Глава 8
Портье за стойкой был категоричен. Никто меня не спрашивал, записок не оставлял, нумером не интересовался.
В коридоре второго этажа влажно поблескивали полы.
Мы прошли в свой конец, как преступники, оставляя отпечатки грязных подошв. Я пожалел, что не отряхнул сапоги на лестнице.
Прощай, труд поломойки!
— Ах, ван Зее! — донеслось из-за приоткрытой двери соседнего нумера. — Вы — фантастический негодяй!
Женский голос был глубок и страстен.
— Татьяна, голубушка! — торопливо зазвучал в ответ вибрирующий козлетон. — Поймите меня правильно, я просто был вынужден прекратить кредит…
— О да! — женщина разразилась уничижительным смехом. — Вы как всегда ни в чем не виноваты!
За дверью послышались шаги, они то удалялись, то приближались. Раздраженные, рассерженные.
Мне представился нумер с широкой, как раз для адюльтера кроватью, балдахин с кистями, тяжелые шторы, столик с бокалами и бутылью в ведерке и полуодетая мужская фигура, худая, невысокой крови, скорчившаяся на банкетке.
— Помилуйте, не тираньте меня!
— О, вы меня не знаете, ван Зее!
Шаги снова приблизились, притопнул каблучок, дверь с грохотом закрылась, лишая нас возможности дослушать разыгрываемую сцену.
Майтус хмыкнул в усы.
— Порывистая дамочка.
— Майтус, — сказал я, — она по крови наверняка тебя выше.
— Ну, гонора-то у нее — на целую статс-даму…
Я заклацал ключом в замке.
— А, на самом деле, или из провинции, или актриска театральная, — продолжил кровник. — Я таких, господин, много видел.
Я выпрямился, распахнув дверь.
— Все, не трещи…
В нумере все было на своих местах — и мазь, и чемодан, и бумаги, и белье. Я прошел в комнату, со стоном высвобождаясь из грязного мундира.
Сейчас бы еще ванну!
— Мне готовить карету, господин? — потоптавшись на пороге, спросил Майтус.
— Да, — из нетронутого ящика бюро я достал ассигнации: рублевую — желтую, трехрублевую — зеленую. Сунул кровнику. — Вот, это каретному двору и отдельно мастеру.
Майтус кивнул.
— И еще… — Из другого ящика я выгреб серебро. — Купи воска, туалетной воды и револьверных патронов четыре дюжины. К пяти вернуться успеешь?
Кровник, соображая, почесал затылок.
— Если торопясь…
— Тогда торопись. В пять будут мальчишки, проведешь ко мне в нумер.
— Это утренние-то?
— Они самые.
— Всю ватагу что ли? Опасно, — качнул головой Майтус, — поворуют еще, сами не заметите…
— Ты приглядишь, если что. Все, беги, — я хлопнул кровника по плечу. С чекменя взвилась пыль. — Хоть бы почистился, черт.
— Вот приедем в поместье… — Майтус застыл с поднятой ногой. — А «черт» — это кто такой?
Я улыбнулся.
— Это в ассамейской ереси — нечистый.
Кровник хохотнул.
— А так и есть.
Я закрыл за ним дверь.
Шум крови вроде бы в голове подутих. Зато вновь стало дергать срастающуюся руку. Не рассчитал, выложился в морге досуха. А уж что там с Подгайным… Нет, всыпал бы мне за такое мой учитель, ой, всыпал бы.
Розог двадцать.
Интересная все-таки там защита вокруг «козырей» была накручена. И слова редкие. И бьют больно. Ритольди в этом как раз большой специалист.
Неужели действительно он?
Кряхтя по-стариковски, я сбросил сапоги. Босиком по половицам прошел к окну, отдернул штору. Фонарь. Арка. Угол дома. Слева виден скат крыши.
Прохожие: господин в рединготе, студент в тужурке, жандарм на лошади. С краю еще, похоже, городовой торчит в будке.
Я пробежался взглядом по окнам — далеко, бликует, если и есть наблюдающий, то мне не заметить. Да и кровь с ним.
