Глава 4
Уснуть больше я так и не смог.
Поворочался, потерзал пуховое одеяло, встал.
К маленькому окошку нумера прикорнула ночь, бледная, северная, плыл за стеклом туман, или это Леверн плыл в тумане, снявшись с места, все могло быть.
Чуть серебрились покатые крыши, у закрытой чугунными воротами арки темнел пустой шарабан. Тихо. Сказочно. Никого.
Часа два, наверное.
Я накинул мундир на плечи, зажег свечу, схлопнув шторы, подсел к письменному бюро.
Огюм Терст учил меня: «Появилось свободное время — приведи мысли в порядок». А нынешнее мое положение как раз этого и требовало.
Из-под крышки бюро я достал листы писчей бумаги, чернильницу и перья.
Офицер тайной службы записей не ведет. Даже тайнописью. Даже кровью. Даже если никто не может подглядеть. Мало ли что. Поэтому я рисую.
Виньетки. Узоры. Черточки.
Первой лист украсила виноградная лоза. Тонкая, в завитушках, с пятипалым листом. Виноградинки — черная мелочь — одна, две, три… шесть.
Я покусал ноготь.
Шесть месяцев. Полгода, значит. Меровио Штольц, первая жертва. И секретарь Громатов, его убийца.
А многочисленное семейство Штольцев? Они, получается, все живы? На них нападений не было? Похоже, нет. Сагадеев наверняка рассказал бы. Тем более, тогда фамилия не была под полицеским присмотром и, если не Громатову, то кому-нибудь другому ничего не мешало расправиться со всеми последовательно или разом.
То есть, важно было убить именно старика?
Я нарисовал черный пожухший листик. Интересно. Увижу ли дальше хоть какую-то связь с другими и с самим собой?
Стоп. Не торопиться.
Иващин. Через три месяца.
Рядом с пожухшим листиком я вывел короткую кривую.
Сразу вопрос: почему такой перерыв? Белокурый опиумист Иващин был не в пример доступнее того же Штольца. Что мешало в то же время убить и его? В чем задержка? В исполнителях? Или в чем-то другом? Может, в отсутствии информации?
Я окунул перо в чернильницу.
Значок вопроса царапнул бумагу и тут же превратился в улитку, ползущую по своим делам.
Федор Иващин, кстати, был не глава семьи, третий ребенок, пусть и с правом прямого наследования. Могло ли у него быть что-то общее со стариком Меровио Штольцем? Встречались ли они? Может, интересовались одним и тем же?
Я вздохнул.
Приходилось надеяться, что обер-полицмейстер уже собрал всю необходимую информацию. Иначе завязну, депеши туда, депеши обратно, опросы, доклады, показания…
А еще нужны помощники и быстрые контакты в любое время. Если не с самим Сагадеевым, то хотя бы с тем, кто может принимать решения.
Теперь — Поляков-Имре.
Кружок рядом с кривой — пусть будет он. Чуть-чуть штриховки — и похоже на монету с герба. Вторую улитку вопроса? Да пожалуйста.
Ползи, милая.
Третье убийство отстоит от второго на месяц. Прогрессия? Или просто появилась возможность?
Насколько знаю, Поляков-Имре не очень ладил со стариком Штольцем, кто-то кому-то лет десять назад перешел дорогу. Образ жизни вел затворнический. В обществе появлялся разве что на именины государя-императора и в день фамилии. Все дела вел из имения. Преферанс с уже сложившимся составом игроков был единственной страстью.
О-хо-хо.
Я встал, скинул мундир на постель, разгоняя кровь в теле, сделал несколько приседаний. Покрутил рукой.
Уже терпимо. Почти не болит.
Тень моя металась по стенам от огонька свечи.
Подобраться к Полякову-Имре тому, кто задумал его убийство, наверняка было проблематично. Принял бы тот незнакомого человека? Вряд ли. А вот своего…
Я снова сел.
Убийцы. Перо разродилось кляксой. Невовремя.
Итак, три черты. Громатов. Неизвестный. И этот, горный инженер… Да, Шапиро.
Что их объединяет? Двое были близки к жертвам. Насчет третьего — неизвестно, мог быть кто угодно.
