Военный журналист Жорж де Круа сидел за столиком в этом варшавском ресторанчике уже в четвертый раз. Напротив него, как и в прошлые разы, сидел обер-лейтенант вермахта Ганс Лингер, прицепившийся к нему как банный лист.

Конечно, если бы он, Васильцев, вправду был бы Жоржем де Круа и действительно журналистом, то этот обер-лейтенант был бы подлинной находкой для него. Пятеро офицеров, у которых он прежде пытался взять интервью, служили в СС и на все его вопросы каждый из них отвечал примерно одно и то же: выполнил под Брянском (под Орлом, под Ростовом и т. д.) особое задание, за что был удостоен награды фюрера и личной благодарности рейхсфюрера СС, и более ничего добиться от них было нельзя.

Зато обер-лейтенант Лингер, прибывший в Варшаву с Восточного фронта на отдых и все время находившийся в изрядном подпитии, представлял собой целый кладезь всяческих фронтовых историй и главным образом рассказов о собственном героизме, большей частью состоявших, как он, Васильцев, прекрасно понимал, из бахвальского вранья. Впрочем, для той фашистской газетенки, которую представлял Жорж де Круа, все эти истории вполне могли бы сгодиться.

Истинная причина, по которой обер-лейтенант так прикипел к журналисту, была проста. Лингер получил для проведения отпуска в Варшаве оккупационные марки, за которые, как он поведал, даже шлюхи приличные «не дают», а вместо пива на них можно выпить только разбавленную бурду, не говоря уж о том, чтобы посидеть в приличном заведении. У Васильцева же, у де Круа, имелись настоящие рейхсмарки, и, угощаясь в этом ресторанчике за его счет, обер-лейтенант проникался к журналисту все большей любовью. Несмотря на обозначившееся родство душ, Жорж де Круа пил мало, ссылаясь на больную печень, поэтому все, что заказывали, оберлейтенант выпивал практически в одиночку и пару раз надирался до такого состояния, что, когда друг Жорж вел его в гостиницу, Лингер, ничуть не стыдясь проходивших мимо варшавян (а чего стыдиться недочеловеков?), засовывал два пальца в рот, и выпитое и съеденное на рейхсмарки, выданные Васильцеву в ГРУ, перло из него наружу «як з вогнегасника».

Сейчас обер-лейтенант выпил еще недостаточно, чтобы превратиться совсем в скотину, но уже довольно для того, чтобы речь его начала колыхаться довольно бессвязно, а расписываемые подвиги разрастаться до гиперболических масштабов:

– И мы, дорогой Жорж… ох, и люблю же я тебя!.. Короче говоря, мы с моей ротой за десять… нет, за пять минут положили целый русский батальон! Ох, и драпали они от нас!

– Как же драпали, когда вы их положили?

– Ну, там был еще один русский батальон – вот он-то и драпал… И двух генералов взяли в плен…

– Откуда же в батальонах генералы?

– Нет, это уже в другой раз – когда мы напали на штаб их дивизии… Что, не веришь, брат Жорж?

– Отчего же? Верю.

– Вот и правильно! За что и люблю тебя, собаку! Гансу Лингеру надо верить!.. Я вот тебе сейчас анекдот расскажу. Послушай, обхохочешься!

Этот анекдот он рассказывал уже в пятый раз, и сейчас «брату Жоржу» в очередной раз пришлось выслушать этот глупейший и длинный анекдот, весь «цимес» которого заключался в том, что в конце концов некий полковник был с головы до ног перепачкан дерьмом.

– Что, смешно? – спросил Ганс после того, как сам вдоволь нахохотался.

– Да, очень смешно, – ответил «брат Жорж», а про себя подумал: «И долго еще будет продолжаться эта му́ка?»

– Вот за то тебя, собаку, и люблю!..

В этом ресторане он, Юрий, сидел каждый день не случайно – именно здесь должна была произойти встреча с агентом, тем «офицером абвера», от которого надлежало получить документы с именами и явками забрасываемых в СССР выпускников абверовской разведшколы.

