VIII. Подлинная история носа Пиноккио. Продолжение

Проснувшись в своих больших апартаментах в Гранд-отеле, Бекстрём пребывал в совершенно замечательном настроении. Он заказал себе завтрак в номер и, расправляясь с яичницей, сосисками и беконом, улучшил свой и так вполне приличный аппетит с помощью приятных фантазий о том голоде, который сейчас уже наверняка испытывал Исаак.

Затем он позвонил подружке Марио Клуше и спросил, не могла бы она встретиться с ним. Он хотел бы задать ей несколько вопросов относительно коллекции произведений русского искусства, о которой она, возможно, читала в газетах.

Клуша, похоже, тоже пребывала в хорошем настроении. Комиссар Бек был «желанным гостем», и она могла встретиться с ним уже в течение часа в ее и Марио новой квартире, где она последнее время занималась различными деталями интерьера.

Бекстрём упаковал все необходимое в старый портфель Хроника и заказал такси до напоминающего дворец здания около Карлбергского канала, где его старый знакомый строитель сегодня мог предложить самое безопасное жилье избранной группе крайне важных граждан, владевших большей частью Швеции, и где Крестный отец и Клуша явно занимали целый этаж.

– «Хамильтон-Гримальди», – прочитал Бекстрём на большой позолоченной табличке на входной двери.

А ведь это может означать, что Клуша состоит в родстве с суперагентом Карлом Хамильтоном из книг единственного достойного писателя страны, подумал он. Пусть в последнее время тот, по слухам, переключился на какие-то идиотские романы. Хотя стоит ли им верить? Скорей всего, в них столько же правды, как в сказках о Лохнесском чудовище.

Бекстрём покачал головой и позвонил в звонок.

Клуша была столь же очаровательной, как и в прошлый раз. Загорелая и усыпанная бриллиантами, и, прогулявшись пятьдесят метров до огромного мягкого гарнитура, откуда открывался вид на дворец и канал, они расположились там, а потом Бекстрём поставил свой магнитофон на большой стеклянный стол, перед которым они сидели, и спросил, не против ли она, если он запишет их разговор. Просто в последнее время у него начались небольшие проблемы с памятью.

Клуша прекрасно поняла, что он имел в виду. У нее самой случались дни, когда она вплоть до обеда не могла вспомнить, как Марио зовут по имени.

– Боже, как интересно, – сказала Клуша и сверкнула одновременно глазами и зубами, кольцами и ожерельями. Наконец, настоящий полицейский допрос, который вдобавок проводил один из ее главных кумиров.

– Shoot, detective, – сказала она, зажгла сигарету, скрестила свои длинные ноги и откинулась на спинку выполненного в густавианском стиле кресла, на котором сидела.

Бекстрём для начала показал ей фотографии всех икон, того, что осталось от охотничьего сервиза, двух комплектов столового серебра и старинной золотой зажигалки. Среди них отсутствовал только снимок Пиноккио с длинным носом, но его он собирался сохранить до последнего и лучше для себя самого, и на будущее. Первый вопрос также лежал на поверхности. Возможно, она знала, кому принадлежали иконы и другие предметы, представленные на карточках.

– Да, естественно, – сказала Клуша. – Это все мое. Я получила их от моего папы Арчи, когда он умер. А он унаследовал их от своей мамы Эббы, моей бабушки, значит, в свою очередь получившей их от русской, Марии Павловны, после ее развода с принцем Вильгельмом.

– Ты не могла бы рассказать об этом немного подробнее? – попросил Бекстрём и улыбнулся дружелюбно.

Уже хорошо, подумал он. Конечно, никаких королей и королев, принцев и принцесс, но обычными графами и баронами также не стоило пренебрегать в данной связи. В любом случае подобное обещало на много миллионов больше, чем если бы речь шла о массе увешанных брильянтами итальяшек неизвестного происхождения.

– Ты не могла бы рассказать чуть больше об этом? – повторил Бекстрём после того, как она внезапно стала выглядеть так, словно оказалась в гораздо лучшем и давно потерянном мире.

– Естественно, – сказала Клуша.

По данному пункту ее память работала как часы. Дворянский календарь она могла прочитать наизусть задом наперед, даже если разбудить ее среди ночи, поскольку состояла в родстве, по большому счету, со всеми, записанными там, и встречалась с большинством из тех, кто еще находился в числе живых. Ее бабушка по отцу, родившаяся в 1880 году и в девичестве носившая фамилию Левенгаупт, была графиней по происхождению и в двадцать лет вышла замуж за графа Густава Гильберта Хамильтона, который был в два раза старше ее. Главу вестергетской ветви большого рода Хамильтонов, крупного землевладельца, наездника, камергера, а также личного друга Оскара II и Густава V.

– Мой дед был очень стильным мужчиной, – констатировала Клуша. – Он имел типичную хамильтоновскую внешность, как мы обычно говорим в нашей родне. К сожалению, отличался столь же типичным хамильтоновским умом, отчего моей дорогой бабушке Эббе, пожалуй, порой приходилось несладко.

– И чем занималась Эбба?

– Тем же, чем и все иные, – ответила Клуша, явно удивившись вопросу. – Стала придворной дамой, когда Густав V унаследовал трон после Оскара II. Входила в свиту его супруги королевы, даже будучи значительно моложе прочих фрейлин. Именно поэтому она оказалась у принца Вильгельма и Марии. Мария Павловна была еще моложе бабушки. Кроме того, Эбба родила троих детей и могла дать совет Марии, когда той самой пришло время рожать. Мой отец Арчи был старшим, кстати. Он появился на свет в 1901-м, здесь я абсолютно уверена. Такой год легко запомнить.

– Случилось что-то особенное в 1901-м? – спросил Бек-стрём. – В семье, я имею в виду?

– Нет, – ответила Клуша. – Почему ты так решил?

– Ты сказала, что тот год легко запомнить. Поэтому я и спрашиваю.

