Глава 26
— Не бережешь ты себя, — сказал мне отец, когда я очнулся.
Пока я валялся в беспамятстве, он вырезал из меня пулю и суровыми нитками зашил грудь. Также он обмазал меня с шеи до живота вонючим жиром, от которого горела и чесалась кожа.
Свеча освещала его похудевшее лицо, отросшие седые волосы, накидку с капюшоном.
— В тебе всегда был высок авантюрный дух, — проворчал он, поднося к моим губам плошку. — Пей.
Я с трудом сделал несколько глотков.
Отец кивнул, опустил невесомую ладонь на мой лоб.
— Жар почти спал. Еще когда ты сбежал на «Касатку», я понял, что спокойной жизни у тебя не будет. А матушка хранила все твои письма, знаешь? Целый ящик в секретере был выделен под эти короткие, редко когда в пол-страницы писульки. Что бы тебе писать чуть длиннее? Анна с Мари выдумывали ужасы между строчек и сами же рвались выручать тебя из этих своих фантазий.
— Их нет, — сказал я. — Ни Мари, ни…
У отца горько сомкнулись губы.
— Я знаю, — сказал он, помолчав. — Я слышал их смерть.
Я посмотрел на его подрагивающие худые пальцы, на грязь, застывшую на щеке. Горло мое стиснуло.
— Пап, я не смог, — выдавил я. — Слышишь?
И зарыдал, содрогаясь.
Боль и бессилие мои прорвались слюной, хрипами и слезами. Сквозь тонкий плед лопатки бились о каменный пол.
Я кричал и рычал, и звал всех по именам. Вина терзала меня, боль терзала меня. А смерть удивленно скалилась издалека и не понимала, почему я все еще живой.
Я и сам не понимал.
Вокруг пустота, а я жив. В памяти лица, слова, улыбки. Дорогие, знакомые, близкие.
Отец отворачивался и утирал глаза. Но молчал, только пальцы его тискали мою руку. Потом я выдохся. Выскулил, выревел все. Солью напитал виски. Все, сказал себе, все, хватит, вернуть никого нельзя, а остановить еще можно.
Значит, встану и остановлю.
— Помоги мне сесть, — попросил я отца.
— Эх, — вздохнул он, — вечно ты куда-то спешишь.
Оказалось, что мы находимся в небольшом, обшитом досками коробе под складом. Когда отец прислонил меня к стене, от макушки до низкого потолка не смогла бы пройти и ладонь. Короб узким ходом тянулся в сторону реки, и в темноте были слышны ее бурление и плеск волн. Огонь свечи все время тянуло туда.
— Это еще при твоем деде сделали, — сказал отец, чуть подсветив дальний угол, в котором обнаружились несколько бочонков. — Был у него управляющий. В устье на островах били нерпу, жир закатывали, а тот оформил при верфи тайничок. Жир, видишь ли, считался чудодейственным.
Я мазнул ладонью по груди.
— Этот?
— Этот, — отец прислонился к стене рядом. — Хочешь?
Он протянул мне несколько полосок вяленого мяса. Я взял. Несколько минут мы жевали полоски, запивая водой из отцовской фляжки.
Мне пришло в голову, что он неплохо подготовился. Запасы, возможно, делал Майтус, еще до того, как поехал встречать меня.
— Почему ты здесь? — спросил я.
Отец хмыкнул.
— Здесь я решил ждать тебя и армию. Дождался только тебя. Армию ты умудрился растерять по дороге.
— Поместье разгромили, — сказал я.
— Я догадываюсь, — кивнул отец.
— И не будет никакой армии.
— Значит, этот мир закончится и начнется новый.
Мне подумалось, что в новом мире вряд ли найдется место Кольваро. И вообще высоким фамилиям. Новая сила как новая метла.
— Как ты сбежал?
— Помнишь, рядом с поместьем была заводь? Один из моих рыбаков ждал меня там. Потом отвез сюда.
— Нет, из своего крыла.
