IV. Подлинная история носа Пиноккио

Когда он вошел в заведение, Гегурра уже сидел там и ждал его. Элегантный, как всегда, в начищенных до блеска черных ботинках, в которые можно было смотреться как в зеркало, в темно-синем шелковом костюме, светлой кремовой рубашке, в честь такого дня застегнутой на все пуговицы. Пожалуй, в знак приветствия лету, которое наконец пришло после долгой зимы и прохладной весны. Идеальный, с какой стороны ни посмотри, как испанский гранд из другой эпохи, от подошв ботинок до загорелого, резко очерченного профиля и белой шевелюры.

Кроме того, при нем находился его старый портфель-кейс. Конечно, тонкий и потертый, из светлой кожи, но одновременно верный знак того, что впереди их ждут приятные дела. О чем Бекстрём знал по собственному опыту. Так же хорошо, как и то, что если время поджимало, его толщины в любом случае хватало для довольно увесистого коричневого конверта, который мог переместиться к нему в карман, как только они договорятся по всем практическим моментам.

Будучи сам безупречным человеком, Бекстрём все равно ощутил легкую зависть, увидев антиквара.

Гегурра ни капельки не похож на обычного цыгана, подумал он. Никому и в голову не придет, что он вырос в кибитке вместе со всеми прочими представителями своего большого семейства, когда они в веселые пятидесятые путешествовали из страны в страну, развлекая народ на улицах и попутно воруя кур и медную посуду и мимоходом грабя того или иного пенсионера.

– Приятно видеть тебя, Бекстрём, приятно видеть тебя, – повторил Гегурра, обеими руками пожимая правую руку комиссара.

– Я тоже рад нашей встрече, – проворчал Бекстрём. «Но я же не отрываю тебе пальцы».

Гегурра для начала постарался удивить Бекстрёма. Вместо того, чтобы направиться в большой ресторан и занять их обычный, стоявший немного в стороне столик, они на лифте поднялись на этаж выше и прошли прямо через большое здание Королевской оперы. А в конце коридора Гегурра остановился и набрал код на замке массивной дубовой двери, которая сразу же с тихим скрипом открылась.

В честь их встречи, а прошло ведь немало времени с тех пор, как они виделись в последний раз, и с учетом важности вопросов, которые им требовалось обсудить, Гегурра позаботился о том, чтобы они смогли перекусить, выпить и пообщаться в по-настоящему спокойной обстановке.

– Это приватное отделение «Подвала Оперы», – объяснил Гегурра и жестом пригласил Бекстрёма пройти внутрь. – Оно для узкого круга избранных, и сегодня вечером там будем только ты и я.

«Вряд ли здесь есть опасность столкнуться с Уткой, Тойвоненом или кем-то другим из моих нищих коллег, – подумал Бек-стрём, располагаясь за столиком у окна на двоих, накрытым белой льняной скатертью, на которой лежали коричневые салфетки, стояло столовое серебро и большой набор переливающихся всеми цветами радуги хрустальных рюмок и бокалов. – Даже Кайсу с крысой, пусть она шеф полиции лена, не пустят сюда».

Персонал явно был заранее проинструктирован. Даже не спрашивая их предпочтений, и хозяину мероприятия, и его гостю принесли все их самое обычное. Чешское пиво и русскую водку, достойные настоящего комиссара, и большой сухой мартини с оливками сбоку на тарелке для его более утонченного сотрапезника.

– За нас, Бекстрём, – сказал Гегурра и поднял свой бокал. – Мне кажется, впереди у нас особенно приятный вечер.

– За нас, – поддержал Бекстрём. Кивнул, запрокинул голову и ополовинил свою рюмку.

– Что касается еды, я думаю, тебе не стоит беспокоиться, – сказал Гегурра и, пригубив содержимое своего бокала, поставил его перед собой. – Я уже все заказал. Сначала небольшой шведский стол, чтобы мы могли отдать дань уважения нашей шведской селедке, икре уклейки, лососю, копченому угрю, маслу, сыру, хлебу и мелкому свежему картофелю, который буквально на днях выкопали из сконской земли. Все обычное, ты знаешь. Я попросил, конечно, заменить шведский печеночный паштет на французскую гусиную печень, но думаю, ты не будешь разочарован. Затем мы получим жареное на гриле телячье филе, а относительно десерта, я собирался предложить торт безе, который, насколько мне известно, ты обожаешь.

– Звучит хорошо, – согласился Бекстрём. – Ничего лишнего.

«Во всяком случае, в наше трудное время, когда половина Европы чуть ли не умирает от голода», – подумал он.

– Если ты не возражаешь, я бы также хотел начать с одного маленького вопроса, – сказал Гегурра, откинулся на спинку стула, улыбнулся Бекстрёму и покрутил бокал между своими наманикюренными пальцами. – Как я говорил тебе по телефону, мне понадобилось уехать за границу по делам на время, но из Интернета я узнал об убийстве адвоката Эрикссона и о том, что мой дорогой брат… вполне заслуженно… получил задание руководить поисками его убийцы.

– Угу, – буркнул Бекстрём и кивнул. – Все верно.

– В таком случае, мне кажется, я в виде исключения смогу помочь моему брату, внеся свою скромную лепту в его расследование.

– Звучит хорошо, – сказал Бекстрём.

«Хотя этот идиот говорит так, словно у него алая роза засунута в задницу», – подумал он.

Прежде чем Бекстрём откинулся на спинку стула, чтобы выслушать Гегурру, их образцовый официант воспользовался случаем и наполнил его рюмку.

«В полной тишине, – подумал Бекстрём. – Просто появился ниоткуда и налил, не сказав ни слова, и даже не понадобилось делать никаких лишних движений для привлечения его внимания».

В пятницу 17 мая, за две недели до того, как его убили, адвокат Томас Эрикссон позвонил Гегурре и попросил о встрече, поскольку ему понадобилась помощь в оценке небольшой коллекции произведений искусства, которую один из его клиентов поручил ему продать. Так как Гегурра собирался отбыть в Лондон в тот же вечер, они встретились в его офисе в Старом городе во второй половине дня.

– И все из-за него, – объяснил Гегурра. – Мне еще требовалось сделать кучу дел перед отъездом, но когда он узнал, что я буду отсутствовать почти три недели, захотел любой ценой увидеться до того, как я отправлюсь в дорогу. И появился у меня сразу после обеда.

– Ты давно знал его раньше, – сказал Бекстрём, и это прозвучало скорее как утверждение, чем как вопрос.

– Не лично, – ответил Гегурра и покачал головой. – Я встречался с ним в связи с одним судебным процессом несколько лет назад. Меня вызывали туда в качестве эксперта. Прокурор вызвал, если тебе интересно. Речь шла о крупном мошенничестве с произведениями искусства, и Эрикссон защищал главного фигуранта по делу. Фальшивые Матисс и Шагал, литографии, сам черт не разберет, – сказал Гегурра и озабоченно покачал головой.

– Он хотел получить помощь с оценкой, ты говоришь.

– Небольшая коллекция, всего два десятка позиций, и главным образом живопись. Вообще речь шла о русском искусстве и произведениях конца девятнадцатого и начала двадцатого века. В общей сложности о пятнадцати различных картинах, и во всех случаях дело касалось иконописи.

– Иконописи? – переспросил Бекстрём.

– Да, или икон, так тоже говорят. Я полагаю, ты знаком с данным термином?

– Ну естественно, – ответил Бекстрём, который ходил в воскресную школу, будучи ребенком. – Это ведь изображения христианских святых? Ангелов, и пророков, и других священных личностей библейской истории?

– В православной церкви, – уточнил Гегурра и кивнул. – С точки зрения сюжетов их можно описать, как иллюстрации к Библии и к другим религиозным текстам. И чаще всего, точно как ты говоришь, речь идет о личностях, имевших большое значение для истории христианства.

– Ну, я прекрасно понимаю, о чем речь, – солгал Бекстрём и кивнул небрежно, на всякий случай потерев основание носа.

– Традиция написания икон берет начало в шестом столетии от Рождества Христова и за полторы тысячи лет, прошедшие с той поры, люди нарисовали их десятки миллионов, – продолжил Гегурра. – На протяжении всего этого периода они висели, по большому счету, в каждом православном доме, одна или несколько, естественно при наличии денег, необходимых для их покупки.

– Дорогие вещицы, – заметил Бекстрём и подкрепился капелькой своей замечательной водки. – Особенно русские иконы, если я все правильно понял.

– Нет, на самом деле все не совсем так. – Гегурра покачал головой. – Скорее это что-то вроде религиозного крестьянского искусства, зачастую среднего или чуть ли не низкого качества. Они существуют в огромном количестве, и кроме того полно еще современных копий. В среднем русскую икону ты можешь получить приблизительно за тысячу, а если зайдешь в обычный комиссионный магазин в Санкт-Петербурге, найдешь их множество.

– Почему он тогда захотел, чтобы ты оценил их? – спросил Бекстрём. – На мой взгляд, не стоило труда даже тащить их в твой офис.

– А он и не сделал этого, – сказал Гегурра с еле заметной улыбкой. – Просто взял с собой фотографии тех предметов, о которых хотел знать мое мнение. Снимки были выполнены в связи с предыдущей оценкой, и мне их вполне хватило для предварительной оценки. Подборка также оказалась далеко не плохой. И стоимость каждого произведения лежала далеко выше среднего уровня для обычных икон даже сейчас, когда цены на русское искусство резко пошли вверх.

– И о чем мы говорим в денежном выражении? – уточнил Бекстрём.

– Всего, значит, было пятнадцать икон, и во всех случаях речь шла об изображениях святых. Стоимость четырнадцати из них я оценил между пятьюдесятью и двумястами тысячами шведских крон. Это более чем прилично для обычной иконописи. Средняя цена получалась больше сотни тысяч за доску.

– А пятнадцатая? – спросил Бекстрём, по какой причине почувствовав, как у него пересохло во рту.

– С ней все обстояло таким образом, что она стоила столь же, как и все другие, вместе взятые, хотя это, собственно, была не настоящая икона. С ее помощью художник как бы поиздевался над своим тестем. Автора звали Александр Верщагин. Он родился в 1875 году и был молодым радикалом, или скорее скандалистом, и ему абсолютно не нравилось рисовать на религиозные сюжеты. Он был пейзажистом, творившим в конце девятнадцатого столетия, и умер в канун нового, 1900 года. Ему как раз исполнилось двадцать пять.

– И от чего он умер? – спросил Бекстрём с любопытством.

– От известной русской народной болезни, от пьянства, – ответил Гегурра с мягкой улыбкой.

– Печальная история, – вздохнул Бекстрём. – Парень, похоже, имел определенные задатки, принимая в расчет то, что ты рассказываешь.

– Верщагин, несмотря на свой скромный возраст, считался невероятно одаренным художником. Сегодня его работы, если мы говорим о пейзажах, продаются по цене от пяти до двадцати миллионов. К сожалению, он оставил после себя не особенно много работ. Известно только два десятка его картин. Возможно, причина в его далеко не праведном образе жизни. Верщагин пил как сапожник и ненавидел своего тестя, богача, немца по происхождению, судового маклера в Санкт-Петербурге. Тот был добрым и глубоко религиозным человеком, который после долгих и тяжелых дум перешел из своей лютеранской веры в русское православие. Именно тесть содержал Верщагина и его семейство, если говорить о жилье, одежде, питании и всем прочем необходимом. В то время как зятек, наоборот, постоянно пил, устраивал скандалы, обманывал свою молодую супругу, не заботился о маленьких детях и в промежутках время от времени рисовал ту или другую замечательную картину.

– Мир неблагодарен, – констатировал Бекстрём со вздохом.

– Да, и в данном случае это выразилось в том, что он нарисовал икону, представлявшую святого Феодора столь же толстым, как и пресловутый греческий прелат из шестнадцатого века, отлученный от церкви за его похождения с блудницами и финансовые аферы во имя Господа нашего. Икона Верщагина, представлявшая святого Феодора, стала исключительным творением не только в техническом смысле. Он нарисовал ее на старинном образе, которому было несколько сотен лет, и в качестве своего подарка к шестидесятилетнему юбилею тестя. И единственная проблема состояла в том, что сходство святого Феодора с самим юбиляром откровенно бросалось в глаза. Просто тесть Верщагина тоже был очень полным человеком. Кроме того, святой Феодор по какой-то причине засовывал свою правую руку в ящик для сбора пожертвований, что выглядело, мягко говоря, необычным в данной связи. Как звали тестя по имени, тебе, наверное, не составило труда просчитать.

