Ночью я впервые ощутила, что сон теперь живет собственной жизнью, я же обратилась в бесплотный дух, который против моей воли раз за разом вселялся в тело кита, чтобы увидеть и прочувствовать каждый миг убийства. Оказавшись в ловушке сна, я вспомнила об одном обстоятельстве, о котором совершенно забыла в безудержном стремлении поскорее стать ведьмой: я против уничтожения китов.

В самом деле, мне нравятся киты, особенно серые – сильные, с гладкой кожей, которые иногда проплывают мимо скал, где живет моя бабушка, и больше нигде на острове не появляются.

Моряки смеются над китами, называют их огромными тупицами: «Морские коровы! Их так же просто убить!» Но они ошибаются. Те киты, которых я видела, были умны, быстры и неистовы.

Будь моя воля, мужчины острова Принца охотились бы на тех, от кого пользы столько же, сколько от жадных чаек, которые выхватывают у тебя из рук еду, или от мошкары, которая висит густой грозной тучей над Большим Серым болотом.

Я не хотела думать о китах, загнанных дюжиной мужчин с шестифутовыми копьями. Я не хотела думать о китах, раненных гарпунами, стальные крюки которых выдирают клочья живой плоти, вонзаются в легкие, а боль, паника и предсмертная агония заставляют животных метаться по воде, волоча за собой вельбот, о чем многие даже подшучивают: «Гонки на санях острова Принца». Когда киты подплывают достаточно близко, китобои стараются метнуть гарпун, целясь в самое уязвимое место между легкими, которое охотники без всякой иронии называют «жизнь». «Метить прямо в жизнь» – так они говорят. И вонзают копья до упора.

Я никогда не видела, как умирают киты, но знаю, как это выглядит. Вода, которую выплескивает дыхало, вдруг становится ярко-красной, и мужчины начинают орать: «Красный флаг!» или «Огонь в дымоходе!».

За хвост они втаскивают тело кита на борт корабля и принимаются за работу – сдирают с него кожу, подобно тому, как в Рождество дети чистят апельсины. Затем в котлах огромной печи, прямо на палубе, плавят ворвань, получая ценный китовый жир, который тут же разливают по бочкам. Ходка считается удачной, если удается наполнить хотя бы сорок пять бочек. Это хорошая, честная добыча, которая стоит того, чтобы убить кита. Но мне всегда казалось, что это грязное дело, и многие другие, думаю, тоже понимают это и видят в китах прекрасных животных, а не плавающие живые баржи, которые вскоре превратятся в деньги, пищу, удобрения или обувь. И все же…

После моих ночных кошмаров я поняла: если стану ведьмой, то такой, чтобы моя магия никогда не способствовала каким бы то ни было убийствам.

На следующий день мы снова встретились с Тэйном в квартире месье Дюбьяра. На этот раз была его очередь: он читал свои записи. Я же, хоть мне и нравилось работать, отбивала пальцами нетерпеливую дробь, пытаясь привлечь его внимание. За день я успела соскучиться по Тэйну, по его улыбке и шуткам. Скучала я и по рукам моей бабушке, мягким, уютным, пахнущим дымом. На сердце было тревожно, даже чтение снов не могло унять нервную лихорадку.

– Ну? – сказал Тэйн, выдернув меня из глубоких раздумий.

– Что – ну? – не поняла я.

Тэйн отложил дневник, его лицо словно превратилось в каменную маску.

– Я спросил, что обозначает этот сон. Не знал, что ты меня не слушаешь, – холодно заметил он, и в его голосе прозвучали обвинительные ноты.

Его упрек только усилил охватившую меня дрожь.

– Тут очень жарко, я не могу сосредоточиться, – пролепетала я, обмахиваясь руками.

Не говоря ни слова, Тэйн поднялся, пересек комнату и распахнул окно. Потом вернулся на место, с минуту посмотрел на меня, затем взял в руки тетрадь.

– Готова?

Вместо ответа я продолжала разгонять вокруг себя воздух, словно пыталась избавиться от надоедливых мух.

Тэйн снова принялся читать. У него был приятный, сильный голос, и говорил он твердо и четко, будто выстукивал слова костяшками пальцев по корпусу только что вышедшего с верфи корабля. Я сидела напротив и позволила его сну пройти сквозь мое сознание, но видение было коротким и незначительным.

