Книга: Плохие девочки
Назад: Глава 15, напоминающая встречу на Эльбе
Дальше: Глава 17, доказывающая, что есть еще порох в пороховницах

Глава 16,
в которой все меняется. И все течет

И начался Апокалипсис. Тучи сгустились над старенькой кирпичной пятиэтажкой. Громы и молнии загремели и засверкали за моим окном. Впрочем, это мне скорее всего померещилось, ибо какие могут быть молнии в конце февраля. Грохотала Бася. Грохотала так, что громы и молнии отдыхают.
– Я говорила вам, что не нужно этого делать?! Говорила?
Честно говоря, я не могла припомнить точного момента, когда это она нам такое говорила. Но главное искусство по-настоящему творческого человека – это вовремя и первой начать кричать вот это: «Я же говорила!» Пойди там докажи, кто и что реально говорил. На одной из ее программ, помню, наблюдала диалог двух мэтров отечественного киноискусства, один другого краше, заслуженней и именитей (не буду показывать пальцем, а то может не поздоровиться). Я лично на обоих смотрела с раскрытым ртом, смотрела восхищенными глазами и подумывала попросить обоих расписаться у меня на груди, что было бы, согласитесь, реально круто.
Но сами мэтры были недовольны друг другом. Они друг другу сильно мешали, они спотыкались о собственную важность, залипали на чувствах собственных достоинств. Диалог был из серии немого с глухим. Основная задача была, как я теперь понимаю, переключить огонь общественного внимания исключительно на себя. И еще, если удастся, выставить конкурента в дураках. И вот, один мэтр (без усов и вообще без особой растительности в области верхней своей части) спрашивает другого:
– Как, как вы можете такое говорить! – и, естественно, патетически воздевает руки к небу. – Какой же вы профессионал-то после этого?
– А я смею! Я смею говорить, мне не западло говорить правду, когда все молчат, – выдает второй, более усатый и волосатый мэтр. – Разве вы сами не вводите своего зрителя в заблуждение?
– Да чем же? Чем? – возмущается безусый. И тут усатый мэтр выдает ему:
– В вашем же фильме порочится честь русской женщины! Вы же буквально смешали с грязью само понятие РУСИ!!! А я всегда говорил. Я всегда вас предупреждал. А вы, молодые и безусые, никогда не слушаете никого. Для вас же нет никаких авторитетов! Вы же у нас сами с усами! Ну что, доигрались? Доигрались, теперь вот обнищание духа русского! А все из-за кого?! – и усатый мэтр хитро стукнул кулаком по столу.
– Но позвольте! – вспыхнул безусый, но было поздно.
– А вот позвольте вам не позволить! – воскликнул усатый и хлопнул себя ладонью по бедру. Он был прекрасен. Его лицо пылало праведным гневом. Его усы восставали на защиту русской правды. Стоило ли говорить, что мое сердце – сердце простого зрителя, случайно прикоснувшегося неопытной душой к феномену шоу-бизнеса, – было моментально отдано усатому мэтру. Бася потом долго смеялась и спрашивала меня, что именно, по моему мнению, усатенький рупор русской совести и духа имел в виду. И о чем он вообще говорил. О каком то есть фильме и о чем таком усатый кого предупреждал.
– А черт его знает, – призналась в конце концов я. Потому что смысла в его речах я никак не смогла найти.
– Его там и нет, – пояснила для меня Бася. – Просто мэтр наш давно умеет держать себя перед камерой. И если его загоняют в тупик, он всегда включает «фактор веры» или уж на крайняк обнищание русского духа.
– Ну и фрукты вы тут все, – обиделась я на все кино сразу и на усатого мэтра в частности.
А теперь Бася тоже «нас предупреждала»? Тоже «нам говорила, что не надо так делать»? Что за киношные трюки! Я сказала ей об этом. Сказала, чтобы все остальные тоже знали об изворотливости киношного ума.
– Она влияет на нас. Она победила бы нас в любом случае! – сказала я. – Она сейчас начнет про «авторитеты» и «русскую идею», тогда уж никто не выберется!