– Само собой, – сказал Бекстрём. – Кроме того, мне кажется, ты узнал, что предметы искусства, которые Эрикссон просил тебя оценить, ворованные.

«Известный гангстерский адвокат не брезговал хранением и торговлей краденным в крупных размерах», – подумал он, уже представив себе, какие заголовки появятся в газетах, как только он переговорит со знакомым репортером.

– Нет. – Гегурра покачал головой. – Я сожалею, что вынужден разочаровать тебя, но и по данному пункту, вне всякого сомнения, дело обстояло совсем иначе. Если тебя интересует мое мнение, то я убежден, что все было значительно лучше.

– Ты не спросил, как звали клиента Эрикссона?

– Естественно, я это сделал, – ответил Гегурра, а потом наклонился вперед и продолжил, понизив голос: – Эрикссон, конечно, был скользкий как угорь, но как раз в данном случае я верю ему.

– И что он сказал? – спросил Бекстрём и откинулся на спинку стула.

– Поведал, что его клиент очень дорожит своей анонимностью и что он, как адвокат, обязан хранить молчание. В общем, и под пытками, наверное, даже не намекнул бы, кто его работодатель.

– И ты купился на это? – поинтересовался Бекстрём.

– Без толики сомнения, – констатировал Гегурра. – Во-первых, крайне обычно в подобной связи, когда продавец предпочитает оставаться анонимным. Если только речь не идет о наследстве, обычно главной причиной для продажи является потребность в деньгах. У него или у нее проблема с финансами, или даже этот человек разорился, а о подобном ведь никто не жаждет рассказывать.

– Хм, – буркнул Бекстрём и медленно кивнул в ответ.

«У кого возникнет такое желание?» – подумал он. И так радости мало, если у тебя не осталось ни гроша. Зачем усугублять ситуацию, болтая об этом?

– Зато Эрикссон уверил меня, что я не должен абсолютно ни о чем беспокоиться. Он был знаком со своим клиентом много лет и прекрасно знал историю коллекции. Уже три поколения семейство владело ею, после того как получило в качестве подарка сотню лет назад.

– Насколько я понял из твоих слов, ты догадываешься, кто этот клиент Эрикссона.

– Конечно. – Гегурра улыбнулся самодовольно. – У меня есть определенные подозрения. Именно поэтому я и захотел поговорить с тобой.

– И кто же он? – спросил Бекстрём и наклонился через стол.

– Я как раз подхожу к этому, – сказал Гегурра, слегка согнув указательный палец левой руки в знак того, чтобы ему наполнили бокал.

Бекстрём довольствовался новым кивком.

«Гегурра, конечно, никак не обычный цыган, – подумал он. – Скользкий как угорь и резкий словно нож. Уже наверняка пятьдесят лет назад закончил воровать кур, и по сравнению с ним Эрикссон был просто любителем».

– Со многими из икон все обстояло так, что я со стопроцентной вероятностью знал, что их недавно продали на аукционах произведений искусств, как в Швеции, так и за границей, – сообщил Гегурра и осторожно приложился губами к своему наполненному бокалу. – Это я сказал Эрикссону, и только тогда он чуть приоткрыл завесу секретности.

«Приоткрыл завесу секретности? Откуда у них все это? Почему они говорят таким образом?» – подумал Бекстрём.

– Эрикссон не стал ничего отрицать, более того, подтвердил мои слова. Год назад ему поручили продать восемь из двадцати исходных объектов. Во-первых, четыре иконы, включая нарисованного Верщагиным святого Феодора, который ушел с молотка на аукционе русского искусства Сотбис в Лондоне месяц назад, во-вторых, сервиз, а также два разных комплекта столовых приборов из серебра. И в-третьих, старинную золотую зажигалку. В связи со всеми этими продажами возникли определенные обстоятельства, и именно из-за них ему потребовалось встретиться со мной.

– Я слушаю. – Бекстрём кивнул ободряюще, поскольку ему как раз сейчас в очередной раз наполнили рюмку, и теперь он был в состоянии выдержать даже необычайно затянувшиеся разглагольствования Гегурры.

– Чисто практической стороной дела в связи с продажами занимался некий эксперт в области искусства. Эрикссон сам его изначально выбрал и доверился ему целиком и полностью. У него и хранились все произведения, но по различным причинам… в которые он не хотел вдаваться… Эрикссон пожелал иметь второе мнение относительно стоимости различных объектов. Просто у него возникло естественное опасение, что его могут обмануть. Или уже обвели вокруг пальца.

– И что ты сказал ему? – спросил Бекстрём.

– Решил успокоить его. Воспользовавшись случаем, поздравил с продажей иконы Верщагина. Объяснил, что дана была хорошая цена, пусть даже при возросшем спросе на русское искусство. Что не каждый день получают полтора миллиона крон за произведение, чей возраст составляет какие-то сто лет и исходно задуманное как грубая шутка. Чистое богохульство, к которому все ценители искусства отнеслись очень плохо, когда его показали широкой публике. Будь это пейзаж того же художника, естественно, он стоил бы на несколько миллионов больше.

– И как воспринял Эрикссон твои слова? – уточнил Бек-стрём.

– Ему, конечно, удалось совладать с эмоциями, – сказал Гегурра, – но, без сомнения, это стало огромным сюрпризом для него. И очень неприятным. Он выглядел так, словно у него не хватило нуля в полученном им счете.

– А тот эксперт, кому он доверился, – поинтересовался Бек-стрём, – как его зовут?

– Да, – Гегурра кивнул довольно, – это я уже знал, хотя если бы и не знал, мне не составило бы труда выяснить. При моих-то контактах в нашем бизнесе. Такой вот скромный вклад в твое наверняка большое дело… и если тебе любопытно, как его…

– Барон Ханс Ульрик фон Комер, – нетерпеливо перебил его комиссар.

– За тебя, Бекстрём, – сказал Гегурра и поднял свой бокал. – И у меня в мыслях нет польстить тебе, когда я сейчас говорю, что твоя проницательность нисколько не удивила меня.

– Спасибо за любезность, – ответил Бекстрём, который уже успел опустошить третью рюмку и пребывал в отличном настроении. – Я должен поблагодарить тебя за то, что ты сейчас подтвердил подозрение, давно не дававшее мне покоя, – продолжил он, осторожно проверив длину своего круглого носа. – Кроме того, ты помог мне с двумя моментами, а не с одним, – продолжил он.

– С двумя? Сейчас я просто сгораю от любопытства, – сказал Гегурра.

– К сожалению, я не могу рассказать об этом пока, – уклонился от ответа Бекстрём. – Интересы следствия превыше всего, как ты наверняка понимаешь. – Теперь ему стало ясно, как могло случиться, что адвокат Эрикссон отдубасил барона фон Комера на парковочной площадке перед дворцом Дроттнингхольм через два дня после того, как встретился с Гегуррой. И почему выбрал именно аукционный каталог в качестве оружия. Он также понял, что находилось в белых картонных коробках, которые Эрикссон привез в свой дом за пару дней до того, как его забили насмерть, и которые его убийцы забрали с собой, покидая место преступления.

– У комиссара нет желания немного перекусить? – спросил Гегурра, явно пребывавший в отличном настроении. – Тогда мы наконец смогли бы заморить червячка, прежде чем снова вернуться к нашим делам. – Мне почему-то кажется, пусть я и боюсь повториться, что нас ждет невероятно приятный вечер, хотя мы даже еще не успели обменяться ни словом о нашем маленьком бизнес-проекте, который я собирался предложить тебе ближе к концу встречи.

– Немного перекусить будет очень кстати. Я, определенно, за, – сказал Бекстрём.

«А ты тем временем расскажешь мне, кто, по-твоему, являлся владельцем коллекции произведений искусства, которую Эрикссон получил задание продать», – подумал он.

Селедка и лосось, свежий шведский картофель, копченый угорь, французский печеночный паштет, сыр и хлеб, и пиво… а рюмкам водки, которыми запивал эти дары Божьи, Бекстрём и вовсе уже потерял счет.

Точно как и обычно, когда ему удавалось немного перекусить, он в результате пришел в умиротворенное состояние и настроился на философский лад, когда самые разные мысли полезли в его голову, и они касались всего на свете между небом и землей. Так, например, он подумал обо всех французах, которые постоянно жаловались на свою плачевную экономическую ситуацию. А также о том, что у них хватало наглости требовать от трудолюбивых и достойных всякого уважения шведов оплатить долги, которые они сами навлекли на себя. Как только у этих пожирателей улиток язык поворачивался произнести подобное, когда они в неограниченных количествах запихивали в себя тот самый деликатес из гусиной печенки, который ему самому слишком редко выпадала возможность даже попробовать.

Или о том, что таинственный барон фон Комер явно приложил руку к смерти их жертвы убийства, пусть даже Бекстрём был готов поспорить, что у сего педика никогда в жизни не хватило бы силы убить Эрикссона таким образом, как это сделал неизвестный преступник. Возможно, он сидел на диване и наложил в штаны, когда взбесившийся адвокат, ранее просто поколотивший его аукционным каталогом, вступил на путь преступления, достав револьвер и начав стрелять по нему.

«Это в принципе можно выяснить», – подумал Бекстрём, и, пожалуй, он вполне мог начать с хозяина вечера, сидевшего напротив него с другой стороны стола. – Самое время для обычной полицейской работы, – подумал он, покончил со своей последней рюмкой водки и, запив ее несколькими глотками пива, сложил руки на животе и откинулся назад с целью лучше видеть собеседника.

– Этот фон Комер… – спросил Бекстрём. – Что он за тип? Расскажи мне.

Если судить по описанию Гегурры, фон Комер не входил в число его близких друзей. И определенно, он сам никогда не стал бы использовать его в качестве посредника даже в гораздо более мелких сделках с произведениями искусства, чем те, которыми явно занимался Эрикссон. В качестве эксперта в данной области барон знал чуть больше любого грамотного любителя, опять же, если верить Гегурре. Пусть даже обладая определенными познаниями в шведской живописи девятнадцатого и двадцатого столетия, а также мебели и антиквариате более раннего происхождения. Кроме того, он был не особенно приятной личностью. Высокомерный, глупый и бестактный. Бедный как церковная крыса, естественно.

– Ни денег, ни земель, ни имений, – подвел итог Гегурра. – Еще один из обнищавших высокородных придурков, которые ходят кругом, задрав нос, и несут всякую чушь.

– Мошенник, выходит? – спросил Бекстрём. – Смог бы он попытаться обмануть такого, как Эрикссон?

– У меня нет ни малейшего сомнения, что он это сделал, – ответил Гегурра. – Судя по глазам Эрикссона, когда я рассказал ему, за какие деньги ушла икона Верщагина.

– О какой сумме мы говорим? – поинтересовался Бекстрём, кивнул и сделал глоток пива.

– О миллионе, – сказал Гегурра, – именно на столько он нагрел адвоката, ну или где-то так, – добавил он и вытер шелковой салфеткой тонкие губы.

– С чего ты взял? – поинтересовался Бекстрём, и в то же самое мгновение подумал о конверте с почти миллионом наличными, который его коллега Ниеми нашел в письменном столе Эрикссона. А не могло ли быть так, что его старый знакомый Гегурра сейчас внес еще одну маленькую лепту в его расследование?

– Три другие, ранее проданные им иконы, – ответил Гегурра. – Я зашел в Интернет и посмотрел, сколько он получил за них. Первая ушла на торгах в Упсале прошлой осенью за сто тысяч крон. Вторая через аукционный дом Буковски в Стокгольме перед самым Рождеством за семьдесят тысяч. А третью продали в начале этого года на специальном аукционе русского искусства, состоявшемся в Хельсинки. Насколько я помню, она стоила сто пятьдесят тысяч шведских крон, что в среднем дает нам для этих трех предметов цену едва ли сто тысяч за штуку без вычета комиссионных аукционных фирм. При таком уровне цены обычно они берут себе двадцать процентов, без налога, если тебе интересно.