— А-а, это пустое, — подтянув ноги, отец обхватил руками колени. — Со смерти Полякова-Имре я уже готовился к нападению. Вспоил кровью виверну. Наделал големов. Чтобы Анна ничего не заподозрила, стого-настрого запретил кому-либо входить в свою половину. И отпустил ее с дочерью к Готтардам на два дня. Дождался, вытравил всю кровь. О тебе, прости, вспомнил в последний момент, подумал, что если…
Он вздохнул и с тоской оглядел короб.
— Я подумал, что тебе будет по зубам эта задача. Что если я умру, мой сын обязательно отыщет убийц. Разве я что-либо понимал тогда?
Мне вспомнились строчки из письма.
— Почему ты написал, что я могу доверять только Майтусу?
— Потому что изначальная кровь может превратить во врага любого человека, кроме того, которого ты чувствуешь как самого себя. Я хотел, чтобы ты был настороже.
— Изначальная? Если ты про «пустую» кровь, то она превращает только низкокровных.
— Вот как… — отец задумчиво покачал головой. — Значит, я не так перевел. Стал бояться всех вокруг. Особенно незнакомых гостей. Их почему-то в это лето было очень много.
Он умолк, прислушиваясь, и прополз на коленях мимо меня во тьму.
Что-то стукнуло, сдвигаясь. Дымный луч дневного света упал на доски. Аски Кольваро быстро приник к нему глазом.
— Лошади, — с облегчением произнес он, вновь закрывая отверстие. — Здесь подрыто и видно дорогу. Лошади ходят.
— Отец, — произнес я, и Аски Кольваро застыл передо мной.
Огонь свечи сделал всколоченные волосы похожими на языки пламени.
— Отец, что ты переводил? Расскажи мне, откуда все пошло. Ты знаешь? Что за Ша-Лангхма?
Отец вздрогнул.
— Ша-Лангхма — Северная Часть, — прошептал он. — В противовес Ша-Сейхон — Южной Части.
— Части чего?
— Бога.
Несколько секунд я переваривал сказанное.
— Отец, в богов верят в Европе. В Инданне божественными считают наших предков. В империи же верят в кровь, государя-императора и благодать.
— Да, так и нужно, — отрешенно сказал отец. — А еще мы верим в Ночь Падения.
— Это с младших классов гимназии…
— Да-да! — горячо заговорил отец, поблескивая глазами. — Пятнадцать тысяч лет назад разлилась Благодать, образовав семь фамилий… Я должен сказать тебе, — наклонившись, задышал он, — что это не сказки, нет, не сказки…
В голове моей всплыла аптека, внук Йожефа Чички, уныло листающий учебник истории.
— А что тогда?
— Правда, — сказал отец.
Год назад, может, чуть больше, к нему зашел один из тех человечков, с которыми приходится иметь дело всякому исследователю, не имеющему возможности самому заниматься раскопками. Человечек был знаком с людьми довольно мутных профессий, в том числе с потрошителями древних усыпальниц и склепов и, собственно, представлял из себя посредника между ними и возможными покупателями редких вещиц.
Говорил он тихо, все время боясь, что его подслушивают, и поэтому Аски Кольваро не сразу понял, что ему предлагают за баснословную сумму в тысячу золотых рублей.
Под столицей, где-то на месте одного из старых городищ, оказывается раскопали схрон времен Волоера. В самом схроне ничего, сундуки с рухлядью, все источенные жучками, да пара пищалей, тоже сгнивших. А вот ниже, под плитами в незаметном углу — тайник, да такой узкий, что не всякий ребенок пролезет. В тайнике — кости, клочки платья и шкатулка. То ли содержали в нем кого-то, то ли человек сам в нем прятался.
Но не это главное.
«Вам, — сказал человечек, — как известному энтузиасту и истинному любителю древнего языка, я первому показываю этот документ. Учтите мое к вам расположение».
Он извлек из чемодана, который принес с собой, стеклянные пластинки. Желтоватые листки текста были заключены между ними.
«Слишком хрупкая бумага», — пояснил человечек.
Всего страниц было три, и, едва бросив взгляд на них, Аски Кольваро уверился, что действительно имеет дело с чем-то исключительным.
