Глава 3
Мы вышли за ограду частного дома.
Майтус направился к мальчишкам, стайкой собравшимся на углу, чтобы поймали за копейку какой-нибудь шарабан.
Было уже за полдень.
Влево уходила аллейка пыльных тополей. За ней темнела конюшня. Еще дальше желтели доходные дома.
— Ты сейчас куда, Бастель? — спросил дядя, в шаг постукивая тростью по мостовой.
— В гостиницу.
— Подбросишь меня до почтовой станции?
— Конечно.
Улица была тиха и беспечна.
По аллейке удалялся от нас господин в цилиндре. Навстречу шел квартальный надзиратель. Вдалеке гарцевали на низеньких южных лошадках две девушки.
Я поймал себя на том, что поневоле на всех смотрю с подозрением.
Сагадеев и государь-император заразили меня своими ужасами. Громатов, Шапиро, Лобацкий. Кто и на кого нападет следующий?
Дядя Мувен тоже обеспокоенно вертел головой.
— Как-то мне не по себе, Бастель.
— Представляете, дядя, и это — в центре империи, во втором по величине городе, днем, в мирное время.
— Просто господин обер-полицмейстер какие-то апокалиптические картины нарисовал.
Мимо нас пролетел закрытый экипаж с конной охраной. Плюмажи. Карабины за спинами. Остро пахнуло конским потом.
— Это Он? — спросил дядя.
— Не уверен.
От угла нам махнул Майтус.
Там уже разворачивался шарабан, запряженный пегой лошадью. Вокруг кровника скакали мальчишки.
Как бы кошель не срезали, подумал я.
Мальчишки были чумазы и одеты в какое-то рванье. Беднота. А, может, из сиротского приюта сбежали.
По крови — все серые, низшего разлива. Хотя наверняка у каждого найдется история, что он незаконнорожденный сын если не государя-императора, то обязательно какой-нибудь высокой фамилии. Хотя бы Кольваро…
Майтус кого-то трепал по голове.
— Ну-ка, орлы, — сказал я, подходя, — расступись.
— Здравствуйте, господин. Здравствуйте, — закланялись мальчишки.
Дядя пролез вперед, с мостовой — на приступку, с приступки — на деревянную скамью. Угнездился. Шарабан просел. Возница покосился с козел, но ничего не сказал.
Я остановился, здоровой рукой роясь в карманах.
Притихшие мальчишки ждали. Я разглядывал их украдкой. Вполне могут пригодиться. Кто на них внимание обратит?
А они — в любую щель, в любое окно…
И на улицах все видят, все примечают. Жалко, что, скорее всего, под «козырными» ходят. Впрочем…
— Подставляй ладони!
Я по денге, по полушке ссыпал найденную мелочь в протянутые «ковшички».
— Кто хочет заработать, жду завтра утром у входа в гостиницу «Персеполь». Знаете такую?
Мальчишки вразнобой закивали.
— Господин, — сказал один, с мазком сажи во всю щеку, — нас к парадному не подпустят. Мы лучше на задах ресторанной кухни подождем.
— В семь утра, — предупредил я.
Майтус залез на козлы к вознице. Я подсел к дяде. Шарабан тронулся, скрипя рессорами.
— Ты бы поосторожнее с ними, — склонился ко мне дядя, когда мы отъехали достаточно далеко.
Слева потянулся забор казенного завода. Справа блестели окнами, ловя солнце, муниципальные дома — занавески, кадки на подоконниках, вывески первых этажей: «Бакалея», «Пряники к чаю», «Табак и другие товары», «Пошив».
— Это ж просто мальчишки, — сказал я, провожая взглядом прелестницу в светлом платье, как раз вышедшую из «Пошива».
— Не будь легкомысленным, Бастель. Дети тоже могут быть убийцами.
— Я помню, — сказал я.
— К станции — налево, — показал тростью дядя.
Наклонившись, я тронул возницу.
— К почтовой станции, пожалуйста.
Качнулась в ответ высокая возницкая шапка. Лошадка, понукаемая вожжами, фыркнула. Шарабан свернул. Мелькнули заводские ворота, фигурки людей за ними, здание красного кирпича. «Фабрика Касатонова» — было написано на щите над воротами.
