Последние девять месяцев или что-то около того мы с Роуз жили на Каймановых островах — это почти пятьсот миль от Гаити. Раз в два месяца я плавал на Кубу, или в Порт-о-Пренс, или в Кингстон закупить провизии, бензин и прочего. Конечно, я бы мог достать все необходимое в Джорджтауне, на Большом Каймановом острове, но Роуз боялась привлекать внимание и просила меня ходить подальше от нашего дома.

Обычно мое путешествие на Гаити отнимало неделю, а на Кубу еще меньше. Ночью я, как правило, бросал плавучий якорь, потому что в это время суток море кишмя-кишело судами разного калибра, да и к тому же я не так хорошо ориентировался в этих водах, чтобы стоять за штурвалом со слипающимися глазами. Эти короткие путешествия вызывали у меня смешанные чувства. Я вообще-то люблю бороздить морские просторы, потому-то я и с удовольствием отправлялся в море, чтобы немного отдохнуть от нашего крохотного островка. Но всякий раз я покидал Большой Кайман с неспокойной душой. Роуз никогда не составляла мне компанию, и я всегда был немало удивлен, когда по возвращении обнаруживал ее дома. Потому что в глубине души был уверен, что в мое отсутствие она исчезнет точно таким же таинственным образом, как и появилась. По-моему, поначалу она и ко мне относилась с тем же затаенным опасением, что я могу слинять с ее деньгами, выданными мне на закупки. Какое-то время деньги оставались непреодолимым препятствием в наших отношениях. Более того, только после одного страшного урагана наши с Роуз отношения — в том числе и финансовые — наконец прояснились. Но ведь пускаясь в путешествие, я оставлял Роуз одну с деньгами и все боялся, что ее могут обокрасть или убить — если кто-то прознает про ее сокровище в чемодане.

Теперь же, стоя за штурвалом и махая проплывающим мимо яхтам и рыбачьим лодчонкам, я держал курс на Ямайку и размышлял о Хэле. Я ему солгал. Хотя моя последняя реплика была истинной правдой — я ни разу не спросил Роуз, от кого она спасается — правда, мне страшно хотелось это знать. Не потому, что мне было любопытно узнать, что же она такое натворила. Роуз мне очень нравилась, а мужчине всегда хочется изучить прошлое возлюбленной так же хорошо, как и ее тело. Мало-помалу она порассказала мне много чего интересного о себе, о своем детстве… но вот как только дело доходило до причин ее появления на жалком островочке близ Южной Флориды, Роуз вешала на свой ротик большой замок.

Ни разу в жизни мне не доводилось встречать столь напуганную женщину — или мужчину. Кто-то — он, она, они? — и впрямь нагнали на Роуз страху. И это был не тот страх, который со временем выветривается из души. Ну скажем, когда я предлагал ей отправиться вместе со мной на Гаити или на Кубу, поглазеть на шумный город, на огни реклам — в ее глазах всегда возникал этот неодолимый страх оказаться среди толп американцев — или вообще туристов откуда бы то ни было. А на «нашем» острове, рядом с Анселем и его семьей, с другими островитянами, она чувствовала себя в полной безопасности. Но стоило Роуз увидеть чужака, особенно американца, как ею овладевал животный страх.

Все это было удивительно, потому что Роуз очень похожа на меня. Она человек с уживчивым, спокойным характером, которого мало что может вывести из душевного равновесия. Ее страхи меня не беспокоили — они меня немного раздражали. И мне уже начинала наскучивать наша совместная жизнь. Денег у нас было вдосталь, Роуз была очень красивая женщина, и иногда я даже начинал мечтать о том, как бы мы могли пожить — хотя бы недолго — в Майами или в Нью-Йорке. В жизни мне никогда не доводилось сорить деньгами, но теперь эти зеленые пачки в ее чемодане вызывали у меня в душе нездоровый зуд…

Но я решил сдерживать свои страсти до тех пор, пока не выяснится, что за опасность подстерегала Роуз. Потому что, понятное дело, мне не хотелось подвергать ее жизнь риску. А этого она как раз и не могла понять — ведь узнай я, что с ней приключилось, возможно, мне удалось бы стать для нее более надежным телохранителем. Ну вот, к примеру, не бахвалиться перед Хэлом, а вовремя заткнуться. Хорошо хоть Хэл — парень свой, не болтун. И все же не будучи посвящен в тайну Роуз, я вполне мог сболтнуть лишнее, сам того не замечая. Ведь невозможно же постоянно играть вслепую…