Зеркало проверить, вот что.
Дробный стукоток в дверь остановил мое движение.
Я тихо (что ни говори, вовремя сапоги снял) перебрался к креслу, на котором ночью спал Майтус.
— Да?
— Откройте, пожалуйста!
Я озадаченно потер висок дулом «Фатр-Рашди».
Голос я узнал. Тот самый, пять минут назад слышанный из-за двери чужого нумера. Актриска, по словам кровника. Или же содержанка, скорее всего.
— Что вам нужно?
— Защиты!
Что ж, это была безошибочная тактика. Женщина просит о помощи.
Огюм Терст сказал бы: «Мальчик, изживайте в себе всякие струнки благородства. Ни к чему это на нашей службе. Вы поступите как честный человек, а вас убьют!». Можно, конечно, еще вспомнить и дуэль с ротмистром Жапугой…
Можно. Но дверь я все равно открыл.
— От кого?
— От одного негодяя!
Женщина скользнула в нумер и захлопнула за собой дверь.
Поневоле я восхитился такой безрассудной смелостью. Забраться в комнату к незнакомому мужчине и самой же отрезать пути к отступлению.
Порывистая дамочка!
— О!
Возглас предназначался «Фатр-Рашди» в моей руке.
Затем взгляд серых, для выразительности подведенных инданнской лазурью глаз переместился с револьвера на меня.
— Вы так всех встречаете?
Я пожал плечами и убрал «Гром Заката» за спину.
— Прошу прощения.
— Что ж…
Женщина, побарабанив пальчиками по стене, прошлась по нумеру. Взгляд ее стал рассеян, он блуждал по нехитрой обстановке, нигде особо не задерживаясь.
Она была чуть ниже меня.
Миловидное лицо. Родинка на скуле. Аккуратный носик. Темные волосы забраны сзади. Светлое платье с узким закрытым лифом и оборками, пусть и недорогое, очень ей шло.
Худенькая.
Проведя ревизию нумера, женщина остановилась напротив меня.
— А у вас тут не прибрано. То есть, прибрано, но плохо. Один живете? — спросила она. И тут же подала тонкую руку для поцелуя. — Ольга.
Я коснулся пальцев губами.
— Бастель.
— Татьяна! Татьяна, душенька, где ты? — вдруг возопил в коридоре козлетон. — Татьяна! Ну, я погорячился! Я был не прав!
В то же мгновение моя гостья оказалась у двери. Определенно, проворства ей было не занимать. Я удивленно заломил бровь.
— Татьяна?
— Ш-ш-ш! — она нахмурилась, слушая. Потом, слегка покраснев, пояснила шепотом: — Это я для него Татьяна.
— Рыбка моя! Птичка… — продолжал призывать козлетон.
Правда, звучал он все глуше. Его обиженный обладатель, видимо, в своих поисках, удаляясь, двигался в сторону лестницы.
Постояв с минуту, Ольга-Татьяна упала в кресло.
— Ф-фу! Ушел.
Выдохнув, она на миг зажмурилась. Я не успел ни полюбоваться, ни сообразить, что сказать.
— Вот что, — вскочила она, — вы обо мне ничего такого не думайте.
— Хорошо, — сказал я, — не буду.
Женщина вгляделась в мои глаза.
— Вам можно верить? Так вот, я не такая.
— А этот?.. — я кивнул на дверь.
— А-а, ван Зее… — она легкомысленно отмахнулась. — Надоел. Шуршит, котом мурлычет, а у самого — жена в Пильнявках.
— Где?
— В Пильнявках. Не слышите, что ли?
У нее была странная, развязная манера общения. Дерзкая. Наглая. Это подкупало. Редко кто в последнее время позволял себе так говорить со мной.
«Ох, — сказал бы Огюм Терст. — Ох».
Я подошел к бюро, несколько картинно сунул в ящик револьвер.
— Все-таки вы Татьяна или Ольга?
Ответом мне была очаровательная гримаса.