Справа зазеленела канава. Мостовая выродилась в грунтовку. Прогрохотала мимо телега, груженая войлочными тюками. За ней — конный жандарм.
Мы с дядей тряслись на скамье.
Я размышлял: если нападения на фамилии начались полгода назад, то и событие, которое им способствовало или с которого они зарождались, случилось тогда же. Может, чуть раньше. Надо будет разослать письма…
Я поморщился.
А что определить к поиску? Случаи «пустой» крови? Людей, которые обещали, что Штольцы еще поплатятся? Или недовольных Поляковым-Имре? Кружки какие-нибудь реакционные?
Написать: «Прошу уведомить о необычном»?
Вспомнят ли через полгода? Или примутся в служебном рвении изобретать это самое необычное? «Самым удивительным образом из закрытого на ключ шкапа пропала бутылка настойки на рябине…»
А еще есть деревни за Бешеным ручьем. Точнее, были, а потом заселены заново. Это, кстати, тоже бы прояснить.
Почтовая станция выдвинулась из-за поворота и частокола тополей крашеной в белое и зеленое, с гербом, стеной. Шарабан прокатил под окнами, расходясь с конной четверкой.
— Бастель, — дядя Мувен, сходя, поймал пятерней мое плечо, — я сейчас к своим, предупрежу Раю, остерегу детей, может, договорюсь с полицией о карауле, а на обратном пути могу заехать к твоей матушке, чтобы, значит, тоже…
— Я был бы очень признателен, дядя, — сказал я.
— И там тебя подожду. Ну, все.
Дядя ступил на землю. Возница в поклоне согнулся на козлах.
— В гостиницу? — повернулся ко мне Майтус.
— Да, в «Персеполь».
Я посмотрел, как дядя входит в двери станции, как сквозной коридор с проглядывающим двором — клочком посыпанной опилками земли и крытыми стойлами через дорогу — на мгновение закрывает его фигура, а потом пегая кобылка потянула шарабан прочь. Мы развернулись у здания пересыльного склада, где какой-то полный господин вяло ругался с приказчиком, а внутри сноровисто двигались тени грузчиков; скалясь дырами, мелькнул дощатый забор, а за ним уже раскинулся пустырь с начатками какого-то строительства.
В лицо подул свежий ветерок, даже вроде как речной. Заныла в тон ему подживающая рука. Я вспомнил, что хотел кое-кого навестить. Пришлось привстать.
— На угол Каменной и Чудной сначала.
— Добавите копеечку?
Из-под возничьей шапки на меня глянули серые пронзительные глаза. Намек ухмылки потонул в бороде.
На миг показалось — так же улыбался Лобацкий, тогда, перед выстрелом «Фатр-Рашди», снисходительно, одними углами губ, свысока.
Но — ф-фух! — обычная кровь, проверил я, обычная, низкая. Не «пустая».
— Даже три добавлю.
— Ну тогда оно что ж, — хмыкнул возница и отвернулся. — Н-но!
Кобылка прибавила.
Пролетели низкорослые домики, качнулись вслед тяжелые яблоневые ветви, дорога скривилась; здесь строились как попало, не придерживаясь строгости и порядка. Блеснул ручей. Шарабан прогрохотал по бревенчатому мосту. Возница свистнул нерасторопному пешеходу. Купол Городского Собрания наметился в перспективе. Сделав крюк, мы возвращались в центр города.
Леверн по мере нашего движения скоро весь оделся в камень, в гранит, туф и сланец, старые дома жались друг к другу, узкие щели проходов забивали тени; пыльные стекла, желтые балкончики. Бегали дети. Плыли запахи нехитрой еды, смолы и набравшего популярность земляничного мыла. Женщины выглядывали из окон.
Через квартал с приходом Падения на углу улица расплеснулась в ширину, кареты и шарабаны потоком потекли навстречу, забелели колоннами государевы здания.
Мы так и не доехали до Городского Собрания, у одетого в строительные леса Изобразительного музея с площади повернули на Горшечную, по которой, поцепляв бортом встречный экипаж, добрались до звонкого Кузнечного Посада. Здесь возница остановил шарабан. Прямо напротив оказались двери безымянного трактира, но с вывеской в кренделях и яблоках.