Потом — Синицкий и Лобацкий. Еще две черты.
Если лейб-гвардеец подходит в близости к императору, то напавший на меня с дядей казначей был лицом случайным.
Так-так-так.
Я почувствовал азарт. Что-то маячило, маячило на границе понимания. Ухватить бы.
Ноготь на мизинце щелкнул под зубами.
Пять убийц. Как минимум, трое с пустой кровью. Предположим, что все пятеро. А что нам это дает? Что дала Громатову и Шапиро пустая кровь? Что дала Синицкому?
Я замер.
Силу. Ах ты ж, Ночь Падения! Силу она дала!
Получилось бы у Громатова без пустой крови убить носителя великой фамилии? Нет! Уж на что стар был Меровио, а настроение и мысли секретаря почуял бы сразу. Громатов не то что ножом махнуть, приблизиться бы не смог.
Высшая кровь — не расхожее словосочетание.
В гостях-плену у Гиль-Деттара я на спор, с завязаными глазами, «держал» двух шахар-газизов, которые пытались расстрелять меня из ружей.
Блистательные шахар-газизы, попадающие в суслика или голубя со ста шагов, бесславно мазали с тридцати.
О, они целились, они намечали: сердце, лоб или горло, они не дыша выбирали спусковые крючки.
Я же лишь слегка поправлял их.
Десять выстрелов. Десять возгласов, полных обиды и недоумения. Десять свинцовых шариков в глинобитную стену слева и справа от меня.
Тяжелый взгляд Гиль-Деттара ощущался даже через повязку…
Наклонившись, я приоткрыл штору.
Туман растаял. Улица и дом напротив казались невозможно резкими. Темнели окна. Светил газовый фонарь. Тень его шлагбаумом лежала на мостовой. Шарабан пропал.
Дождался пассажира?
Легкий стук в дверь заставил меня метнуться к «Фатр-Рашди» под подушкой.
— Кто там?
— Я, господин, — шепнули из-за двери.
Я сдвинул засов.
Кровник шагнул в комнату. В свободной рубахе. В подштаниках. С накрытым полотенцем подносом в руках. С огарком свечи в плошке сверху.
— Что это? — спросил я.
— Ну, я чую, не спите… — Майтус повертел головой. — Волнуетесь… А не евши целый день. Разве ж можно не евши?
— На столик, — подсказал я ему, куда ставить поднос.
— Ага.
Он с готовностью подчинился.
Потом снял полотенце, что-то поправил там, что-то переложил, чем-то негромко звякнул. Замер. Снова склонился.
— Майтус… — позвал я.
— Да?
Майтус повернулся ко мне. Лицо его было спокойным, расслабленно-сонным.
— Когда отец сделал тебя кровником?
— Так это… — он потер щеку. — Две седьмицы назад.
— И ты согласился?
— А чего б нет? Я, сколько помню, все при нем…
— А семья?
— Так нет у меня семьи. — Майтус потискал полотенце. — Умерли. Давно уж.
Я сел на постель.
— Извини.
— Да чего там… — Майтус подал мне миску с теплым картофелем. — Кушайте, господин.
— Сядь рядом, — сказал я ему.
Майтус осторожно присел на край, сложил кисти рук на коленях.
Я откусил картофелину, пожевал. Потрескивали фитили. Майтус смотрел в стену. Казалось, что и не дышал.
Рыжеватые усы. Золотящийся глаз.
— Дай руку, — отложив миску, я протянул ладонь.
— Да, господин.
Я закатал левый рукав Майтусовой рубахи.
Поперек запястья бугрилась широкая продолговатая короста. Жесткая, неприятно свекольного цвета. Свежая. А сквозь нее проглядывала бирюза.
Ящерка.
Я колупнул коросту пальцем. Ящерка внутри раскрыла пасть.
Ишь какая! Своих не узнает.
— Как это было, Майтус? Что отец говорил?
— Господин показался мне испуганным.
— Что?
Майтус кивнул.
— Господин сказал: ложись. Я лег. Железо холодное. Вода холодная. Господин нож мне подал, а я взять не могу, пальцы…
Он мотнул головой. Ему было стыдно за ту свою слабость.
— А потом?