Но после одной или двух невинных попыток я перестал донимать Роуз расспросами. Ведь даже простой вопрос мог привести ее в ярость. Это просто не укладывалось у меня в голове — ведь даже если предположить, что Роуз кого-то убила, вне пределов Соединенных Штатов ей нечего было бояться…

Однажды в Тринидаде я познакомился с отставным военным из Чикаго. Ему было лет сорок пять, и он оказался весьма не глуп. Нас сблизила любовь к подводному плаванию. Раз в месяц ему присылали из Чикаго газеты, и у него в бунгало скопилась годовая подшивка. Любое убийство в большом городе газетчики обычно мусолят два-три дня. И сославшись на то, что мне якобы нужно найти результаты одного заезда на бегах, я несколько часов кряду просидел у своего коллеги по плаванию за старыми газетами. Но заработал себе лишь резь в глазах.

Впрочем, не мытьем так катаньем я много чего выудил из Роуз. Иногда я даже задавал ей вопросы напрямик. Когда мы отплыли из Ки-Уэста на Кубу, я спросил у нее:

— Как тебя зовут?

— Я же сказала. Нэнси и…

— Милая, помнишь, я тебе говорил про разрушителей мечты? Нас могут остановить таможенники или береговая охрана — на Кубе или где угодно. У меня все чисто, документы в порядке, и мне хочется, чтобы все так и оставалось.

— А ты не можешь вписать меня как свою жену?

— Конечно, но я же должен знать настоящее имя своей любимой.

— Роуз-Мари Браун.

— Браун, говоришь. Перестань, документы на яхте — единственное, что может…

— Но это правда! Есть люди с фамилией Смит, Джонс и Браун.

— Ну ладно. Теперь ты миссис Мики Уэйлен. Сегодня утром мы поженились в Ки-Уэсте, но оставили свидетельство о браке и прочие бумаги «дома». Я наполовину грек, наполовину португалец. А мой дедушка родом с островов Зеленого Мыса.

— Уэйлен не греческая фамилия.

— Как-то я спросил об этом своего папашу. Он ответил, что его отец был моряком и его прозвали Уэйлен, потому что он часто уходил в долгие плавания на китобойце. Как бы там ни было, это моя подлинная фамилия. Мой отец родился и умер в США под этой фамилией. Он был рыбаком.

— Мой папа тоже умер. Он был трамвайным кондуктором. Помню, в детстве, еще совсем ребенком, я часто ездила с ним в вагоне. Так здорово было!

До Гаваны мы плыли почти в нескончаемой болтанке, и она большую часть пути провела в каюте, мучаясь морской болезнью. Я пытался втолковать ей, что лучше бы она легла у меня в кокпите, но она упрямо не вставала с моей койки.

Прибыв в Гавану, я спустился к ней и сказал:

— Таможня наверняка нас навестит. Открой чемодан и брось какую-нибудь одежду на пачки денег. Наведи там легкий беспорядок и не закрывай.

— У меня нет никакой одежды, кроме той, что на мне, — простонала она. — Мы не можем спрятать чемодан в трюме?

— Если они начнут обыск, то первым делом полезут в трюм или в машину. Посмотри под койкой в сундуке — там ты найдешь мои старые рубашки и штаны. Набей ими чемодан.

Она опять застонала, прикрыв рот ладонью.

— Ладно, я сам, — вздохнул я, бросив взгляд на берег.

Но Роуз, шатаясь, поднялась с койки и отрицательно помотала головой.

— Ну ладно, сама так сама, — согласился я. — И только не надо так смотреть на меня — никто твои деньги не найдет.

Мы вошли в гаванский порт без всяких проблем Смеркалось, и вода была как стекло. Роуз вышла на палубу. Ей полегчало, и она проголодалась.

— Ну давай помоемся и пойдем на экскурсию по городу, — предложил я.

— Ты иди. Я останусь.