– А святой Феодор?

– Ушел с молотка за сто сорок пять тысяч английских фунтов, что соответствует одной целой и четырем десятым миллиона крон по нынешнему курсу. За вычетом комиссионных, налогов и других торговых накруток, мы получаем примерно одиннадцать сотен тысяч шведских крон. Если предположить, что фон Комер забыл маленькую деталь относительно фунтов и предпочел взамен доложить о сделке в сто пятьдесят тысяч шведских крон, отчитываясь перед Эрикссоном, мы получаем разницу примерно в миллион, – подвел итог Гегурра.

«Прямо из первых рук», – подумал Бекстрём и довольствовался лишь кивком.

– Сейчас моего дорогого брата, конечно, интересует, как просто и практично разбираются в таких случаях с бухгалтерской стороной дела, – сказал Гегурра.

– Расскажи, – попросил Бекстрём и выпрямился на своем стуле.

– Если бы мне самому пришло в голову провернуть подобную аферу, что никак не в моих правилах, я попросил бы англичан прислать мне счет по электронной почте. Проще ведь манипулировать с ним напрямую в компьютере, и даже для человека с моими ограниченными познаниями в современной технике не составило бы большого труда превратить фунты в кроны и распечатать копию счета, которую я потом передал бы адвокату Эрикссону. Пусть у меня и мысли никогда не возникло заниматься такими фокусами, – констатировал Гегурра и многозначительно пожал обтянутыми добротно сшитым пиджаком плечами.

– Таким образом можно, значит, заработать миллион, – констатировал Бекстрём.

– Да, или, точнее, девятьсот шестьдесят две тысячи крон, если я правильно помню, – подтвердил Гегурра. – Плюс-минус несколько тысяч в ту или другую сторону.

– Откуда ты можешь знать это? – спросил Бекстрём.

– Поскольку именно я приобрел икону Верщагина, то, естественно, имел доступ к тем же самым финансовым документам, что и продавец, – сообщил Гегурра и кивнул. – Остальное было довольно просто просчитать.

– Значит, ты купил икону со святым Феодором. И почему?

– К объяснению я собирался перейти, пока мы будем наслаждаться телячьим филе, – сказал Гегурра. – По той же причине я хотел спросить, не смогу ли я соблазнить тебя бокалом или двумя просто замечательного фирменного вина данного заведения. Превосходного красного итальянского, сделанного из классической французской смеси: каберне савиньон, мерло и каберне фран. Хотя именно этот виноград вырос в Тоскане, а не в Бордо, – добавил он.

– Пива и вина вполне хватает, – урезонил его Бекстрём. «Независимо от качества всего иного».

– Пожалуй, это разумно, – согласился Гегурра. – Осторожность не лишняя, виноградный сок может сыграть дурную шутку в компании с солодом и пшеницей. Я думаю, ты прав, Бекстрём.

– А кто же работодатель Эрикссона, который владеет данной коллекцией, – напомнил комиссар.

– Мы как раз переходим к этому, – сказал Гегурра и кивнул дружелюбно. – Если бы я осмелился дать тебе маленький совет, пока ты ждешь, то, пожалуй, предложил бы, на всякий случай, взять еще немного водки. Чтобы ты не свалился со стула, когда услышишь, кого я вижу в данной роли.

Жареное телячье филе, овощное рагу, соус из красного вина с костным мозгом и Бекстрём, который ел с удовольствием. Он пил водку и пиво, постоянно возвращаясь в мыслях к большому коричневому конверту, к которому, насколько он понимал, его знакомый скоро собирался перейти. Самому ему некуда было спешить. Он не испытывал недостатка в еде и напитках, а что касается денег, это порой могло потребовать времени.

В конце концов хозяин вечера, похоже, взял себя в руки. Сначала он незаметно откашлялся, подкрепился глотком красного итальянского вина, а потом вытер салфеткой тонкие губы и кивнул, показывая, что сейчас пришло время.

– Ты знаком с понятием провенанс, Бекстрём? – спросил Гегурра и откашлялся еще раз.

– Да, – ответил Бекстрём, – но я с удовольствием послушаю.

«На всякий случай, по крайней мере», – подумал он, поскольку понятия не имел, о чем говорит Гегурра.

– В данной связи, когда речь идет о предметах искусства, под провенансом понимается история произведения. Включая сведения о его авторе, естественно, событиях, сопутствовавших его созданию. И особенно, когда мы говорим о его цене, – о тех, кто владел данным произведением. Как об исходном хозяине, так и тех, к кому оно переходило впоследствии. Подобное может показаться не имеющим значения, но порой дело обстоит так, что, если владелец очень известен, это само по себе может неимоверно поднять стоимость.

– Естественно, естественно, – согласился Бекстрём, уже получивший по Сети несколько анонимных предложений продать своего малыша Зигге за цену, значительно превышавшую ту, которую его работодатель, Государственное полицейское управление, заплатило за то же самое служебное оружие.

«Ближе к делу, словоохотливый черт», – мысленно поторопил он собеседника, одновременно проверив, по-прежнему ли надежно Зигге покоится на его левой лодыжке. «Не беспокойся, парень», – и он на всякий случай похлопал по кобуре, поскольку у него и мысли не возникло бы продать своего единственного друга.

– Лучшим шведским примером является распродажа несколько лет назад имущества нашего ныне покойного знаменитого на весь мир режиссера Ингмара Бергмана. – Гегурра неприязненно поморщился и подкрепился еще одним глотком красного вина.

– Это не он снял «Фанни и Александр»? – поинтересовался Бекстрём, поскольку как-то вечером, засидевшись перед телевизором, чисто по ошибке просмотрел довольно большой отрывок, пока не понял, что это вовсе не продолжение обожаемого им в детстве эротического фильма «Фанни Хилл».

– Конечно, – подтвердил Гегурра с чувством. – Именно об этом человеке я говорю, и когда его наследство пошло с аукциона, получилась очень печальная история. Старые, отжившие свой век диваны фирмы «Дукс», дерьмовые, потрепанные, поцарапанные бюро, которые жадный смоландец навязывал половине человечества, расклеившиеся книжные полки фирмы «Стринг», помятая медная посуда, рваные овечьи шкуры и кофейные чашки от Рёрстранда с выщербленными краями… Я мог бы перечислять бесконечно, а если бы ты попытался предложить подобное домашнее имущество сети бутиков Мюрорна, они справедливо показали бы тебе на дверь.

– Всем ведь известно, как живут такие люди, – согласился Бекстрём. – Я проводил как-то обыск у одного известного актера, и будь то обычная наркоманская квартира, социальная служба давно опечатала бы это место.

«Даже цыгане отказались бы жить там», – подумал он.

– Только не в этот раз, – вздохнул Гегурра, казалось не слушавший своего гостя. – Тряпье, металлический лом и обычный хлам, но в этот раз люди платили за него миллионы. Я, кстати, рассказывал тебе о тапочках, которые он получил от Харриет Андерссон, ты конечно же знаешь, известной шведской актрисы, в связи с какими-то съемками в шхерах в пятидесятых?

– Нет, – сказал Бекстрём и покачал головой, поскольку те фильмы, какие он обычно смотрел о событиях в шхерах, в любом случае ставил не Ингмар Бергман.

– Это ужасная история. Там, по-видимому, постоянно шел дождь, и, очевидно, по полу в доме, где снимали, гулял сквозняк, поэтому она сбегала к соседу, какому-то местному рыбаку, жившему в нищете среди массы кофейной гущи и хвостов салаки, и купила старые тапки старика из тюленьей кожи, чтобы у Бергмана не мерзли ноги. Знаешь, за сколько они ушли? На аукционе Буковски?

– Нет. – Бекстрём покачал головой. – Откуда мне это знать?

– За восемьдесят тысяч крон, – простонал Гегурра. – Восемьдесят тысяч крон за пару заношенных до блеска кусков кожи, пропитанных потом.

– Явно дороговато, – согласился Бекстрём.

– А если мы сейчас представим, что Грета Гарбо дала ему эти тапки. Сколько, по-твоему, жадные детки Бергмана получили бы за них?

– Значительно больше, – предположил Бекстрём, хотя и очень слабо представлял, кто такая Гарбо.

«Не та ли это темная девица, которая поехала в Голливуд и стала лесбиянкой?» – подумал он.

– Наверняка миллион, – вздохнул Гегурра и печально покачал головой.

– Извини за прямой вопрос, – сказал Бекстрём. – Почему ты рассказываешь это? – «Как там дела с коричневым конвертом?»

– Чтобы ты понял суть, – в ответ произнес Гегурра с чувством. – Уяснил, какое значение провенанс может иметь для цены, – объяснил он.

– Ну, это я понял, – проворчал Бекстрём. – Меня интересует только тот прежний владелец, о ком ты говорил. Кто он?

– Перехожу к этому, – сказал Гегурра. – Если тебе интересно, на след меня навел один из тех предметов, которые адвокат Эрикссон получил задание продать.

– И что конкретно? – спросил Бекстрём.

«Возможно, портрет толстого монаха, застигнутого на месте преступления с пальцами в банке варенья самого Господа нашего», – подумал он.

– Охотничий сервиз для морского обихода.

– И что там с ним?

На след Гегурру навел охотничий сервиз для морского обихода. Полный комплект на двенадцать персон, состоявший всего из 148 предметов и изготовленный на императорском фарфоровом заводе в Санкт-Петербурге зимой 1908 года. Из прекрасного белого фарфора, расписанный вручную изображениями различных морских птиц, встречавшихся на Балтике и также годных для промысла. Прекрасное украшение стола, накрытого к обеду в ожидании участников охоты после того, как они уже постреляли вволю, и в данном случае свадебный подарок от русской великой княгини Марии Павловны ее будущему супругу принцу Вильгельму из Швеции. Крайне подходящий презент настоящему мужчине, который был не только шведским принцем крови, но также страстно любящим охоту и рыбную ловлю нахлыстом офицером шведского королевского флота.

– Это был совсем не плохой союз, могу тебя уверить, – сказал Гегурра. – Шведский принц из дома Бернадотов связывает себя узами Гименея с великой княгиней дома Романовых. Мария Павловна приходилась кузиной последнему русскому царю Николаю II. Была близкой родственницей батюшки всех русских, как называли царя в те времена.

Представь себе, Бекстрём, – продолжил Гегурра. – Шведский принц женится на русской принцессе. Женщине из России, нашего вечного врага. Никакого даже близко похожего брака дом Бернодотов никогда не заключал за всю свою двухсотлетнюю историю. Они обвенчались 3 мая 1908 года в царском дворце в Санкт-Петербурге. Празднества по этому поводу продолжались целую неделю.

Пожалуй, ничего странного при мысли о приличном расстоянии, отделявшем тогдашнюю русскую столицу от Оскельбу, – констатировал Гегурра, кивнув с серьезной миной, прежде чем подкрепился приличным глотком своего красного вина.

Хотя потом все пошло не столь хорошо, по словам того же самого источника. Двадцатичетырехлетний принц был застенчивым и мягким молодым человеком, чуть ли не робким, несмотря на свою голубую кровь и золотые шевроны, в то время как его восемнадцатилетняя супруга оказалась настоящей маленькой «бестией». Она ездила верхом в мужском седле, курила сигареты и обычно развлекалась тем, что каталась на серебряном подносе вниз по лестницам в большой вилле в Королевском Юрсгодене, где они жили.

Ни о какой по-настоящему совместной супружеской жизни у них, собственно, никогда не шла речь. Через год после женитьбы она, конечно, родила им сына, но в остальном они существовали каждый по себе, и уже в 1914 году развод стал свершившимся фактом.

– Вообще это был первый случай, когда в доме Бернадотов кто-то развелся, – сказал Гегурра, и выглядел сейчас столь же грустно и напыщенно, как какой угодно придворный репортер.

– Как все пошло потом? – спросил Бекстрём с любопытством.

«Наш король определенно приложил руку к этой истории», – решил он, предвкушая интересное завершение.

