16. Главный бонус будущего – прошлое. (Fortune cookie)

– У меня тут беспорядок! – Эдуард Сергеевич хмурился и с подозрением оглядывался на Василису, пока сам медленно шел, передвигаясь небольшими шажками по захламленной комнате. Весь дом представлял собой маленький холодный предбанник, в котором располагалась покрытая пылью и грязью раковина с подвешенной сверху канистрой для воды. Теплая часть, топившаяся печью, являла одну большую комнату, поделенную на две зоны – кухню и спальню – деревянными опорными балками, на которых держался потолок, он же – пол второго этажа.

– Даже не беспокойтесь. Вы меня простите, что не предупредила раньше.

– Конечно! – проворчал он. – Зачем меня предупреждать. Я же старая рухлядь, куда денусь. Кто вас вообще ко мне направил?

– Я… – Василиса на секунду растерялась. Кто ее порекомендовал? – Меня из редакции послали. А у вас телефон был занят, я звонила.

– Да что вы говорите! – Старик всплеснул руками и повернулся к ней. – У меня же тут – Смольный! Только и делаю, что по телефону говорю.

– Может быть, просто трубку неправильно повесили? – Василиса краем глаза заметила, что телефонный аппарат в углу на тумбочке был старым, дисковым. Чуть скосишь трубку – и все. Эдуард Сергеевич задумался. Версия была вполне обоснованная, а с памятью у него было уже не очень.

– Все равно. Приезжать вот так – без звонка! – Он покачал головой и плюхнулся на диван.

– Мне завтра нужно уезжать. Вот и подумала – а что, если вы меня сегодня примете? Кто знает?

– Действительно, – усмехнулся Эдуард Сергеевич горько. – Почему бы не разбудить меня, если что. В могиле отосплюсь, да?

– Могу уйти, – покраснела девушка. – Просто… подумала, что будет хорошо всем узнать, как живут ученые на пенсии.

– Как живут? – Это была последняя капля. Старик всплеснул руками и вытаращился на нее. – А вы не видите?

– В том-то и дело, что вижу, – многозначительно протянула она. Ковалевский замолчал, обдумывая ее слова и разглядывая так, словно она сама могла оказаться заминированной. Затем что-то решил, кивнул и поднялся.

– Удостоверение покажете? – спросил он деловито.

– Конечно. – Василиса достала из кармана свою корочку, дающую ей право в любое время совать нос в чужие дела. Работа мечты!

– Ну ладно. Садитесь. Чай будете? С сахаром? С молоком? С булочкой? – Старик неожиданно сменил подозрительность на радушие и засуетился, забегал, неловко роняя тарелки и пакеты с сушками. Было буквально больно смотреть на то, как он радуется неожиданному визиту совершенно незнакомой женщины.

– Не откажусь, – кивнула она. – А вы не будете возражать, если я запишу наш разговор?

– Запишете? – Эдуард Сергеевич застыл и нахмурился снова. – Официально?

– Нет-нет, что вы. Я всегда спрашиваю, потому что, знаете, некоторые люди против. Тогда я делаю пометки в блокноте, но это настолько легче – если потом есть запись. Расшифровывать гораздо быстрее, да и мысль удается донести. Заметки – это же уже искажение.

– Нет. Возражаю, деточка, – заявил он, и Василиса убрала диктофон в карман, нажав, впрочем, на кнопку записи. На два часа хватит, больше и не надо.

– Значит, буду писать, – пробормотала она, испытывая неприятную неловкость под острым взглядом старика.

– Пишите. Вы лучше скажите мне, где я мог вас видеть? – Эдуард Сергеевич шел через комнату с подносом в руках, и чайные ложки отчаянно звенели. Прав худощавый, трясутся руки. Старческое. Нет, не похоже, чтобы этот старик когда-то серьезно пил. Слишком умные глаза.

– У меня, вообще-то, лицо такое типическое. Все постоянно думают, что видели меня, а на самом деле просто таких лиц слишком много.