— Слушай, перестань трястись за свои бабки. Я уберу их в безопасное место и найму мальчишку присмотреть за яхтой. Мальчишка мой старый знакомый… Да и кому придет в голову обчистить эту посудину?

Она упрямо помотала головой, глядя на яркие огни набережной за доком. В глазах у нее стоял страх.

— У меня платье грязное и мятое, — глухо произнесла она.

— Роуз, послушай, но ведь и я не в смокинге!

— В Гаване слишком много американцев!

Я пожал плечами.

— Ну ладно. Нам надо купить еды…

Она резко отвернулась и спустилась в каюту. Я никак не мог понять, с чего это она так закипела. Роуз вернулась и протянула мне пачку бумажек.

— Вот двести долларов, купи все, что надо. Я подожду тебя здесь.

Я сошел на берег и быстро обошел ближайшие магазины, уверенный, что, когда вернусь, Роуз уже на яхте не будет. Но вернувшись, я обнаружил на палубе ее сохнущее нижнее белье, чулки, платье. От этого зрелища у меня на сердце потеплело. Роуз высунулась из каюты — на ней был мой свитер, натянутый поверх купальника. Она была рослая и крупная, и мой свитер оказался ей не слишком велик.

Мы поели приготовленный мной ужин, потом сели на палубе и закурили. Глядя на городские огоньки, я заметил:

— Завтра вечером нам непременно надо сойти на берег. В Гаване кипит ночная жизнь. Кастро открыл все шлюзы.

Роуз швырнула окурок за борт, проводив его взглядом, и ушла в каюту. При тусклом свете одинокой лампочки я увидел, как она сняла свитер и выскользнула из купальника. Она стояла у трапика, слегка поеживаясь, тело у нее было красным от солнца, с белыми участками незагорелой кожи. Она была прекрасна, как воплощение эротических фантазий мужчины.

— А мы не можем сами устроить себе ночную жизнь, Мики? — спросила она.

Бросившись в каюту, я постарался ничем не выдать своего сладкого возбуждения.

Мы отплыли из Гаваны ближе к полудню и несколько недель ходили вокруг Кубы. Если в каком-то городке нам на глаза попадался хоть один американский турист, мы тут же снимались с якоря. В Матансе Роуз купила себе белье, джинсы, пару простых платьев. Потом мы стояли в Кабанис-Бей, Баракоа, миновали американскую военно-морскую базу в Гуантанамо и направились прямехонько в Мансаниль и Сьенфуэгос. Разумеется, крупная женщина — да к тому же еще роскошная платиновая блондинка, — Роуз выделялась на улице любого из этих городков как новенький «роллс-ройс». Но когда я намекнул ей об этом, она и бровью не повела. Через несколько недель я понял, что волосы у нее крашеные, а от природы грязно-каштановые, которые на солнцепеке скоро тоже выбелились и стали песочными.

В крошечном порту Банес мы нашли замечательного мебельщика. Он пришел на яхту и за пятьдесят зеленых приделал второе дно к шкафу, на котором стояла моя старенькая спиртовая печка. Он же навесил на шкаф замок с цифровым кодом. Роуз сложила туда деньги и, предав свой чемодан огню, похоже, немного успокоилась. Мне быстро удалось вычислить код. Однажды утром, когда она отправилась на берег за черепашьими яйцами, я сосчитал бабки. Оказалось 63 500 долларов — еще там была стопка листков, исписанных аккуратным почерком на иностранном языке… Я решил, что записи сделаны по-голландски или по-шведски. Ни слова разобрать я не смог. Деньги и эти записи были завернуты в клеенку.

Если не считать этого случая, я ни разу не дотронулся до ее денег без спроса. Да мне и не надо было. Поначалу при виде такой кучи денег я не на шутку сдрейфил — если они были краденые, то Куба — самое неподходящее место для их всплытия: на Кубе повидали немало «грязных» денег. Но деньги вроде бы были нормальные. Хотя я частенько задумывался о том, что сказать полиции, если она в один прекрасный день к нам нагрянет. Впрочем, я не шибко убивался по этому поводу: я просыпался по утрам от солнечного света, заливавшего нашу каюту через иллюминатор, и глядел на спящую в моих объятиях Роуз — в эти минуты меня больше ничего не интересовало.