Разная жизнь в разных мирах, если верить Гегурре. Мария Павловна вернулась в Россию, работала для Красного Креста во время Первой мировой войны, а летом 1917 года снова вышла замуж. В связи с революцией она несколько месяцев спустя перебралась в Париж и тем самым, в отличие от многих других членов своего семейства, избежала смерти от руки большевиков.

– В Россию она так никогда и не вернулась, – сказал Гегурра. – Сначала жила в Париже и также какое-то время в Нью-Йорке. В середине тридцатых развелась со своим вторым мужем, на время вернулась в Швецию. В период Второй мировой войны жила в Южной Америке, в Буэнос-Айресе в Аргентине, если я правильно помню. К концу своей жизни, а умерла она в 1958 году, перебирается обратно в Европу. Последние годы провела в Констанце в Швейцарии, поблизости к своему сыну Леннарту и его семейству. Сыну, которого она родила от принца Вильгельма. Ты наверняка слышал о нем? Это же он жил в Майнау, ты знаешь, дворце со всеми парками, открытыми для публичного посещения. И в течение многих лет являлся одним из наиболее часто упоминаемых в прессе членов дома Бернадотов.

– Естественно, естественно, – закивал Бекстрём, освежился большим глотком пива и вытер оставшиеся на губах капли тыльной стороной ладони. – Кто не помнит малыша Леннарта?

– Целая жизнь в двух словах, – вздохнул Гегурра. – Разнообразная жизнь, – добавил он.

– Разнообразная? О чем ты? – спросил Бекстрём, предпочитавший постоянные ценности и то, что окупалось в будущем. Лучше, если еще и с приличным наваром.

– Она приехала в Швецию восемнадцати лет от роду. И несмотря на свою молодость считалась одной из самых богатых женщин в мире. Она, значит, приходилась кузиной русскому царю, который, вне всякого сомнения, являлся самым богатым человеком на земле в те времена. Сама она была гораздо богаче всего шведского королевского дома и королевской семьи, вместе взятых. Когда она вышла замуж за Вильгельма, русский царь решает положить ей годовое содержание в три с половиной миллиона крон. В те времена это соответствовало суммарной годовой зарплате десяти тысяч шведских рабочих, и в сегодняшних деньгах речь идет примерно о четырех миллиардах. В год. Мария Павловна была невероятно богатой. По сравнению с ней муж выглядел нищим.

– Хотя она, похоже, поднесла ему дорогие подарки, – возразил Бекстрём. – Вроде охотничьего сервиза, например. Он ведь, пожалуй, стоил немало?

– Да, так и есть, – подтвердил Гегурра. – Сервиз, кроме того, стал далеко не единственным, что она оставила здесь во время своего первого пребывания в Швеции. По большому счету, все приближенные к ней получали дорогие подарки, и, переезжая сюда, она привезла с собой целую гору домашнего имущества, множество ценных предметов искусства и антиквариата. Почти все осталось здесь, когда она возвратилась в Россию. Это, похоже, ее абсолютно не заботило, и большая часть всего наверняка оказалась у первого мужа великой княгини, принца Вильгельма.

– Как потом сложилась его судьба? – спросил Бекстрём.

«Явно совсем неплохо, – подумал он. – Когда речь идет о четырех миллиардах в год, Бергман может засунуть старые тапки из тюленьей кожи себе в задницу».

– Принц Вильгельм был творческой натурой. Писал книги. Из-под его пера их вышло огромное множество обо всем на свете. От любовных стихов и текстов песен, на морскую тематику, до путевых заметок. Кроме того, его очень интересовало кино. Он играл в фильмах по всему миру, главным образом шведских естественно, но также и в нескольких африканских, азиатских и центрально-американских. Последние тридцать лет он жил в своем имении Стенхаммар в Сёдерманланде. Умер в 1965 году, и если ты спросишь меня, по-моему, он был очень одиноким человеком, пусть и общался почти со всеми шведскими интеллектуалами, жившими в одно с ним время, художниками, писателями, музыкантами. Как меценат и любитель искусства, но, прежде всего, как их коллега. Он был одним из них, и в этом смысле, пожалуй, сильно походил на многих своих родственников из дома Бернадотов. Наиболее известным из них считается принц Евгений, художник, и ты наверняка слышал о нем.

– Да, я слышал это имя, – солгал Бекстрём. – Но давай вернемся к принцу Вил… женившемуся на русской с ее деньгами…

– Да?

– Никаких баб? Никаких новых детей? – спросил Бекстрём, у которого в голове прочно засел вне всякого сомнения невероятно дорогой охотничий сервиз.

– Нет, – ответил Гегурра и покачал головой. – В конце двадцатых он, конечно, встретил новую женщину, француженку, но это неофициальные отношения, к тому же она погибла при трагических обстоятельствах в 1952 году. Автомобильная авария около Щернхова в Сёдерманланде, когда они направлялись в его любимое имение Стенхаммар. Трагическая история. Принц сам сидел за рулем автомобиля, и он так никогда и не оправился после случившегося.

– Могу поверить, – вздохнул Бекстрём. – Он ведь был пьян, конечно.

– Они ехали в снежную бурю, – сообщил Гегурра таким печальным голосом, словно сам являлся членом семейства. – Принц был очень осторожен с алкоголем, если это тебя волнует, – добавил он.

– Я подумал о том охотничьем сервизе, – не сдавался Бек-стрём. – Все другое я слышал прежде.

– Я понимаю ход твоих мыслей, – сказал Гегурра. – Он определенно принадлежал принцу Вильгельму, поэтому в данной части с провенансом все ясно. С девятнадцатью из всего двадцати позиций, которые адвокат Эрикссон получил задание продать для своего таинственного клиента, все обстояло таким образом, что они наверняка или, по крайней мере, с большой долей вероятности, если я сейчас должен выразиться осторожно, изначально появились от Марии Павловны и происходят из домашнего имущества, привезенного ею с собой в Швецию в связи с замужеством. Это либо подарки ее мужу, либо также предметы, которые входили в ее прочий скарб и остались, когда она вернулась в Россию. И, судя по всему, после развода они оказались у принца Вильгельма.

– Девятнадцать из двадцати, – повторил Бекстрём с легкими нотками беспокойства в голосе.

– Точно, – сказал Гегурра с нажимом. – Однако относительно одного из них я могу с полной уверенностью утверждать, что он не мог принадлежать ни Марии Павловне, ни ее тогдашнему мужу принцу Вильгельму.

– Откуда такая осведомленность? В чем проблема? – спросил Бекстрём.

– Именно с этим, помимо прочего, мне нужна помощь от тебя, дорогой брат, – сказал Гегурра. – Вся возможная, какую только ты и твой острый мозг сыщика в состоянии мне дать. В том, что именно тебе досталось задание докопаться до дна с убийством адвоката Эрикссона, я вижу некий знак Божий. И думаю, это очень пойдет на пользу нам обоим.

Если верить Гегурре, относительно девятнадцати предметов из двадцати было абсолютно ясно, кто исходно владел ими и к кому они перешли потом. Сначала речь шла о Марии Павловне, а затем о ее тогдашнем супруге, принце Вильгельме. Исключением в данном случае был сам молодой пьяница Верщагин и его «икона» (или скорее карикатура), представлявшая святого Феодора, которую он нарисовал с целью оскорбить своего тестя в его знаменательный день. Определенно не настоящая икона, скорее прямая противоположность тем работам, какие создавал каждый истинный иконописец. Чтобы посредством своего творчества способствовать распространению идей христианства и восславить Господа нашего.

То, что творение Верщагина не имело с этим ничего общего и задумывалось с намерением поиздеваться над тестем, то есть человеком, содержавшим все семейство, имело второстепенное значение. С точки зрения последствий все обстояло значительно хуже. Речь шла чуть ли не о революционном событии, ставившем под сомнение устои церкви и государства, богохульстве, деянии, направленном против Бога и царя.

Когда летом 1899 года в связи с празднованием юбилея тестя скандал стал публичным, тот сразу же вернул зятю подарок. Его несчастная молодая супруга забрала детей и переехала домой к своим родителям, в то время как Верщагин оставил Россию, чтобы неделю спустя появиться у своих радикально настроенных русских товарищей-художников, которые жили в изгнании в Берлине, спасаясь от царской тайной полиции.

Только осенью он вернулся в Санкт-Петербург после странствий по Франции, Германии и Польше. Благодаря жене. Именно она в конце концов убедила его вернуться домой к ней и трем их маленьким детям. Супруга уже простила его, но тесть никогда не сделал бы этого, а еще через несколько месяцев он умер.

В канун нового, 1900 года Верщагин перешел в мир иной от непомерной дозы спиртного, празднуя наступление нового столетия в Императорской академии художеств, и о том, что случилось за предыдущий год, существовали уже на тот момент различные письменные материалы. Личные письма, которыми обменивались между собой члены его семьи, друзья и враги, газетные статьи, а потом постепенно появляются научные работы о Верщагине и устроенном им скандале.

За месяц до собственной смерти он также продал икону с изображением святого Феодора. В обмен на обещание молчать о сделке и даже за удивительно хорошую цену одному из конкурентов своего тестя. Англичанину, представлявшему британское пароходство, которое активно занималось бизнесом в царской России. Сей господин оставил страну уже после первых волнений в Санкт-Петербурге в 1905 году и переехал домой в Англию, где стал работать в главном офисе судоходства в Плимуте.

В первый раз икону Верщагина выставили на всеобщее обозрение на ее новой родине в галерее Тейт в Лондоне осенью 1920 года в составе экспозиции, посвященной искусству, как выражению политических взглядов революционной России. Там она привлекла большое внимание. Английские газеты написали о скандале, который данное произведение вызвало двадцатью годами ранее, и «Таймс» даже взяла большое интервью у его владельца, на тот момент пенсионера и бывшего директора пароходства, сэра Альберта Стенхоупа, который по различным причинам предпочел значительно больше говорить о пейзажисте Верщагина, чем о молодом шалопае, снискавшем себе дурную славу во всем мире тем, как оскорбил своего тестя. Пусть тот и был немцем и столь же толстым, как и его греческий прототип, но поскольку война закончилась, сэр Альберт хотел поставить крест на прошлом.

– The war is over and it is time to let bygones be bygones. And let’s not forget that Alexander Vershagin was a first class landscape artist.

– Что касается провенанса портрета святого Феодора, то он отслеживается в деталях с момента его создания в 1899 году вплоть до Второй мировой войны, – констатировал Гегурра. – Именно Стенхоуп покупает его и владеет им до своей смерти в 1943 году. Когда картина оставляет Россию в 1905 году, Марии Павловне всего пятнадцать лет, и полностью исключено, что кто-то из дома Романовых даже под пистолетом прикоснулся бы к такому «шедевру».

– Но что было потом, – настаивал Бекстрём. – Что случилось с иконой, когда пароходчик умер?

– Ее продали его наследники. На аукционе Кристи в Лондоне осенью 1944 года. В этот раз она ушла за сто двадцать фунтов, что считалось приличной суммой в те времена, когда война бушевала в Европе. И это, естественно, только крохи от цены, которую за нее назначили, когда она ушла с молотка на аукционе Сотбис несколько месяцев назад.

– То есть след картины прерывается во время Второй мировой войны, осенью 1944 года, – констатировал Бекстрём и погладил свой круглый подбородок.

– Да, похоже, она больше не появлялась ни на каких выставках или аукционах.

– Что произошло потом? Кто купил ее? – Бекстрём кивнул ободряюще своему хозяину вечера.

– Понятия не имею, – ответил Гегурра. – Как ты наверняка уже понял, я и мои помощники серьезно исследовали это дело. Помимо всего прочего, мой человек в Англии просмотрел бумаги аукционного дома Кристи за осень 1944 года. Покупатель заплатил за икону наличными. Его имя отсутствует. Зато есть запись о том, что он захотел сохранить анонимность.

– Наличными? Подозрительно, – сказал Бекстрём. – Чертовски подозрительно.

– Да нет, – возразил Гегурра и пожал плечами. – Цена была далеко не сенсационной, и многие покупатели предпочитают действовать таким образом. Во всяком случае, многие из моих коллег, когда речь идет об искусстве, да будет тебе известно.