— Дальше узко, — сказал возница.
— А Каменная? — я завертел головой, пытаясь сориентироваться.
Вокруг теснились дома с нависающими вторыми этажами, кривился одинокий столб газового фонаря, из ближней арки на нас смотрел чумазый, весь в угольной пыли, истопник. Переулки, больше похожие на отнорки, имелись и справа, и слева. Давно я не был в этой части города. Близко к центру, а словно другой мир.
Запущенный.
— Это… за дом зайдете… — показал рукой возница. — Там и Каменная.
— Жди нас, — сунул под нос ему кулак Майтус.
— Да куда ж я денусь, — фыркнул без робости возница. — Без денег-то…
— Вот обещаный алтын, — я сунул медяк в крепкую ладонь.
— Благодарствую.
Майтус двинул челюстью, но смолчал.
Мы сошли на мостовую. Указанный дом был грязно-желт, штукатурка на углу оббита до кладки. В арочном проходе лежало тряпье, темнел обод тележного колеса.
— Зря вы ему денег дали, — все-таки сказал, уходя вперед, Майтус. — Напьется. Зря он что ли шарабан у трактира остановил?
— Это вряд ли, — вслед за кровником я перескочил через лужу, — но вот после того, как отвезет нас, наверняка.
С горем пополам мы разминулись с бредущей в обратном направлении старухой. Затем, прижавшись к стене, пропустили пекаря с лотком сдобы. Пекарь был бородат и душист — поклонился, протиснулся, что-то извинительно бормоча.
От лотка пахнуло теплом.
Руку с пистолета я убрал только тогда, когда фигура хлебопека, оплыв, пропала из арки. Нет, не по себе мне. Страшновато. Это что же, всех на кровь проверять? Замучаешься. Или кирасу под мундир засунуть?
Душа же отзывалась звоном… Или как там поэт писал?
Каменную мы прошли быстро, большей частью под сенью парковых деревьев. Парк тоже именовался Каменным. Где-то в центре его, собственно, и имелся скошенный лоб глыбы, которую по легенде не смог сковырнуть сам дедушка государя-императора. Уж больно оказалась велика.
Не просто камень, а Камень!
Много было праздных гуляк. Птичьими стайками кучковались девушки из пансиона — в одинаковых темных с белым лифом платьях с укороченным рукавом.
В неприметную аптеку Йожефа Чички я зашел один, отправив Майтуса прогуляться по Чудной за «Вестником Леверна и окрестностей».
Звякнул, оповещая о моем визите, дверной колокольчик. Скрипнула под каблуком доска ступеньки. Я спустился вниз, в едва угадываемое пространство.
Здесь не было газового освещения, а на свечах Йожеф Чичка экономил.
Шкафы со склянками. Занавесь. Низкая отгородка с перильцами. Вешалка. Темного дерева комод. Ростовое зеркало. Прилавок с весами и подсвечником.
За отгородкой, чуть ли не уткнувшись носом в раскрытую книгу, сосредоточенно таращился на буквы паренек лет двенадцати в школярском сюртучке. Кровь — простая, серая с синим. Огарок свечи золотил щеку и пальцы, лежащие на странице.
— Привет, — сказал я, подступая к прилавку.
— Здравствуйте, — отозвался паренек, не отрываясь от книги.
— А где аптекарь?
— Он просил, если кто явится, чтоб подождали.
— А он скоро?
— Скоро.
Я покивал.
— Он тебя что, в ученичество взял?
Паренек наконец поднял голову.
— Я его внук.
У него действительно оказались дедовы глаза и дедов же широкий нос. Я как-то и не думал, что у Йожефа есть семья. Вернее, никогда не слышал о семье от него.
— А что читаем?
— Историю.
Сказано было со вздохом.
— Не дается?
— Дается, — паренек взлохматил волосы. — Только нам в приходе по-другому говорили.
— Ну, в приходах по каноническим суннам читают.
— А что верно? — поднял на меня глаза паренек.
Я задумался.