И Роуз вроде бы ни о чем не беспокоилась. Если мы не заходили в большой город или не встречали американцев (женщин-туристок она почему-то так не боялась), она не подавала признаков тревоги. Разумеется, жизнь на старушке «Морской принцессе» нельзя было назвать роскошной. Каюта была тесная и служила одновременно спальней, гостиной и холлом. А в дождь мы сидели там точно в протекающей палатке. В такие дни я видел, как Роуз, не выдержав, горько плакала.

Но все наши бытовые тяготы скрашивались погожими днями. Тогда мы просыпались поздно, возились в койке, наслаждались друг другом и иногда валялись весь день. Мы оба ужасно любили поспать. Нам также нравились скабрезные шуточки и анекдотцы, и иногда мы могли весь день хохотать над очередным анекдотом, точно подростки. Или мы вставали на рассвете и шли рыбачить, а когда нам удалось раздобыть ласты и маски, занимались подводной охотой и до полного изнеможения били рыбу самодельными острогами. Мы бросали якорь где-нибудь у совершенно безлюдного пляжа — бесконечные мили белого песка были целиком в нашем распоряжении. Мы плавали и занимались любовью. Мы отлично ладили, во всем, кажется, находя взаимопонимание (за исключением тайны ее бегства), и буквально прикипели друг к другу. Это было похоже на огромную картинку-загадку, которая постепенно складывается из множества кусочков — так и я по кусочку складывал большую и ясную картину с изображением Роуз.

Как-то мы отдыхали на пляже недалеко от Камечуэлы и жарили только что выловленных морских окуней. Мне удалось расколоть несколько кокосов, не обломав ногтей, а Роуз сидела у костра и расчесывала длинные мокрые волосы. И вдруг она запела.

Я узнал один из старых шлягеров — «Меланхолическая малышка». На секунду эта мизансцена — бесконечный пляж, солнце, костер и поющая девушка — превратилась в кинокадр. Одна только деталь была лишней — интересно, что в этом кадре делал я? Голос у нее был очень приятный.

— Милая, я и не знал, что ты так здорово поешь.

— Ну, на свадьбе у тети Джули я бы не стала петь.

— На чьей свадьбе?

— Это любимое выражение моего папы, — улыбнулась она. — Оно означает: для души. Правда, я выступала с небольшими оркестриками, была солисткой в так называемых ночных клубах и однажды даже снялась в кино с музыкальным номером.

— Э, да ты и в кино снималась! — воскликнул я и подумал, что она, скорее всего, участвовала в массовке.

Роуз рассмеялась.

— Только не смотри на меня с таким благоговением! Ты, я вижу, кинолюб. Да, я снялась в нескольких картинах. Крошечные рольки, почти немые, и, как правило, все они оставались на полу монтажной.

— Спой еще. У тебя это так здорово получается.

Она опять рассмеялась.

— А тебе бы показалось, что у меня здорово получается, если бы я была невзрачной девчонкой без этих потрясных сисек?

— Это еще что за шутки?

— Не обижайся. Это не шутка. — Она скользнула ко мне. — Я хочу тебе кое-что сказать, Мики. Ты помнишь, как мы познакомились и как у нас все началось? Ведь из этого ничего хорошего выйти не могло. Но вышло. То есть я ведь сначала прекрасно понимала, что ты мной увлечешься — на время. Но у нас с тобой получилось нечто большее. Честно, ты мне очень нравишься. Я уже давно мужчине таких слов не говорила — очень давно. Если вообще говорила когда-нибудь…

Я поцеловал ее — грубовато, страстно, радуясь, что она не робкая девица. И ощущая ее теплые полные груди у своей волосатой груди, я знал, что она права.

— Роуз, милая, конечно, я запал на тебя — ты же такая красотка! Часто ли такому тюфяку, как я, подваливает счастье держать в своих лапах такое чудо? Но…

— Ты не тюфяк, Мики, уж поверь мне, я эксперт по тюфякам…

— Это еще не все. Ты мне тоже очень нравишься. Правда!

— Ты красивый, Мики, это любой стало бы ясно, когда бы она тебя получше узнала. Не смейся, я это серьезно. Ты такой уютный, такой сильный, такой хороший. Ты не пустышка и не притворяла — это высший комплимент, который я могу сказать мужчине. Ну вот хотя бы как ты сказал, что я тебе нравлюсь. И не пытайся мне вешать лапшу на уши про «любовь»!