– Всегда легче с годами, находящимися в начале. А вот если ты спросишь меня, когда папа Арчи умер, я не скажу – понятия не имею. Знаю, что, скорей всего, где-то в семидесятых, но когда именно, не помню. А тот год находится в начале, если комиссар понимает, о чем я говорю.

– Я понимаю, – сказал Бекстрём, до которого на тот момент уже дошло, что Клуша также обладала типичным хамильтоновским умом.

– Насколько я понял, твоя бабушка Эбба и Мария Павловна очень близко подружились, – продолжил Бекстрём, не желая оказаться в типично хамильтоновском тупике.

– Почему ты так решил? – спросила Клуша.

– При мысли обо всех подарках, полученных ею от Марии, когда Мария вернулась в Россию, – сказал Бекстрём и показал на фотографии, лежавшие на столе перед ними.

Ничего такого там, конечно, не было, если верить Клуше. Речь ведь, главным образом, шла о всяком хламе, который Мария раздавала направо и налево, поскольку не могла тащить его назад в Россию. Ни о каких слишком теплых дружеских отношениях между Марией и Эббой вопрос никогда не стоял.

Ни Левенгаупты, ни Хамильтоны особенно не любили русских. По той простой причине, что они в течение трех столетий, по большому счету, встречались с ними исключительно на полях сражений, и наверняка, по меньшей мере, тысяча представителей прежних поколений ее родни расстались там с жизнью.

Никаких довольно близких личных контактов тоже, видимо, не возникло. Конечно, сначала, когда Мария только появилась в Швеции, они соревновались в езде на серебряном подносе вниз по лестнице в большом зале в Оакхилле, но после того, как бабушка Эбба победила ее три раза подряд, Марие это надоело, и она поменяла ее на одну из своих камеристок, настолько боявшуюся за свою жизнь, что ездила спиной вперед и закрывала руками глаза.

Бабушка Клуши была очень искусной наездницей и преуспела и в конкуре, и в выездке, и очень заботилась о своем здоровье. Эбба не курила и не пила, в то время как Мария дымила не переставая и потребляла алкоголь в таких же количествах, как и мужская половина дома Романовых.

– Возьмем зажигалку, например, – сказала Клуша. – Мне кажется, она дала ее бабушке с целью позлить ее, прекрасно зная, что та не курит.

– Ну а большой сервиз? – не сдавался Бекстрём.

С ним все обстояло еще проще, поскольку ее бабушка получила его от принца Вильгельма, а не от Марии. Среди всех семейных бумаг находилось даже что-то вроде дарственного письма. Принц Вильгельм был очень красивый и деликатный молодой человек. На несколько лет моложе ее собственной бабушки Эббы. Развод с Марией глубоко ранил его. Есть с сервиза, который супруга преподнесла ему в качестве свадебного подарка, было немыслимо для него.

– Ему кусок в горло не шел, бедняге, – вздохнула Клуша. – Поэтому он отдал его Эббе, к которой явно относился значительно лучше, чем осмеливался признать. Именно так он оказался в фарфоровой комнате у нее дома в имении в Вестергётланде. Хамильтонов никогда не волновало, с каких тарелок они едят.

Пришло время зайти с другой стороны, подумал Бекстрём и заговорил об адвокате Эрикссоне. Как могло получиться, что она дала ему задание продать свою коллекцию произведений искусства? При мысли обо всех проблемах, последовавших потом.

Если бы Клуша могла переложить на кого-то вину за это, то, пожалуй, на своих отца и деда. Хамильтоны всегда были воинами, и в их случае речь шла о том, чтобы сражаться при помощи пушек, ружей, пистолетов, сабель и прочего. Когда же дело касалось бумаг и денег, все обстояло совсем иначе. В таких битвах требовались совсем другие солдаты, чем они и им подобные.

– Дед Густав был очень скрупулезен по данному пункту. Для этих сражений требовалось использовать только еврейских адвокатов, и в их семействе они всегда обращались в адвокатскую фирму Голдмана. Сначала к старику Альберту, а потом к его сыну Йоахиму. Просто замечательным личностям. Если только дела у тебя ведет еврей, твой противник обязательно обречен на поражение. Именно поэтому я обратилась к Томасу Эрикссону и попросила его продать эти вещи для меня. Я же переехала. Из большого дома в маленькую квартирку из пяти комнат и кухни. Не имела места для них даже на чердаке. Вот тогда и обратилась к Эрикссону.

– Значит, Томас Эрикссон был евреем? – спросил Бек-стрём.

– Нет, ничего подобного, – сказала Клуша. – К сожалению.

Согласно слухам, ходившим среди родни Хамильтонов, Томас Эрикссон являлся внебрачным сыном адвоката Йоахима Голдмана. Что также объясняло, почему именно в адвокатской фирме Голдмана Эрикссон начинал молодым и необстрелянным юристом, а когда после смерти старика Голдмана поменял ее название, все восприняли это как очередной бунт против отца.

– К сожалению, как оказалось, все обстояло гораздо хуже. Будь Эрикссон хоть чуточку евреем, я никогда не попала бы в столь печальную ситуацию. Он же был обычным шведским мошенником и вором, и вообще именно Марио подумал о нем. А слух о том, что адвокат Голдман приходился ему отцом, он наверняка сам придумал.

Но мне вряд ли надо говорить это комиссару, – сказала Клуша. – Что необходимо быть ужасно осторожным с такими, как Эрикссон. Всеми этими Андерссонами, и Эрикссонами, и Свенссонами, и прочими, как они там сейчас называются. Мы, Хамильтоны, всегда сражались с открытым забралом.

«Марио Крестный отец Гримальди, похоже, просто создан для нее», – подумал Бекстрём и довольствовался лишь кивком.