Первая страница, судя по строгости и убористости знаков, представляла собой переписку какого-то древнего текста, вторая — попытку перевода его же на более современный язык, а третья, хуже всего сохранившаяся, содержала некий отвлеченный комментарий, написанный едва ли не кровью.
Тысяча золотых рублей не показалась чем-то запредельным.
Сейфы в библиотеке и в спальне Анны-Матильды лишились сбережений, а человечек покинул поместье со стойким убеждением, что прогадал.
Ночь Аски Кольваро не спал.
Стеклянные пластинки лежали на широком столе, манили, терзали душу, но сразу за них он браться не стал. Приготовил бумагу, разложил дневники, очинил перья, смешал чернила с кровью. При расшифровке текста осторожность не помешает. Расставил свечи.
Даже загадывать, что содержит текст, было невозможно.
Аски Кольваро придерживался теории, что древний язык есть прямой язык крови, возможно, что затухание фамильных способностей происходит как раз из забвения этого языка. У каждой семьи остались его отголоски, его частицы, у каждой имеются секреты, оставленные предками, вроде нитеводства или памяти крови. Но целиком…
Собственно, без второй страницы, где указывались некоторые смыслы неизвестных слов, он вряд ли бы что-нибудь понял в первой. А вчерне расшифровав, не знал, то ли плакать, то ли смеяться. Текст не походил на сунны, по которым проповедуют в благодатных приходах. Текст был странным взглядом на историю происхождения великих семей.
— Ты помнишь ее? — спросил я.
— Да, — вздохнул отец.
«Сонгинкхана звали Покоритель, а еще Могущественный, а еще Бог, а еще Свет Звезд, а еще Пожиратель, и Отец Сущего, и Твердь, и Основа.
Он плыл средь миров, и куда падал взор его огненных очей, там утверждалась его Воля.
Не было ему равных, только бессмертные слуги, которых он выделил из себя и которых назвал Младшими. Каждому он дал часть своей кэхе — божественной сущности, изначальной крови, бегущей внутри его, каждому определил занятие. Один был Силой, другой — Щитом, третий — Мечом, четвертый — Памятью, пятый — Знанием, шестой — Верой, седьмой — Обманом.
Он назвал их: Тотэрбо, Кольвахн, Рильдди, Эбрзие, Ольцекн, Коввир и Войтще.
Многие столетия Младшие служили Сонгинкхану, проводили Волю его среди миров, наказывая непокорных и приближая к себе послушных, но сила кэхе потихоньку разъедала их, рождая грязные мысли.
Скоро они задумались о свободе, а, задумавшись о свободе, пришли к выводу, что освобождение возможно только со смертью хозяина.
План их созрел в темноте, но расцвел на ярком солнце.
Они нашли отдаленный мир, на который еще не простерлось владычество Сонгинкхана, и принесли ему в подарок.
И там же убили его, потерявшего бдительность, огненным лучом развалив надвое его проявившуюся плотскую оболочку.
Крича, Сонгинкхан упал в мир, озарив ночную небесную сферу и затмив звезды. И радовались Младшие, называя гибель ненавистного хозяина Ночью Падения, а свое освобождение — Благодатью. И ринулись они вниз, надеясь истребить не только остатки Могущественного, но и саму память о нем.
Только просчитались.
Обе части Сонгинкхана оказалось невозможно уничтожить окончательно. Ни ту, что упала в жаркие пустынные земли на юге, ни ту, что оплавила камни на севере.
Из Южной Части Сонгинкхана, Ша-Сейхон, продолжала сочиться кэхе — прозрачная божественная сущность, обладающая памятью о предательстве Младших и зараженная ненавистью к ним. А Северная Часть, Ша-Лангхма, наделенная голосом, сказала мятежникам: „Если вы смешаете кровь свою с кэхе и прольете на меня, я восстану, и вы познаете мой гнев, но также познаете и мою милость. Вы понесете наказание, которого достойны по вине своей, но останетесь живы. Иначе вы все умрете безвозвратно“.
Бывшие слуги не послушали мертвеца.
