Точно у меня не было большей заботы, чем сделать выбор между жарким и ветчиной.
Но что же мне еще оставалось? Я сильно надеялся, что этот Тим даст мне в руки хоть какую-то ниточку. Я где-то читал, что когда сыскарь оказывается в тупике, он снова начинает перебирать все факты дела, пытаясь докопаться до истины. Но тут и так все было ясно — копать нечего…
— Если хотите, я могу предложить вам и жаркое, и ветчину, мистер Джонс.
— Да нет, пожалуй, я только выпью стакан молока, миссис Дэвис.
— Э, перестаньте, такой крупный мужчина, как вы, должен хорошо питаться — что такое стакан молока? Ведь все равно выходит два доллара за стол каждый день, так что…
— Да я не голоден. Дайте мне только стакан молока, если можно.
— Как хотите.
Оставалось одно — встретиться с людьми, у которых телевизионщики брали интервью. Начать с тех, кто знал Томаса с самого детства. Как там зовут тетку, которая, по словам Тима, все еще живет среди мусорных куч? Я полез было в карман за своими записями, да вспомнил, что миссис Дэвис не спускает с меня глаз. Попивая холодное молоко, я спросил:
— Я заметил старую хижину на окраине рядом с городской свалкой, там что, кто-то живет?
— Сумасшедшая матушка Симпсон. Ее только одно может заставить съехать с этой помойки — смерть.
— Белая?
— Стыдно сказать, из наших. Уверяю вас, она могла бы переехать оттуда несколько лет назад, ей даже и новое жилье подыскали, но, как я говорю, она уже настолько стара, что совсем выжила из ума.
Я поставил пустой стакан на стол.
— Пожалуй, поеду покатаюсь.
Миссис Дэвис потерла руки, точно услышала хорошую новость, и понимающе улыбнулась.
— Я как-то видела передачу по телевизору о вас, музыкантах, но я, честно сказать, и не верила, что вы такие непоседы. Наверное, музыкальный ритм у вас по жилам бежит, как электрический ток по проводам…
Я двинулся к двери.
— Наверное, вы правы, — буркнул я, проклиная ее дурацкое сравнение с электричеством в крови — эта фигура речи вполне могла очень скоро претвориться в реальность.
Я поехал к главной улице, потом свернул направо, к той части города, где я еще не был. По дороге мне попалось несколько машин и, подъехав к окраине, я увидел перед собой «холмы» мусора. Меня обогнал грузовик и резко затормозил. Я с такой силой вжал педаль тормоза, что чуть не продырявил пол. Пикап пошел юзом к обочине. Я сражался с рулевым колесом, моля, чтобы машина не перевернулась. Но моя молитва была исполнена радости.
Ибо я точно знал, что грузовик подрезал меня не случайно и что если я не смог найти убийцу, то, по крайней мере, он меня сам нашел.