— Конечно, — сказал я, — вы вправе не отвечать. Только, боюсь, я буду вынужден попросить вас покинуть нумер.
Женщина фыркнула.
— Вы как этот изъясняетесь… высокой крови…
Я улыбнулся.
— Так Татьяна или Ольга?
— А я слышала, — заложив руки за спину, она обошла бюро и очутилась у окна, — что людям высокой крови достаточно повелеть, и человек низкой крови сам им все выложит. Я вот совсем низкой крови. Проверьте меня.
Она склонила голову. Сама кротость. Правда, взгляд из-под челки искрился легкой сумасшедшинкой, будто ост-клеро на свету.
— Пансион мадам Грибковой? — спросил я.
Ольга-Татьяна вспыхнула.
— Как вы смеете!..
Вот и нет ост-клеро — одни льдинки.
Резко отдернутая штора впустила угасающий, но все еще золотистый день. Ольга-Татьяна, отвернувшись, продемонстрировала мне спину с оскорбленно сведенными лопатками.
— Вы увидели меня в щель, да? — раздумчиво сказал я. — Офицер со слугой. Наверное, заманчивый кус. Ван Зее уже отработан, видимо, обчищен досуха. Какой-нибудь средней руки купчишка или приказчик, да? Э-э… из Пильнявок.
Спина дрогнула, но потом выпрямилась.
— Собственно, весь этот крик в приоткрытую дверь… — продолжил я. — Тут явный расчет на зрителей. То есть, на зрителя…
— Ну и что? — глухо спросила гостья, не поворачиваясь.
— Ничего, — сказал я. — Кроме того, что года три назад в столице, в Ганаване, девушки из некоего пансиона, не Грибковой, другого, не придумали ничего лучше, чем подпаивать состоятельных мужчин одной интересной микстуркой… А так, конечно, искали себе женихов…
— Опасаетесь?
Инданнская лазурь и прищур. Выверенный. Жалящий. Вполоборота. Через плечо. Очень впечатляет, если честно.
— Опасаюсь, — кивнул я и поймал себя на том, что говорю совсем как Огюм Терст. Спокойным, рассудительным и бесстрастным тоном.
Неужели перенимаю манеры?
— Эх, вы! — Голос женщины налился обидой. — Я, может, просто познакомиться хотела! Пусть даже из пансиона… Это же не публичный дом! И потом, — она облокотилась на крышку бюро, — как еще можно девушке обратить на себя внимание такого мужчины, как вы?
— Упасть в обморок?
— Болван!
Мазь Йожефа Чички я спас, а вот бумаги белым фонтаном взмыли в воздух. Шелест рассыпался по нумеру.
Ольга-Татьяна поискала глазами, чем бы еще выразить свой гнев. Топнула ножкой. Дернула штору, с шумом срывая ее вниз. Опрокинула стул. Счастье, что подходящих для броска в меня предметов под ее рукой не оказалось.
Разве что мой же мундир.
— Негодяй!
Я уклонился.
Мундир, чиркнув рукавом по виску, упал за спину. А гостья вылетела за дверь. Только подол платья обмел косяк.
Быстрая!
— Ван Зее, ах, ван Зее! — услышал я.
На такой зов не явиться было нельзя. Так сирены манят на скалы. Сколько горечи! Сколько экспрессии! Сколько требовательной силы! Официанты — в ряд! Горничные — во второй! Проживающие в нумерах — в третий!
Я чуть не рассмеялся, представляя.
— Танечка, милая, что случилось?
Не замедливший ван Зее трепетал голосом и, видимо, трепетал сам. Потерявший, покинутый, он вновь обрел свой идеал.
Коридор наполнился мелодраматическими вздохами, шорохами, шуршаниями.
— Ах, ван Зее, вы хотя бы верный! — с чувством произнесла Ольга-Татьяна. — Сейчас это для меня самое ценное. Может быть, вниз, в ресторан?
— Как скажете, душенька.
Голоса удалились.