Они построили храм на юге и склеп на севере, ограждая части Пожирателя от диких племен, населяющих те места. Освободившиеся, они решили забыть о Сонгинкхане навсегда и покинуть мир, ставший его могилой.
Тут и оказалось, что нет у них теперь возможности полета между мирами, и в удавшемся мятеже кроме радости победы есть и горечь.
Тогда Младшие распределили между собой земли и стали править людьми, в телах которых даже намека на божественное кэхе не было. Женщин они брали в жены, а детям с частицами своей крови присваивали собственные имена. Они праздновали Ночь Падения с Благодатью и учили дикарей ремеслам и земледелию.
Власть их простерлась от ледового океана до теплых морей, от равнин и лесов до непроходимых джунглей. Это было Золотое Время, почти не омрачаемое страхами и раздорами. Оно длилось восемьсот лет.
Потом умер Коввир, и Младшие узнали, что в жертву победе над Сонгинкханом кроме полетов принесли еще и бессмертие.
В следующие пятьдесят лет умерли Тотэрбо, Рильдди и Эбрзие. А еще через десять лет Ольцекн и Войтще совершили первую попытку вернуть Сонгинкхана к жизни, потому что сами не хотели умирать. Дети и внуки остальных Младших, а также Кольхавн в последний момент разрушили их планы.
Как потом ни договаривались наследники предателей не делиться историей о своем происхождении, как ни прятали глубоко в крови местонахождение частей Покорителя, как ни вымарывали память из свитков, пергаментов, книг и голов, все равно находился кто-то, кто узнавал правду и решал заслужить у Сонгинкхана прощение. То ли кэхе нашептывала в нужное ухо заманчивые слова, то ли пытливая натура находила все сама.
Так было и пять тысяч лет назад, и тысячу, и пятьсот лет назад. Так будет и сейчас. Но нынешняя попытка просто обязана увенчаться успехом, не будь я Кристобаль Поляков-Имре, далекий потомок Коввина.
Бог возродится!»
Последние слова долго звучали у меня в голове. Отец же сменил огарок на новую свечу и грел над фитилем пальцы.
— Вот такая сказка, — сказал он.
Бог. Могущественный. Пожиратель.
Я почувствовал себя так, будто и сам, как Ерема, получил рукоятью «Фатр-Рашди» в висок. Не заговор, не безумие, не тайна кровосмешения. Бог всему причина. Бог на севере и на юге.
А мы кто тогда?
— Получается, мы все предатели? — тихо спросил я.
— Нет-нет, не предатели, — зашептал отец. — Наши предки, возможно, предатели. Возможно — потому что никто не знает, что было бы с миром останься Сонгинкхан жив. Может, они как раз спасители.
— А это имеет значение?
Я устал сидеть и лег, угрюмо сжав губы. Отец навис, всматриваясь, затем на грудь мне шлепнулся новый вязкий и холодный ком жира.
— Зачем? — поднял глаза я.
— Каждый делает то, что должен, — сердито ответил отец, водя ладонью.
Я усмехнулся. Что должен? Кому должен? Государю-императору, в жилах которого текла кровь предателей? Самому себе, который тоже с предателями в родстве?
На чем построен наш мир? А на убийстве! На убийстве исподтишка. Разве может из пролитой крови вылупиться что-то жизнеспособное? Пусть уж тогда новое рождение, пусть Сонгинкхан вместо нас.
— И все же… — скривился я.
— Не думай, — взволнованно заговорил отец, продолжая обмазывать меня жиром. — Я тоже, как прочитал, словно умер. Это как же? Разве возможно? Мы кто? Имеем ли мы право жить после этого? Выдумка, дурная беллетристика, лист с древними каракулями… Как верить? А внутри уже все клокочет: правда. Правда! Кровь клокочет…
Он вытер руки о край накидки.
Лицо его окунулось во тьму, и только глаз жил отражением свечного огня.
— А потом, — сказал отец, — уже после бегства, опустошенный, в этом вот коробе, похожем на гроб, я понял — не важно, что было до нас. До тебя, до меня. Правда заплесневела, и мы уже другие. Мы не топим мир в страданиях. Мы не давим из него сок. Мы говорим о равноправии с низкой кровью.