— Потом взял. Господин сказал: успокойся, режь быстро, но не глубоко. Положил мне ладонь на затылок. Сказал: вдохни. Я вдохнул. Сказал: режь. Я и чиркнул. А он сказал: вот и хорошо.
Я снова колупнул коросту.
Майтус поморщился, но отдергивать руку не стал.
— Больно?
— Жжется, господин.
Я заглянул ему в глаза.
— Майтус, мне нужно точно знать, что тебе говорил отец. Почему он был напуган. Что его испугало.
— Он сказал, что ошибся.
— В чем?
— Не знаю, господин. Я ослабел. Я плохо слышал.
— Погоди.
Я подтянул к себе мундир.
Вот она, воткнутая в подкладку игла. А вот и платок. Плотный, не сразу и прокусишь.
— Потерпишь, Майтус? — спросил я.
Ответом был судорожный кивок.
Мизинец? Средний? Указательный? Я подул на многострадальные свои пальцы. Какой колоть сейчас?
Указательный.
Игла клюнула подушечку. Кровь выступила влажной бусиной.
— Майтус, — сказал я, — возьми платок, сожми в зубах. А то перебудим тут всех.
— Да, господин.
Кровник забил платок в рот.
Я поправил его руку, чтоб коростой смотрела ровно на меня. Ладонь была липкая, потная.
— Боль будет острой, но короткой.
Майтус зажмурился.
Я выцелил ящерку. Стиснул поудобней иглу.
О, сколько раз я уже колол свои и чужие пальцы, плечи и шеи! Чаще, конечно, свои. А еще, бывало, самому Огюму Терсту.
Здесь важен упор локтя. И хват.
Игла опустилась.
Майтус дернулся, замычал, отбив в пол пяткой.
Из-под коросты брызнула, бирюзово блеснув, капля крови, я торопливо прижал ее указательным.
— Айма тиан шэ…
Кровь смешалась. Моя, отца, Майтуса.
Я моргнул и увидел тяжелую тканую портьеру. Она посеклась справа и золотилась там солнечным светом. Но вокруг было темно.
Пальцы держатся за край железной ванны. Дрожь засела в теле. Холодно. Холодно. Торчат из воды колени. Мои? Чужие? Дрожат.
Поворот головы ловит тень в красном халате и белых кальсонах. Тень скользит мимо. Свеча в шандале выхватывает худое лицо.
Отец!
Нет, не видит, не слышит. Занят. Встал спиной. Движения сухи, работают локти. Что-то звенит. Шелестят листы.
Отец наконец приближается, подает нож. Пальцы скрючились, попробуй ухвати. Как же разлепить-то?
Успокойся, говорит отец, показывает — мою? чужую? — руку, — вот вена, вскрывай быстро и неглубоко.
Бормочу. Я что-то бормочу.
Ручка ножа раздвигает пальцы. Шандал на каменном полу.
Вдохни, говорит отец.
Теплая тяжесть охватывает затылок.
Левая моя-чужая рука приподнимается из воды. Как дохлая рыбина. Синеватая вена бьется толчками — ей бы выскочить.
Давай, говорит отец.
Его напряженное лицо уплывает в сторону. Нож взрезает запястье. Получается косо, но все же так, как нужно.
Кровь, которая почему-то кажется черной, натекает в ладонь, струится вниз. Рука опускается. Вода в ванне окрашивается дымным султаном.
Вот и хорошо, шепчет отец.
Портьера раскачивается. Странно колеблется, двоясь, огонь свечи. Голова своевольно откидывается, сводчатый потолок лезет в глаза.
Тиан шэ гоэн…
Слова ласкают слух.
Шэ… гоэн…
Я хочу, говорит отец. Его голос отдаляется и звучит откуда-то из-под свода. Я хочу, чтобы ты верно служил нашей фамилии. Ты должен…
Голос сбивается.
Узкая отцовская ладонь проплывает надо мной-не мной, по линии жизни идет набухший алым разрез. Что-то капает из него на лоб.
Тиан шэ гоэннин…
Через мгновение вскрытое запястье словно прижигают горящим углем.