– Ты потеряешь свой фонарь, – вот и все, что я ему сказала.

Тэйн помолчал, затем что-то нацарапал в дневнике. Я чувствовала, что мы ничуть не продвинулись.

– Что это? – Я подалась вперед.

Внизу страницы, под записями, я углядела что-то большое и темное. Тэйн поднял глаза.

– Это мой дневник.

Я нахмурилась и протянула к нему руку.

– Знаю. Я имею в виду, что там, на странице?

На мгновение Тэйн прижал тетрадь к груди, будто пытаясь спрятать ее от меня. Мне даже подумалось, не потеряет ли он сейчас терпение, которое я так долго испытывала. Сейчас как рявкнет: «Не суй нос не в свое дело». Но он вдруг пожал плечами и медленно, словно нехотя, протянул мне дневник.

– Не знала, что ты умеешь рисовать, – удивилась я, потому что это были рисунки, маленькие, красивые и яркие, как незнакомая магия.

– А почему ты должна была об этом знать? – резонно заметил он.

Когда я взглянула на Тэйна, он смотрел в окно.

Я торопливо перелистывала тетрадь, выискивая рисунок за рисунком. У меня даже руки дрожали от нетерпения. Спирали ракушек, изогнутое крыло чайки, узоры вроде тех, что вырезают ножом на камне… Сердце вдруг сжалось, я остановилась и молча уставилась на новую картинку. Мне и прежде доводилось видеть книги натуралистов и рисунки, высеченные на ракушках, – их привозили моряки из дальних стран, но под моими руками оживал совершенно иной мир.

На листе бумаги был нарисован человек. Изображение, выполненное четкими и широкими линиями, казалось очень необычным. Набросок скорее напоминал фантазию, чем реальность. Человек сидел, склонившись над тарелкой с едой. Глаза полуприкрыты от усталости или голода. На переднем плане – его руки, очень большие, с неестественно длинными пальцами, будто это и не руки вовсе, а какое-то неизвестное существо. Да и сам человек казался монстром, состоящим из множества острых углов и удлиненных линий. Однако что-то неуловимое делало этот рисунок живым, отличало от всех других эскизов и полотен, которые мне довелось увидеть, – все они казались пустыми и плоскими.

– Очень… очень хорошо, – пробормотала я, не в силах отвести от него глаз.

Я перевернула страницу. Здесь человек примостился на краю деревянного ящика. У его ног лицом вниз полулежал молодой моряк со скрещенными ногами и зажмуренными глазами. В них обоих чувствовалось умиротворение и еще… непринужденность, как между котятами или щенками, что сбиваются в клубок, чтобы согреться. Другая страница – чайка, парящая в предрассветном небе. Дальше – кит, подвешенный над палубой вельбота. На дощатую обшивку стекают вода, кровь и жир.

Я листала страницы и видела руки, лица, обломки кораблей, китов, гарпуны, кости, снова лица. Разные – внимательные, корчившие гримасы, смеющиеся. Я думала, что знаю все о чувствах моряков-китобоев, но рисунки Тэйна перевернули все мои представления с ног на голову. Одиночество и жестокость, наслаждение и красота, волнение и грусть – вот что я видела и о чем прежде даже не догадывалась. А Тэйн попросту взял и перенес все это на бумагу. Мне не хотелось отрываться от этих страниц, этой жизни, этого мира. Хотелось изучить его полностью, неторопливо, рассмотреть каждую деталь. Но я чувствовала нетерпение Тэйна и понимала, что ощущаешь, когда нечто очень ценное для тебя вдруг оказывается в чужих руках. Я бережно закрыла журнал и отдала Тэйну.

– Как ты так сумел? Кто тебя научил? – только и смогла вымолвить.

– Я просто рисовал и все. Сам научился.

У меня возникло множество вопросов к нему: как он сумел сделать рисунки такими искренними, полными чувств? Рисовал ли он с натуры или по памяти? Есть ли у него еще наброски? Но Тэйн не горел желанием поговорить. Он сидел, уткнувшись в свой журнал, сжимая его напряженными до предела руками.

– Я никогда не видела ничего подобного, – призналась я.