— Это от слабости, — сказал я.
— Может быть, что от слабости, — согласился отец. — Фамилии действительно утрачивают силу. Но, может быть, мы поэтому и изменились в лучшую сторону? И по сию пору меняемся, трансформируемся, стремимся к всеобщей благодати. А что было бы, останься Сонгинкхан в живых? Мы — были бы?
Замечательное оправдание предательству.
Мой смех заставил отца снова обеспокоенно потрогать мне лоб.
— Не надо, — отмахнулся я. — Что было на других страницах?
— На второй — попытки перевода, я уже говорил тебе. Плюс несколько вольных строчек в самом низу. «1317 — бегство из Ассамеи, память закрыта, возможно…»
— А на третьей?
— Третья была подписана неким Петром Гослем. Это один из Гебризов, но не основная ветвь. Я знаю их фамильные знаки, они мало различаются.
— И что Госль?
— Там про кэхе, в основном. Что она шепчет, что с ее помощью можно превращать людей в «сосуды»…
— В «пустокровников»?
— Да. Я подумал, бред, — отец поежился и запахнулся в накидку. — Я ту страницу не слишком внимательно… Что-то о призыве, о подчинении.
— Ты знаешь про смуту при Волоере? — спросил я.
— Триста лет назад? Исследовал. Темный, непонятный период. Очень мало свидетельств. В основном, памятники и дома.
— А знаешь, что Гебризы с того времени сдают кровь государю-императору на проверку?
— Нет. То есть… — отец задохнулся, качнул головой. — Значит, и тогда тоже… Что ж, возможно, мы обречены ходить по кругу. — В голосе его послышалась грусть. — Когда мы с Мувеном нашли тот самый холм со склепом, с Ша-Лангхма, меня обуяло такое чувство… Будто подо мной тонкий лед. Страшно и восхитительно. Бездна под ногами. А в бездне — Бог! У меня, у старого дурака, тогда же помутился рассудок. Я подумал, что должен явить… Как предтечу, как экспонат, как окаменелость. Мне хотелось перевернуть души правдой. Я грезил об очищении. Но Террийяр, представь, не дал денег на ассамейскую экспедицию.
— Да?
— Сказал, что вывести капитал из дела, из концессий он может только с согласия Анны-Матильды. А потом и вовсе забрал таблички на экспертизу.
— И что?
— И сжег. Сказал, что сжег. И таблички, и дневники мои. Все. Он оказался разумнее меня и сразу понял, что из себя представляет это знание. Потом… — отец вздохнул. — Потом все закрутилось, матушка твоя взяла меня в оборот, то вот павильон, то еще что. Сенокос, хозяйственные работы, у Мари помолвка. Затем чудесная, одна из чудеснейших зима. Смерть Меровио в конце января меня даже не насторожила. Слухи бродили, но я как-то… Хотя присутствовал на похоронах. А вот когда Иващин в опиумном клубе…
Он потер ладони, словно замерз.
— Прочитал в газете? — спросил я.
— Что? — отец как-то по-птичьи наклонил голову. Глаза его виновато моргнули. — Да, там смаковали подробности. Всюду кровь, безумный убийца… Еще плохонький отпечаток снимка. А у меня сложилось: Штольц, Иващин… Двое из семи фамилий. Хотя до конца во все произошедшее я не могу поверить и сейчас. А уж тогда… Будто ожил тысячелетний голем, уже проросший, прихваченный к земле временем и с высохшей, вытертой кровью хозяина. Ты смотришь на него, думаешь: да, управляли же такой махиной когда-то. А он вдруг раз — и шагнул.
— И ты связался с Тайной Службой?
— Да. С этим… похожим на божка. Круглолицым, с усиками.
— Терстом.
— Только я не стал ему рассказывать про Сонгинкхана. Я сказал, что фамилиям, возможно, грозит опасность. Что это связано с некими, произошедшими в глубоком прошлом событиями. В общем, выставил себя сумасшедшим историком.
— Терст не поверил.
Отец хмыкнул.
— Он принял к сведению. Он был прагматик. У него на глазах никогда не оживали тысячелетние големы.