– Кстати, – сказала Клуша. – Я сейчас подумала еще об одном деле, – продолжила она и ткнула прямо в воздух длинным и идеально наманикюренным пальцем. – Икону с толстым греческим монахом, благодаря которой Марио разоблачил мошенника Эрикссона, я ведь фактически получила от моего папы Арчи. Он выторговал ее на аукционе Кристи в Лондоне. Живя там пару лет в конце войны. Он же работал военным атташе в шведском посольстве.

– Расскажи, – попросил Бекстрём, откинулся назад и сложил полные руки у себя на круглом животе.

«Еще один кусочек мозаики встает на свое место», – подумал он.

Отец Клуши граф Арчибальд Арчи Хамильтон родился в 1901 году, что было довольно практично и хорошо, поскольку это легко запоминалось. Как и все подобные ему до него, он вырос в родовом имении в Вестергётланде. Затем в 1920 году закончил Лундсберг, продолжил учебу в Королевском военно-морском училище и стал офицером шведского флота. Как многие Хамильтоны до него. Не все, но многие в любом случае.

В начале Второй мировой войны его произвели в капитаны второго ранга и назначили командиром флотилии торпедных катеров, базировавшейся в Гетеборге, а там его довольно быстро привлекли к нелегальным поставкам подшипников с местного завода в Англию. Для данного задания вряд ли можно было найти более подходящего человека, чем отец Клуши.

Хамильтоны обычно стояли на стороне англичан. Это вытекало из их истории, и их корни, родственники и близкие друзья находились на Туманном Альбионе еще тысячу лет назад. Дедушка Густав входил в правление «подшипниковой» фирмы СКФ, а при мысли о грузоперевозках, которые требовалось осуществлять его сыну, типичные хамильтоновские мозги выглядели не недостатком, а чуть ли не главной предпосылкой успеха. Ночные рейды на высокой скорости, через покрытые льдами и штормовые воды Северного моря, с потушенными огнями, чтобы избежать всех немецких крейсеров, эсминцев и субмарин, пытавшихся потопить их на пути туда и помешать англичанам получить шведские подшипники, помогавшие крутиться их военной машине.

– Можно думать что угодно о моем отце, но трусом он точно не был. Совсем наоборот, и если бы не возражения моей мамы Анны, оставался бы на капитанском мостике до конца войны, – сказала Клуша с явной гордостью в голосе.

– Но твоя мать хотела иного, – констатировал Бекстрём.

– Нас было трое детей, – сказала Клуша. – Я самой младшей, когда все началось. До конца войны нас стало шестеро, отец ведь бывал дома немного чаще, ничего проще.

– Ты сказала, твой отец работал в посольстве в Лондоне, – поинтересовался Бекстрём. – Как он оказался там?

Отец матери Клуши устроил это дело. С ним тоже все обстояло столь хорошо, что он не только носил графский титул, но также был генералом в штабе оборонительных сил в Стокгольме. Сначала он позаботился о звании капитана первого ранга для своего зятя и постарался убрать его с капитанского мостика торпедного катера, к которому тот слишком прикипел. А потом, чтобы он не очень переживал по данному поводу, устроил его на секретную службу военно-морским атташе посольства в Лондоне с особым заданием обеспечения транспортировки шведских подшипников. Таким образом, он помог ему остаться в живых и не сделать его дочь вдовой с шестью детьми на руках. Ничего более сложного, по словам Клуши, а что касается покупки иконы с толстым монахом и всего другого, это вообще была совершенно отдельная история.

Причиной, почему граф и капитан первого ранга Арчи Хамильтон выторговал себе в аукционе в Лондоне творение Верщагина, изображавшее святого Феодора, стало явное сходство Феодора с церковным пастором в той деревне в Вестергётланде, где находилось его родовое имение. Граф и капитан первого ранга не особенно ладил с приходским священником в своем родном краю, тот был лицемером и ханжой, если верить папе Арчи. Охотиться он также не умел, что являлось чуть ли необязательным требованием, если человек сейчас хотел разместить свои церкви и места для захоронения среди земель Хамильтонов, а сто фунтов выглядели вполне доступной ценой для графа, пожелавшего подшутить над слугой Божьим в день его пятидесятилетия.

Пастор не слишком обрадовался. Он сразу вернул подарок дарителю вместе с возмущенным письмом, где призывал отца Клуши безотлагательно созвать церковный совет с целью изучения его деятельности. Если его действительно подозревали в краже пожертвований.

– И он действительно занимался такими делишками, приворовывал? – спросил Бекстрём.

– Я целиком и полностью убеждена в этом, – ухмыльнулась Клуша. – Это делают ведь все такие, как он. А на ста фунтах свет клином не сошелся. Картину он ведь получил назад, а письмо пастора обычно читал нам вслух, когда пребывал в соответствующем настроении. Это была одна из самых любимых историй отца.

– Я сейчас подумал совсем о другом деле, – сказал Бекстрём, которому в голову внезапно пришла одна мысль. – Наверное, твой отец попадал под бомбежки, когда находился в Лондоне?

– Наверняка, – подтвердила Клуша. – Это же случалось со всеми, кто жил там. Но вряд ли ведь о таких вещах рассказывают своим детям.

– Я подумал, возможно, именно там досталось охотничьему сервизу, – сказал Бекстрём, увидев, как еще один кусочек мозаики встает на свое место.

Жалкие остатки того, что некогда было охотничьим сервизом для морского обихода из 148 предметов, изготовленным на императорском фарфоровом заводе в Санкт-Петербурге и который в исходном состоянии стоил бы более десяти миллионов.

– Гитлер сделал очень много плохого, – сказала Клуша и покачала головой, – но что касается сервиза, здесь он абсолютно невиновен. Боюсь, все обстояло гораздо хуже. Если комиссару надо найти злодея, я думаю, ты должен начать с моего брата Иана.

Охотничий сервиз хранился в четырех больших деревянных ларях, украшенных гербом рода Романовых. Покинув принца Вильгельма и Оакхилл, он сразу же оказался в подвале родовой усадьбы в Вестергётланде и там стоял постоянно запакованный до тех пор, пока не случился пожар.