— И то, и другое может быть. Мы же не жили в те времена. Так что сложно разобраться. Ты мне расскажи, а я, если что, поправлю.
Паренек посмотрел на меня, потом встал, по-школярски прижал ладони к бедрам:
— Мариуш Чичка. Как мы произошли.
Я поискал глазами стул и, не найдя, просто оперся о прилавок.
— В начале люди были дикие. Совсем как звери. Они не знали ни огня, ни орудий всяких и жили стадами. Бродили то туда то сюда и охотились. Но как-то ночью, пятнадцать тысяч лет тому назад, на людей упал Бог.
— Или снизошла Благодать, — сказал я.
— А такое может быть, чтобы и Бог, и Благодать? — спросил мальчишка.
— На старом языке Бог и Благодать — это одно и то же. Я, честно говоря, никогда этим не интересовался. Но, знаешь, чтобы «Бог упал»… Сомнительно как-то для настоящего Бога, как думаешь?
Мариуш неуверенно пожал плечами.
— Эту ночь потом стали звать Ночью Падения. Потому что Бо… Благодать разделилась на семь частей, из которых и произошли семь великих фамилий. И кровь у них стала особенная, высокая, отличная от всех остальных.
— Алая с серо-стальным тоном, герб — дерево, — произнес я, — государи Тутарбины. Дальше знаешь?
— Алая с золотом, герб — волчья голова, Штольцы. Алая с синью, герб — полумесяц, Иващины. Алая с белым, герб — ящерица, Кольваро.
Я кивнул.
— Алая с медью, герб — монета, Поляковы-Имре. Изумрудно-алая, герб — меч, Ритольди. И черно-алая, герб…
Мальчишка замялся.
— Герб — косой крест, — подсказал я, — фамилия Гебриз.
— О, какие люди!
Йожеф Чичка выплыл из неприметного бокового проема, улыбаясь во весь свой щербатый рот. Блюдце со свечой в одной руке, травяной пучок — в другой.
Он был хром, но передвигался на удивление плавно, разве что чуть заваливая тело, когда ступал разбитой и криво сросшейся ногой. Подветренный борт, наветренный борт. Кар-рамба!
Мы обнялись.
С последней нашей встречи Йожеф изрядно погрузнел. Правда, сжал меня все с той же памятной силой.
— Юнга!
Я не остался в накладе.
— Господин корабельный лекарь!
Какое-то время мы пыхтели, упираясь друг в друга лбами. Чичка был раза в два меня старше, но туго приходилось как раз мне. И вряд ли только из-за руки.
Ах, как он крутил матросов на «Касатке»!
— Мариуш, — в охапке со мной повернулся к внуку Йожеф, — это Бастель Кольваро. Я тебе как-то рассказывал.
Мы наконец разлепились.
— Да мы с Мариушем уже познакомились, — сказал я, украдкой морщась. Вот ведь сдавил, осьминог морской.
— А я, видишь, — Йожеф достал спички, — кукую на берегу. Нога. Море теперь редко снится. Раньше-то да…
Он навинтил новую свечу на подсвечник.
Через мгновение прилавок осветился трепещущим желтым светом. В этом свете мне стало видно, что время хорошо поработало над бывшим корабельным лекарем — проредило волосы, прорезало складки на подбородке, выдавило из глаз лишнюю зелень, оставив мутноватый болотистый цвет.
И это за сколько… За пять последних лет?
Интересно, каким ему вижусь я? Возмужавшим, как дяде Мувену?
— Садись.
Йожеф подал мне маленький табурет.
На прилавке его стараниями появились кружки и темная бутыль без этикетки.
— Йожеф, я, собственно, ненадолго и по делу, — сказал я, прилаживаясь на табурете.
Чичка фыркнул.
— Еще бы! В другое я и не поверил бы! Мариуш! — Он обернулся к внуку. — Не стой столбом. Повесь-ка «Закрыто» на дверях. И это… с кухни притащи сыра, лука там…
— Если увидишь человека в чекмене, усатого такого, плотного, — сказал я перемахнувшему отгородку мальчишке, — скажи ему, что все в порядке, пусть ждет.
— Хорошо.