Тэйн постучал пальцами по обложке дневника.

– Да это так… просто время скоротать, – поморщился он.

– Понятно, – кивнула я, закусив губу. – Мне понравилось. Очень. Это просто здорово. Моя мать вечно разглагольствует об искусстве. Помню, она утверждала, что только самые изысканные и утонченные натуры могут стать художниками. Я бы никогда не подумала, что кто-то вроде тебя может так рисовать.

Он приподнял бровь.

– Вроде меня?

Я затрясла головой.

– Нет, нет! Я не то хотела сказать. Имела в виду, тот, кто не брал уроки, у кого нет средств…

Он лишь смотрел на меня. Я тяжело вздохнула, потому что сказала не то и не знала, как выразить то, что чувствовала на самом деле.

– Я не… Моя мать всегда водила меня на всякие там вернисажи и повторяла, что это… красиво, утонченно или изящно… Эти художники… их картины, на которые она заставляла смотреть… Там были цветы, лошади. Все такое милое и радостное. И все какое-то одинаковое. А твои рисунки – они… они такие простые, безыскусные.

– О! – только и вырвалось у него.

– Нет, не то. Я хочу сказать, что твои рисунки гораздо лучше тех. Они как сама жизнь, без прикрас, – я перевела дыхание, потерла виски. – Картины, что показывала мать, будто одинаковые. Симпатичные и милые, на них приятно посмотреть, но на них нарисовано то, чего не существует. Мать говорит, что искусство призвано отражать жизнь. Вот я и считала, что она хочет такой же приятной и милой жизни, как на картинах. Но никогда не задумывалась о том, что может быть наоборот. Что рисунок способен действительно показывать настоящую жизнь и оттого становиться… живым.

Я снова вздохнула. Тэйн не шевелился.

– Я всегда думала, что знаю, какая жизнь у вас, у тех, кто приехал на остров Принца, но ошибалась. А ты показал, как все на самом деле. Какой в этом толк? Раньше я не размышляла о том, как вы живете, но твои рисунки…

Я закрыла глаза и представила один из них: мальчик с опущенной головой. Одной рукой закрыл лицо, как будто плачет, второй – тянет снасть. Его рука такая слабая и сильная одновременно…

– Твои рисунки помогли мне увидеть других. Ты и твои рисунки… – я снова замотала головой.

Я говорила не то, что хотела сказать, но вдруг, к своему удивлению, заметила, с какой страстью смотрел на меня Тэйн, и беспомощно взмахнула руками.

– Просто… спасибо, что дал мне на них взглянуть.

Молчанье. Тэйн сидел все так же неподвижно, вцепившись в свой дневник. Внезапно мне подумалось, как было глупо и бестактно требовать показать рисунки. Точно я ворвалась к нему в кубрик и застала в нижнем белье. Пока я размышляла, сильно ли он рассердился и не стоит ли мне извиниться, Тэйн аккуратно положил журнал на пол и открыл ту страницу, на которой мы прервались. А затем улыбнулся. И его улыбка обожгла меня.

– Пожалуйста, – кивнул он и взялся за карандаш. Янтарные глаза его сверкнули. – Ну что, готова?

Вдали от квартирки месье Дюбьяра каждая секунда казалась мне вечностью. Мне не терпелось вновь повидаться с Тэйном и продолжить нашу работу, но мать, после того разговора в спальне, вплотную занялась моим свободным временем, стараясь до отказа заполнить день всевозможными делами, которые, по ее мнению, приличествовали светской барышне.

– Ах, какой запах! – восклицала мать, прогуливаясь со мной по саду, настолько ухоженному, что, казалось, будто цветы, точно дрессированные, сами выстроились безупречно ровными рядами. – Какая красота, не правда ли, Эвери?

На следующий день она потащила меня в салон, на концерт, где дамы шелестели своими юбками шириной с хорошую палатку едва ли не громче, чем играл пианист.

– Слушай музыку, Эвери!

– Попробуй это вино!

– Взгляни, какой прелестный бархат!