Брат Клуши находился дома, приехав на Пасху из Лундсберга. Он позаимствовал самогонный аппарат у кого-то из их скотников и занялся самогоноварением в подвале дома, где они жили. Результат своей деятельности он собирался взять с собой, возвращаясь в школу, но в связи с производственным процессом возник небольшой пожар, в результате которого большинство из 148 предметов оказались утерянными.

Папа Арчи отнесся ко всему этому с пониманием. Дом и его винный погреб не пострадали, а сам он предпочитал есть с семейного фарфора. Остатки подарка принца оказались в игровом домике детей, где они использовали их для собственных развлечений. Клуша обычно купала своих кукол в одной из супниц, а однажды ее братья устроили соревнования по разбиванию фарфора.

В связи с описью имущества после смерти папы Арчи все оставшееся собрали вместе и упаковали в один из исходных четырех ларей. Клуша получила его от своего брата. Тот отказался от него. Считал, что он приносит неудачу, после потери отца навевал ему грустные воспоминания.

– Грустная история, – вздохнула Клуша и пожала плечами. – Насколько я поняла со слов Марио, какой-то новый русский купил его. Возможно, он для него что-то значил. Здесь, в Швеции, с ним ничего не удалось бы сделать, если комиссара сейчас интересует мое мнение. Как отнесется комиссар к предложению выпить, кстати? Насколько я вижу, обеденное время прошло, и сама не отказалась бы от маленького бокала шампанского.

– Да я не против, – сказал Бекстрём, стремясь не потерять расположение Клуши, даже если ради этого приходилось выпить бокал «шипучки» в десять часов утра.

«Она, наверное, ставит часы на глазок», – подумал он.

Ввиду отсутствия прислуги, о которой Марио обещал позаботиться, как только они устроятся по-настоящему, ее гостю пришлось подождать, пока Клуша сама все организовала. Через четверть часа она вернулась с несколькими бутылками в ведерке со льдом и бокалами разного вида.

Бекстрём хотел помочь ей принести все, но Клуша лишь покачала головой. В ее доме это была прерогатива хозяев.

– Я взяла еще виски и водку для комиссара, – сказала она. – Сама же собиралась выпить шампанского, но комиссар ведь не употребляет подобное.

– Всякое случается, – солгал Бекстрём, – но если у меня есть право выбора, я предпочел бы немного водки.

– Звучит разумно, – кивнула Клуша. – Мой отец пил виски, но, наверное, главным образом, поскольку обожал корабли. У него же вкус свежепросмоленной лодки. За едой он обычно употреблял его в чистом виде.

Клуша налила им сама и не поскупилась, наполняя тару Бек-стрёма. Как говаривал ее отец, настоящий мужчина не разменивается на мелочи, и сама она не видела причины менять что-то на сей счет.

– Ага, да, – сказала Клуша. – Я могу еще чем-то помочь комиссару?

– Да, меня интересует одно дело, – ответил Бекстрём. – В виденном мною списке есть запись о какой-то музыкальной шкатулке. Ты ничего не помнишь об этом?

– Кстати, о деньгах, – встрепенулась вдруг Клуша, чьи мысли явно устремились в другом направлении. – О тех, на которые мошенник Эрикссон, вдобавок еще попытавшийся застрелить Марио, явно обманул меня. Марио пообещал мне позаботиться об этом деле. Как только возникает какая-нибудь практическая проблема, я сразу же обращаюсь к нему.

«Можно представить себе», – подумал Бекстрём.

– Что касается денег, я думаю, тебе не стоит беспокоиться. По данным моих коллег, которые занимаются этим делом, Эрикссон, похоже, обманул тебя на целый миллион.

– Вот как, – сказала Клуша и налила себе еще шампанского. – Миллион. Можно себе представить.

– Тебе не стоит беспокоиться об этих деньгах, – повторил Бекстрём. – Ты получишь их, как только мы определим, сколько тебе причитается.

– Само собой, я и так не пропаду, – сказала Клуша. – Но конечно, смогу ведь в любом случае дать их кому-нибудь, кто в них больше нуждается.

«Как, например, Марио», – подумал Бекстрём.

– О чем ты еще говорил? – спросила Клуша, похоже мысленно еще находясь в другом месте.

– О музыкальной шкатулке, – напомнил Бекстрём. – Ты ничего такого не помнишь? Согласно перечню, который я видел, она, вероятно, не имела никакой особой ценности, но как ты наверняка понимаешь, я хочу навести порядок в наших бумагах.

– Музыкальная шкатулка, музыкальная шкатулка, музыкальная шкатулка… – сказала Клуша. Дойдя до половины второго бокала шампанского, она явно начала думать вслух.

Ничего такого она, честно говоря, не помнила. Зато у нее осталось слабое воспоминание о маленькой эмалированной фигурке с красной шапкой на голове. Конечно, слишком тяжелой, чтобы висеть на елке, но, возможно, принадлежавшей к безделушкам, которые в качестве украшения выставляют на Рождество.

– Но никакой музыкальной шкатулки? – спросил Бекстрём.

– Мой папа имел привычку рассказывать историю о чем-то таком, – сказала Клуша. – Он получил шкатулку от своей матери в раннем детстве. Мне кажется, у него их было несколько. По-моему, он отдал какую-то из них в качестве подарка, когда находился в Лондоне во время войны.

– Ты знаешь, как его звали? Того, кому он ее отдал?

– Имя, имя, имя… – несколько раз повторила Клуша и покачала головой. – Господи, как было бы удобно, если бы все имели одинаковые имена. По-моему, речь шла об известном политике. Шефе всего на свете. Маленьком толстяке, постоянно курившем сигары. Его звали как наши туалеты.

– Туалеты?

– Да, WC то есть.

– Уинстон Черчилль?