— Может, я тебя и люблю. Я и сам не знаю, что такое любовь.

— Это все брехня, это нож в спину. — Роуз вырвалась из моих рук и вскочила на ноги. Она прошлась по песку и вдруг сделала «колесо».

Я не понял, хотела ли она таким образом сменить тему разговора. Я только рот раскрыл. Роуз жестом попросила дать ей сигарету. Сев рядом со мной, она выпустила в меня струйку дыма и сказала:

— Рыбу надо время от времени переворачивать, а то сгорит! И нечего пялиться на меня! Я же была танцовщицей в кабаре, а для этого мне пришлось учиться фигурному катанию, танцам, гимнастике и куче прочих премудростей. Я и стриптизеркой была, и не только в бурлеске. Ну и, конечно, актрисой. Я ведь когда-то была ужасно тщеславной, пока не узнала, что почем в этой жизни. Тщеславие — это болезнь.

— Я тоже переболел этой болезнью.

— Если Бог одарил тебя талантом, то капелька тщеславия тебе не помешает. Беда в том, что я была пышнотелая и бесталанная.

— Но с твоей-то внешностью…

— Господи, внешность! Знаешь, Мики, я очень часто мечтала родиться плоской, как доска! Ну да, у меня и тут всего много, и тут все хорошо, и талия что надо! Я рассматривала себя в зеркале, и меня переполняли всякие мечтания, очень тщеславные мечтания, которые сначала толкнули меня на одну дорожку, потом на другую — да все дорожки оказались скользкие и грязные.

Я осторожно перевернул рыбу и выдавил на нее сок из лайма.

— Знаю, меня тоже пропустили через такую же мясорубку.

— Нет, Мики, ничего ты не знаешь. Ты не знаешь, каково это думать, что у тебя все получится, потому что у тебя есть талант, и каково это бывает — точно мордой об стол — когда вдруг понимаешь, что ты самая обыкновенная, так, середнячок. Это очень горькое разочарование, но еще более тяжелый удар — это когда ты понимаешь, что и талант-то не много значит. Все дело в связях. Ну, с талантом ты появляешься на свет, а вот нужные связи приобретаешь сама. И это заставляет тебя переть вперед, работая локтями, шагать по трупам… И так ты прешь и прешь, пока… Словом, я ссучилась. Стала записной шлюхой. Я просто слетела со всех катушек, когда вдруг это внезапно поняла. А может, я сама себя просто обманывала, просто юность прошла…

Роуз на мгновение умолкла, глядя в песок, потом произнесла — точно самой себе:

— Этим я папе обязана. Он был великий человек. Он однажды сказал мне слова, которые я не забыла. «Мари… — это мое второе имя, и оно ему больше нравилось. — Мари, — сказал он, — тайна счастья заключается в том, чтобы идти по жизни и никому не быть в тягость, в том числе и самой себе». Вдумайся в эти слова, и ты поймешь — в них скрыта целая философия. Если бы люди следовали этому правилу, наш мир был бы куда более приятным местом. Только когда я осознала, что все мои невзгоды — от моей внешности, именно от этого, только тогда я сумела успокоиться и притормозить. Вот почему мне и нравится наша с тобой жизнь на яхте. Думаю, тебе бы понравился мой отец. И он бы с тобой поладил.

— Да? — вежливо отозвался я и пошел помыть два пальмовых листа, чтобы подать на них жареную рыбу. Мы с жадностью набросились на еду и на протяжении трапезы не вымолвили ни слова.

Насытившись, я растянулся на песке Подле Роуз и благодушно затянулся сигарой.

— Роуз, мы с тобой куда больше похожи друг на друга, чем тебе кажется. Во мне тоже притаился этот жучок напористого тщеславия. У тебя вот есть роскошное тело, шикарная внешность, а у меня мускулы и мечта стать когда-нибудь великим боксером.

— Достаточно разок взглянуть на тебя, чтобы это понять.

Я попытался выпустить колечко дыма.

— Бокс изуродовал мне лицо. Я, конечно, никогда не был красавчиком. Но на ринге я получил вот этот шрам над левым глазом. А борьба подарила мне рваное ухо и разбитый нос.