Мариуш скользнул мимо меня и легко взбежал вверх по лесенке.
Дрогнул колокольчик. Ветерок с улицы заставил плясать пламя свечей.
— Темновато у вас тут, — заметил я.
— Ну, на втором этаже окна есть, там светло, а в подвале — еще темнее. — Чичка сковырнул с бутылки пробку. — Ну-ка!
Он поднес к моему лицу горлышко.
Резкий запах ударил в нос, всколыхнул память.
— Кашаса!
Йожеф захохотал.
— Она самая! Что ни на есть бразильянская!
— Откуда?
Чичка наполнил кружки. Подмигнул.
— Связи, юнга. Ружников с «Пантелеймона» недели две назад приволок шесть штук. Впрочем, ты его вряд ли знаешь.
Мы сдвинули кружки бортами.
Кашаса отдавала деревом и почему-то конфетами. Я с трудом протолкнул ее в горло. Остро захотелось чем-нибудь перебить вкус.
Перед царь-штормом на «Касатке» господин корабельный лекарь накачал меня этой кашасой как лучшим средством от страха.
О, как бесстрашно я потом блевал!
— Вот, пожалуйста.
Появившийся как нельзя кстати Мариуш принес целую корзинку снеди. Головка сыра, задорно топоршащиеся стрелки лука, полукруг хлеба. А еще — завернутый в тряпицу шмат сала и огурцы.
Огурцом я и закусил.
Йожеф опустевшую кружку тут же наполнил снова.
— Так что ты хотел?
Я заглянул в кашасу как в бездну.
— Ты все еще работаешь с кровью?
Чичка побледнел.
— Бастель, если ты… — Он бросил обеспокоенный взгляд на внука, снова уткнувшегося в книгу за отгородкой и взял тоном ниже: — Поверь мне, та история — моя большая ошибка…
— Это никак не связано с той историей, — тихо сказал я. — То дело закрыто. Было и было. Я не напоминать тебе пришел.
— Вот как.
Йожеф почесал бровь.
Затем, сцепив пальцы, сощурился на свечу. Лицо его на мгновение заострилось, жилы проступили на шее.
— Хорошо, — сказал он. — Я тебя понял. Спрашивай.
Я отщипнул сыра.
— В последнее время… в последние полгода не слышал ли ты про людей со странной кровью? Вообще про необычную кровь? Может быть, мельком…
— Ты о смешении?
— Скорее, о гомункулюсах. Нет, даже не знаю… Вкрапления крови фрагментарны, в основе же — пустота.
— Пустота? — Йожеф задумался. — Вряд ли гомункулюс, в нем как раз сильна кровь владельца. То есть, там кровь владельца и кровь прообраза, животного, рептилии… Со временем, конечно, слабеет…
Он хмыкнул.
— Что? — спросил я.
— Интересная задачка. Кровь высокая или низкая?
— Не знаю. Я столкнулся с низкой. Опять же, фрагментарно, остаточно низкой.
Йожеф посмотрел на меня.
— Столкнулся?
Я вытянул заживающую руку.
Чичка профессионально прошелся по ней пальцами, ощупал, осторожно обмял сквозь толстый суконный рукав мундира.
— Перелом.
— Уже почти сросся, — сказал я.
— Я вижу. Но мазь бы не помешала. Вообще же…
Он встал, проковылял — подветренный борт, наветренный борт — к одному из шкафов. Стекло открытой дверцы поймало свечной огонек.
Сначала из недр была извлечена одна склянка, осмотрена, изучена, недовольно сунута обратно, за ней на свет появилась вторая. Я услышал, как Йожеф, щурясь на плохо различимый ярлык, бубнит себе под нос: «Боярышник, горечавка для крови, бедренец от боли, золотой ус и сабельник для костей. Наверное так».
— Вообще же, — сказал он уже мне, возвращаясь с мазью под мышкой, — я даже боюсь спрашивать, с чего бы это так…
Склянка стукнула о прилавок.
— Я бы и не ответил, — улыбнулся я.
Йожеф удостоил меня долгим взглядом, потом вздохнул. Подвинул мне склянку. Она была до половины наполнена чем-то густым и темно-желтым.
