Часть вторая
Вся в меня!

Наша компания развалилась примерно через месяц. И ровно через два дня после того, как я передала почти все имеющиеся у меня деньги маминому строительному мужику. Экспертиза земельного комитета показала, что елочка законно зеленеет в тридцати сантиметрах от границы нашего участка, и таким образом наши новоявленные соседи не имеют никакого морального и материального права любоваться ее вечнозеленостью.

– Этот вопрос надо решать немедленно! – скомандовала моя мама. – Они там под шумок снимут вешки, и потом придется все делать заново.

– Мам, зачем им это надо?

– Потому что все люди – сволочи, которым только дай хапнуть чужое. А елочка – моя!

– Мам, но мы же ее не отгородим всю. Все равно она же будет видна из-за забора, – взывала я, потому что денег на забор, особенно такой, какой хотела мама, двухметровый, на бетонных столбах, мне было ужасно жаль.

– Ничего. Зато мы там лавочку поставим. Будешь костерчик жечь.

– Я и так могу костерчик жечь, без забора!

– Не возражай! Это моя последняя воля! – вскричала мама, и я тут же послушно созвонилась с ее мужиком.

Хотя эта последняя мамина воля была уже где-то двенадцатой по счету за последние пять лет, я не решилась возражать. Деньги были переданы, причем, каюсь, безо всяких расписок, и мужик отбыл к нам на дачу строить забор. А через два дня случилось это – наша фирма прекратила поставки и платежи, так как ряд банков и фирм-партнеров тоже разорились. Тут и наша фирма объявила себя банкротом. Она, конечно же, не впервые переживала трудные времена. Просуществовав почти десять лет (это только то, что я помню лично), она многократно меняла названия, юридические адреса, имена генеральных директоров и печати. Неизменными оставались только мы, сидящие за серыми столами в нашем офисе недалеко от МКАД. И вместительные склады, расположенные прямо под нами, где лежали горы всевозможного оборудования, от компьютерных шнуров до полиграфических станков. Мы пережили множество налоговых проверок, в процессе которых наша главная бухгалтерша, покрытая багровыми пятнами, бегала туда-сюда с выпученными глазами, а налоговая инспекторша (почему-то всегда женщина средней упитанности и благообразной внешности) закатывала глаза к небу и грозила страшными штрафами, превышающими наш годовой оборот. Потом звучало сакраментальное:

– А может, договоримся? – Это была реплика генерального, который уже получил указания учредителей с ограничением лимита «чемодана».

– О чем? – презрительно усмехалась инспекторша, всем своим видом показывая, что она – честнейшая государственная служащая, даже не помышляющая о приобретении, м-м-м, скажем, домика в загородном элитном поселке в свою личную, индивидуальную собственность. Но домик был, и чемодан был, и рано или поздно они встречались, как возлюбленные около памятника Пушкину, и происходил обмен. Мы получали сверку налогов, а она – инспекторша – чемодан. Фирма после этого скоропостижно меняла явки и пароли, а мы работали дальше. Бухгалтерское лицо приобретало нормальный ровный оттенок. Также на нашу долю выпадали наезды братвы, которые повергали всех в ужас и заставляли половину офиса брать больничный. Но потом выяснялось, что нами в глобальном смысле владели люди из ФСБ, поэтому бандиты, жалобно скуля и зализывая раны (кто выжил и кого не поймали), отползали назад.

Что еще? Были случаи хищения со стороны нашего собственного руководства, вступившего в преступный сговор с бухгалтерией, но это прошло мимо нас, оставив только сплетни и перешептывания. Учредители быстро сменили верхушку и снова зажили спокойно. Верхушка же крала потихоньку, не больше суммы отката от клиентов. Это было нормально, и нас, обычных менеджеров, совершенно не касалось. А уж с тех пор, как меня повысили до должности выслушивателя воплей и решателя конфликтов, все это вообще проходило мимо меня. И очень меня устраивало, пока… пока не случилось то, о чем так дальновидно предупреждал Шувалов. Чтоб ему пусто было. В конце концов, именно под его чутким руководством наша милая контора окончательно разорилась. И не так, чтобы просто перерегистрировать ее на другое ООО и снова продолжать бойкую торговлю высокоинтеллектуальным железом, а как раз наоборот. На сей раз от нас реально остались рожки да ножки.