– Что? – одновременно озадачились Авенга и Сухих.
Но Бася сменила тактику. Она подняла с земли камень и бросила его в Сухих. Сначала промахнулась, когда начала было про то, что «нечего было с самого начала Стаса к себе пускать». Но потом прицелилась и вмазала в самый лоб:
– Тебя кто просил СЕЙЧАС об этом рассказывать? Разве нельзя было немного подождать, подготовиться.
– Да? – агрессивно ответила Аня. – И что я должна была тогда ей сказать? Что я сюда, к Галке, зашла за солью? Или за спичками?
– Ты вообще должна была молчать! – рявкнула Бася.
Дальше на Сухих набросились все. Сработало стадное чувство. Я тоже кричала, уже не помню, что именно, но точно что-то омерзительное и несправедливое. За что мне потом было очень, очень стыдно. Так, наверное, в Средневековье инквизиция судила еретиков. Не потому что они были в чем-то виновны, а потому, что средневековое общество было полно темных, снедающих душу страхов. На него могли напасть и с севера, и с юга, и с любой другой части света. Его могла поразить чума, у него не было полисов ОСАГО, поголовной вакцинации и билля о правах человека. Сама жизнь человеческая стоила три копейки в базарный день, и от непереносимости такого количества потенциальных угроз люди, если собирались толпой больше пяти человек, моментально теряли человеческий облик. Они шли, ломали двери, обвиняли людей в какой-нибудь ерунде, махали вилами. А стоило разойтись по домам, как становилось понятно, как они были не правы.
Так и мы с девочками. Мы слишком испугались того, что произошло. Весь наш мир рушился, как будто именно сегодня наступал конец света – персонально для нас и для нашей маленькой компании, для нашей спокойной привычной жизни. Как ни крути, а все мы жили и крутились вокруг Марлены, как планеты вокруг Солнца. Без нее наша галактика потемнела и потухла. И кто-то же должен был за это ответить? Кто-то должен был быть крайним, потому что теперь уж, и все это понимали, вещи никогда не будут такими, как прежде. Так почему бы это не быть Сухих?
Аня, надо отдать ей должное, отбивалась яростно. Она тоже кричала, размахивала телефоном, предлагала немедленно поехать к Марлене и все ей объяснить.
– Не надо, хватит с нее твоих объяснений, – ядовито кривилась Бася.
– Ты сделала уже все, что могла! – это патетичное, спекулятивное утверждение внесла я. Каюсь. Слезно прошу прощения, но сказанного не воротишь, как и сделанного. Слово не воробей. Наши костры уже были сложены, вязанки дров уже были связаны и готовы к возгоранию. Мы стояли с перекошенными лицами, в перепачканных золой сарафанах и трясли горящими факелами. Мы все согласились, что без Сухих было лучше. Что за такое самоуправство она обязана подвергнуться очищению огнем и быть предана анафеме на веки вечные. И мы бы сделали это, честное слово. От страха и огорчения мы все, определенно, почти потеряли человеческий облик.
Потом Авенга вдруг встала на защиту Сухих. Она вышла вперед, плюнула в нашу сторону, потушила свой факел в придорожной луже и сказала, что «не судите, да не судимы будете».
– Что она тебе! Зачем ты за нее впрягаешься? – кричала Бася, вполне готовая в запале сжечь и двоих.
Авенга выпрямилась, гордо подняла голову и сказала, что жечь людей ей не позволяет корпоративная этика.
– Знаете, сколько наших полегло на таких вот кострах?
– Это были ведьмы! – взвизгнула Бася. – И потом, католическая церковь уже извинилась. А Эта Женщина (и она ткнула факелом прямо в Сухих) испортила всю жизнь светлой и непорочной королеве Марлене!
– Знаете, что? И так в Европе теперь днем с огнем не встретишь ни одной красивой женщины. А все потому, что вот такие, как вы (тут она показала пальцем на нас с Басей), сожгли весь дельный генофонд. Какие ведьмы, я вас умоляю! – фыркнула Авенга и встала рядом с Сухих.