– Гхм. Не уверен, – покачал головой он и сунул ей мисочку с сушками, видавшими и лучшие дни. На срок годности лучше не смотреть. – И что натолкнуло вас на мысль описать плачевное состояние нашей науки сегодня? – Эдуард Сергеевич сам сел рядом. Так близко, что до Василисы донеслось его несвежее дыхание. Разглядывает, взгляд хитрющий. Интересно, в чем конкретно он подозревает?

– Плачевное состояние нашей науки. – Улыбнулась она. – Разве нужен какой-то дополнительный повод? Ведь ни одного мирового открытия, никаких серьезных разработок нет.

– Это не так, деточка. Пиара такого нет, как у европейцев. Я, между прочем, много лет работал в Европе. У них принципиально другой подход. А все же у наших тоже есть что показать!

– Особенно то, как живут заслуженные ученые, – кивнула та. По лицу старика Ковалевского пробежала тень. – Просто мне кажется, что государство должно лучше заботиться…

– Должно. И не только государство. Кое-кто тоже тут причем, – задумчиво пробормотал Эдуард Сергеевич и долго молчаливо смотрел на девушку невидящим взглядом. – Знаете, сейчас немодно заботиться о родителях. Но это не значит, что они перестают любить своих детей.

Василиса вгляделась в усталое, старческое лицо человека, с трудом удерживающего чай в своей руке. И догадка, такая очевидная, но так долго прятавшаяся от нее в тени собственных теорий и заблуждений, осенила ее. Пронзила, словно молния.

«Никакая это не женщина звонила тогда ночью. Это звонил отец Страхова».

– У вас есть дети, да?

– Вы были любовницей моего сына, да? – практически в ту же самую секунду спросил он ее. Тоже, значит, догадался. Смотрел шоу? Ну конечно, смотрел. Это же его сын! О господи! У Василисы вдруг закружилась голова. Это отец Ярослава.

Если Василиса родит ребенка, он будет его дедом. Мысль, запредельная по своему масштабу.

Лицо Эдуарда Сергеевича исказила гримаса боли и стыда. Он невольно оттолкнул от себя чашку, и чай разлился по столу.

– Так вот почему вы здесь?! – то ли спросил, то ли сказал он и опустил лицо в ладони. Василиса бросилась вытирать стол. Мысли скакали, одна наступая другой на хвост. Значит, это он звонил, а сын ответил ему, что нет до него никакого дела! Что ему плевать и между ними нет ничего общего. Вот, значит, какого человека Василиса любит всей душой.

– Да. Именно поэтому я здесь, – не стала больше врать она. Эдуард Сергеевич долго молчал. Смотрел в сторону, продолжая «на автомате» держать в руке заварной чайник. Затем повернулся к Василисе.

– Уходите! – сказал он. – Уходите сейчас.

– Мне очень нужно с вами поговорить, – уперлась девушка.

– Зачем? О чем? Это он вас прислал? Ничего не хочу вспоминать!

– Нет! Он не присылал меня. Мы… мы расстались.

– Почему я должен вам верить, интересно! – сощурился старик. Василиса кусала губу и еле сдерживалась, чтобы не заплакать.

– Потому что между нами много общего, – еле слышно пробормотала она. – Он тоже разбил мое сердце.

– Что? – вскочил старик. – С чего вы взяли?

– Достаточно одного взгляда, чтобы понять, что сын разбил и ваше сердце тоже, – добавила Василиса. Эдуард Сергеевич замолчал, поджав губы. Трудно даже представить, сколько ему пришлось пережить. Все эти годы совершенно один. Его сын улыбается с экранов всех телевизоров страны и говорит, что не помнит о себе ничего. Что у него никого нет. Никого? Действительно, ни отца, ни любимой женщины.

– Плевать на людей и разбивать сердца – это то, что он делает обычно, – сказал тихо отец Страхова. – Значит, он не изменился? Я не видел его столько лет.

– Никогда не знала его другим. Понятия не имею, каким он был раньше. – Василиса прокашлялась. В горле неожиданно запершило.