Я подумал: а я поверил бы?
Громатов убивает Штольца. Где здесь прошлое, тем более, древнее? Экстраординарное сумасшествие, помутнение. И найденный впоследствии труп Громатова это только подтверждает. Да, явление редкое, но и все.
Тут ближе к Мефисто, разве что. К лентам, к Зоэль. К восстаниям в Полонии с массовыми помешательствами жителей.
— Мы не знали, от кого защищаться, — сказал я. — Ты зря не сообщил ему про кэхе.
— Бастель, у меня и текста-то не осталось! Я поздно вспомнил и о кэхе, и о том, что с ней можно сотворить. Я ведь, честно говоря, думал лишь про месть, а не про то, что кому-то захочется кровью оживить Бога!
— Увы, захотелось. Знаешь, кто это?
Отец ссутулился.
— Знаю. Он проезжал здесь раза четыре.
— А его кровник?
— Вчера. Там много «пустых». Они должны вот-вот разобрать заваленный вход.
— Значит, мне нужно к склепу, — сказал я, приподнимаясь.
— Одному?
— А больше некому.
— Ты уверен? — опасливо поинтересовался отец.
— Не в этом дело, — сказал я, кое-как натягивая мундир.
Не в этом. Даже если мы все поголовно предатели, подумалось мне, дело в том, что эта Твердь и Основа, и что-то там еще тоже хочет прийти через кровь. И ее будущее пришествие уже с лихвой оплачено моими друзьями и недругами, доктором Репшиным, Костой Ярданниковым, Тимаковым, безымянными крестьянами и солдатами.
Хочу ли я такого Бога? Такую новизну?
Не хочу, решил я. И веселая злость разгорелась во мне. Бастель, ты еще не умер. За тысячи лет Сонгинкхан не сумел возродиться ни разу. Какие бы тексты ни были писаны, кто бы ни ходил в провозвестниках — ни разу. Значит, у него и сейчас ни одного шанса нет.
— Как мне добраться?
— Лучше по реке, — сказал отец. — Здесь спуск в воду и лодка. Если постараться, можно добраться за час. Вниз по течению идешь до Белого Камня, он издалека виден, пристаешь к левому берегу и пятьсот шагов на запад.
Я закрыл глаза.
Ох и посмотрю я на их перекошенные рожи! Кто я? Что я? Запасной вариант. С ходу, с той злополучной дуэли переигранный план. Должен ли я был выжить? Терст мне этого не сказал. Но между слов многое подразумевалось. Ты, Бастель, приманка. А там как повезет.
Наверное, я хорошо отработал. Так хорошо, что почти не осталось никого, кто бы это оценил. Осталось сделать совсем немногое. Доплыть и убить. Что потом? Наверное, Ассамея. Тянут меня пески. Вроде жара, вроде плевок на солнце испаряется, а вспоминаю с щемящим чувством. В прошлое, видимо, хочется вернуться. Где все были живы.
А тем, кто остался в Тайной, наверняка будут подчищать память. Все-таки уже многолетняя традиция. Оно и правильно.
Интересно, примет меня Гиль-Деттар?
Я почувствовал тепло у лица и открыл глаза. Оказалось, отец очень близко поднес свечу.
— Как ты?
Я пожал плечами.
— Скажи, зачем поднимать Бога?
— Тщеславие. Или чувство справедливости. Или желание исправить, — сказал отец. — Но мы не предатели! Запомни! Мы не Младшие, мы уже люди.
— Да, но мы всегда кого-нибудь предаем.
Мы помолчали.
— Мой пистолет?
— Вот, — отец вложил мне «Гром заката» в ладонь. — Подобрал в вереске.
— Хорошо.
С оружием мне было спокойнее.
— Ты потерял много крови, — сказал отец.
— Я знаю, — произнес я, представляя уже, что он сейчас спросит.
Отец посмотрел на меня печальными глазами.
— Я вижу, я слабо, но вижу рисунок… Ты ведь не мой сын?
Застрял в нижней точке, точке ожидания острый кадык.