Выждав, я выглянул на мгновение в пустой коридор и теперь уже закрылся на засов. Хватит неожиданностей.
Брякнул на бюро саквояж с мятым лопухом в защелке.
Способы быстрого восстановления способностей крови, в сущности, для всех семей одинаковы. Лимонник или клевер растирают в порошок, растворяют в воде и пьют. Обычно двух щепотей на пивную кружку хватает. Можно, конечно, и всухую жевать, но эффект слабее. Другое дело, что ни лимонника, ни клевера не достаточно.
Саквояж раскрыл кожаную пасть.
Старый мой друг, бывший корабельный лекарь Йожеф Чичка как-то задался вопросом: что будет, если в рецепты для людей низшей крови добавить немного крови высшей?
Нога у него срасталась тяжело.
Устроившись в одной припортовой аптеке, он готовил желудочные микстуры, мази от ревматизма, солевые растворы и глазные капли, а вечером хромал в больницу через дорогу и пользовал моряков, пострадавших в кабацких драках.
Моряки были кровью ниже некуда.
Что матросы первой, второй статьи, что дек-юнги. Юный сопляк Бастель Кольваро со своей чистой красно-белой, наверное, претендовал на лавры великого исключения из правил.
А вот с гардемаринами да мичманами уже можно было пытать удачу.
И когда в больницу принесли некого Юрия Манца, кондуктора с фрегата «Виватория» (кровь — бледно-желтая с сиреновой ноткой), Йожеф Чичка обрадовался.
То есть, ничего там радостного не было — крепко перебравшего кондуктора кто-то трижды пырнул ножом (дважды в район живота, и один раз в грудь, достав до правого легкого). Отекшее лицо. Пена на губах. Вонь кишечника. Чичка только и мог, что облегчить умирающему последние минуты.
Он вколол Манцу морфин…
Я выудил из саквояжа пузырек с измельченным лимонником. Затем поискал глазами какую-нибудь посуду и наткнулся на задвинутый вглубь бюро графин.
С водкой.
Спускаться вниз не хотелось, там, кроме всего-прочего, обитались сейчас Ольга-Татьяна и ее верный ван Зее. И вообще — устал я.
Пить же водку или воду, в сущности, мне было без разницы. Подумаешь, чуть окосею. Как-нибудь переживем.
Решившись, я налил водки в стакан, сыпнул лимонника. Не дав осесть крупинкам на дне, взболтал. Теперь что? Теперь игла и пальцы.
Или кто-то думал иначе?
Йожеф Чичка, конечно же, в Манца ничего не втыкал. Он просто аккуратно собрал вытекающую из кондуктора кровь в специальные колбы Клемансо.
Получилась где-то треть литра.
Для экспериментов бывшего корабельного лекаря — то, что нужно.
И результаты пошли удивительные.
Микстуры с экзотическим добавлением избавляли от колик, запоров и язв, мази поднимали на ноги, под смоченными в растворе на кондукторовой крови бинтами затягивались раны.
И все в два-три раза быстрее, чем обычно.
Йожеф не то чтобы прославился, но шепотки среди народа в порту, а потом и по округе загуляли нешуточные.
К нему потянулись болящие, но кровь уже кончилась.
И что решает господин Спаситель? Господин Спаситель решает обзавестись свежим трупом, которого можно «подоить».
Он еще не знает, что из полутора десятков его пациентов, в основном, матросов, ушедших потом в море, двое через неделю сходят с ума, один пропадает без вести, пятеро переживают короткий период помешательства, а некто Эмиль Пом вдруг начинает считать себя умершим Юрием Манцем, долговязым, слегка косящим блондином, хотя сам коротконог и рыж.
За него-то, явившегося в полицейский участок черноморской Арумчи требовать (со скандалом) отправки на «Виваторию», и уцепилась тайная служба.
Рядом случился я, «потянул нить», нить показала на северо-восток, а через четыре дня бывший корабельный лекарь был взят у трупа полотняного купца Воскобойникова (кровь с медными и черными жилками) с гроздью заполненных, заткнутых пробками «клемансин».