– Слушай, Надюш, но при чем тут Шувалов? – взывала к моему разуму Иришка, когда мы вместе собирались покинуть наш офис навсегда.

– А кто при чем? Пушкин, что ли?

– Ну, не Пушкин, – задумчиво протянула она. – Хотя близко. В паре букв. Кризис, чего ты хочешь?

– Я хочу кормить чем-то беременную дочь! – злобно зашипела я, сваливая в картонную коробку весь тот хлам, что скопился за мои почти десять лет. Фотографии Ники, с пятого по одиннадцатый класс. Мои фотографии за все годы эксплуатации. Любовные романы и детективы в количестве, потрясающем воображение. Кроссворды, даже неразгаданные, мы выбрасывали, но их было не так уж много. В основном все развлечения такого плана находились в компьютере, а его с собой забрать я не могла.

– Офис завтра опечатывают. Будут продавать здание, – вздохнула Иришка. – Хотя сейчас продавать – это безумие. Кто ж его сейчас купит, ни у кого денег нет.

– Учредителям надо хоть что-то вынуть, – фыркнул Сашка Большаков. – А мы даже не получили нормальных отступных. При банкротстве они обязаны оплатить нам зарплату за полгода!

– Ага, только моя официальная зарплата – шесть тысяч рублей. Вот и считай сам, много ли мне перепадет, – возмутилась Иришка.

Я неловко развернулась, пытаясь вынести коробку из-за стола, но не удержала и уронила ее.

– Вот черт! – Я всплеснула руками и плюхнулась на пол. Все содержимое коробки рассыпалось по полу. – Черт, ну почему, а! Зачем иметь в стране банки, если они стабильно раз в десять лет накрываются медным тазом?

– Только не увлекись политикой. Не ищи ответов на два вопроса: «кто виноват?» и «что делать?». Особенно «кто виноват?». Это глупо и опасно, – заверил меня Сашка и помог собрать с пола фотки и книжки. – Сколько же у тебя тут ерунды.

– Вся моя жизнь, – всхлипнула я. – И что теперь делать? Что? Ведь платежи-то у всех приостановлены, как ты думаешь? Ты-то куда пойдешь работать?

– Я пока не знаю. Может, за границу подамся. Надо только курсы программистов закончить. Мишка, сисадмин наш, говорит, у него есть друг в Канаде…

– А ты? – Я перевела взгляд на Иришку. Та задумчиво теребила мою ручку, тоже из коробки. – Ты что будешь делать?

– Я пока дома посижу.

– Дома? С мамой? – удивилась я.

Иришка замотала головой:

– Не-а. Мы с моим заявление подали. У нас чудом дом сдать успели, буквально за неделю до разорения фирмы.

– Они тоже разорились? – удивилась я.

– А чего ты удивляешься. Сейчас все разоряются, кто работает на кредитах. Денег-то никто не дает. Только олигархам! На поддержку их бизнеса.

– Ну конечно, они-то не должны страдать! – горько усмехнулся Сашка. И жестом фокусника достал из-за пазухи бутылку коньяка.

– Я не буду, – категорически замахала руками Иришка. – У меня мой хочет ребенка. Так я теперь обещала и курить бросить. Прямо не знаю, как быть. Курить-то хочется страшно. А еще представляете, мы как в дом-то переехали, я заметила, что на меня соседи странно смотрят. Там соседей-то еще кот наплакал, а смотрят, как будто что-то сказать хотят. Особенно бабка одна, так и ходит вокруг меня кругами.

– Может, и правда, что-то сказать хочет? – предположила я.