– А она права, – вымолвила я и присоединилась к ним.
– И ты, Брут! – воскликнула Бася, осуждающе глядя на меня. Стоять одной с факелом в руке ей стало скучно. Она вздохнула и согласилась, что в принципе… если смотреть в корень… и не пытаться малодушничать… то тогда, конечно же, надо было все Марлене рассказать.
– Вот именно! – с облегчением кивнула Сухих, разматывая путы. – А вы сразу – жечь. Дикость какая-то. Нам надо держаться друг друга.
– Думаешь? – вздохнула я. Что-то я сомневалась, что без Марлены мы сможем держаться друг друга.
Нет, мы, конечно же, еще побурлили и покипели. Было много разговоров. Мы засиделись далеко за полночь, даже выпили все остатки клюквенной настойки в моем доме и звонили Тимке, спрашивая, нет ли у него еще. Потом, помню, предлагали ехать немедленно и что-то решать, что-то делать. Анька порывалась позвонить Стасу Дробину и высказать ему все, что она о нем думает. Но испугалась – ей же с ним еще жить! И зачем только она с ним переспала?!
Затем садились писать объяснительную, но дальше слов «Дорогая Марлена, ты знаешь, как мы все к тебе относимся» дело не двинулось. А что напишешь? Что «ты только не думай, что мы это от тебя скрывали!»? Ужасно звучит, только Бася могла такое накалякать. Или вот еще кусочек из неизданного (и неотправленного): «Мы надеемся, что ты поймешь, почему мы тебе все рассказали. Ты наша подруга и имеешь право знать правду, даже если это и разрушит твою семью. Мы, во всяком случае, уверены, что на нашем месте ты бы сделала то же самое».
– Что то же самое? – злилась Авенга, глядя на Сухих. – Что бы она сделала? Переспала бы с мужем подруги, с которой изменил ее муж? Что ты именно сделала, что она должна повторить?
– Бред какой-то получается, – согласились все. В результате (весьма логично и последовательно), когда миновала полночь, а наши тыквы и крысы как были, так и остались «при своих», мы решили ничего не предпринимать. До поступления соответствующих указаний.

 

Только не спрашивайте, от кого. От черта лысого, вероятнее всего.

 

Было решено созвать дополнительное совещание, а пока собирать информацию. Бася внесла здравую мысль, что, возможно, Марлене просто нужно немного времени, чтобы все переварить.
– Потому что это же Марлена! – многозначительно изрекла она. – Вы же вдумайтесь, какая у нее жизнь. Она же, как одуванчик в оранжерее. Конечно, у нее шок. Конечно, она не верит нам. Может быть, она вообще от этого не оправится.
– Одуванчик, между прочим, – это сорняк, – влезла я. – А Марлена не сорняк.
– Я не это имела в виду, – оскорбилась Бася.
Еще некоторое время мы обсуждали, какой Марлена цветок. И какие… м-м-м… все мы представители флоры. Бася была однозначно отнесена к вьюнам, несмотря на ее протесты. Аньке Сухих был присвоен статус «какого-нибудь дерева».
– Почему это дерева? – опешила она. – И какого именно? Знаете ли, дуб – тоже дерево, а я не дуб.
– Ну и не крыжовник, – фыркала Бася.
– Крыжовник – куст, – снова внесла свои коррективы я.
В результате бессмысленного в своем идиотизме исследования (изрядно подогретого «Клюковкой») я была провозглашена подорожником. Потому что все меня постоянно прикладывают к ранам, и они затягиваются. А Авенга сама сказала, что она – папоротник, который цветет только раз в тысячу лет. И по которому можно предсказывать будущее.
– А кто увидит меня в цвету, тот может загадать любое желание. А еще около меня русалки пляшут на Ивана Купала.
– Круто! – согласились все.
– А кто же все-таки Марлена? – спросила Сухих, когда все успели как-то расслабиться, а Бася – даже и прикорнуть у меня на софе. Мы замолчали. Мысли о Марлене были огорчительными.