– Он был… Самый чудесный мальчик на свете. Мать обожала его. Поверить невозможно, как могут меняться люди.

– Я тоже не могу поверить, – согласилась она. – Но не хочу оставлять это как есть. Мы не должны все спускать ему.

– Допускаю, что мог быть где-то жестким с ним, но ведь это для его же блага, – задумчиво пробормотал старик, словно и не слушая того, что говорила ему девушка. – Но мать! Она была ангелом. До сих пор не могу этого ему простить.

– Простить чего? – спросила она, уже сомневаясь в своей способности переварить Всю Правду о своем целителе.

– Я устал, – покачал головой Эдуард Сергеевич. – Не хочу говорить плохо о своем сыне, даже если он этого заслуживает. Мне недолго уже осталось.

– И вы будете сидеть здесь, позволяя ему дурить людей и зарабатывать на их бедах, на вере в чудо?

– Он все равно мой сын, – развел руками Ковалевский.

– Но кто-то может пострадать.

– Кто-то всегда страдает, – грустно улыбнулся он. – Например, вы. Любили его, да?

– Не важно. – Василиса почувствовала, как снова у нее защипало в глазах.

– Зря вы. Вот поживете с мое – поймете, что из таких вот моментов и состоит жизнь.

Что это такое? Она что, плачет? Не помнила, когда в последний раз плакала вот так – навзрыд, горько, отчаянно. Старик подсел к ней и положил ее голову на свое плечо и похлопал по спине. Ш-ш-ш! Все устаканится, пройдет.

– Просто не могу его понять.

– А ведь, знаете, он не всегда был таким! – воскликнул вдруг Ковалевский. Хотите посмотреть?

Он подскочил на месте, желание показать что-то из своих былых, лучших лет, придало сил. Старик достал из шкафа альбомы. Запыленные семейные архивы, на страницах которых перед Василисой вдруг встала вся та история, которой, по словам Ярослава, у него больше не было. Вот он, совсем маленький, всего годика три, не больше, сидит в корыте с водой и улыбается, играя с пеной. Его можно узнать, глаза, пронзительный взгляд уже при нем. Пропала только невинность, эта открытая, счастливая улыбка, которая бывает только у ребенка с беззаботным детством.

– Вот Алеша пошел в школу. Первый класс.

– Алеша? – вздрогнула Василиса.

– Я терпеть не могу этот его псевдоним. Алексей поменял имя, чтобы побольнее ударить по мне. Целитель Страхов, – поморщился он.

– Но зачем ему это?

– Не знаю, – всплеснул руками старик. – А вот он на даче. Его мама обожала розы, у нас их было – миллион, как в песне у этой… известная такая певица.

– Пугачева? – усмехнулась девушка.

– Да, она. Миллион розовых кустов. Постоянно об них царапался, но что скажешь. Когда они цвели – это было красиво.

– Скажите, а он вас хоть раз здесь навещал? Как вы вообще тут оказались? Вы требовали у него помощи? Имеете же право по закону…

– Зачем вам это, деточка? – улыбнулся старик. Господи, какими наивными бывают люди и какими жестокими могут оказаться их дети.

– Мы можем заставить его заплатить за это! – проговорила она, и ненависть, так тщательно подавленная, замаскированная и подкрашенная под цвет равнодушия или презрения, вдруг прорезалась. – Нужно защитить людей.

– Я вижу… – вздохнул он.

– Знаете, ведь раньше думала, что Страхов не вредит никому. Он – отличный психолог. И всегда говорит, что просто позволяет людям верить в то, что для них важнее. Потому что иногда правда непереносима. Но теперь отлично понимаю, что ваш сын опасен. Может быть, он и дает кому-то надежду, но однажды пройдет по головам людей. По трупам, если понадобится. Хочу положить этому конец.

– Осторожнее, деточка. Выйдя однажды на тропу войны, с нее уже нельзя будет сойти так легко, – покачал головой Эдуард Сергеевич. – Я не могу ненавидеть своего сына, это, знаете ли, невозможно. Это не в моей природе. Но в том, что он пойдет по головам, я не сомневаюсь. Не знаю, что Алеша сделал с вами, но я и есть – одна из таких голов, по которой он прошелся и даже не заметил.