И каждый раз она вела себя так, будто ждала, что я буду смотреть на нее, улыбаться, соглашаться, будто я не твердила ей тысячу раз, что все это меня не волнует. Ничуть, ни на йоту! Я и раньше подмечала за ней такую особенность – слышать только то, что она желает. Если пастор заговаривал с матерью о чем-нибудь посерьезнее погоды или нарядов, он все пропускала мимо ушей, и безмятежная улыбка не сходила с ее лица.

Однажды она привела меня на выставку, где подтолкнула к одной из картин. Портрет девушки в белом.

– Ты только посмотри!

На табличке значилось – «Элизабет Гринграсс». Я в изумлении уставилась на холст: неужели эта девушка могла существовать на самом деле? Она сидела как кукла, такая же хрупкая, неестественно прямая и неподвижная. Все до единой пуговицы застегнуты, ноги скрыты под юбками, руки на коленях. Мне стало любопытно: как бы она выглядела с распущенными волосами? Или если бы мыла голову? А если бы засмеялась? Или лакомилась чем-нибудь вкусным? Или пробежалась бы по коридору? Миллион способов написать портрет Элизабет Гринграсс! И получилось бы гораздо лучше и интереснее, чем постное изображение смирной девушки.

– Она очень красивая, правда? – спросила мать, касаясь моей руки.

– Да, – ответила я, потому что она действительно была красивой. Как раз той красотой, которую ценит моя мать: все, что не стоит показывать – аккуратно прибрано внутрь, фасад – тщательно залакирован.

Уже дома, ночью, когда мой сон вновь превратил меня в кита, я скользила по ледяной воде. Видела моряков, их темные лица. Они наблюдали за мной. Затем вспарывали мою грудь ножами, и я захлебывалась кровью. На этот раз кошмар длился чуть дольше обычного, и я пыталась распознать его глубинное, потаенное значение. Но когда образы в сознании прояснились, я увидела то же самое: меня убьют. И хуже всего, что случится это не годы спустя, и даже не недели, а скоро, очень скоро, хотя и точной даты пока было не видно.

Я решила отвлечься от сна и больше не пытаться искать в нем новый смысл. Снова заглянула в шкаф, достала из тайника коллекцию безделушек, которые использовала в своих экспериментах, пытаясь открыть секрет моей магии. Намазала кожу тошнотворно-сладкой амброй. Это вещество, с виду похожее на воск, извлекают из китов. Парфюмеры ценят его на вес золота, но запах его действительно невыносим. Выдернув из корсета струны китового уса, я обвязала ими лодыжки и запястья. Я колола себя, щипала, награждала тумаками, но… оставалась все той же обычной девчонкой, а магия продолжала бушевать во мне, не в силах найти выход.

Все усилия Тэйна снять заклятье матери также пока не принесли успеха. Спустя неделю после первой нашей попытки его заклинания так и не стали действеннее, разве что теперь он наловчился подхватывать меня, когда я, доходя до двери, падала в обморок. Каждый раз, очнувшись, я видела над собой его лицо. Он хмурился, извинялся, старался приободрить, но от отчаяния сердце сжималось все тягостнее. Тэйн хотел помочь и желал добра, он нравился мне, но магия Тэйна против заклятья матери была как носовой платок против урагана, а его оправдания с каждым разом становились все слабее.

С разгадкой его снов, если уж на то пошло, дела обстояли еще хуже. За целый месяц работы не удалось обнаружить ничего важнее, чем то, что парень найдет себе на острове нового парикмахера.

– Ты должна разыскать тех людей, – сказал он в последнюю нашу встречу. Сказал с волнением и надеждой, твердо и вместе с тем застенчиво.

«Мне тоже хочется поскорее сделаться ведьмой», – подумала я.

«Все зависит от тебя, – так бы наверняка сказала моя бабушка. – Ты станешь следующей ведьмой. Десятилетиями, веками это передавалось от Роу к Роу, и ты – часть этой цепочки!»

Как часто она рассказывала мне истории о Роу? Как часто я проживала их жизни, будто свою собственную? Наверное, каждую ночь, перед сном. Помню, маленькая, я ложилась в свою кроватку, натягивала одеяло на подбородок и слушала бабушкины рассказы.

– Расскажи мне про мою прабабушку, – просила я.

– Элмиру? Или ты имеешь в виду Фрэнсис?

– Элмиру. Ту, которая могла говорить на всех языках.