– Девочки, а вдруг она действительно больше никогда не позвонит. Завтра пойдет и сменит свой номер телефона. И сделает вид, что нас никогда не существовало? Может, пойти и набить ее Ольховскому морду? – предложила Авенга.
Бася каким-то сказочным образом очнулась ото сна и весьма резонно сказала:
– С другой стороны, это же ее дело. Ее муж, между прочим. И разве это не логично? Пойдет Марлена, купит себе еще одну шубу, раз уж у нее они утонули в подвале. Или даже сразу все пять шуб, чтобы отомстить мужу. А потом сотрет наши номера из записной книжки, напьется, сделает в доме генеральную уборку и забудет про все на свете.
– Хороший план, – грустно кивнула я. И Бася уснула. Анька уехала почти сразу после этого, а за Авенгой приехал ее странный муж. Он приехал на такси, вышел и стоял у подъезда, задумчиво глядя на мои окна. На нем не было шапки, он все время курил, но ни словом не упрекнул Авенгу, что она дернула его посреди ночи, что заставила дочку заснуть в чужой постели. Что была пьяная. Просто увез ее домой. Неужели он сидел в тюрьме? Я ведь, по сути, никогда с ним толком и не разговаривала. Даже не помню, какого у него цвета глаза. Вот у Тимки – помню. Карие, насмешливые. Родинка на щеке. А про Авенгу я почти ничего и не знаю. Так вот мы и живем, дружим, разговариваем, пьем остатки «Клюковки», а сами – почти иностранцы, почти инопланетяне. Все с разных планет. Кто с Марса, кто с Венеры. А кто и с ледяных, летящих в никуда комет – странных и одиноких.
После этого все затихло. Все ждали ядерного взрыва, чьих-то криков, обвинений, упреков. Но никто так и не превратился в соляной столп. Жизнь побрела дальше хромой старухой. Но под лохмотьями определенно просматривалось яркое крепдешиновое платье в цветочек. Начиналась весна.
Знаете, чем отличается зимний месяц от весеннего? Особенно если на первый взгляд они совершенно похожи? Весна начинается еще до того, как начнет светить солнце и распустятся почки на деревьях. Около моего подъезда, среди черно-белого пейзажа, от которого уже сводило челюсть, вдруг начала петь какая-то птица.
Она сидела на дереве и чирикала, и буквально открывала весну. Вскоре весь снег, лежавший невообразимыми огромными кучами во всех углах, начал плавиться и растекаться ручьями. Было красиво и мокро, и солнце отражалось в бензиновых лужах, сверкая маленькими радугами.
В начале апреля Сашка Карасик заняла у меня двадцать тысяч – нам в поликлинике к Восьмому марта неожиданно нарисовали премию, и я обдумывала свои шансы получить эти деньги обратно. Оценивала шансы как низкие. С ней так всегда – забывает отдать. Такой уж человек. Зато мы с ней снова начали ходить на фитнес – лежали в сауне и болтали. Иногда встречали в коридорах Аньку. Мы улыбались друг другу и спрашивали, как дела. Анька даже и виду не подала, что осуждает Карасиков неблаговидный поступок, за что я лично была ей очень благодарна.
Тут ведь вот какое дело. Если уж начинать друг другу припоминать, кто что сделал, кто с кем жил и кто кому изменил – так ведь вообще без подруг останешься. Все же кругом такие – неидеальные. Как яблоки, выросшие в обычном саду, мы все имели мятые «бочка» и свои «червоточинки». Сашка спала с Ольховским, а Анна – со Стасом. Я ни с кем не спала, но тоже почему-то чувствовала себя виноватой. Почувствовала бы, но ни Сашка, ни Анька не стали делать большой проблемы из этого круговорота мужчин в природе. Однажды я даже стала свидетельницей такого вот диалога:
Карасик: Ну и как, вы все еще живете вместе?
Сухих: Не-а. Я его выгнала еще две недели назад. В середине марта.
Карасик: А я не знала.