Стон вырывается из моего горла. Я пытаюсь убрать руку, но отец держит крепко, кровь его стремится в меня, в вену, по предплечью — в плечо, и дальше, дальше.
Становится жарко. Спекаются губы.
Ты должен спасти Бастеля, говорит с нажимом отец. Он сможет исправить мою ошибку… Ты должен быть рядом с ним.
Слова рассыпаются, гаснут. Издыхает дымком свеча. Капает вода.
Вставай, вставай, кровник! — слышится последним…
Я с сожалением убрал палец с коросты.
Ничего.
Ни намека, ни помощи. Ни скрытого послания. Почему отец ничего не сказал? Не успел? Или не понимал сам? Но ошибка…
Под веками медленно стаяло не мое прошлое.
Майтус привалился к стене, мокрый платок свисал изо рта. Я потянулся к нему кровью: живой, без сознания, но живой.
Разбудить?
Я посмотрел с сомнением. Как бы хуже не стало. А ну-ка!
Часть крови в кровнике — фамильная.
А, значит, управлять им можно как самим собой. Беспамятным даже лучше. Нет барьера сопротивления.
— Ишмаа гоэннин…
Жилки отозвались на зов.
Серо-красно-белые. Таз. Позвоночник. Плечи. Ноги Майтуса. Руки Майтуса. Как кукловод я держал их за невидимые кровяные ниточки. Жилки ветвились, расцвечивая чужое тело.
Чуть-чуть напряжения. Тронуть здесь…
У кровника дрогнуло колено. Очень осторожно распрямилась нога. Работаем!
Мгновение — и ведомый мной Майтус подался вперед, уперся ладонью, перемещая вес. Голова висела, мотаясь подбородком по груди. Болтался белый язык платка.
Вверх!
Я, выдохнув, напряг ниточки на бедрах и ягодицах. Майтус встал. Качнулся. Нетвердо ступил. И еще. И еще. Не запнуться! Левой, правой.
Я заставил кровника кое-как пересечь нумер и с трудом повалил его в кресло у самой двери. Отпущенный второпях, он скособочился. Уткнул лицо в спинку. Задышал с прихрапом.
Я, встав, выдернул платок. Расправил рукав.
Спи, Майтус, спи. Все-таки давно не практиковал. Неожиданно тяжело было с тобой работать. Словно на себе тащил. Спи.
Покрутив затекшей шеей, я подхватил миску с остывшим картофелем и перебрался за бюро. Принесенный кровником огарок погас и растекся лужицей по плошке. Толстой нумерной свечи оставалась еще половина.
Итак, убийцы…
Я глянул на Майтуса, пожевал перо.
Сбил он меня. Что там на листе? Виноградины, жухлый лист, палочки счетом пять…
Я капнул чернил на палец, растер. Чернота размазалась, будто кровь. Кровь…
Интересно, «пустая» кровь Лобацкого, она чья?
В смысле, не мог кто-то, как я — Майтусом, также управлять казначеем? В сущности, если находиться в пределах прямой видимости…
Нет, качнул головой я.
Я всех в зале видел кровью. «Пустая» была только у Лобацкого. Может, кто-то управлял с улицы, через прорезь между шторами?
Ерунда полная.
Откуда же такая кровь? Чья она? Может, это какая-то зараза? И одни ли высокие фамилии находятся в опасности?
Я похолодел.
Поднять статистику по убийствам в империи за полгода? Хотя бы в центральной части, образуемой треугольником Ганаван — Брокбард — Леверн…
А что искать? Необъяснимые убийства, когда близкий человек жертвы… Нет, это было бы замечено, это непременно просочилось бы в газеты. Но о «пустой» крови я пока ничего не читал, и разговоров не слышал.
Ох, надо, надо в морг.
Там все ответы. Или, по крайней мере, хоть какие-то.
С другой стороны… Я заключил пять палочек, обозначающих убийц, в круг. С другой стороны, если убийцыимеют общего заказчика или руководителя…
Вот был же простой казначей Лобацкий, ходил на службу, может быть, посещал театры, в ресторан ходил обедать. Когда он превратился в одержимого? С чего?
Неизвестно, что сделало его таким, но обязательно…
Я вновь накинул на себя мундир. То ли ночной холод просочился от окна, то ли чересчур много сил потратил на Майтуса. Познабливало.