— Мазать утром и днем. Под согревающую повязку. Лучше, конечно, крови еще добавить. А тайны твои мне неинтересны.
Я поднялся.
— И все же, Йожеф, если у тебя есть возможность разузнать…
Чичка хлебнул кашасы.
— Чтобы и мне что-нибудь сломали? — спросил он.
Отвечать на это я не стал. Подобрал склянку.
— До свидания, Мариуш. До свидания, Йожеф.
— До свидания, господин Кольваро, — голос мальчишки догнал меня уже у самой двери.
Тренькнул колокольчик.
Господин бывший корабельный лекарь так со мной и не попрощался.
После аптечной темноты уличные краски показались мне слишком яркими. Вызывающая пестрота. Я поморгал. Нашел у афишной тумбы Майтуса и махнул ему рукой. Мы вернулись на Каменную, затем — к безымянному трактиру. Разбудили дремлющего возницу.
До «Персеполя» добрались без приключений.
В сиреневых вечерних тонах. Никто не катил за нами специально. Никто не пытался на меня напасть.
В нумере все вещи обнаружились на своих местах.
Наверное, я жду от убийцы или убийц слишком многого. Нервничаю. И здесь они, и там они. Кровь, всюду кровь…
А Сагадеев, значит, что-то усмотрел в давней дуэли.
Отпустив Майтуса, я лег. Пригасил свечу. Как учил Огюм Терст, мысленно нашел эпизод в памяти. Сдул пыль времени. Краски и детали, конечно, уже поблекли, но самое важное…
Отступление
Красное солнце вот-вот свалится с Драконьего хребта в ночь.
Душно. Неподвижны акации и кипарисы. Неподвижны огоньки масляных ламп на башенках. Звон гонга растекается в густом медовом воздухе — вроде смолк, но нет, еще звучит, отдаляясь, в надвратной арке, в гребенке ползущего по холму виноградника. И внутри. Долгий обход близится к концу. Осталось подняться в гору к восточному наблюдательному посту. Отваливаются за спину утонувшие в собственных тенях глиняные мазанки и каменные дома. Скрипит камень под каблуками.
Надо же, помню!
Дробный топоток торопится навстречу. Барышня бежит, посекундно оглядываясь назад. Солнце окрашивает воздушное платье в тревожно розовый цвет.
Ах, она прекрасна, но слепым мотыльком летит прямо на меня.
Отступаю в сторону. Ловлю? Ловлю локоток.
— Что же вы, девушка!
Блеск глаз. Приоткрытый рот.
— Он! Он!
Я успеваю заметить треснувший, оголивший кожу рукав.
— Бастель!
Рык нагоняет девушку.
Издавший его сотник выплывает из тени кипариса и мягким шагом подходит к нам.
— Бастель, ты поймал ее!
Жапуга пьян.
Но не так, чтобы не чувствовать ни ног, ни головы. Шаг пружинист, углы губ вздернуты в улыбке, грудь ротмистра распирает азарт погони.
Белая рубашка, песочного цвета панталоны.
— Господин сотник!
Жапуга тянет руку к девушке, не обращая внимания на окрик. Приходится встать между. Лоскут от рукава остается у сотника в пальцах.
— Шустрая!
— Еще шаг, господин сотник!
Барышня — за спиной. Икает. Ладонь — на эфесе сабли.
Жапуга кривится и машет на меня словно на мошкару:
— Фу ты, Бастель! Сгинь.
Сонно шелестит акация. Тучка набегает на Южный крест.
— Хватит, ротмистр, — говорю я. — Идите спать.
— Что-о? — Жапуга сужает глаза. — Спать? Дуэлировать! Здесь и сейчас!
Он ищет свою саблю и находит ее со второй попытки в сместившихся ножнах.
Зачем я киваю, зачем соглашаюсь — не помню. Рука сама отталкивает барышню в направлении каменных ступенек вниз, к тропке в центр городка.
— Только без этих ваших фокусов с кровью, — покачивается на носках Жапуга.
— Я чту дуэльный кодекс.
Слова вязнут в сознании, как в патоке.
Чту… кодекс…