Сухих: Так он к тебе не вернулся?
Карасик: Нет. Но даже если бы он просился, я решила, что не стоит. Знаешь, как-то без него лучше. Оказалось, я его совсем не люблю.
Сухих: Есть в нем что-то…
И обе они хором: нехорошее. Нехороший мужик. Как-то это чувствуется. Нет, с такими лучше не жить.
Такому странному и удивительно единому взгляду на вещи можно было только поражаться. Они обе говорили о нем, как о каком-то далеком незнакомце. Или даже как о чем-то грязном, о каком-то таракане, от которого удалось избавиться. Я помнила Стаса, он был грубым и, кажется, не очень добрым. Но в целом таким, как все. Для меня в нем не было ничего такого, совсем уж плохого или, как они говорили, нехорошего.

 

Видимо, чтобы понять некоторых мужчин, с ними необходимо переспать. Или поверить на слово подругам. Тем, кто это уже сделал.

 

Анька сказала, что и эти-то две недели терпела Стаса только потому, что была сильно занята – это раз. Не хотелось мараться – это два. И еще, надеялась как-то выяснить хоть что-то о его планах – это три.
– Но он как будто почуял что, – говорила она нам с Сашкой, в то время как мы делали вид, что занимаемся на тренажерах. – Молчаливый стал, звонить выходил в коридор, к лифтам. Хитрил. В общем, я не выдержала, ну и сказала ему все.
– Что все? – уточнила я, борясь с одышкой при медленной ходьбе.
– Что скоро вообще-то весна, и он мне тут, на квартире, на фиг не нужен. Потому что на моем пути может встретиться какой-то действительно интересный мужчина. И что я ему скажу? Что это так – домовой у меня завелся? Нет уж. Мне надо личную жизнь устраивать.
– Это правильно. Надо устраивать, – согласились мы с Карасиком. – Мы вообще не понимаем, как при твоей красоте ты до сих пор не устроена.
– А еще я ему рассказала про Марлену. Что я все ей выдала. Его страшную тайну.
– Да что ты! А он? – хором переспросили мы.
– Нет, но в самом деле. Почему я должна участвовать в его грязных делишках. Ну, он, конечно, разорался. Орал: «Кто дал тебе право!» Кричал: «Это не твое дело! Совсем свихнулась, а?»
– О, узнаю выражения, – мечтательно кивнула Карасик. – Слава богу, он больше не со мной.
– Знаете что! Хватит насиловать тренажеры. А то с вами даже и они потолстеют. Пойдем-ка в кафе! – предлагала Аня. И наше «оспортивление» на этом заканчивалось. Совсем как в старые добрые времена.
Мы пили чай, ели булочки (из цельнозерновой муки) и говорили, что надо бы как-то созвониться и попить чайку всем вместе. Надо бы. Только обычно нас всех обзванивала Марлена. Теперь она не звонила никому из нас.
Было странно и грустно встречать весну без наших мартовских посиделок. Я скучала по Басе, которая тоже как-то пропала. Ушла в работу и не вернулась. Марлена обычно вытаскивала ее оттуда. А мы хоть и грустили, но как-то сами не звонили – руки не доходили. Какое забавное выражение. Руки не доходили. Куда они не доходили?
Без Марлены ничего не происходило. Мы не пошли в театр, мы не встретились в каком-нибудь новом кафе. Марлена не просила больше Авенгу погадать нам всем на кофейной гуще, а я никогда сама Авенге не звонила – как-то не было у меня веры в ее алхимию. Так и получалось, что все-таки мы распадались. Ведь, известное дело, благими намерениями… Все мы честно собирались позвонить друг другу. Вот-вот, сейчас-сейчас. Еще немного, еще чуть-чуть – и мы разгребёмся с делами (тоже вот скажите – это время когда-нибудь у кого-нибудь наступало?) и возьмем телефоны, и наберем номера, и придумаем что-то, замутим. Куда-нибудь пойдем. Но пока…
Мы работали. Было много работы. В поликлинике заболели сразу два эндокринолога, в связи с чем выписывать инсулин пришлось нам, терапевтам. Очереди к нам теперь были больше похожи на осаду. Иногда, приходя на работу, я не могла войти в собственный кабинет, потому что путь к нему преграждала толпа еще не принятых пациентов из утренней смены.