В лицо Юрий этого агента не знал. Да и никто в ГРУ не знал его в лицо: агент этот образовался случайно, однако однажды сумел какими-то сложными путями переслать первую порцию документов, которые оказались вполне достоверными, и потому этот агент вызывал у руководства полное доверие. Далее, как известно, все присылаемые в Варшаву связные, опытные разведчики, почему-то неизменно проваливались. Попутным заданием для Юрия было – как-то, если удастся, попробовать понять причину их провала.

Агент должен был узнать его по очкам с толстыми линзами и по выпуску журнала «The Nature», хоть и английского, но вполне разрешенного в Германии; этот журнал он, Васильцев, неизменно клал на столик перед собой.

Кроме того, в этом же ресторане он должен был встретиться с Катей. По его подсчетам, не сегодня завтра она уже должна была появиться здесь, и он все время с нетерпением поглядывал в сторону входной двери.

Однако сейчас вместо Кати вдруг появился человек, увидеть которого он не особенно стремился. Юрий узнал его по фотографиям, которые ему вместе с кучей других показали в ГРУ. Это был один из офицеров варшавского гестапо, штурмбанфюрер СС фон Краузе.

Одет штурмбанфюрер был в штатское. Он прошел к дальнему столику, заказал себе две кружки пива и пил молча, с безразличным видом, не глядя ни на кого. Это, конечно, ни о чем не говорило; если бы он кем-то здесь и интересовался, то взгляд у него был бы такой же отсутствующий.

Впрочем, Жоржа де Круа это не должно было заботить. Что вообще, кроме собственной работы, ну еще, может, выпивки и польских паненок, должно заботить в Варшаве заехавшего сюда на пару недель военного журналиста?

«Братишка Лингер» неожиданно проявил интерес к его журналу.

– Ого, да тут по-английски! – удивился он. – Вражеские журнальчики почитываешь?.. Да ты не бойся, не бойся, братишка Ганс не выдает друзей.

– Это разрешенный журнал, – объяснил ему «братишка Жорж», – он – о новостях науки.

– Наукой, значит, интересуешься?

– Да, я когда-то окончил университет.

– Зря, братишка, зря! Наука – занятие для слабаков. Война – вот истинное дело для настоящих мужчин… Да не хмурься ты, не хмурься, я вижу, что ты и по зрению не подходишь, и по хромоте. Да, не повезло тебе в жизни, братишка. Хотя все равно я тебя, собаченцию, люблю, и вижу – парень ты хоть куда… Эх, тебе бы в наш сто двенадцатый полк, увидел бы, на что твой братишка Ганс способен! Представляешь – в одиночку… четырех русских офицеров… в плен…

Васильцев на какое-то время отключился от его болтовни (он это часто делал при встречах с братишкой обер-лейтенантом) и увидел, что за столик к штурмбанфюреру СС фон Краузе подсел какой-то тип совершенно невзрачного вида, тоже в штатском; о чем-то тихо разговаривая со штурмбанфюрером, он нет-нет да и поглядывал в сторону их столика. Впрочем, причиной его внимания вполне мог быть всего лишь крикливый обер-лейтенант. А чуть повернув голову, он, Юрий, увидел за столиком позади себя еще одного подозрительного субъекта. Сейчас он почувствовал, что взгляд этого субъекта устремлен не на «братишку Ганса», а именно на него.

Усы у того были не то крашеные, не то приклеенные, поскольку были черны как смоль при совершенно седой шевелюре их обладателя, да еще спиральками закрученные кверху на какой-то шутовской манер. И пиджак казался каким-то бутафорским, в таких не ходят даже в ресторан. В общем, производил впечатление ряженого. На немца был не похож, скорей на поляка. Что здесь может делать поляк со своими оккупационными марками?..

Впрочем, и заказал он себе только бутылку сельтерской. Только ради сельтерской – в ресторан?..

Тут вдруг раздались возгласы: «Пан Бубновский! Пан Бубновский. “Лили Марлен”, пан Бубновский!»