– Ага. Хочет, но не может. В общем, я заколебалась на нее смотреть и как-то подошла и спросила напрямую – в чем дело? – Иришка уперла руки в боки и смешно наморщила нос.

– А она? – заинтересовался Сашка.

– А она и спрашивает – мол, ваш-то кем вам приходится.

– Ничего себе, какая наглость! – возмутилась я.

– Не то слово. Ну, я и говорю – муж. А что? Заявление мы подали. А она, прикинь, губы поджала и выдает: совсем обнаглели мужики. При родной жене в тот же дом любовницу заселить!

– Чего? – раскрыла рот я.

Даже Сашка как-то вперед подался.

– А то! Говорит, ваш муж в соседний подъезд беременную любовницу заселил!

– Ничего себе! – ахнули мы.

– Говорит, почитай что окна в окна к вам живут. Неужели не видели? Из третьего подъезда, светленькая такая, кажись, крашеная. У ней пузо – как арбуз, вот-вот родит. А он к ней кажный день ходит, таскает ей продукты, муж ваш. Вот мужики! – Иришка вошла в образ и живописно зашамкала губами.

– Так и что? Неужели правда?

– Конечно, правда, – засмеялась она. – И таскает, и ходит. Только не мой муж, а брат его. Близнец. Я сама чуть от смеха не лопнула, остановиться не могла. Это ж его брата жена там живет, беременная, как есть. Они ж похожи, как сволочи. Я сама их различаю не всегда! Вот такая карусель! А квартиры у нас действительно окна в окна!

– Вот мужики-то пошли, – важно кивнул Сашка.

Мы хохотали, словно психи, опрокидывая Сашкин коньяк. Это был наш последний день в фирме, и каждого дальше ждала своя дорога.

– Слушай, Надь, а у тебя че, дочка и правда беременна? – вдруг взял да и ляпнул Сашка. – А от кого?

– А тебе чего? Не лезь, и не зашибет! – возмутилась Иришка.

– Да брось, – вяло отмахнулась я. – Чего уж там. Она от какого-то знакомого сына… нашего знакомого. Кажется, Николаем зовут. Она о нем говорить не хочет.

– Какой кошмар! – воскликнула Иришка.

Я только кивнула и выпила еще стопку. Да уж, иначе не скажешь. Получается, все мои проблемы в последнее время – от Стаса. И мои собственные бессонные ночи, и все метания, и то, что он не звонит… И даже эта, совершенно уже дикая Никина история – тоже связана со Стасом. Если бы не Стас, если бы не его сын, не было бы никакого Николая, не было бы никаких двух полосок, и Ника бы сейчас не сидела дома бледная и заплаканная, а поступала бы в свой театральный. Или ВГИК. Или еще куда. Впрочем, возможно, это было неизбежно, кто знает. Может, у нас карма такая? А что?

Когда-то, много лет назад, а если быть точной, то именно восемнадцать лет назад, я тоже шла домой и совершенно не представляла, как скажу маме об этом. О том, что… что стану мамой. Это было и в самом деле ужасно, потому что мне было только семнадцать лет, и я собиралась поступать в институт. А Леонид, он был на втором курсе и не имел московской прописки.

Возможно, жизнь действительно ходит кругами, но я до сих пор помню, как на меня кричала тогда мама:

– Ты что, с ума сошла, семью позоришь! Шалава! Я так и думала, что от тебя будет только горе! И в кого ты только такая пошла! Ты же мне всю жизнь испоганила! Уйди, видеть тебя не могу!

– Мама, прости, я не хотела, – только и могла я тогда сказать.