– Точно, так его звали. Мы родственники, кстати. Сестра моей бабушки вышла замуж за его кузена. Такие, как мы, всегда в родстве друг с другом.

– Твой отец отдал музыкальную шкатулку Уинстону Черчиллю?

«Скорей всего, это была другая музыкальная шкатулка?» – подумал Бекстрём.

– Да, хотя, возможно, потом Черчилль вернул ее папе. Точно как тот пастор. Комиссар должен извинить меня, но я не помню. Знаю, что папа встречался с Черчиллем несколько раз, когда он жил в Англии. Главным образом, в приватной обстановке, естественно. Он написал об этом в своих дневниках, насколько мне известно. Потом какой-то английский историк издал книгу о Черчилле, где также упомянул папу. Напомни мне, прежде чем уйдешь, я найду их для тебя. Я видела их где-то в ящике в библиотеке, – сказала Клуша. – По-моему, совсем недавно.

– Очень любезно с твоей стороны, – расплылся в улыбке Бекстрём.

Через полчаса, после того как Клуша выпила третий бокал шампанского, не забывая подливать и Бекстрёму, он оставил ее. С собой забрал четыре дневниковые тетради, написанные ее отцом. Обычные толстые в черном коленкоровом переплете. Кроме того, книгу об Уинстоне Черчилле пера английского историка. Их встреча получилась приятной, по мнению Клуши. Как только она и Марио более или менее наведут порядок у себя, комиссар Бекстрём, естественно, будет желанным гостем снова. Сейчас же хватало суеты, и многое еще предстояло сделать. Но скоро все должно было стать лучше. Как только мебель окажется на своих местах, и Марио наймет кого-нибудь заниматься всеми практическими делами.

Сама она завела бы домашнюю зверюшку для общения, когда Марио уезжает куда-нибудь. Пожалуй, собаку. Клуша просто обожала животных. У нее их перебывало великое множество с детства. В имении в Вестергётланде, где она выросла, их было значительно больше, чем людей. Лошади и коровы, свиньи и куры, коты и собаки… И всевозможные другие животные тоже. Всякие мелкие, значит.

Бекстрём прекрасно понимал, что она имела в виду. Сам ужасно любил животных. Уже в течение многих лет особенно обожал попугаев. У него жили несколько штук в данный момент, и лучшей компании вряд ли можно было пожелать.

– Если говорить о тех, которые умеют разговаривать, – объяснил Бекстрём.

«Получится так получится», – подумал он.

Никаких попугаев у Клуши никогда не было. Она держала, конечно, и канареек, и волнистых попугайчиков. Но никогда попугая, умеющего говорить. Единственно она как-то получила ручного ворона от своих братьев, но он только каркал и умер довольно быстро.

– Попугай, который умеет говорить, наверное, просто фантастика, – сказала Клуша с таким видом, словно она именно так и считала.

«Все решится», – думал Бекстрём, когда ехал в такси к зданию полиции Сольны.

Придя на работу, Бекстрём сразу же переговорил с Надей, и у нее нашлись новости, которыми она поспешила поделиться. Они, прежде всего, касались Марио Гримальди и его новой женщины, графини Астрид Элизабет Хамильтон 1940 года рождения. В семье и среди близких ее называли Клушей, что не имело значения в данной связи. К тому же Бекстрём наверняка уже знал это.

– И о чем я не в курсе? – спросил он.

К неизвестному ему относился тот факт, что она уже попадала в поле зрения полиции Сольны под именем Астрид Элизабет Линдерот. Линдерот по своему прежнему мужу, умершему пять лет назад. Крайне уважаемому человеку, который при жизни был врачом и профессором Каролинского института и специализировался по болезням внутренних органов.

– Подожди, подожди, – сказал Бекстрём, замахав рукой. – Астрид Линдерот? Это не та ли чокнутая старуха, на которую еще заявляли по поводу жестокого обращения с животными?

Она самая, если верить Наде. Месяц назад Астрид Элизабет Линдерот вернула себе девичью фамилию Хамильтон, и одновременно она и Марио Гримальди подали заявление о вступлении в брак, и пока там не наблюдалось никаких проблем, ни с изменением фамилии, ни с титулом, ни с предстоящей женитьбой.

– Они собираются обвенчаться завтра, в канун Яного дня. В шведском посольстве в Риме.

– Ага, да, – сказал Бекстрём. – Это же объясняет многое. Во всяком случае, визит Гарсия Гомеза к ее соседке Фриденсдаль, написавшей на нее заявление. И что нам делать с этим? – спросил Бекстрём.

«Приличный молодой человек, помогавший Марио повесить занавески у него на кухне, а ведь, по словам Клуши, ее суженый отличался практическим складом ума», – подумал он.

Ничего, по мнению Нади. Все заявления уже отправили в архив. Гарсия Гомез ведь был мертв. А о том, чтобы поговорить с Гримальди, не стоило и мечтать. Его будущая супруга наверняка понятия не имела о той помощи, которую он устроил для нее. Но, конечно, это было интересно. Помогало разобраться с еще одним вопросительным знаком.

«А Надя просто чудо, – подумал Бекстрём. – Кто-то должен поговорить с ней относительно золотых зубов. Пусть бы она поменяла их на обычные фарфоровые. Во всяком случае, хотя бы из-за опасности ограбления. Это ведь то же самое, что ходить с пачкой купюр во рту».

А поскольку к нему в голову сейчас пришла блестящая идея, требовалось срочно позаботиться о ее практической реализации.

Лучше ковать железо пока горячо, а о том, что ей завтра надо ехать в Рим и выходить там замуж, Клуша наверняка уже забыла, решил Бекстрём. Он упаковал все необходимое в свой старый портфель, вызвал по телефону такси и торопливо покинул здание полиции Сольны.