— Ты занимался борьбой? Но это же ужасное занятие!

— Я однажды даже выступал в честном бою — как любитель. С раннего детства, сколько я себя помню, я только и мечтал о таких мускулах. Это была моя религия. У моего отца был приятель-грек, бывший борец, он научил меня многим приемам и захватам. Благодаря борьбе я получил стипендию и поступил в колледж — да только в то время все вдруг свихнулись на футболе и борьбу вычеркнули из учебной программы. Я стал хавбеком в третьем составе, но быстро бросил футбол и колледж, потому что на поле ничего не стоило получить тяжелую травму, а я уже рисовал в грезах свой бой с Джо Луисом. Мои сильные ноги и кулачищи, мечтал я, рано или поздно должны заработать мне головокружительные гонорары, но у меня не было нужных связей, и все кончилось тем, что я стал ментом на местном ринге.

Роуз стрельнула глазами в мою сторону.

— Что это такое — мент на ринге?

— Дело было до войны, до телевидения, в каждом большом городе были небольшие боксерские клубы. И был своего рода синдикат, который заправлял всеми этими боксерскими клубами. Менеджером у нас был один ловчила, который изо всех сил старался выбиться в люди. Как он популярно объяснил, мне надо было терпеливо дожидаться своей очереди и пока поиграть в бейсбол. Я выходил на ринг раз в месяц, получал свою двадцатку за бой. Иногда я побеждал, иногда ложился на пол — что говорили, то я и делал. Если какой-то боксер выходил из-под контроля, меня выставляли против него, и я его вырубал. Это и входило в обязанности «мента на ринге».

— Поня-ятно.

— Когда началась война, мне только-только исполнилось двадцать. И боев я провел тоже около двадцати. А в двадцать четыре я получил дембель и понял, что больше ждать не могу. В армии я старался поддерживать спортивную форму. Я вернулся в родной город, нашел своего менеджера — он все еще болтался в том же клубе — и решил, что дело в шляпе. Он заставил меня три раза подряд лечь под трех громил, которые сделали себе карьеру, пока я потел в окопах. Он все уверял меня, что надо еще чуточку подождать и что мой звездный час близок. Но этот час так и не настал. В общем, когда я окончательно понял, что боксер из меня никудышный, я стал участвовать в клоунаде на борцовском ковре. Отрастил патлы, выкрасил их в огненно-рыжий цвет. На ковер я выходил в костюме сатаны. Но денег на этой клоунаде я зарабатывал не ахти — выступал пять вечеров в неделю за жалкую десятку. Больших успехов я не сделал. Надо быть акробатом и иметь отличную реакцию — а я был увальнем. Если упадешь не так, как надо, можно все бока отбить — и я изуродовал себе рожу вконец. К тому же я чувствовал себя последним болваном, расхаживая по ковру с копной рыжих волос. Пока я служил за океаном, умер мой отец, мне досталась по наследству его яхта. Я стал промышлять чартерными рыбачьими рейсами, и мне это очень даже понравилось.

Роуз перевернулась на другой бок и губами приласкала мое изуродованное ухо.

— Мы и правда похожи, — прошептала она.

— Угу. Ты была замужем?

Моя рука лежала у нее на животе, и я почувствовал, как она вся напряглась.

— Два раза. И все без толку. — Она вскочила на ноги. — Хочу сплавать. А то вся рыбой перемазалась.

— Дай-ка я докурю сигару, а потом к тебе присоединюсь.

Я смотрел, как она зашагала по песку к воде, как вошла в море и поплыла. Меня переполняла гордость от мысли, что эта великолепная женщина — моя! Значит, дважды была замужем. Должно быть, она сбежала от одного из бывших мужей. Она очень богата и очень боится. И все же простой побег от мужа не заставил бы ее испытывать такой страх. Или она его убила?

Что ж, это логичное объяснение и ее страха и денег, если она укокошила крупного дельца мафии. А что, вполне вероятно. Ее муж был крупной шишкой в мафии, и она его замочила, дала деру с его бабками — и вот братва устроила на нее облаву.

Такой вариант показался мне возможным. Я ткнул сигару в песок и лениво поплелся к моей Роуз.