Василиса вскочила и забегала по комнате в волнении. Она не была уверена в правильности того, что делает, но открыться имело смысл. Старик Ковалевский был на ее стороне баррикады. А носить все это в себе было так тяжело, так невыносимо.

– Знаете, на меня ведь напали из-за него. Сумасшедшая фанатка, влюбленная в красивый экранный образ Победителя Страхова.

– Он красивый парень, с этим не поспоришь.

– Она подловила меня около дома с огромным кухонным ножом. Я потеряла три литра крови, еле спасли.

– Какой кошмар! – вытаращился на нее старик.

– Да уж, кошмар. Истекала кровью. Он знал об этом, был там. Даже наложил шину, как теперь понимаю. А потом – сбежал. Не пришел в больницу, не дал о себе знать. Но интереснее всего, что ваш сын публично отрекся от меня. Заявил в прямом эфире, что я для него ничего не значу. Что последнего года как бы вообще не было и мы не жили вместе, ничего не было. Сказал, что разошлись сразу после шоу. Просто выбросил меня. Почему?

– От страха, полагаю, – вздохнул Ковалевский.

– Перед чем?

– Перед последствиями, – пожал плечами он. – Когда-то точно так же он выбросил и меня.

Сын Алексей был предметом самой большой гордости, которую испытывали супруги Ковалевские. Отличник, учился, как говорится, одной левой. Учителя его обожали, посылали на олимпиады, прочили большое будущее и ставили другим в пример. Может быть, тогда-то они его и испортили? Мать сына просто обожала. Когда он был маленьким, не могла наглядеться на него – такая редкая, необычная и безупречная красота.

– Дьявольски красив, – усмехнулся Эдуард Сергеевич.

– Это у него от вас, – кивнула Василиса, но тот только покачал головой. Красота не решает ровно ничего в этом мире. И уж точно не делает человека хорошим.

Алеша рос спокойно, не приносил никаких проблем. Денег было достаточно. Все-таки отец был большим ученым, так что беспокоиться было не о чем. Государственная «Волга» от работы частенько возила маму и маленького Алешу по их делам или за покупками. Они жили в просторной квартире в центре Ленинграда. Из их окон можно было разглядеть кусочек реки, стрелку Васильевского острова. Мама водила его на плавание и теннис, ходила к репетитору по английскому языку.

– Он и сейчас играет в теннис.

– Когда-то подавал серьезные надежды в спорте, – вздохнул Эдуард Сергеевич, – господи, какое разочарование.

Голос старика задрожал, он судорожно вздохнул и сделал вид, что закашлялся, чтобы скрыть смущение.

– Я вас понимаю, – кивнула девушка.

– Не думаю. Не обижайтесь. – Он легонько похлопал ее по плечу. – Такое могут понять только родители.

Он замолчал, а затем поднялся – достал из шкафа маленькую бутылку дешевого коньяку.

– Будете? – Василиса покачала головой. Алкоголь? Нет уж, у нее до сих пор стоит в носу запах дешевого пива и дыма от какой-то жуткой махры, что курили работяги. Ковалевский кивнул и налил себе.

– А я выпью. За его здоровье. Знаете, когда Алеша решил стать врачом, я обрадовался. Конечно, хотел, чтоб пошел по моим стопам, но наука казалась ему слишком скучной. У него все-таки другой темперамент. Но мы не возражали.

– Пошел в медицинский? – удивилась Василиса. Она пыталась представить загадочного, принимающего позы, делающего пассы руками Страхова в белом халате. Образ не сочетался. Два разных человека. Или, скорее, двадцать два разных человека в одной оболочке. Все – без совести.

– Он закончил третий курс, когда все это случилось.

– Что – это? – насторожилась девушка.

– Господи, не знаю. Не хочу тормошить былое. Не нужно, чтобы вы об этом писали. – Старик почти плакал.