М-да…
Интересно, подумалось мне, вступился бы я за Чичку сейчас? По нынешним беспокойным временам — это подрыв государственных устоев и двадцать лет каторги. Рискованно.
Качнув головой, я достал иглу из саквояжа, смочил в водке.
А еще хромой Йожеф не знал, что к крови нужны слова. Бережно хранимые в семьях и не всегда понятные даже их обладателям.
— Ишмаа…
Игла ковырнула палец.
Кровь нехотя выступила. Я поднес стакан. Капля сбежала по внутренней поверхности стекла, расползлась в водке мутной ящеркой.
Отец, увлекавшийся расшифровкой древнего языка, как-то сказал мне, что слово «ишмаа» означает повеление.
То ли «открой». То ли «оживи».
Водка мягко пыхнула бирюзовым светом. Я поболтал в ней иглой, мешая кровь и лимонник. Затем пересел со стула у бюро на кровать.
Посмотрел в окно, кажущееся без шторы беззащитно-голым, выпил смесь, облизнул губы и закрыл глаза.
— Ишмаа гюльлим ме…
Будто чугунный шар прокатился от затылка ко лбу, стукнул в лобную кость.
Вязкое тепло, разматывая, распрямляя мельчайшие кровяные жилки, потекло вверх и вниз. Царапнуло плечи. Облизало колючим языком пальцы.
Ахххх… Болезненное чувство обновления.
Подергивались, будто сами по себе, от трепета жилок мыщцы. Сдавило глазные яблоки. Невидимые насекомые, покусывая, забегали по груди.
Меня скукожило, потом до хруста сухожилий вывернуло правым боком, лицо затвердело, дуплетом, словно курки «Фатр-Рашди», щелкнули позвонки.
Больно!
Кровь полыхнула красным и белым. Бирюзовая ящерка вонзила зубы в сердце. Живи, Бастель! Оживай!
Ишмаа!
Какое-то время казалось: ничего нет. Тьма. Ночь Падения за секунды до истечения Благодати с беззвездных небес.
Я сидел не шевелясь.
А потом, невидимые обычным зрением, раскинулись, разлетелись по нумеру тонкие жальца. Зазвенели, сплетаясь, от новой силы.
И вернулись в меня обратно.
Я открыл глаза. Поиграл плечами. Хорошо! Руку не тянет. Голова не трещит. Голема мне! Голема!
Впрочем, следовало быть осторожным.
Искусственная бодрость пьянит пуще водки, а запас возможностей куда меньше. «Можно и заиграться, Бастель», — сказал бы Огюм Терст.
Я улыбнулся.
Для пробы выставил вязкий «блок», сплошное черное плетение обманчиво-слабых жилок, которое, кружась, медленно перетекло в хищную «спираль Эрома». Отдельные жилки соскочили в стороны, зависнув на уровне головы и щиколоток, готовые к перехвату воображаемой атаки. «Кипение» заклубилось за спиной.
Я задумался, вспоминая.
Вот Лобацкий прыгнул… Что там было в схватке? Защита, контратака, «гримаса Адассини», неровный, тесный и косой строй, похожий на кривую усмешку. В сущности, он был равным соперником, этот тихий казначей.
Не сказать, что я ловко отбивался, действовал, наверное, хаотично, больше реагируя на его выпады и прикрывая дядю.
Кровь по памяти складывала узоры.
Вот я принял первую атаку, растворил чужие жилки. Вот отвел в сторону вторую. Вот связал встречным выпадом третью, пережав боковые плети «кипением». Техники у Лобацкого, по сути, не было. Был напор. Бешеные всплески. Таранные удары — бум! бум! бум!
Но надо признать…
В дверь нумера осторожно стукнули.
Это я опять пропустил. Увлекся. Вот же…
Кто-то там шуршал одеждой, пихался локтями, сопел и перешептывался. Потом все это безобразие прекратил возглас: «Ну-ка, тихо мне!».
В дверь стукнули снова.
— Господин.