Зато дома, на моей кухне, Тимофей все чаще что-то готовил, размеренно рассказывая что-то Эльке. Каштан уже привык к моему странному дому и перестал выгрызать провода из стены в коридоре. На кухне постепенно появлялись новые вещи. Сначала обои, потом разделочный стол. Потом полки. Мне нравилось приходить домой, хотелось, чтобы это не кончалось. А однажды, когда мы с Карасиком возвращались ко мне из фитнес-клуба, случилось нечто. Мы шли бодро и быстро, потому что наплавались, аппетит у нас обеих зашкаливал за все мыслимые пределы, а Тимка обещал нас накормить странным блюдом под названием «Каннелони». Это такие макаронины размером с полкирпича, внутрь которых можно запихнуть все, что угодно. Тимкины каннелони даже Каштан обожал так, что готов был Родину продать. Ну и я тоже. Честно говоря, что такое наша Родина в сравнении с запеченными каннелони!
О, этот божественный запах плавящегося пармезана под грилем. О, сказочные, чудотворные руки Тимофея. О, блаженное чувство счастья, когда лежишь в его объятиях, сытая и теплая, и смотришь любой бессмысленный фильм. Или даже футбол. Хоть бы и хоккей – лишь бы Тимка рядом. Не понимаю, как только его бывшая жена додумалась упустить такого мужика. И заменить его каким-то ничтожеством, постоянно прыгающим из окна. Вот если бы я была на ее месте, я бы надела на Тимку фартук и не выпускала его из дома. А его плечи? Широченные! А этот насмешливый взгляд, когда я пытаюсь отнять у собаки потенциальную добавку! Определенно, таких отношений у меня в жизни еще не было. И Карасик считает точно так же. Она говорит, что автослесарь – тоже вообще-то бизнесмен. И не в деньгах счастье. Раз мне он нравится…
Правда, Тимка уже намекал, что это опасно – дружить с подругами, уводящими чужих мужей. Но сказал, что Карасик – совсем не в его вкусе. Хотя… определенные опасения в моей душе ему вызвать все-таки удалось. Я даже сказала Карасику, что, если она уведет у меня Тимку, я ее квартиру взорву, а она только так грустно на меня посмотрела и сказала, что он тоже не в ее вкусе. Может, врала? Надеюсь, что нет, потому что, кажется, лучше Тимки у меня еще никогда никого не было. Не пьет опять же.
– Галя! – раздался вдруг голос откуда-то сбоку, из глубины нашего дворика около дома. Мы с Карасиком, полные мыслей (и разговоров) о каннелони, Тимофее, сложности бытия и прочей чуши, в этот момент хором подпрыгнули и обернулись на голос.
– Марлена? – ахнула я, вглядевшись в даль сквозь деревья. – Что ты тут… То есть, господи! Марлена! Привет, ты ко мне? А что не позвонила?
– У тебя не отвечает телефон, – ответила она. Голос ее дрожал. Она нервно поглядывала на Сашку, моментально покрасневшую и затрясшуюся так, словно она стояла голой на ветру.
– А… это я в бассейне была. Выключила и забыла включить.
– Понятно, – протянула Марлена и замолчала. Мы стояли и молчали, я смотрела на нее – она такая бледная, усталая, совсем другая. Может, права была Бася. Не надо было ничего этого говорить? Нельзя было отнимать у нее этого блаженного неведения. Чтобы быть бабочкой, нужно порхать над цветами в теплом летнем саду. Бабочки не выживают в морозы.
– Галя, мне… мне очень нужно с тобой поговорить, – сказала наконец она. И голос ее был тверд.
Назад: Глава 15, напоминающая встречу на Эльбе
Дальше: Глава 17, доказывающая, что есть еще порох в пороховницах