Все вокруг было так беспросветно, и ничего нельзя было изменить. А то, что мой мальчик Леонид был совсем не против и даже рад и готов жениться – так это ровно ничего не меняло, с маминой точки зрения. Ее бы устроил только аборт, наверное. Но и срок был такой, что об аборте не было и речи, да и я не хотела его делать, мне казалось, что я и в самом деле люблю Леонида. А ему казалось, что он любит меня. И целых три долгих года мы с ним как-то пытались склеить ячейку общества в моей комнате, под мамины возмущенные крики и Никин детский плач. Интересно, получилось бы у нас что-то, если бы мама не выкинула Леню из нашего дома? Ленька был слаб, и спровоцировать его на скандал оказалось не так уж сложно. Помню, как он бился в истерике у нас в комнате, прижимая к груди какую-то книгу.

– Я не могу больше, не могу, не могу!

– А не можешь, нечего было втираться в приличную семью! – молниеносно реагировала мама из-за двери.

Однажды ей все-таки удалось добиться своего – Леонид поднял на нее руку. То есть во время очередного скандала, когда аргументы кончились вместе с терпением, он попытался высадить моей мамой наше массивное двойное окно. Дом на Таганке строили на века, без халтуры, так что мама осталась внутри зоны военных действий, а Леонид был изгнан из «рая» с помощью наряда районной милиции.

– И так будет с каждым! – пригрозила мама, отряхивая руки.

После этого осталась только моя Ника – как заговор против маминой спокойной и свободной от грудных детей жизни. Что ж, после размена квартиры и эта проблема была решена, чтобы мама могла спокойно идти рисовать акварелью что-то великое. Но это совсем не помешало ей потом кричать на каждом углу, что это именно она «подняла на ноги» Нику. Но, в сущности, какая разница, если Ника все-таки действительно была поднята, поставлена на ноги и превратилась в молодую, очень добрую и очень беззащитную девушку, которая прислала свою эсэмэску о беременности мне. Она доверила мне свои две полоски на тесте так, словно я могла знать, что со всем этим делать. А мне хотелось только зажмуриться и завизжать, как поросенку.

– И-и-и-и! Не хочу-у! Не справлюсь! И-и-и-и! – Когда новость о Никиной беременности дошла до меня во всей своей глобальности, я потеряла дар речи. Сама подруга Машка сидела рядом со мной. Напомню, что я в тот момент выпивала у Машки и никак не была готова к такому повороту событий.

– Слушай, какой кошмар! – развела руками она в тот день, в то время как я выронила из рук телефон с этой эсэмэской и застыла в немом изумлении навроде соляного столпа. Машкин дом стал в тот момент слишком тихим и каким-то даже выжидающим. Как перед бурей.

– И что ты будешь делать? – осторожно спросила меня Машка.

– А выпить есть еще? – задала я вопрос через несколько минут молчания.

– Только водка. Глинтвейн мы прикончили.

– Неси, – кивнула я.

– Надо ей позвонить.

– Подожди, – попросила я. – Я не могу так быстро. Мне надо подумать. Я боюсь, что сорвусь и буду на нее кричать.

– Кричать? Почему бы и нет? – не поняла Маша.

– Ведь нельзя же просто так, не пойми от кого беременеть в семнадцать лет. От кого, кстати? Интересно мне знать, от кого?

– Так, успокойся, все выяснишь… со временем, – заверила меня Машка, сунув мне в руку рюмку.

Я выпила водки. Откровенно говоря, может, лучше было сейчас воздержаться от пьянства, но… моя девочка! Как она могла?

– Как она могла!

– Да так же, как и ты, – цинично заметила мне подруга.

Я посмотрела на нее недобро. Это была неправильная реплика. Потому что действительно, я-то ведь сама залетела в том же самом, в Никином возрасте. Так же и она смогла. Дурное дело – нехитрое.

– Что угодно, только не буду на нее кричать. Кричать – нет. Не буду! – принялась бормотать я.

– Слушай, твоя дочь беременна! Ты что? Я бы орала без остановки, – заявила Машка. – Ты имеешь право, в конце концов.