Подозрительный субъект встал, раскланялся и направился к сцене.

Ах, вот оно что! Артист!

Тапер уже сидел за роялем.

Сперва пан Бубновский спел весьма недурным голосом, правда, на очень дурном немецком, «Лили Марлен», вызвав бурные аплодисменты, затем, куда к меньшему удовольствию зала, начал исполнять польские и даже украинские песни. Их он пел особенно хорошо, с душой.

В этот момент Юрий вспомнил, что Слепченко, как ему сообщили в ГРУ и как рассказывала Полина, обладал оперным голосом и тоже любил исполнять украинские песни. Подумал просто так, безотносительно к пану Бубновскому: Слепня здесь быть не могло, он это знал. А если б и появился здесь, то его, Юрия, наверняка давно бы уже взяли под белы руки…

«Братишка Ганс» уже сменил тему и теперь орал, перекрикивая песню:

– А мне нравится, как они поют, эти недочеловеки! Голосистые, сволочи!.. А уж бабенки у них!.. Я тебе как-нибудь, братишка, расскажу!.. Ох и повеселились мы тогда всем полком под Киевом!.. Мы с дружищей Францем тогда – сразу четырех… Да нет, вру, больше!.. А оказались – партизаночки. Жалко их даже вешать было потом…

Слепченко между тем думал:

«А не больно ли ты разошелся, пьянь подзаборная?! Позоришь честь офицера вермахта!.. Ладно, давай, давай, можно покуда проследить за реакцией этого русского. Но русского ты этим все равно не проймешь. Обученный! Ни за что не станет взвиваться на такую хрень. Вот и ладушки! Пускай себе так и сидит с холодным, арийским выражением лица. Небось при этом чувствует себя неуязвимым.

Хорошо, не загасил его там, в N-ске, теперь он для дела понадобится. Хотя, конечно, в то же время и жаль, что тогда не загасил…»

Он, Слепченко, умел одновременно слушать, думать и петь или говорить. Для сверхчеловека это было не самое сложное из умений.

Теперь пан Бубновский пел:

Братишка Ганс, услышав слово «kozak», вдруг побагровел и запустил в физиономию певцу маринованным помидором. В зале кто-то громко захохотал.

– Он мне тут еще про казаков будет петь! – пьяно заорал обер-лейтенант. – Казаки – это русские! К черту! Дерьмо!

Даже штурмбанфюрер фон Краузе с укоризной взглянул на пьяного офицера.

Пан Бубновский утерся и скорчил жалкую улыбку, а тапер, мгновенно перестроившись, уже играл проигрыш к песне про Лили Марлен. Певец, стряхнув со своего концертного пиджака помидорные брызги, тут же начал на плохом немецком выводить слова, а в глазах его сверкали едва скрываемые злоба и ненависть. Потом уже, узнав, кто это на самом деле, Юрий смог себе представить, что в тот момент мог думать этот «певец».

– Вот так мы их, братишка Жорж, – сказал «братишка Ганс», довольный собой. – Ты, кстати, и по-английски, смотрю, читаешь?

– Да, когда-то учил.

– Зря время потратил. К чему учить язык будущих лакеев, – кем они еще могут быть в великой Германии? Нация без будущего, и язык без будущего! Как и твой, французский.

– Мой родной язык немецкий, – холодно ответил Васильцев. – Несмотря на фамилию, я немец. Мы, де Круа, родом из Эльзаса и пребываем там с четырнадцатого века. Кстати, по матери я – фон Лансдорф…

– Ну вот, обиделся, братишка. А я тебя, собаченцию, все равно люблю.

Васильцев с трудом пресек его попытку полезть с объятиями и сказал:

– Пил бы ты поменьше, Ганс, а то к вечеру снова будешь – как вчера.