И для начала заехал в офис Гегурры и передал полученные от Клуши книгу и дневники его секретарше. Также попросил проинформировать ее шефа, что поиски продвигаются и провенанс скоро прояснится. Пусть даже той ценой, что вместо трех поколений Бернадотов речь шла о двух графинях и графе из рода Хамильтонов.

Потом он поехал домой, по пути позвонил Клуше и поинтересовался, не может ли заскочить и передать подарок для нее. Мадам с нетерпением ждала встречи с комиссаром. И, судя по ее голосу, пребывала все в том же прекрасном настроении.

В отличие от Исаака. Тот, главным образом, сидел и зло таращился из своей клетки, когда Бекстрём поднял его и отнес на заднее сиденье такси, чтобы доставить к новой хозяйке.

– Боже, какая прелесть, – сказала Клуша и всплеснула от восторга руками. – И какие красивые цвета. Неужели комиссар на самом деле хочет отдать его?

Поскольку у Бекстрёма жило несколько попугаев, у него с этим не было никаких проблем. Как раз данный экземпляр принадлежал к наиболее одаренным в плане умения разговаривать.

– Как его зовут? – спросила Клуша.

– Исаак, – сообщил Бекстрём. – Хотя он наверняка не обидится, если ты будешь называть его как-то иначе.

По словам Клуши, ни о каком изменении имени и речи не шло. Наоборот, это очень ему подходило. Уже с первого взгляда любой мог понять, почему его так зовут. И кроме того, он ужасно походил на старого адвоката Голдмана.

К чести Исаака надо отметить, что он не заслуживал ни малейших замечаний. В критическое мгновение, когда она засунула руку в клетку и почесала ему шею, только склонил голову и заурчал довольно. А получив потом земляной орех, открыл клюв и вел себя, как и подобало такому, как он.

– Спасибо, – сказал Исаак, покачал головой и заурчал новой хозяйке.

– Он просто фантастичен, – простонала Клуша, сверкнув глазами вместе со всеми своими бриллиантами. – Я действительно ничего не могу сделать для комиссара?

– Ну что ты, такая безделица, – скромно потупился Бекстрём.

«Возможно, за исключением музыкальной шкатулки, о которой ты уже забыла», – подумал он.

Бекстрём покинул их обоих до того, как Исаак успел стать самим собой снова. Хорошо пообедал, проспал почти всю вторую половину дня и проснулся только, когда позвонил Гегурра. Сначала он поблагодарил Бекстрёма за то, что тот помог ему вдохнуть ветер истории. Кроме того, хотел встретиться с ним как можно быстрее. Поужинать в восемь в «Подвале Оперы». В приватном ресторане, поскольку пришло время обсудить вопросы решающего значения для западной истории.

Вечером Бекстрём и Гегурра поужинали в приватном ресторане в здании оперного театра. Без особых изысков, поскольку была середина недели. Бекстрём довольствовался жаренными во фритюре овощами в качестве закуски и поменял телячий антрекот на свиной бок в черносливе, тогда как Гегурра пошел еще дальше, показал себя чуть ли не аскетом и довольствовался салатом и жаренным на гриле морским языком.

Вечер был потрачен на работу, о чем, помимо прочего, говорило то, что каждый принес с собой портфель. У Бекстрёма он оказался значительно толще, чем у Гегурры, по вполне понятной причине, поскольку там лежало то, ради чего они, собственно, и собрались.

После вступительного тоста Гегурра сразу же воздал хвалу Бекстрёму за его деяния. Как только секретарша позвонила и рассказала о визите комиссара, он бросил все другие занятия. Примчался к себе в офис и потратил остаток дня на изучение дневников графа Арчи Хамильтона из той поры, когда он находился на секретной службе в шведском посольстве в Лондоне.

– Это просто фантастическая история, – вздохнул Гегурра. – Ты уж точно никогда не слышал ничего подобного.

«А у меня есть выбор?» – подумал Бекстрём и довольствовался лишь кивком.

Граф Хамильтон провел в Лондоне целый год, с весны 1944 по лето 1945 года, и за это время он виделся с Уинстоном Черчиллем полдюжины раз. Их встречи всегда носили приватный характер, даже если разговоры главным образом касались войны и поставок подшипников из Швеции. Во время них Черчилля особенно интересовала ситуация с секретными операциями, за которые отвечал Хамильтон.

Хамильтон и Черчилль оба происходили из аристократических семейств, связанных родственными связями на протяжении трех столетий. В личном плане они оба относились с большим уважением друг к другу. И это касалось всего существенного между такими, как они.

Хамильтон восхищался Черчиллем за то, кем тот был и что делал. Как и положено, когда речь шла о человеке, на двадцать лет старше его. О ком-то среднем между старшим братом и молодым отцом. Для Черчилля все обстояло проще. Ему Арчи Хамильтон нравился за его дьявольскую смелость, поскольку он выбрал капитанский мостик, как только пришла пора готовить корабли к бою. Наверняка также он напоминал ему самого себя в молодости и в тот день тридцать лет назад, когда его назначили Первым лордом Адмиралтейства, и это было его первое политическое назначение, которое он всегда ценил превыше всего.

В конце декабря 1944 года, за несколько дней до Рождества, они встретились на ужине в Бленхеймском дворце около Оксфорда. К концу вечера Черчилль, Хамильтон и еще несколько гостей отделились от остальной компании с целью закончить вечер разговорами, не предназначенными для посторонних ушей, выкурить последнюю сигару, пропустить еще по рюмочке на сон грядущий.

Черчилль пребывал в плохом настроении, и это, пожалуй, мягко говоря. Наступление в Арденнах, которое союзники начали несколько дней назад, застопорилось. Немцы нанесли контрудар, и происходившее сейчас там меньше всего напоминало победоносную прогулку, обещанную ему генералами. Нет, конечно, он не опасался за окончательный исход, но каждый лишенный успехов день ухудшал его позиции на переговорах в Ялте, где ему менее чем через пару месяцев предстояло встретиться с двумя союзниками, – президентом США Франклином Рузвельтом и лидером СССР Иосифом Сталиным, – чтобы в качестве первого пункта программы перекроить карту Европы и оговорить политические условия, касавшиеся ее будущего устройства.