– Потом, значит, прошло семьдесят лет, прежде чем она всплывает снова. Здесь в Швеции у адвоката Эрикссона, который получил задание от неизвестного клиента продать ее.

– Да, хорошее резюме.

– И ты даже не догадываешься, где она находилась все это время? Ведь судя по всему, какой-то швед владел ею? Как иначе она попала бы сюда?

– Я тоже так считаю, – кивнул Гегурра. – Поэтому, если ты сумеешь помочь мне с данной мелочью, я буду очень тебе обязан.

– Барон, продавший ее сейчас весной. По заданию адвоката. Он выставлял на торги что-нибудь еще на том же аукционе? – уточнил Бегстрем.

«Наш высокородный педик, похоже, по уши замазан во всей истории», – подумал он.

– Да, три позиции из коллекции, относительно которых Эрикссон хотел знать мое мнение, – сказал Гегурра. – Уже названную икону плюс охотничий сервиз, явно произведший на тебя глубокое впечатление. Третьей была золотая зажигалка для сигар. Ее также изготовили в Санкт-Петербурге в начале двадцатого столетия, если судить по клеймам. Однако нет никаких письменных свидетельств, указывавших на то, что она имела какое-то отношение к принцу Вильгельму. Хотя, я почти не сомневаюсь, что он также получил ее от Марии Павловны. Ее, кроме того, изготовил один из самых известных в истории ювелиров, трудившийся в Санкт-Петербурге в то время. Его звали Карл Фаберже, и он был поставщиком царского двора. Ты наверняка слышал о нем.

– Сколько стоила зажигалка? – спросил Бекстрём.

– Не помню точно, примерно сто тысяч, мне кажется. Ничего странного и примерно ту же цену, которую за нее исходно заплатили, если учесть, как стоимость денег изменилась с годами. Зажигалка для сигар была чуть ли не обязательным предметом в кабинете хозяина каждого приличного дома. Пусть эта и стоила больше многих других, – пожал плечами Гегурра.

– Что случилось с сервизом? – поинтересовался Бекстрём. – Сколько он получил за него?

– С сервизом очень грустная история, – покачал головой Гегурра. – Хуже некуда.

– Расскажи, – попросил Бекстрём.

Если верить Гегурре, сервиз выглядел просто ужасно, когда его выставили на аукцион через сто лет после изготовления на Императорском фарфоровом заводе в Санкт-Петербурге. В своем исходном состоянии он наверняка стоил бы более десяти миллионов шведских крон. Изысканное творение той эпохи и с таким провенансом… Подарок русской великой княгини шведскому принцу. Дом Романовых и дом Бернадотов на одной тарелке. Но не когда его продавали, поскольку к тому моменту прежний охотничий сервиз из 148 предметов представлял собой жалкое зрелище.

– Конечно неплохой подарок даже молодому принцу, которого только что произвели в лейтенанты шведского королевского флота и назначили командиром торпедного катера «Кастор», – сказал Гегурра, явно знавший толк также и в романтических деталях. – Но сейчас от всего этого великолепия остались лишь 39 предметов, – продолжил он. – С побитыми краями каждый второй. Суповые тарелки, соусники, десертные тарелки вперемежку. Казалось, нет даже никакой системы среди этой горы фарфора, на которую когда-то наверняка потратили уйму времени. – В общем, очень печальная история, – констатировал Гегурра с таким глубоким вздохом, словно говорил о горячо любимом и недавно преставившемся родственнике.

– А он не мог брать его с собой на борт торпедного катера, куда был приписан? Возможно, катер попал в какой-то шторм, – предположил Бекстрём, на тот момент приготовившийся услышать главное, что помогло бы ему расставить все части головоломки по своим местам. И лучше, если бы речь шла о собственности шведской королевской семьи.

– Предположение интересное, но мне ужасно трудно поверить в это. Во-первых, по-моему, там вряд ли нашлось бы место для сервиза, а во-вторых, Вильгельм слишком любил искусство. И кроме того, был слишком предусмотрительным и осторожным человеком, когда речь шла о подобных вещах. Нет, такая мысль никогда не пришла бы ему в голову.

– Я тебя услышал, – сказал Бекстрём. – В том состоянии, в каком находился сервиз, его покупка тебя абсолютно не интересовала?

– Нет, действительно нет. Не за полмиллиона в любом случае, – уверил его Гегурра. – Поэтому он наверняка оказался у кого-то из русских олигархов, которым не надо заботиться о таких деталях, как цена той или другой вещи.

– Но икону ведь ты купил?

– Да, – сказал Гегурра. – И это стало крайне неожиданным совпадением в данной связи, когда Эрикссон появился и показал ее фотографию несколько недель спустя. Спрашивая его, чьими услугами он воспользовался для оценки предметов, я уже прекрасно знал, о ком идет речь.

– Но если, по твоим словам, ты прекрасно понимал, что она не принадлежала к вещам, полученным Вилле от русской, я фактически не догоняю, почему ты купил ее?

– Как моему дорогому брату наверняка известно, я живу за счет сделок с предметами искусства, – сказал Гегурра с хитрой улыбкой. – Кроме того, у меня имелся покупатель на нее. Один мой старый друг проявил интерес к данной иконе. Причем настолько сильный, что сам связался со мной. Он, правда, по-прежнему размышляет на сей счет, хотя едва ли недостаток средств сдерживает его, поэтому она все еще стоит у меня на складе. На тот случай, если ты проявишь интерес, Бекстрём. Поскольку тогда я уступлю ее тебе чисто по дружеской цене. Что ты думаешь о десерте, кстати? Торте-бизе Оскара II. Пожалуй, я также смогу соблазнить тебя хорошим портвейном к сладостям?

– Лучше коньяк, – сказал Бекстрём. «За кого он меня принимает? Только бабы пьют портвейн. Или напоминающие их мужики вроде Гегурры».

– Тебе, кстати, известно, что Оскар II, человек, чьим именем назван торт безе, был дедом принца Вильгельма? Именно он связался с русским царем Николаем II и предложил, чтобы его внук женился на Марии Павловне. Для укрепления связей между вечными врагами Швецией и Россией. С целью наконец нарушить наши плохие исторические традиции. Мы живем в маленьком мире, мой друг. Просто крошечном даже.

«Какое отношение это сейчас имеет к моему торту? – подумал Бекстрём и довольствовался лишь кивком в знак согласия. – Гегурра обладает исключительной способностью говорить обо всем на свете, пусть это и абсолютно не в тему».

– Вся коллекция, о которой мы говорим. Как много она стоит? – спросил он, будучи человеком, привыкшим переходить прямо к сути.

– Пятнадцать икон, два комплекта серебренных столовых приборов, зажигалка для сигар, сервиз, всего девятнадцать позиций, и после продажи того, что остается, можно получить чуть более четырех миллионов, – сказал Гегурра.

– Неплохие деньги, – констатировал Бекстрём.

– Да, само собой, – согласился Гегурра. – Но при мысли о последней позиции в собрании я беру на себя смелость утверждать, что это полностью неинтересно.

– О чем тогда речь? – спросил Бекстрём.

«Двадцатый предмет в коллекции», – подумал он.

– Я как раз собирался обсудить это, но прежде… если мой брат извинит… я хотел бы воспользоваться случаем и посетить мужскую комнату, и помыть руки, пока мы ждем нашего вполне заслуженного десерта, – сказал Гегурра и на всякий случай махнул своими тонкими пальчиками. – Когда мы в тишине и покое будем наслаждаться им, я планировал наконец рассказать, почему так возжелал встретиться с тобой.

– Самое время, – кивнул Бекстрём.

«Самое время для настоящего большого коричневого конверта», – подумал он.

Гегурра, похоже, очень серьезно относится к личной гигиене, решил Бекстрём, когда хозяин вечера вернулся к столу десять минут спустя. У него самого обычно занимало не больше минуты, чтобы справить малую нужду. Всего-то требовалось обеспечить нужное давление, и он по привычке разбирался с этим каждое утро и каждый вечер совершенно независимо от насущной потребности. К счастью, ему не пришлось особенно скучать, поскольку он получил приличную порцию коньяка, чтобы ожидание не оказалось ему слишком в тягость. Кроме того, отправляясь в туалет, Гегурра прихватил с собой свой портфель, и потратить время на изучение его содержимого тоже не получилось.

– Я полагаю, ты знаешь историю носа Пиноккио, Бекстрём, – сказал Гегурра. – О деревянной кукле, чей нос увеличивался, когда она лгала?

– Да, хотя подобного никогда не случается в моей работе, – ответил Бекстрём. – Если бы носы росли у тех, кто находится у нас, стоило им начать врать, в моем офисе просто не осталось бы для меня места. И это касается всех, если тебе интересно. Преступников, так называемых жертв преступления и моих коллег. Они лгут постоянно, обо всем на свете. Но их носы не увеличиваются ни на миллиметр, – констатировал Бекстрём.

– Неужели все так плохо? – спросил Гегурра и улыбнулся грустно.

– Гораздо хуже, если ты хочешь знать мое мнение, – уверил его Бекстрём, уже начав ощущать определенное возмущение по поводу всей лжи и обмана, хитростей и ловушек, окружавших такого честного человека, как он, который просто пытается делать свою работу.

– Сказочный Пиноккио, – продолжил Гегурра таким тоном, словно размышлял вслух. – Пиноккио означает «кедровый орешек», ты знал это, Бекстрём? Итальянская сказка о бедном итальянском кукольном мастере Джепетто, который делает деревянную куклу в виде мальчишки, получившую имя Пиноккио, и о том, как его творение внезапно оживает, и как нос Пиноккио растет каждый раз, когда тот врет. Только прекратив говорить неправду, он превращается в настоящего маленького мальчика. Эту сказку нам рассказывали в детстве.

– Все так, – согласился Бекстрём. – Я тебя понял, и в моей работе подобное здорово помогало бы. Но к сожалению, я никогда не верил в это.

«Даже когда еще бегал в коротких штанишках», – подумал он.

– Автором сказки о Пиноккио был итальянец. Карло Лорензини. Писатель, журналист и буржуазный политик, живший во Флоренции, и он издал ее под псевдонимом Карло Коллоди. Первые рассказы, они вышли как фельетоны в одной газете, появились в 1881 году, а последняя часть истории Пиноккио, где тот прекращает лгать и превращается в настоящего мальчика, увидела свет в 1883 году. Всего существует четыре десятка глав о его приключениях. Сам Коллоди умер в 1890 году. Историю Пиноккио перевели…

– Я знаю все это, – перебил собеседника Бекстрём.

– Да…

– Я знаю все это, – повторил Бекстрём.

«Как остановить этого идиота?» – подумал он.

– Хотя подлинную историю носа Пиноккио ты не слышал, – сказал Гегурра, понизив голос и наклонившись вперед.

– Подлинную историю?

«Да он пьян, что ли, – подумал Бекстрём. – Вроде сидел и тянул по капельке свое красное вино весь вечер».

– Подлинную историю носа Пиноккио, – повторил Гегурра. – О том случае, когда нос Пиноккио мог изменить судьбу человечества. Ты ведь ее никогда не слышал?

«О чем болтает этот идиот? – все больше кипятился Бек-стрём. – Подлинная история носа Пиноккио?»

– Подлинную историю носа Пиноккио, которая вполне могла изменить судьбу человечества, если бы закончилась как-то иначе по сравнению с тем, как все произошло, ты никогда не слышал, – сказал Гегурра, вращая бокал с портвейном в тонких пальцах. – Но сейчас я расскажу ее тебе, и при условии, естественно, что это останется между нами.

– По данному пункту можешь быть абсолютно спокоен, – уверил его Бекстрём и сделал большой глоток коньяка, поскольку он по выражению лица Гегурры понял, что это займет достаточно времени.

Подлинная история носа Пиноккио приключилась при дворе последнего русского царя Николая II в Санкт-Петербурге между осенью 1907 и летом 1908 года. Как и во всех других хороших историях в ней также два безусловных главных действующих лица. Все другие, кто время от времени появляются в данном рассказе, второстепенные фигуры, и главные события в нем касаются, прежде всего, этой парочки.