– То есть как свинья, ты хочешь сказать? Да я не в обиде. Вправду, вчера я маленько, кажется…

Это «маленько» означало две бутылки водки, не считая пива. Нынче им было выпито где-то уже три четверти этого количества. Но «братишка Ганс» принялся его убеждать:

– Нет, сегодня я в норме, видишь же, совсем в норме. В полнейшей!.. Вот когда мы, помню, с нашим полковником…

К этому моменту пан Бубновский закончил песню, сорвал два жиденьких хлопка, соскользнул с эстрады, и тут вдруг все в зале примолкли, даже «братишка Ганс». Все взоры были устремлены в сторону входной двери. Юрий тоже обернулся…

Боже! Катя!

И как же она была хороша! В дорогом черном платье, с черной бархатной ленточкой с крупным бриллиантом, обвивающей шею, в туфлях на высоких каблуках, сама высокая, стройная, она при полном безмолвии зала направилась к столику, за которым сидели Юрий и пьяный обер-лейтенант. Мужчины смотрели на нее с нескрываемым восхищением, зато во взглядах немок, находившихся в ресторане, сверкала явная злоба – на ее фоне они чувствовали себя как курицы на фоне проплывающего черного лебедя.

Она была уже рядом, когда «братишка Ганс» громким шепотом произнес:

– Гляди, братишка, прямо ко мне направляется. Известная паненка. Все забыть не может, как я ее пару дней назад драл. В постели она, скажу тебе, – чудо!

Юрий привстал – и… Трудно передать словами то удовольствие, которое он испытывал в тот миг, когда, проговорив:

– Con! – отвешивал «братишке Гансу» эту пару пощечин.

Больше не обращая внимания на «братишку», который в этот момент нащупывал где-то на поясе не существующий пистолет, он сделал шаг навстречу Кате, и они обнялись.

– Наконец-то, Жорж! – с английским акцентом (хотя умела говорить по-немецки получше любой немки) сказала она, целуя его в щеку.

Мужчины смотрели на Жоржа де Круа с глубокой завистью.

– Scheiß!.. Scheiß! – шипел сзади обер-лейтенант.

Не найдя пистолета, он попытался схватить своего «братишку Жоржа» за плечо, но тут послышалось:

– А ну прекратить! Вы, обер-лейтенант, позорите честь офицера! Вы – пьяная свинья! И я буду не я, если вас нынче же не отправят назад, на Восточный фронт! А теперь – кру-гом! Шагом марш отсюда!

Это был не кто иной, как штурмбанфюрер фон Краузе.

«Братишка Ганс», как-то сразу пожухнув, даже, кажется, немного протрезвев, поспешно прошагал к выходу.

Правда, по пути он все-таки попытался взять реванш за свое унижение – подходя к двери, сильно толкнул плечом пана Бубновского, очутившегося у него на пути, а певец, падая, зацепил скатерть с неубранного столика, и на него посыпались пустые бутылки и грязные тарелки, к седым волосам приклеились хлебные крошки и остатки салата.

Зал расхохотался. Впрочем, больше смеялись все-таки, пожалуй, над обер-лейтенантом с его бравой петушиной походкой после такого унижения.

А Слепченко, наблюдая за всем этим как бы откуда-то сверху, подумал: «А все же молодец этот русский! Любой нормальный мужик на его месте так же бы поступил».

– Я вас приветствую, миссис Сазерленд, на германской территории, – торжественно произнес штурмбанфюрер. – Разрешите представиться: фон Краузе… Знал, не стану скрывать, знал о вашем приезде. Уж простите – служба такая: обо всех все знать. Знаю и о том, что ваш супруг, лорд Сазерленд, лично знаком с самим фюрером, поэтому можете во всем рассчитывать на меня… Впрочем, друзьями вы здесь и без меня не обижены. – Он взглянул на Юрия: – Искренне завидую вам, господин де Круа. – А во взгляде его было: «Ну что она такого могла найти в этом очкастом, хромоногом штатском?»