Тот же Синицкий, подумал я.
Он же все время был на виду. Все же лейб-гвардейский полк. Большее время офицеры на плацу, в охране или при казармах. Чтобы никто не учуял изменений, это надо постараться. Тем более, фамилии там не низкой крови, кто-нибудь обязательно бы обратил внимание.
Можно, конечно, ходить «закрытым», казначея я вот тоже не сразу увидел, какой он, но сама закрытость уже подозрительна. Да и долго ее держать…
Я поморщился. Много допущений. Мало фактов.
Но, конечно, как раз то, что о «пустой» крови даже слухов нет, говорит о редкости ее проявления. Со статистикой по убийствам я погорячился…
Скорее всего, кровь необходима только для устранения великих фамилий, более того, лишь определенных ее обладателей.
А не состояли ли таким образом Штольц, Иващин и Поляков в заговоре? Против кого? Против государя-императора, конечно. Больше-то…
Я нарисовал зубчатую корону.
А их убийства — это что, контрзаговор? Игра на опережение? Тогда мне ничего найти просто не дадут. И отец, получается, тоже замешан…
Зачем же его сына назначать на следствие?
Да нет, я повел плечами, какой бред!
Я смотрел в глаза государя. Не было в них страха заговора или разоблачения. Другой был страх. Страх неизвестности.
Что-то я упустил…
Грубо: копать нужно с двух сторон. Со стороны великих фамилий — связи и причины, были ли угрозы, были ли странности в поведении перед смертью, в конце концов, что общее было и есть между убитыми. И, кстати, еще не убитыми. И мной.
Это вопрос. Это надо обдумать.
А со стороны убийц — как можно четче выявить дату превращения, от даты плясать по контактам, по близким, по знакомым, кто заходил и когда. Потому что не верится мне что-то в спонтанный характер убийств, видится стоящая за ними злая воля, а, значит, и «пустая» кровь — продукт, скорее, рукотворный.
Кто-то, возможно, проворачивал с убийцами что-то вроде обряда посвящения в кровники. А там уже…
Интересная все же кровь. Низкая — серая. Животная — слабо-коричневая. А здесь… По медицинским учреждениям расспросить бы, не встречал ли кто чего-то подобного. Это, впрочем, для Сагадеева, если он сам уже не сообразил.
Я посмотрел на лист — исчеркано, зарисовано, улитки ползут — и смял его. Поднес к свече.
Бумага занялась неохотно, огонь облизал уголок, потом закрепился на нем и пополз к пальцам.
В пепельницу!
В просвет между шторами поплескивал слабенький, предутренний свет. В кресле завозился Майтус, подобрал ноги, демострируя мне грязные голые пятки.
А если, наоборот, заговорщики убирают тех, кто может их раскрыть? Или тех, кто что-то знает? Может, в моем случае, целью Лобацкого был вовсе не я, а дядя?
Дядя, в силу своей деятельной натуры, вполне мог знать всех убитых, Меровио и Полякова-Имре он знал точно, поскольку, помню, брался их мирить.
Хорошо, это тоже отметим на будущее.
Я потянулся, миска из-под руки со звоном брякнулась на пол. Мелкая желтая картофелина откатилась под бюро.
Вздрогнул, всхрапнул Майтус.
— Господин, — он завозился в кресле, пытаясь встать.
— Лежи-лежи, — успокоил я его. — Все в порядке.
Кровник нашел меня глазами. Лицо его сделалось обеспокоенным.
— Мне нельзя вас оставлять. Я уже один раз оставил…
— Вот я, живой, рядом, — сказал я.
Он обмяк. Двинул усами.
— Вы узнали, что хотели, господин?
Я кивнул.
— Узнал, Майтус, узнал.
— А то я такой… — он тяжело повел головой. — Мне бы встать…
— Ты еще полежи чуть-чуть. Минут пять-десять. Сам почувствуешь, что можно.
— Хорошо, — сказал Майтус, вздохнув.
Я распахнул шторы.
Над домом напротив потихоньку вставал призрак зари. Газовый фонарь погас.
В пепельнице кучкой застыл пепел.