И вовсе не американский президент представлял проблему для Черчилля. А русский союзник, и по данному пункту вся их компания демонстрировали трогательное единодушие. С русскими все обстояло очень просто. Нельзя было положиться на них. Скорее всего, именно тогда графу Арчи Хамильтону пришла идея, как он мог бы приободрить Уинстона и подготовить его к будущей встрече со Сталиным, человеком совсем из другого мира, чем они. Вдобавок не заслуживавшим доверия партнером.

В любом случае именно так Хамильтон описывает предысторию в своем собственном дневнике, когда рассказывает, как сразу после Нового года отправил своего адъютанта в штаб-квартиру Черчилля с заданием с наилучшими пожеланиями передать ему в подарок музыкальную шкатулку. В качестве напоминания о том, как надо общаться с чуждым им человеком. Кроме того, как бы выражая надежду, что у Сталина нос такого же типа, как и у Пиноккио.

Неделю спустя Хамильтон получил свой презент назад с очень дружелюбным и личным письмом, где Черчилль благодарил его за подарок и предостережение и одновременно объяснял, почему все равно не может принять столь ценный дар. История музыкальной шкатулки Фаберже не позволяла ему сделать это.

Сейчас в их распоряжении находились дневники Хамильтона, сделанная им самим рукописная копия письма, которое он написал Уинстону Черчиллю, ответ Черчилля Хамильтону. И оригинал, машинописный, на собственной писчей бумаге премьер-министра, подписанный Черчиллем и засунутый в конверт из канцелярии премьера. Сегодня оба послания лежали вместе в одном конверте с гербом рода Хамильтонов. В книге, которую Клуша передала Эверту Бекстрёму в надежде, что он найдет какую-то ценную информацию для себя среди того, что она так и не удосужилась прочитать. Наверняка ее отец-граф положил их туда. Человек больше заботившийся о своих ружьях, чем о бумагах.

– Это просто фантастика, – сказал Гегурра и поднял книгу, полученную Бекстрёмом от Клуши. – Подумать только, как легко найти искомое, когда тебе хорошо известно, где надо искать.

– Я знаю, – сказал Бекстрём, проработавший полицейским всю свою жизнь.

– Насколько я понимаю, мой дорогой брат еще не успел прочитать данную книгу?

– Нет, – ответил Бекстрём. – У меня хватало других дел.

– Тогда я должен рассказать все тебе, – сказал Гегурра. – Это просто фантастика.

«А какой у меня выбор», – подумал Бекстрём и дал сигнал официанту наполнить ему бокал.

Автором книги являлся очень известный английский историк Роберт Эймос, впоследствии лорд Эймос, закончивший свои дни профессором истории Баллиольского колледжа в Оксфорде. Во время Второй мировой войны он входил в штаб Черчилля, а в конце ее в нескольких случаях выполнял обязанности личного секретаря премьер-министра. Через двадцать лет после ее окончания он издал книгу о своем бывшем шефе под названием «Уинстон Черчилль – политический мыслитель, оратор и стратег», в которой уделил особое внимание таланту Черчилля, как политического стратега, о котором зачастую забывают. Конечно, он был одним из наиболее известных в мире ораторов, но также очень скрупулезным и ловким политиком даже, когда дело касалось того, какие подарки можно принять от людей из ближнего окружения.

В качестве примера автор привел музыкальную шкатулку, полученную премьер-министром от шведского графа и морского офицера. Человека с опасностью для жизни оказывавшего Англии и англичанам огромную услугу, пожалуй, в самый трудный период долгой истории империи. А также его родственника и личного друга, которого ни в коем случае нельзя было подозревать в каком-то скрытом умысле. И все равно этот подарок он не смог принять. По причине его происхождения, истории и того смысла, который он содержал. Из-за политических особенностей отношений Черчилля и Сталина. Короче говоря, это был хороший пример именно стратегического мышления Черчилля.

– От непосредственного участника событий, – констатировал Гегурра. – Лорд Эймос присутствовал на том ужине в Бленхейме. Именно он также написал черновик письма Черчилля, где тот с благодарностью отказался от презента. Он и Черчилль даже потратили целый час, обсуждая это дело, будучи занятыми, по большому счету, сутки напролет подготовкой к конференции в Ялте.

– Выходит, он отослал назад шкатулку? – спросил Бекстрём. «Насколько глупы бывают люди».

– Да, так он и поступил, – констатировал Гегурра. – К счастью для потомков, и, слава богу, моему брату благодаря его острому уму удалось выяснить эту часть современной истории. Сейчас остается, собственно, только найти саму музыкальную шкатулку, – сказал Гегурра, почему-то скосившись на большой портфель, стоявший рядом с Бекстрёмом на диване, где тот сидел.

– Тогда ты можешь расслабиться, – сказал Бекстрём. Он раскрыл свой портфель, достал оттуда шкатулку из темного дерева и поставил на стол между ними.

Остаток вечера ушел на переговоры о финансовой стороне дела, и оба достаточно быстро пришли к пониманию, что они не лучшим образом сказались на еде и напитках и хорошем настроении, обычно характерном для их встреч.

Гегурра надел белые хлопчатобумажные перчатки, прежде чем осторожно с помощью большого увеличительного стекла и дополнительной настольной лампы, которую зажег их официант, принялся изучать Пиноккио. Закончив с этим, он глубоко вздохнул, точно как любой обычный торговец произведениями искусства, только что испытавший огромное облегчение.

– Ни одной царапины, – констатировал Гегурра.

– Можешь быть совершенно спокоен, – сказал Бекстрём. – Она работает.

– Откуда ты знаешь? – спросил Гегурра, посмотрев на него широко открытыми глазами.