– Ты уверена? Я не уверена. Я ни в чем не уверена. Нет, но от кого?! – Я вскочила и принялась бегать по комнате. Наконец-то ко мне вернулась способность дышать. Я дышала громко, раздувая ноздри. Не каждый день узнаешь, что на тридцать шестом году жизни станешь бабушкой.

– Я что, стану бабушкой? – раскрыла я рот. Способность дышать опять утратилась.

– Не надо ничего решать сгоряча. Может, все еще можно исправить!

– Исправить? – Я с недоумением посмотрела на Машку. Потом до меня дошло, о чем это она. Да о том же, к чему в свое время меня так склоняла моя мамочка. Да, она была права, в принципе все можно было исправить. Медицина позволяет нам сегодня все исправить, просто слопав таблетку.

– Не знаю, не знаю, – засомневалась я. А вдруг Ника любит этого… не пойми кого?

– Давай-ка ты поезжай домой. Поговорите, поплачете, – ласково и спокойно бормотала Машка, выпроваживая меня из своей квартиры.

Я кивала и думала, что действительно надо все обсудить, обдумать, в конце концов, может быть, еще не поздно, чтобы… Но когда я все-таки добралась в тот день домой (на такси, потому что моих промилле в крови было явно больше, чем устроило бы ГИБДД) и посмотрела на Нику, поняла, что решать нечего. Что ничего хорошего в таком решении нет. Ника сидела на моем диване в полной тишине и жмурилась, размазывая по лицу слезы. Я вдруг поняла, что никогда не видела ее плачущей. Ну, если не считать ее детства, когда слезы – это больше способ быстро и ясно донести свою мысль.

– Мам, знаешь, я пытаюсь представить синее море и синее небо. А все сливается в одну кляксу, почему-то цвета хаки, – растерянно сказала она и подняла на меня глаза. – У меня не получается расслабиться.

– Это ничего. Это сейчас кажется, что все так страшно. Ты просто волнуешься. Но все образуется.

– Точно? А как? – всхлипнула она.

– Как ты захочешь. Как ты посчитаешь нужным. Этот твоя жизнь, так что все будет, как ты захочешь. А я просто буду рядом. Если ты захочешь, – сказала я.

Я подобрала именно те слова, которые так мечтала услышать от мамы или от папы тогда, восемнадцать лет назад. Когда мое лицо было красным от слез и мне было ужасно страшно. Мне и теперь было страшно. Мое сердце билось без ритма, а лицо сводила судорога, но Ника не должна была понять, как мне страшно.

– Это нам только кажется, что обстоятельства сильнее нас и что нас все это накроет, как цунами. Но это не так. – Я присела к ней на диван и обняла ее за плечи. – Можно и по-другому. Давай-ка попробуем. Можно закрыть на минуту глаза, расслабиться, сделать круг плечами и досчитать до десяти, стараясь не думать ни о чем, кроме шумных и пенных волн около океанского берега. И вот когда весь мир станет тихим, а небо бездонным и голубым, только тогда открываем глаза и спрашиваем себя: а что, собственно, на самом деле произошло? И что мы обо всем этом думаем, а? Что? Неужели это действительно так ужасно, что мы не сможем этого пережить?

– Сможем? – шмыгнула носом Ника.

– Конечно, сможем! – ласково улыбнулась я. – Потому что это совсем не так страшно, как кажется.

– Да? А ты не сердишься? Скажи, ты не сердишься, что я… такая…

– Какая? Ну какая ты? Ты моя самая любимая, самая маленькая. И все будет хорошо! А сейчас поспи. Закрывай глазки и просто поспи. Подумаем обо всем, когда ты отдохнешь, – сказала я, стараясь не выдавать дрожи в голосе.

Конечно, я ни в чем не была уверена. Конечно, у меня было к дочери много вопросов. Например, кто счастливый отец? И как она дошла до жизни такой? И действительно ли собирается рожать? Ведь это же безумие, в ее-то возрасте? С другой стороны, если бы я в свое время не решилась на это безумие, у меня бы не было Ники – а ведь она-то и есть, по сути, моя семья. Она и больше никто.