Я сжал дрожащие пальцы Аски Кольваро.
— Нет.
Отступление
Новый выстрел слышится глухим коротким рыком.
Мне хочется посмотреть, кто это стреляет через подушку, но я не могу согнать с глаз противную пелену.
Перьев будет много, думается мне.
— Бастель!
Хлопок по щеке приводит меня в чувство. Пелена спадает, и лицо моего друга Игоря Баневина, освещенное факелом, надвигается сверху. Губы его складываются и растягиваются, но кроме окрика я так ничего больше и не могу услышать. Кажется, он говорит: «Очнись! Не закрывай глаза!». Во всяком случае я бы говорил то же самое. Никаких сюсюканий, когда ты при смерти. А я при смерти, я знаю. Кровь не слушается.
Голову мою поворачивают, и я вижу уже Терста.
Радость почему-то течет горлом, горячая, выплескивающаяся красным фонтанчиком. Не слышать начальство — это уж совсем никуда, не профессионально, поэтому я напрягаюсь из последних сил.
— Игорь, — Огюм Терст зол и растерян, — Игорь, я же просил тебя приглядывать!
Это не мне, это Баневину.
Баневин оправдывается. Он был рядом. Он только чуть-чуть не успел.
— Он сейчас умрет, — говорит Терст. Глаза его щурятся. Я вижу, как жилки его крови пытаются перехватить свободный исход моей.
Не удалась дуэль, думаю я.
Под ногой у Терста что-то хрупает, но никто, кроме меня, не обращает на это внимания. Да и я не уверен, что это сторонний звук. Вполне возможно, что хрупает во мне. Только упорно кажется, что перед тем, как исчезнуть с обрыва, Эррано Жапуга что-то стеклянное держал-таки в руке. Или не держал? Тяжело вспомнить.
— Что ж вы, Бастель!
Это уже мне.
Терст чуть не плачет. Света прибавляется. Кто-то еще, усатый, в мохнатой шапке, маячит в отдалении. Или это не шапка, а копна волос?
— Дыши! — хватает меня за грудки Терст. — Сучий ты сын, дыши!
Я пытаюсь. Все-таки приказ.
— Игорь! — орет Терст. — Давай его в домик при казарме. Живо!
Меня поднимают, и все трясется. Трясется небо, усеянное скачущими звездами, трясутся и шелестят акации, в падучей колотятся окна проносящегося мимо длинного караванного дома.
Жизнь уходит из меня.
Я то пропадаю, то появляюсь, и, очнувшись в очередной раз, удивляюсь желтому потолку. Я лежу на полу, кто-то дергает из-под меня остатки рубашки.
— Ложись! — командует Терст.
Рядом со мной устраивается Баневин.
— Вскрывай правую руку!
— Ему? — спрашивает Игорь.
— Себе! — Терст страшен, он вращает глазами, щека у него в крови. В моей крови. — Единственное, что можно сделать, это перенос. Слышишь, Игорь?
— Слышу.
— Ты умрешь, — вдруг совершенно ледяным тоном говорит Терст. — Ты умрешь для всех. Ты станешь Бастелем Кольваро. Ты чуть повыше его, но все остальное… Все остальное изменит кровь. Я сейчас подрежу здесь… и здесь…
Тьма. Свет.
— Самое важное, — шепчет Терст, — терпи. Будет больно. Я сейчас жилками заставлю кровь Кольваро течь в тебя. Она даст тебе и память его, и знания. Вылепит заново лицо. С эмоциями будет похуже. Но это не страшно. Бастель Кольваро будет жив, а значит, сломаются планы тех, кто хотел бы видеть его мертвым. И у меня будет время, у нас будет время… Понимаешь? Если слышишь, кивни.
Я киваю.
Или не я? Не ясно, кто я. Игорь Баневин? Бастель Кольваро? Оба вместе? Некий экспериментальный гомункулюс?
Боль сжимает сердце.
Красную пелену перед глазами пронзают тонкие арки жилок, по которым струится кровь. От меня ко мне.
Холод стекает с правой руки.
— Терпи!
Я. Я… Я — Бастель Кольваро.