Бабушка улыбалась, потому что Элмира была ее матерью, она любила ее и очень по ней скучала. А еще Элмира была хорошей ведьмой, умной и сильной, ведьмой, которая решила, что Роу надо научиться разговаривать с матросами на разных языках: французском, португальском и испанском. Она даже написала для нас настоящий учебник. В свое время бабушка заставила и меня учиться по этой книге на всякий случай. И если бы меня вдруг спросили: «No quisiera ahogarme. Tiene usted un amuleto para eso?», я бы могла ответить: «Por supuesto, señor. Tome asiento por favor».

В этой книге были и другие языки – птиц, кошек и даже кузнечиков. Элмира понимала всех и вся, что могло издавать хоть какие-то звуки, и, рассказывая о ней, бабушка перемежала реальные события со сказками и преданиями. И хотя я не знала наверняка, где правда, а где вымысел, эти истории казались мне чудесными.

«Все в городе решили, что собачка взбесилась, но Элмира знала, что бедняга сильно поранила лапу и потому рычала, когда кто-нибудь к ней подходил», – говорила бабушка, а я смеялась.

Кроме Элмиры с ее знанием языков и замечательной книгой, была еще Фрэнсис, которая могла подобрать любой камень, сорвать любое растение и тут же узнать, где и как это можно использовать, что поможет при лихорадке, а что сумеет прогнать тоску. Она тоже оставила нам свою книгу. Красивую, с рисунками настолько реалистичными, будто кто-то рассыпал по страницам полевые цветы. Ее книга была незаменима, когда к нам обращались с разными недомоганиями. Правда, с тех пор как в Нью-Бишопе открылись аптеки, такие визиты случались все реже, но мне нравилось разглядывать цветные картинки и читать рецепты, написанные мелким, неразборчивым почерком Фрэнсис: «Варить в соленой воде четверть часа. Затем завернуть в тряпку и высушить».

Под каждым рисунком, в нижнем углу виднелась приписка – две буквы: Х. и К. Я как-то спросила бабушку, что они обозначают. Бабушка нахмурилась и сказала, что, скорее всего, это инициалы возлюбленного Фрэнсис. Я даже не стала расспрашивать о нем, своем прапрадедушке, потому что знала – эти вопросы ни к чему. Женщины Роу не выходят замуж, не берут фамилию мужчины и рожают только девочек. Да и меня интересовали только женщины Роу, и бабушка не скупилась на истории.

Марта, мать Фрэнсис, могла читать чьи угодно мысли, а вот Ленора, первая из Роу, родившихся на острове, умела стирать из памяти любые воспоминания, правда, только с позволения их хозяина. Она была популярна среди вдов, но все же не настолько, как ее дочь, Эбигэйл. Та обладала способностью вступать в контакт с умершими. У Иды, дочери Эбигэйл, тоже нашлись почитательницы среди женщин острова. Она могла точно угадать, чем в данный момент занимался какой-нибудь человек, если держала в руках его вещь. Об этом до сих пор напоминают подгулявшим морякам и непослушным детям: «Осторожно! Ведьма Роу следит за тобой!» А самой первой колдуньей в семье Роу была Мадлен, попавшая на остров вместе с переселенцами. Она тогда носила под сердцем Ленору. Мадлен умела управлять животными. Этот дар открылся у нее на острове, а прежде она была совершенно обычной девушкой и ничего о магии не знала. Родилась она в другой стране. Одни говорят, что в Англии, другие – во Франции. Уже будучи беременной, Мадлен тайком проникла на борт корабля, который плыл в Новый Свет. В пути корабль попал в чудовищный шторм и потерпел крушение. Осколки разметало по океану. Мадлен думала, что не выживет, но гигантский кит подхватил ее и пронес сотни миль, к скалистым берегам острова Принца.

Такими были женщины семьи Роу: необычными, сильными, могущественными. Они дарили острову безопасность и процветание. Каждая с рождения знала свое предназначение в жизни и следовала традициям семьи. А еще они оставили бесценное наследие: книги, одежду, камни для гадания, новый способ рыбной ловли и… добрую память в сердцах островитян. Я не могла позволить, чтобы они бесследно канули в прошлое.

– Расскажи мне еще что-нибудь, – просила я бабушку.

И она рассказывала.