И в нее, во-первых, входила молодая итальянка Анна Франческа ди Бионди. Ей двадцать четыре года, когда все начинается. Она родилась и выросла во Флоренции и там провела свои юношеские годы, время от времени ненадолго выезжая во Францию, Грецию, Австрию, Швейцарию, Германию, Польшу и царскую Россию. Два десятка коротких поездок за жизнь длиной примерно во столько же лет, и в этом смысле ничего странного для женщины с ее происхождением и родственными связями. В мечтах она постоянно в дороге. Анна Мария Франческа талантлива и в мыслях считает себя вправе ехать, куда ее душа пожелает, и делать все, что захочет.

Действительность же, в которой она живет, загоняет ее в другие и довольно строгие рамки. Анна Франческа ди Бионди – дочь итальянского маркиза, проживающего свою жизнь на тех же условиях, как и она, в плену традиций, которым должен следовать в силу своего происхождения и кровных уз, связывающих вместе привилегированных родственников. Ее отец – ученый, лингвист и профессор Флорентийского университета, но при этом относительно небогатый человек, и преподает скорее из-за финансовых обстоятельств и необходимости содержать семью, чем по велению души. Будь у него выбор, он почти наверняка стал бы жить, повинуясь своей фантазии. Предпочел бы тишину собственной библиотеки компании коллег и студентов. Однако это не особенно мучает маркиза, поскольку действительность вокруг него, совершенно независимо от того, как она сейчас выглядит, не имеет ничего общего с тем, что происходит в его голове, и о том, что он любит Анну Марию Франческу сильнее любого другого из шестерых своих детей, пожалуй, нет нужды говорить.

У Анны Марии есть мать, добрая и образованная женщина, которая делит свое время между решением практических вопросов, имеющих отношение к ее семье, и церковной благотворительной деятельностью в приходе кафедрального собора Флоренции. Но в ее случае мы ограничимся лишь столь коротким описанием, и вовсе не из-за каких-либо личных качеств или деяний, а по той простой причине, что она совершенно неинтересна с точки зрения истории носа Пиноккио. В данной связи зато более любопытна ее собственная мать, бабушка Анны Марии Франчески, русская по происхождению, живущая в том же самом доме, где выросла Анна Мария, и благодаря которой она также свободно говорит по-русски.

Бабушка Анны Марии – дочь русского дворянина и генерала, сражавшегося против Наполеона за сто лет до описываемых событий. Он вместе со своими коллегами выгнал корсиканца со святой Русской земли, преследовал на всем пути от Москвы в Европу, убил тысячи его солдат, когда они переправлялись через реку Березину, победил его самого в нескольких сражениях в Польше и Австрии. А когда узурпатор наконец был повержен, остается в Европе, только что освобожденной от французского ига. Сначала в качестве царского посла в Австро-Венгрии, а в конце своей жизни выполняет ту же роль при папском престоле в Риме. Генерал живет в Италии до своей смерти и после тридцати лет заграничной службы его привозят в Санкт-Петербург из Ватикана исключительно с целью похоронить со всеми возможными почестями и в присутствии самого царя.

Одна из многих его дочерей, однако, остается в Италии. Она выходит замуж за итальянского графа, а одна из ее дочерей двадцать лет спустя вступит в брак с ученым из Флоренции, который также является маркизом. Он тоже очень хороший человек, и единственное, в чем может упрекнуть его жена, так это в том, что он, пожалуй, уделяет больше времени собственным мыслям, чем практическим вопросам, обычно лежащим на плечах настоящего мужчины и отца семейства.

Летом 1907 года большой дом Бионди во Флоренции посещает один из дальних родственников бабушки Анны Марии, причем именно с ней он и приехал встретиться. По крайней мере, если верить письму, которое он написал отцу семейства и маркизу до своего приезда. Его зовут князь Сергей, и он член большого дома Романовых, дальний родственник царя и, как все другие в его близкой родне, также немыслимо богат. Кроме того, он плохой русский. В том смысле, что предпочитает проводить большую часть своей жизни в Европе, в то время как управляющий занимается его огромными владениями в России, расположенными повсюду, от Карелии на севере до Баку и Каспийского моря на юге.

В то лето он отправился за границу уже неизвестно в какой раз учиться чему-то, и в Италию его привели искусство, музыка и культура. Но, помимо них, честно говоря, также женщины и еда. Прежде всего, слабый пол, и, впервые увидев Анну Марию, он безоглядно влюбляется в нее.

Князь Сергей почти на тридцать лет старше ее, и пять тысяч километров отделяют Флоренцию от его дворца в Санкт-Петербурге. По выражению глаз девицы он уже понял, что это не станет решающим препятствием. Проблемой зато является его будущий тесть, который и представить себе не может, что любимая дочь оставит его ради русского, столь же старого, как и он сам, и заживет собственной жизнью в другой стране. В другом мире и иной жизнью, чем та, которую он представляет в своей голове.

Для князя Сергея его будущий тесть, однако, обычная рядовая проблема, а такие он привык решать. Это его вторая сторона. Князь Сергей многоплановая личность. Он по-настоящему любит искусство, культуру, музыку, еду и, в любом случае, женщин. Но также он человек практичный. Поэтому прерывает свою поездку и на все лето остается во Флоренции, где, стараясь действовать незаметно для окружающих, ухаживает за Анной Марией и разрабатывает план будущих действий. Через месяц все готово, и он в состоянии представить подробное предложение маркизу, которое тот одобряет, даже дает свое согласие. Абсолютно не представляя, о чем в сущности идет речь.

Любимая бабушка семейства хочет в последний раз посетить Россию, где находятся ее корни, и инициатива исходит исключительно от нее. Но годы берут свое, и ей необходима близкая и молодая родственница, готовая сопровождать ее в путешествии. Сама она предпочла бы видеть в этой роли Анну Марию. Девушка соглашается и, кроме того, с удовольствием, и приводит ту же самую причину, как и ее любимая бабушка, а именно – желание посетить родину предков. Остаются, собственно, только практические моменты, с коими князь Сергей готов разобраться в малейших деталях и точно согласно пожеланиям маркиза. А как же иначе? Они же не хотят ничего сверхъестественного, опять же любимая итальянская родня.

Он уже позаботился, как о компаньонке для старушки, так и о дуэнье для Анны Марии Франчески плюс о камеристках по одной для каждой из них. Что касается остальной компании, в силу его высокого положения и сути дела, с ними будут следовать адъютант Сергея, его личный секретарь, трое слуг, два телохранителя и полдюжины обычной челяди, которые стирают его наряды и носят тяжелый багаж. И естественно, князь Сергей собственной персоной.

В конце августа они отправляются в дорогу с железнодорожного вокзала Флоренции. И путь до Санкт-Петербурга займет три недели, поскольку никто никуда не спешит, и они останавливаются по пути, как только возникает желание сменить обстановку. Вся компания занимает три вагона. Один для старой дамы, Анны Марии Франчески, князя Сергея и их ближайшего окружения. Один для остального персонала и еще один для их общего багажа. Анна Мария берет с собой десять чемоданов для собственных нужд, что в семь раз больше, чем она планировала сначала. И все благодаря Сергею. Он потратил последнюю неделю, обходя с ней все бутики во Флоренции, стараясь обеспечить ее любой безделицей, просто необходимой ей перед поездкой.

Именно князь Сергей положил начало всей истории, и чисто с точки зрения драматургии его следовало бы назвать ее «движущей силой», и причина, по которой он сделал ее возможной, не имеет никакого отношения к подлинной истории носа Пиноккио. Его мотив исключительно личный, а намерения самые благородные, иначе и быть не могло для столь порядочного человека, как он. И в той части повествования, которая касается его любви к Анне Марии, все закончится счастливо для всех участников. Для Анны Марии Франчески и для него самого, для матери девушки и ее бабушки, для пяти ее сестер и любящего отца.

В любом случае для ее любящего отца. Конечно, пройдет год, прежде чем она вернется домой, то есть на несколько месяцев больше по сравнению с тем, что Сергей обещал ему, когда родитель дал свое благословение перед поездкой. То, что они воспользуются случаем и тайно поженятся по пути назад во Флоренцию, он узнает из телеграммы, которая придет в его палаццо только неделей ранее ее возращения, а еще через месяц он узнает, что она беременная. Но, когда они выйдут из поезда, он уже простит их обоих и встретит с распростертыми объятиями.

А как бы он мог поступить иначе? Его дочь красивее всех других, и, насколько он может судить по ее глазам, нынешняя жизнь его любимицы более соответствует ее мечтам, чем та, которой она жила, прежде чем оставила Италию год назад.

Анна Мария Франческа ди Бионди – очень красивая молодая женщина. Гораздо привлекательнее всех других из тех, кого князь Сергей когда-либо встречал. Она очень умна и говорит на нескольких языках. Опять же исключительно музыкальна. У нее красивый голос, глубокое и лирическое меццо-сопрано, и она без заметных напряжений берет весь регистр, который выбранное для исполнения произведение требует от нее. Она играет на нескольких инструментах и может при необходимости и с невероятной легкостью аккомпанировать себе на пианино, гитаре и мандолине.

Поскольку Сергей обещал ввести ее в царский двор, она взяла с собой подарки со своей родины для детей Николая II. Веера из тончайшей рисовой бумаги, платки из красивейшего итальянского шелка, искусно выполненные венецианские маски для весенних балов для четырех царских дочерей: Ольги, Татьяны, Марии и Анастасии.

Их младшему брату Алексею, будущему царю, которому еще только три года, она привезла, однако, более персональный подарок. Четыре десятка экземпляров флорентийской еженедельной газеты «Джиорнале ди Бамбини», вышедших из печати в 1881–1883 годах. Сказку о Пиноккио, хорошо иллюстрированную историю о маленьком мальчике, чей нос рос, как только он начинал лгать. Ту самую из ее собственного детства, которую она близко приняла к сердцу, когда была такого же возраста, как и Алексей. Мысленно она начала читать ее ему вслух еще задолго до того, как вышла из поезда на вокзале в Санкт-Петербурге.

Именно Алексей, будущий царь, является вторым главным персонажем подлинной истории о Пиноккио и его носе.

Ну и занудный черт, подумал Бекстрём, имея в виду хозяина вечера Гегурру, который явно был одержим своей историей и полон решимости рассказать ее до конца.

«Обычный польский рыночный торговец чистый аутист по сравнению с ним», – подумал он, а что касается этого трудного слова, он научился ему на одной из всех полицейских конференций, которые обычно посещал в преддверии выходных. Иногда он даже сам использовал его, допрашивая всякую шваль, просто сидевшую и молчавшую в тряпочку. И пару раз оно даже сработало, когда задержанный пытался выяснить, кем же его собственно обозвали, и открывал рот именно по этой причине. Хотя с Гегуррой все обстояло совсем наоборот, и проделать с ним такой же фокус не стоило и пытаться. Какое слово ни выбери, он все равно вряд ли смог бы вставить его.

Поэтому в течение последних пятнадцати минут лишь слушал вполуха и попивал свой коньяк, пытаясь сосредоточиться на коричневом конверте, уже более или менее обещанном ему. Хотя вполне мог уже, собственно, поблагодарить за еду и удалиться. Взамен же по-прежнему сидел в ожидании счастливого мгновения, а оно все оттягивалось и оттягивалось.

«Я просто жертва моего слишком большого терпения и искреннего желания всегда прийти на помощь тем, кто во мне нуждается», – подумал Бекстрём, уже почувствовав легкое возмущение по поводу того, как антиквар использует его.

– У тебя пока нет никаких вопросов, Бекстрём? – спросил Гегурра, одарив комиссара взглядом, который показался тому чересчур подозрительным.

– Возможно, когда ты дойдешь до сути, – ответил Бекстрём. – Я, конечно, не планировал ничего особенного на остаток ночи, но…

– Я как раз подхожу к этому, мой дорогой друг, – перебил его Гегурра и дружелюбно похлопал по руке. – Я скоро дойду до сути, и поэтому важно, чтобы ты слушал внимательно, поскольку сейчас начинается самое интересное.