– Благодарю вас, господин фон Краузе, – вежливо склонила голову Катя. – Что же касается моих друзей… я имею в виду Жоржа… – она взглянула на штурмбанфюрера просительно, – то я была бы вам искренне признательна, если бы вы…

Он не дал ей договорить и воскликнул:

– О, не продолжайте, не продолжайте! Я умею хранить тайны, это в некоторой мере тоже часть моей профессии. Так что будьте уверены, лорд Сазерленд…

– Ах, благодарю вас! – воскликнула она. – Видит Бог, вы настоящий рыцарь.

– Я бы показал вам Варшаву, но… – Он опять взглянул на Юрия. – У вас, я знаю, уже есть экскурсовод, так что не стану навязываться.

– Благодарю вас, господин фон Краузе. Надеюсь, еще увидимся.

– О, непременно, непременно увидимся, – улыбнулся штурмбанфюрер, и Юрию не понравились ни улыбка его, ни то, как он это произнес.

Когда они вышли на улицу, Юрий спросил:

– Ко мне в гостиницу?

– Нет, лучше ко мне. Меня как жену друга фюрера поселили, как говорят, в лучшем отеле Варшавы. К тому же это совсем недалеко.

Гостиница оказалась действительно великолепной, другой такой в нынешней полуразбитой и сильно обнищавшей Варшаве не было, а сохранила она свое первозданное великолепие благодаря тому, что постояльцы тут были особые, платившие даже не рейхсмарками, сильно упавшими в цене за время войны, а куда более жирными английскими фунтами или американскими долларами. Если бы не огромное красное полотно со свастикой и не такой же огромный портрет Гитлера на ее фасаде, то Юрий мог бы сказать, что более красивого здания в жизни не видел… Впрочем, московский «Националь» был тоже неплох, если бы тоже не был увешан черт-те чем.

При виде Кати некоторые мужчины даже приостанавливались, чтобы посмотреть ей вслед. Полячки тоже славились красотой, но за время войны их наряды успели пообтрепаться, да и озабоченность на их лицах – неотъемлемый признак злого времени – красоте никак не способствовала. Зато Катина шубка (нашли же такую где-то в запасниках ГРУ!) выглядела словно купленная вчера в самом модном магазине, а лицо Кати излучало лишь безмятежную влюбленность. И он, Юрий, тоже чувствовал себя влюбленным, как мальчишка, и в эти мгновения не помнил ни об опасном задании, ни о возвращении (если еще повезет) в холодную и ничуть не менее опасную Россию, ни о том, что над миром сейчас полыхает страшная война.

Когда поднимались по мраморной гостиничной лестнице, Катя сказала ему тихо:

– Я все внимательно осмотрела, прослушки в номере, по-моему, нет.

– Ее и не должно быть, – ответил он. – Прослушивать жену друга фюрера – это уж было бы слишком! Впрочем, все равно осторожность следует соблюдать.

– Какая уже теперь может быть осторожность?! – воскликнула она. – Я, замужняя леди, британская леди, примчалась к своему любовнику, это все видели. Да я уже скомпрометирована дальше некуда! – И кокетливо улыбнулась ему: – Вы должны это оценить, граф.

Они вошли в ее номер, гигантский, с высоченными потолками, с мебелью в стиле «ампир».

– Я пойду в душ, – сказал Юрий. И про себя подумал: «А пускай себе даже и прослушивают, гады! На здоровье! Пускай, сволочи, завидуют!»

…Потом они лежали, усталые, счастливые, по-прежнему влюбленные, как тогда, в первый раз, четыре года назад в Москве, и готовы были еще так лежать, прижавшись друг к другу, нескончаемо долго. Сколько времени они не виделись? Почти три недели! Немыслимо долгий срок!..

Внезапно Юрий услышал слабый шорох где-то здесь, в спальне. Катя тоже вздрогнула.

– Это там, в шкафу, – прошептала она.

Мышей в столь роскошном отеле быть не могло. Юрий мгновенно схватил свой парабеллум, лежавший на тумбочке, а Катя выхватила из-под подушки свой миниатюрный браунинг.

Юрий приказал:

– Медленно открывайте дверь и выходите, иначе будем стрелять.

Дверца действительно начала медленно открываться, и из недр шкафа послышалось тихое:

– Тсс!..