Я сидела и гладила Нику по голове, слушая ее сбивчивое дыхание. Моя дочь. Моя дочь беременна… Жизнь никогда не стоит на месте, хотя меня это только пугает.

– Мам, его зовут Николай. Он очень умный, самый лучший, но мы знакомы всего три месяца. Он поступает в МГУ вместе с Лешкой. Я ничего не хочу ему говорить, – пробормотала Ника и отвернулась к стене.

– Не волнуйся, все образуется, – только и смогла выговорить я.

Что ж, если бы я тогда знала, что останусь еще и без работы, я бы, наверное, все-таки потрудилась и нашла побольше слов. Поскольку я совершенно не знала, что мне теперь делать.

Работы не было. Стас где-то пропадал и не звонил практически совсем. Когда я говорю «практически», то имею в виду один его звонок, который вообще-то не был личным. Скорее, он звонил по работе. Он поздоровался со мной сухим тоном и попросил зайти в бухгалтерию, чтобы получить причитающуюся мне, как части руководства обанкротившейся конторы, компенсацию. Не знаю, чему я обрадовалась больше – его звонку или компенсации. Больше звонков от Стаса не поступало, и я вообще не знала, как он перенес развал возглавляемой им конторы. Но мне было не до того. Дома у меня сидела и рыдала, преимущественно из-за гормональной перестройки, беременная Ника. Мама требовала к себе внимания и свежих фруктов, а я с ужасом смотрела, как тают деньги и думала, что Нике тоже нужны витамины. Первый триместр – он, конечно, самый важный. Но мы уже имели начало второго триместра, так как весь первый триместр, оказывается, Ника проходила, сначала просто не понимая, что с ней происходит, а потом – думая, что ее все убьют, если она проговорится. Так что мы сразу получили второй триместр – время, когда питание требуется вдвойне, потому что человечек уже подрос и вовсю строит свое будущее тело, требуя строительный материал. А на что мне покупать все эти «кирпичи» и «цемент»? В общем, все мои мысли были о Нике, которая то прыгала и счастливо пела – это когда Николай звонил и звал ее гулять. То она сидела и тупо ела мороженое перед телевизором, поминутно косясь на телефон.

– Деточка, а как же твое будущее? – осторожно полюбопытствовала я, пересматривая в сотый раз объявления о работе.

– Будущее такое же и останется! – возмутилась Ника.

– Ты не пошла в институт. Что будет дальше?

– Мам, ну о чем ты! – завелась Ника. – Какой институт? Как ты себе все это представляешь?

– Нет, это как ты себе все это представляешь? Залетела и хочешь испортить себе жизнь? Думаешь, беременность дает тебе право рыдать и трескать килограммы мороженого? – разозлилась я.

Главным образом я злилась, потому что в свое время именно так испортила жизнь себе. Родив, я похоронила свои мечты. А зачем? Теперь-то я понимала, что надо было все делать по-другому, но все мы умны задним умом.

– Ну, поступлю в следующем году. Или через пару лет, – беззаботно отмахнулась Ника. – И потом, кто будет сидеть с ребенком? Мне плохо, меня тошнит! Как бы я учила билеты? Да я ни о чем думать не могу, кроме Коли.

– Кстати, о Коле! – Я выловила из ее потока сознания одно важное слово. – Надо ему сказать.

– Нет! Ни за что! – категорически заявила Ника, уткнув нос в подушку, и зарыдала.

– Нет, ну это ни в какие ворота не лезет! Столько слез, мы скоро утонем. – Я почувствовала резкую головную боль. Никогда не думала, что беременная женщина, нет… девочка – это так сложно. Ее мысли никуда не идут дальше, чем сегодняшний день. Так и должно быть, она же еще совсем ребенок. Мой ребенок. Мой беременный, незамужний, несовершеннолетний ребенок, который временами кажется таким взрослым, но на самом деле во всем полагается только на меня.