Анна Мария и ее бабушка разместились во дворце князя Сергея на берегу Невы в Санкт-Петербурге. Всего в пяти минутах езды на карете до Александровского дворца, где царь и его семейство проводили большую часть своего времени. В общем, можно сказать, им неплохо живется в течение всех десяти месяцев, пока они находятся там. Двести помещений и целая сотня слуг, и апартаменты, которые занимает Анна Мария Франческа со своей камеристкой, состоят из шести комнат и находятся в непосредственной близости к собственным покоям князя Сергея. Громадные, конечно, и даже в них на одну комнату больше, чем ей требуется, поскольку она уж давно проводит все свои ночи в спальне Сергея.

Бабушка Анны Марии живет в другом конце здания вместе со своей прислугой, и если бы папа-маркиз узнал об этом, то наверняка удивился бы и обеспокоился. Но он находится в другом конце Европы, а письма, приходящие несколько раз в неделю от его дочери и ее старой бабушки ни словом не упоминают о такой безделице.

Взамен они повествуют о других и далеко не повседневных вещах. О том, как хорошо с ними обходятся, с каким гостеприимством их встретили, и о том, что Анну Марию Франческу уже через несколько недель представили при царском дворе. И главная часть содержащихся в них историй касается Николая II и его окружения. Того, что Анна Мария скоро начинает проводить несколько дней каждую неделю в Александровском дворце в компании четырех дочерей царя.

Она учит их музыке, языку и рассказывает сказки далекой Италии, которые особенно осенью, когда полумрак и холод приходят в Санкт-Петербург, пробуждают их фантазии о другой жизни. В более светлой, теплой и радостной обстановке по сравнению с той, какая сейчас ждет их дома долгой русской зимой.

Да и потом, она ведь так красива, их собственная Анна Мария Франческа, с ее темными шелковистыми вьющимися волосами, горящими неудержимой энергией глазами и широкой улыбкой. Она заводила во всех их шалостях и играх, и веера, шелковые платки и венецианские маски, привезенные ею в качестве подарков, прекрасно подошли. Все любят Анну Марию, от старшей двенадцатилетней Ольги до младшей Анастасии, которой только исполнилось шесть, и всего через неделю у них появляется нежданный посетитель.

Их младший брат стоит в дверях в окружении двух больших и молчаливых мужчин в казацкой униформе. Маленький мальчик трех лет, одетый в синий матросский костюм с длинными брюками. Один из казаков держит в огромных ручищах маленькую балалайку, в то время как младший брат строго смотрит на своих сестер. Он машет им маленькой ручкой, и, повинуясь жесту мальчика, они уходят, оставляя его наедине с итальянской гостьей.

Каким полным он выглядит, хотя у него такое худое лицо, думает Анна Мария Франческа удивленно, поднимается от рояля, за которым сидела, и, склонив голову, делает глубокий реверанс перед будущим царем.

Только поздно вечером она узнает тайну, известную лишь немногим за пределами царской семьи.

– У него гемофилия, – объясняет Сергей. – Он унаследовал ее от своей матери. И он не толстый. Такая у него одежда. Он ходит как бы засунутый в матрас. Чтобы защитить царевича, с внутренней стороны всей его одежды пришита толстая подкладка. В противном случае он рискует умереть от любой ссадины, поскольку ему почти невозможно остановить кровь.

Падение, удар, даже еле заметные царапины на коленях могут убить его. Этой зимой он случайно натолкнулся на стол и всю весну пролежал с сильными внутренними кровотечениями.

Cara mia, mia cara, это очень печальная история, – вздыхает он, проводя кончиками пальцев по ее лбу и щекам. Сейчас, отдыхая на ее стороне, он предпочитает говорить о другом. Уж точно не о смерти, всеми мыслями устремленный в будущее.

Алексею три года, когда он в первый раз встречается с Анной Марией Франческой ди Бионди. Он на пятьдесят лет младше своего родственника Сергея. Но если не принимать во внимание такую разницу в возрасте и действия, обусловленные ею, его сердце наполнено теми же чувствами, как и у князя, и уже через неделю после их первой встречи он сидит на коленях у Анны Марии, положив голову на ее тяжелую грудь, в то время как она читает ему вслух о маленьком мальчике, чей нос растет, как только он начинает лгать.

По ходу чтения Анна Мария переводит на русский, примешивает итальянские слова, объясняет их значение, показывает все на картинках. Когда сказка заканчивается, она осторожно проводит своим указательным пальцем по собственному носу Алексея, и мальчик улыбается и прижимается к ее теплому телу. Теплому, мягкому, которое хорошо пахнет.

Алексей как бы преображается. Он перестает кататься по натертому до блеска полу, бегать по коридорам и залам, абсолютно не задумываясь, что случится, если он упадет. Прекращает лазать по деревьям в парке. Тем самым, где любая крошечная березка может стоить жизни ему и его охране, если он сорвется вниз.

Взамен он тихо сидит на коленях Анны Марии, пока она читает для него, или с серьезным видом сбоку от нее перед роялем, в то время как она помогает ему найти правильные клавиши, давится от смеха каждый раз, когда все получается настолько неправильно, что он сразу же слышит это сам. Маленький Алексей словно преображается, и его отец смотрит на все это с явным удовольствием. Издалека естественно, через три комнаты в длинных апартаментах, выходящих окнами на реку. Так, чтобы он мог наблюдать за ними, а они не видели его.

Каждый новый день – не только подарок от жизни, а также надежда, что его сын переживет детские годы, когда он постоянно может переместиться в мир иной. В любой день, в каждое мгновение до тех пор, пока он наконец не станет достаточно большим, чтобы понять условия своего существования на земле. Достаточно большим, чтобы взять на себя страну, которую унаследует после своего отца.

«Пожалуй, музыка, песни и сказки смогут спасти мою любимую Россию», – думает Николай II. Довольно странное рассуждение, конечно, при мысли о том, что иначе спасало русский народ в течение пятисот лет. Всех его воинов и, в любом случае, генерала, прадеда итальянки, которая сейчас сидит на обитой бархатом скамейке перед роялем в большой музыкальной зале Александровского дворца.

Само собой, он также думает о ее прадеде. Старом генерале, служившем его деду Александру I. Герое Березины, скакавшем в атаку во главе драгунского полка на черном коне с саблей наголо. Точно как он делает на большой картине, висящей в галерее на втором этаже.

Вероятно, он также должен был подумать о том случае несколько месяцев назад, когда он сам после обеда вернулся с верховой прогулки по парку. И, войдя в огромный мраморный зал на первом этаже дворца, сразу же обнаружил там свою кузину Марию Павловну, сидящую на серебряном подносе на верхней ступеньке крутой лестницы. А у нее в коленях расположился его единственный сын, будущий царь Алексей. Мария оттолкнулась, и они помчались вниз. А он мог не только видеть, но и слышать это. Шум ударов о каждую новую ступеньку, которую они миновали, становившийся все громче и громче и слышавшийся все чаще и чаще. И как Мария Павловна, и Алексей дружно выли от восторга на всем пути вниз.

В тот день все закончилось хорошо. Хотя охранники Алексея стояли растерянные и просто смотрели. Пусть он сам как бы окаменел и не мог пошевелиться, даже крикнуть, чтобы помешать происходившему на его глазах. Тогда все обошлось, хотя он явно не мог положиться на близкую родственницу, уже взрослую женщину, которой весной должно было исполниться восемнадцать, и тогда же ее ждала свадьба со шведским принцем.

Изменение произошло значительно позднее. Когда музыка, песни и сказки стали частью жизни его ребенка. И все благодаря их итальянской гостье и учительнице Анне Марии. Именно сейчас ему в голову пришла идея о пасхальном подарке для Алексея. Логичная и вполне естественная при мысли о том, что происходило вокруг него и в его собственной голове. О столь же дорогом подарке, как те богато украшенные бриллиантами золотые яйца, которые он дарил своей жене и матери в самый большой церковный праздник в году. За который, если подумать, было не жалко отдать любые деньги, если бы сейчас благодаря ему удалось обеспечить престолонаследие и спасти его собственную Россию.

– Тебе наверняка интересно узнать, о чем речь? – спросил Гегурра и с любопытством посмотрел на своего гостя. – Какой подарок царь собирался сделать своему больному гемофилией сыну.

– Ну, я весь во внимании, – вздохнул Бекстрём, посмотрев на часы.

«Это будет последний коньяк, с меня хватит», – подумал он.

– Музыкальную шкатулку, – ответил Гегурра. – Но абсолютно необычную, какую никогда не создавали в истории человечества.

«Музыкальная шкатулка, – подумал Бекстрём. – Где я слышал это?»

Музыкальная шкатулка, хотя абсолютно необычная, какую никогда не создавали в истории человечества. Гегурра, похоже, также знал очень многое о ней из того, что стоило рассказать. Это заняло у него прилично времени и потребовало несколько отклонений от маршрута по пути, прежде чем он дошел до нее самой.

Бекстрём более или менее смирился. Он получил еще одну порцию коньяку, откинулся на спинку стула и пытался не слушать. А какой оставался выбор? О том, чтобы засунуть руку в портфель Гегурры, вытащить оттуда коричневый конверт и просто пуститься наутек, у него больше и мысли не возникало.

– Я слушаю, – сказал Эверт Бекстрём.

Карл Фаберже был ювелиром в Санкт-Петербурге. Поставщиком царского двора, и главным его заказчиком являлся сам Николай II. В фирме Фаберже производилось все, что, по большому счету, можно делать из благородных металлов и драгоценных камней, и когда их клиенты предпочитали лучшее, речь, прежде всего, шла о предметах из золота и бриллиантов.

– Всевозможные украшения естественно, но также часы, табакерки, столовые приборы, сервизы, рамки для фотографий, декоративные предметы и миниатюры. Все, что только можно сделать из золота, серебра и драгоценных камней. Наибольшую известность Фаберже, естественно, приобрел за свои пасхальные яйца. Всего пятьдесят семь штук, которые царь обычно дарил на Пасху царице и потом еще своей матери. Именно благодаря этим творениям в истории искусства Карл Фаберже стоит на одном уровне с Челлини, – подвел итог Гегурра.

– Вот как. С самим Челлини, – сказал Бекстрём, у которого осталось слабое воспоминание о том, что он когда-то слышал это имя в связи со своей работой. – Каким боком он привязан к нашей истории?

«Скорей всего, итальянец, судя по всему, а макаронники всегда не к добру», – подумал он.

– Какое отношение Челлини имеет к этому? – спросил Гегурра и удивленно посмотрел на своего гостя. – Ни малейшего, если тебе интересно.

– Откуда такая уверенность? – возразил Бекстрём.

– Бенвенуто Челлини умер в 1571 году. Он считается первейшим ювелиром в истории искусства. И также родом из Флоренции, кстати. Я назвал его лишь для того, чтобы ты понял уровень Фаберже.

– Таким образом, значит, – проворчал Бекстрём. – Может, вернемся к музыкальной шкатулке. Я, конечно, ничего не планировал на ночь, как я уже говорил, и время еще детское, но…

– Дорогой брат, – перебил его Гегурра и снова похлопал по руке. – Я перехожу к этому.

– Музыкальная шкатулка, – повторил Бекстрём. – Я хочу услышать про нее.

– Это странная история, – сказал Гегурра. – В любом случае при мысли о том, с чем Фаберже работал ранее. Пусть он создавал всевозможные предметы, в любом случае часы, как настольные, так и карманные, но никогда не сделал ни одной музыкальной шкатулки.

– Но на сей раз он сделал ее, – констатировал Бекстрём.

– Да, сделал, – подтвердил Гегурра. – Хотя потом будет отрицать это. Немного странно, пожалуй, при мысли о том, что у данного творения нет аналогов в истории западного искусства.

– И что такого странного с ней? – спросил Бекстрём.

«Наверное, дорогая вещица, – подумал он. – Наконец что-то начинает проясняться».

Музыкальная шкатулка Фаберже была уникальной. В отличие от ее обычных механических аналогов, где мелодии воспроизводятся с помощью гребней, колокольчиков, дисков, штифтов, струн и металлических валиков, которые приводятся в движение пружиной, эта была сконструирована по принципу флейты, и человек, пришедший к такой идее, будучи композитором, также создал мелодию длиной в двадцать четыре секунды для музыкальной шкатулки Фаберже.