– Не захотите – не буду писать. Но имею право знать, с кем я жила, не считаете? – твердо сказала Василиса и посмотрела в глаза отцу Ярослава. Тот отвел взгляд и принялся теребить салфетку.

– Да, вы правы. Просто это гложет меня. Столько лет!

– Он увлекся эзотерикой? – подтолкнула его она. Старик остановился, словно обдумывая такую вот формулировку его личной персональной семейной трагедии.

– Можно сказать и так. Заболела его мама. Раком мозга. Я умолял ее обратиться к врачам как можно быстрее, но она только принимала какие-то дурацкие чаи и делала растирания. Все говорила, что Алеша ее вытащит, что он – чистая душа и знает, что делать. Тогда-то мы и поругались впервые. Я чуть не выгнал его из дому. Он отнял у нас время, задурил голову всей этой ерундой.

– Она умерла? – вытаращилась Василиса. – Я не понимаю! Он не мог так поступить! Всегда знал, что все это – чистая ерунда. Никогда сам не верил в эти штуки!

– Видимо, тогда все-таки верил, – пожал плечами Ковалевский. – Не знаю. Честно, не могу сказать, какие мотивы руководили моим сыном тогда. Не хочу предполагать того, что следует из ваших слов.

– Что следует из моих слов? – опешила она.

– Если, как вы говорите, мой сын никогда не верил во все эти, как вы говорите «штучки», то тогда он, получается, сознательно удерживал мою жену от получения соответствующего лечения? – Голос его задрожал, он почти кричал. – Нет, я не могу в это поверить. Слышите, отказываюсь в это верить. Никто не может быть настолько ужасным. Это же хуже, чем какой-нибудь Чикатило. Желать смерти матери, которая его обожала? Да у него тогда совсем нет сердца!

Ковалевский вдруг побледнел и осел на диване. Диван запищал и прогнулся. Василиса бросилась к нему, он едва дышал, хрипел.

– Что? Я не понимаю. – Девушка перепугалась и принялась искать телефон. Господи, еще не хватало, чтобы он сейчас у нее на руках помер от сердечного приступа.

– Нитроглицерин. В кармашке, – прошипел Эдуард Сергеевич, и она достала таблетки, помогла положить пару под язык. Несколько минут Василиса сидела, не зная, что делать.

– Нужно вызвать «Скорую», – сказала она. – Какой номер?

– Не надо, – пробормотал старик слабым голосом. – У меня бывает. Не волнуйтесь.

– Не могу не волноваться.

– Я наблюдаюсь. Ничего, сейчас пройдет. Не хочу в больницу. Вот, все уже прошло. Скоро все закончится.

Василиса посмотрела на старика невидящими глазами. Скоро все закончится. Да, это точно. Нужно поставить точку.

– Уверен в одном, – тихо прошептал он. – Что вы правы. Я не должен был тихо смотреть, как он губит людей. Не имел права молчать. Люди должны узнать об этом.

– Я могу это устроить, – вдруг предложила Василиса после некоторого раздумья. – Это даже лучше.

– Что вы имеете в виду? – опешил он. Она молча обдумывала идею, родившуюся у нее буквально в этот конкретный момент. – Деточка, я вам еще не все рассказал. Самое ужасное случилось потом. После. Леночке, моей жене, нужно было лечение в Германии. Мы упустили сроки. Нужны были очень большие деньги.

– Понимаю, – кивала Василиса, и то, что она услышала потом, уже ее не удивляло. Было бы странно, если бы целитель Страхов поступил иначе. У Алексея Ковалевского, бросившего институт и покинувшего своих старых больных родителей, вдруг внезапно не могла проснуться совесть. Это было бы странно. А так – вполне ожидаемо. О таком пишут каждый день в газетах. Страх и чувство вины, которые управляют всеми, – это было именно то, чем обделила природа Алексея Ковалевского, при рождении щедро осыпав остальными дарами. Темная сторона силы породила его, вскормила, привела к успеху. Ему дали все, кроме умения любить и сострадать.

Неудивительно, что он сумел так хорошо этим воспользоваться.