– Я заводил ее, – ответил Бекстрём. – Она звучала, конечно, просто дьявольски, но нос выдвигался и возвращался назад, и свистел постоянно.

Гегурра убрал Пиноккио в шкатулку. Попросил принести большую льняную скатерть и осторожно завернул все в нее. Оставил пакет на столе.

– Я хотел бы услышать твое предложение, – сказал Бекстрём.

При мысли обо всех обстоятельствах и того факта, что его дорогой друг сделал решающий вклад в мировую историю искусства, Гегурра собирался впервые за всю свою долгую жизнь в качестве антиквара отступить от принципа, который у него никогда раньше и мысли не возникло бы нарушить.

– Я готов честно поделиться с тобой своими комиссионными. По половине каждому.

– О каких деньгах мы говорим? – спросил Бекстрём.

«Забудь об этом», – подумал он.

– При мысли о документах, которые мы сегодня получили, о полностью исследованном провенансе, в любом случае, при мысли об Уинстоне Черчилле, речь идет о рыночной цене порядка четверти миллиарда крон и комиссионных максимум в пятьдесят миллионов. По двадцать пять каждому, значит.

– В таком случае у меня есть предложение получше, – сказал Бекстрём.

– Я слушаю, – отозвался Гегурра.

Клуша Хамильтон понятия не имела ни о музыкальной шкатулке, ни о том, на каких деньгах она сидела. В плане сохранения в памяти относительно недавних событий старуха находилась на уровне маленького ребенка, а что касается ее умственных способностей, явно уже толком не могла разобраться со временем.

Проще всего было бы, если бы Гегурра нашел какого-нибудь коллекционера, готового купить Пиноккио напрямую, спрятать его в собственном тайном хранилище, сидеть там и любоваться им в гордом одиночестве всю жизнь. Даже сделать ему скидку при необходимости. Довольствоваться двумястами миллионами, из которых Гегурра мог бы взять себе двадцать процентов, в то время как Бекстрёма устроили бы оставшиеся восемьдесят. При мысли об их вкладе в общее дело это выглядело очень даже справедливо.

Вполне предсказуемо Гегурра продемонстрировал другой взгляд на вещи. Проблемы в связи с такой аферой были вполне сравнимы с попыткой спихнуть роспись Сикстинской капеллы, выложив объявление в Интернет на соответствующих сайтах. Одновременно в данной связи умственные способности Клуши не имели никакого значения.

– Почему? – спросил Бекстрём.

– Завтра она выходит замуж за моего старого знакомого Марио Гримальди. Он сам позвонил мне вчера и рассказал об их предстоящем бракосочетании. Если верить ему, она его настоящая большая любовь, а поскольку Марио никогда не лжет, все так и есть.

– Я знаю, что они должны пожениться, – сказал Бекстрём и пожал плечами.

Надо надеяться, благодаря малышу Исааку оба попадут в дурдом, не пройдет и недели.

– Зато тебе не известно, что именно он попросил меня организовать все так, чтобы ты нашел для него музыкальную шкатулку. И сделал он это уже в понедельник 3 июня, когда ты начал расследовать свое убийство. Они со Столхаммаром явно забыли о ней, когда забирали все другое. В лучшем случае те, кто обследовал место преступления, должны были найти Пиноккио. Если бы они не сделали этого, мне следовало поговорить с тобой и позаботиться, чтобы ты нашел его для нас. Прежде всего, требовалось сделать так, чтобы он никуда не исчезал из жилища покойного Эрикссона.

– Я услышал тебя, – кивнул Бекстрём. – В таком случае хуже не будет, если я найду кого-нибудь другого, кто поможет мне.

Если бы сейчас Бекстрём предпочел поступить таким образом, Гегурре осталось только глубоко сожалеть о его решении. И дело здесь было не в том, что он пообещал Марио позвонить ему после встречи с Бекстрёмом и рассказать, как все прошло. Даже попытайся он запудрить мозги Марио, в любом случае рано или поздно тот просчитал бы истинный ход событий. И в то самое мгновение Гегурра также подписал бы себе смертный приговор, в буквальном смысле, а поскольку ему самому ужасно нравилась та жизнь, которой он жил, он, ничуть не сомневаясь, предпочел бы рассказать правду.

– Относительно того, что он заявил бы на тебя в полицию, тебе не стоило бы беспокоиться, – сказал Гегурра.

– Да уж точно, – согласился Бекстрём. – Если я тебя правильно понял, он убил бы меня.

– Естественно, – подтвердил Гегурра. – Но не об этом я на твоем месте волновался бы.

– А о чем же тогда?

– О том, каким способом он сделал бы это, – сказал Гегурра. – Я предпочел бы избавить тебя от мрачных подробностей. Марио Гримальди вовсе не такая забавная фигура, каким ты и твои коллеги представляют его себе. Он и его братья являются членами неаполитанской мафии, и если кто-то заставляет их сицилийских товарищей плохо спать по ночам, так это именно люди вроде Марио.

– И что, по-твоему, я должен делать?

– Прежде чем мы расстанемся, я дам тебе расписку о том, что принял у тебя музыкальную шкатулку, изготовленную Карлом Фаберже и выполненную в виде Пиноккио, поскольку от меня по заданию полиции требуется установить, идентична ли она аналогичному предмету из списка произведений искусства, которые графиня Элизабет Хамильтон поручила покойному адвокату Томасу Эрикссону продать для нее. Я не сомневаюсь, что ты подготовишь все свои бумаги вовремя. Прежде чем мы расстанемся и я заберу с собой музыкальную шкатулку, я собирался также заключить с тобой сделку. Надо надеяться, ты довольно скоро получишь двадцать пять миллионов крон за твой вклад в наше дело. Кроме того, обещаю помочь тебе с практическими деталями, чтобы у тебя не возникло проблем с налоговым департаментом и с твоим работодателем с этим делом.