Ага, Майтус привел ребят.
Я свернул жилки, мимоходом проверив: мальчишек — четверо. Натянул сапоги. По пути к двери поднял несколько бумаг.
Эх, Ольга-Татьяна…
— А где пятый?
Сдвинув засов, я встал на пороге.
— Э-э… Да вот… — развел руками кровник.
За ним толклись и елозили по полу босыми ногами.
— Тимоху мамка отлупила, — наконец просунулось сбоку от Майтуса грязное лицо. — И заперла. Он не смог.
— Ясно, — сказал я. Отошел. Сел за бюро. — Проходите живее.
Оттеснив Майтуса, малолетние следопыты набились в нумер. Неопрятным строем они выстроились передо мной и начали все разом:
— Господин хороший…
— Мы все, как вы говорили…
— Я по Кешую…
— А я по Гуляй-рядам!
— Стоп!
Я поднял ладонь, и мальчишки умолкли.
У нас в поместье их называли «босота». Штопанные-перештопанные порты. Ушитые рубахи. Обувь или самая плохонькая, или ее вовсе нет. Худая, чумазая, вечно голодная низкая кровь. Все время крутились то у наших ворот, то у Пан-Симонов.
Я обвел их взглядом.
— Крови кто-нибудь боится?
Следопыты замотали головами. Чернявый, помнится, показавший кровнику язык, мотнул не совсем уверенно.
— Нет, господин.
Я показал им иглу.
— Я не буду вас спрашивать. Вот мой инструмент. Я все увижу из вашей крови, лишь уколов палец. Ну что, кто первый?
Краем глаза я заметил, как мимо Майтусова сапога в комнатку проскользнул восковой человечек и спрятался за креслом.
Что ж, наконец-то.
— Ну! — поторопил я мальчишек. — Самому смелому даю копейку!
Руки потянулись, обгоняя друг друга.
Я выбрал ту, что почище, смочил в водке платок, отер у мальчишки большой палец, оставляя на платке грязный развод.
Укол. Капля крови. Невидимая работа жилок. Улица Бешаррон с пожарной частью.
— Следующий!
Платок. Укол. Каплю поймать. Кешуй.
— Следующий.
Укол. Серебряная.
— Ну, давай.
Чернявый, оказавшийся последним, оглянулся на приятелей, сосущих уколотые пальцы.
— А это не больно?
— Нет.
Я схватил его за тонкую руку, стиснул.
— Ай!
Платок. Укол. Ага, Гуляй-ряды. Отлупленный Тимоха, значит, следил на последней аллейке. Ну да ладно, и этого достаточно.
Я прикрыл глаза.
— Майтус, расплатись. Первому — копейку, остальным — по полушке.
— Как скажете.
Зазвенела, забрякала медь.
Шлепки босых ног, кряхтение кровника, нехотя расстающегося с монетами, голоса мальчишек: «Спасибо, господин», «Благодарствуйте, господин» — все отдалилось, сделалось едва различимым.
Леверн в четыре улицы, увиденный детскими глазами, распахнулся во мне, сверкая солнцем.
Плыли кареты, черным лаковым задником маячил впереди шарабан, на нем покачивались две фигуры — в бешмете и в мундире, а вокруг шли навстречу или в ту же сторону лоточники и мешочники, праздно одетые горожане, крестьяне, торговцы, дамы и господа, гимназисты, продавцы сигар и леденцов, полицейские, военные, мелькали «козырные» картузы, клетчатые фанфаронские штаны, сюртуки и рубахи, катились прогулочные коляски и утыканные зонтиками ландо.
На Серебряной и Гуляй-рядах за шарабаном отчетливо держался один и тот же человек. Он следовал в отдалении, забирая к стенам или столам, но не выпускал повозку из поля зрения.
Человек был рослый, в неприметном засаленном кафтане и штанах.
Лицо его, на мгновение отразившееся в витрине посудной лавки, простодушное и словно бы сонное, я узнал сразу.
Гиллигут. Увалень с постоялого двора.