– Николай Римский-Корсаков, – сказал Гегурра и вздохнул довольно. – Ты наверняка слышал это имя. Известный композитор, дирижер и профессор консерватории в Санкт-Петербурге. Именно он получил задание от царя, причем очень конкретное. Требовалась мелодия для флейты, которая начинается в мажоре и заканчивается в миноре. И для него оно выглядело полностью естественным в данной связи, при мысли о том, что музыка должна была иллюстрировать.

– Флейта, – сказал Бекстрём. – В чем проблема? Нет ведь ничего проще?

«Возможно, тот треугольник, по которому я сам стоял и постукивал, когда ходил в начальную школу, в то время как другие в классе дули в нее», – подумал он.

Техническая проблема оказалась крайне большой, если верить Гегурре, но при мысли о том, кто являлся заказчиком и что это была первая изготавливаемая им музыкальная шкатулка, Карл Фаберже постарался предусмотреть каждую мелочь.

Что касается чисто механической части задания, он обратился к самому известному часовому мастеру того времени Антону Хюгелю, трудившемуся на фирму «Патек Филипп» в Женеве, и тот в близком сотрудничестве с Римским-Корсаковым решил практические проблемы.

– Я по-прежнему не понимаю, – настаивал Бекстрём. – Флейта? Что здесь может быть трудного?

– Ну, – попытался объяснить Гегурра. – Когда ты играешь на ней, то вдуваешь воздух в трубку, где он проходит через острую кромку и отверстия различного размера, расположенные на разном расстоянии. А мелодия получается за счет действия пальцев. Ты открываешь и закрываешь ими отверстия. Но в данном случае именно нос Пиноккио должен был функционировать как флейта, но он не мог дотрагиваться до него, даже если такой вариант решения представлялся более простым в техническом смысле. Изготавливать же музыкальные шкатулки со многими подвижными частями люди научились довольно давно, уже с конца восемнадцатого столетия.

– Почему тогда? – спросил Бекстрём. – Почему он не смог прикасаться к своему носу?

«Это же все делают постоянно, когда лгут», – подумал он.

– Мелодия проигрывается, когда Пиноккио начинает врать, – ответил Гегурра. – Так все задумано. И тогда нос увеличивается и становится все длиннее и длиннее, пока музыка не замолкает. Тогда рост останавливается. То есть нос и должен функционировать как флейта, но без действия пальцев, иначе развалится вся идея. В этом ведь весь смысл сказки о Пиноккио. Он же не знает, что его нос растет, когда он говорит неправду.

– И как решили это дело? – спросил Бекстрём.

«Флейта в форме носа, – подумал он. – Наверное, тяжелый удар для старого педика вроде Гегурры».

Многими способами, если верить Гегурре. Сама музыкальная шкатулка, выполненная в виде Пиноккио, имела высоту тридцать один с половиной сантиметр. Ее изготовили из золота, но раскрасили в самые разные цвета. Расположенный внутри ее механизм приводился в действие сильной пружиной, которая заводилась при помощи ключа, вставляемого в основание шкатулки, и одновременно с этим в установленный в ней маленький мех всасывался воздух. Когда пружина была затянута и мех наполнен воздухом, шкатулку можно было приводить в действие.

Воздух выдавливался в отверстие с верхней стороны меха и прямо в отверстие в нижнем конце растущего носа, где другие отверстия открывались и закрывались за счет трубки, которая двигалась вперед и назад в носу и таким образом воспроизводила саму мелодию. Когда она заканчивалась и нос достигал своей максимальной длины, остатки силы пружины использовались, чтобы с задержкой в четыре секунды вернуть его в исходное состояние.

– Так вот, – заключил Гегурра со столь же гордой миной, какая, вероятно, была у Римского-Корсакова и Антона Хюгеля, когда они больше ста лет назад справились со своей задачей.

– Но когда она заканчивала играть, ее ведь требовалось заводить снова? – спросил Бекстрём.

– Конечно, – ответил Гегурра и неодобрительно посмотрел на своего гостя. – Никаких маленьких электромоторов на батарейках, если тебе этого здесь не хватает, поскольку подобного, к счастью, не существовало в то время. Взамен крайне сложный пружинный механизм, который наполняет мех из специального шелка воздухом и превращает нос во флейту с помощью его движения вперед. В результате мы говорим о художественном ремесле, мой друг, и лучшее творение подобного рода едва ли можно найти.

– По твоим словам, оно было сделано из золота, – сказал Бекстрём с небольшой задержкой, поскольку он все еще пытался покопаться в своей памяти, тогда как замечательный коньяк старательно мешал ему сделать это.

– Только все самое лучшее могло устроить Карла Фаберже и его главного заказчика, – констатировал Гегурра. – Шкатулка изготовлена из золота, но покрыта эмалью разных цветов. У Пиноккио красный нос, желтая куртка и зеленые брюки, и общий вес самой оболочки фигурки едва ли килограмм. Но если мы говорим о подобном, давай не забывать о ключе и ящике, где хранилась шкатулка.

– Рассказывай, – поторопил Бекстрём.

«Теперь это уже начинает что-то напоминать», – подумал он, поскольку коньяк как раз сейчас сдался, и его память внезапно заработала как часы.

«Маленькая фигурка в красной шапке явно была не обычной тарой для виски», – подумал он.

– Даже ключ, которым заводилась шкатулка, изготовили из золота, из белого золота, – сообщил Гегурра. – Кроме того, его украсили двенадцатью бриллиантами общим весом тридцать два карата. А что касается ящика, где она хранилась, значит, он изготовлен из черного и розового дерева и окован по краям золотом. Кроме того, на его крышке выполнена инкрустация из оникса в виде двуглавого царского орла. Как я уже говорил тебе, Бекстрём, Карл Фаберже постарался предусмотреть каждую мелочь.

Наконец! – подумал Бекстрём и довольствовался лишь кивком. Сейчас требовалось как следует все обдумать. Не раскрывать без нужды карты. С Гегуррой надо держать ухо востро, когда он занимается каким-то делом.

К счастью для Бекстрёма, поскольку ему требовалось время, чтобы подумать, Гегурра пожелал говорить вовсе не о деньгах, когда продолжил свой рассказ.

– Шкатулку закончили к Пасхе 1908 года, и как обычно раздача подарков состоялась накануне вечером. Пасха ведь считалась большим праздником в те времена. Мать Алексея и его бабушка получили по пасхальному яйцу, Марии Павловне, которая приходилась кузиной царю и росла в царской семье с самого детства, по-видимому, с учетом ее предстоящего замужества достался полный комплект украшений для торжественных церемоний. Браслеты, ожерелье, серьги и диадема, все из белого золота с бриллиантами и сапфирами. В общем, у нее тоже не было повода для жалоб, если можно так сказать, – констатировал Гегурра и улыбнулся довольно.

– Само собой, – согласился Бекстрём, внезапно придя в отличное настроение.

«Это же не какая-то баба, которую цепляешь в Сети», – подумал он.

– Больше всех радовался маленький Алексей, – сказал Гегурра. – Вне всякого сомнения, его музыкальная шкатулка стала лучшим подарком, какой он когда-либо получал. Каждый день он потом будет играть с ней и постоянно радоваться, видя, как растет нос Пиноккио. К тому же, его любимая учительница Анна Мария достала ее из коробки для него.

«Похоже, он был немного глуповат, – подумал Бекстрём и лишь хмыкнул в знак того, что слушает с интересом. – В чем в принципе нет ничего странного при мысли о родственном спаривании, практикуемом среди знати».

– Восторженное отношение к подарку у него сохраняется почти до самой свадьбы Марии Павловны и принца Вильгельма, – вздохнул Гегурра.

– А что произошло потом?

– За неделю до нее случилась беда. Любимая музыкальная шкатулка чуть не лишила мальчика жизни.

– О чем, черт возьми, ты говоришь? – спросил Бекстрём, который по какой-то причине подумал о малыше Эдвине. – И каким образом?

– Скорей всего, он сунул нос Пиноккио себе в рот, – объяснил Гегурра. – С маленькими детьми такое случается, они тащат в рот все подряд и сосут.

– Рассказывай, – сказал Бекстрём.

Сейчас это начинало что-то ему напоминать.

За восемь дней до великого бракосочетания произошло несчастье. По ночам любимая музыкальная шкатулка Алексея хранилась в шкафу, который стоял в гардеробной, находившейся рядом с его спальней. Той ночью он, вероятно, проснулся, пошел и забрал ее. Два охранника, постоянно отвечавшие за его жизнь, наверное, глубоко спали, поскольку даже звуки музыкальной шкатулки не разбудили их.

Алексей взял ее с собой в кровать, и как выросший нос Пиноккио попал к нему в рот – сам ли он засунул его туда, либо он оказался там, когда мальчик задремал, – осталось неизвестным. В любом случае, результатом стал сильный порез на небе, языке и в горле, и когда его охранники, наконец, проснулись от шума, напоминавшего звуки полоскания горла, царевич уже почти захлебнулся собственной кровью.

– Отверстия с нижней стороны носа поранили его, те самые, благодаря которым он работал как флейта, – объяснил Гегурра. – Они имели очень острые края, а поскольку ни Хюгел, ни Римский-Корсаков не знали о его заболевании, никто не подумал об этом. В противном случае наверняка сконструировали бы традиционную музыкальную шкатулку.

Маленький Алексей в течение нескольких дней пребывал между жизнью и смертью. Царь был в отчаянии, а его супруга Александра вряд ли могла как-то утешить его. Она постоянно болела, и о том, что сумеет подарить ему нового наследника престола, если теперь случится худшее, не стоило и мечтать. Опять же с ее стороны в дом Романовых попала гемофилия. Сейчас все надеялись только на Распутина.

– Распутин, – сказал Гегурра и покачал головой. – О нем ты, уж наверное, слышал, Бекстрём?

– Имя, да, – ответил комиссар и пожал плечами.

«Это, случайно, не какой-то старый русский серийный убийца?» – подумал он.

– Григорий Распутин появился при дворе за три года до этого. Он был крестьянский сын, монах и религиозный мистик, но причина, почему он оказался столь близко к царю, состояла в том, что он также являлся целителем и якобы обладал сверхъестественными способностями. Он занимался Алексеем в нескольких случаях ранее, и ему удалось остановить его кровотечения с помощью возложения рук и гипноза. Неясно как, но тогда это, как ни говори, сработало, точно как и сейчас. И уже за пару дней до свадьбы кризис для Алексея миновал. Он, конечно, пролежал в постели еще несколько недель, и именно поэтому его нет на семейной фотографии, сделанной во время бракосочетания Марии Павловны, но он поправится, выживет, и власть Распутина при дворе станет больше, чем когда-либо. Пусть в остальном он был ужасно примитивным человеком.

– Примитивным? Каким образом?

– Фамилия Распутин не настоящая. Его звали Григорий Новых. По-русски Распутин означает развратную и склонную к всевозможным излишествам личность, и он этому, да будет тебе известно, прекрасно соответствовал. Ужасно любил спиртное и женщин, не брезговал также и наркотиками, в общем, вел далеко не самую праведную жизнь. За год до революции, в 1916 году, его убили несколько высокородных дворян из царского окружения. В конечном счете, все просто устали от него, и, если верить ходившим по Санкт-Петербургу слухам, он получил массу пуль и ударов ножом, прежде чем наконец умер.

– Печальная история, – сказал Бекстрём и кивнул. «Жаль такого отличного парня. Единственное ведь, что он сделал, так это старался обслужить всех чертовых баб».

– Наиболее интересными в связи с нашей историей о том, как нос Пиноккио чуть не лишил жизни маленького Алексея, являются мысли, поселившиеся в голове царя в то время. Во всяком случае, если верить историческим исследованиям семейства Романовых, сделанным в последние годы. Они представляют большой интерес с политической точки зрения, я имею в виду.

– А ты не мог бы рассказать о них? – спросил Бекстрём, которому понадобилось еще немного времени, чтобы подумать. И его вполне устраивало делать это под аккомпанемент болтовни Гегурры.

– Естественно, естественно, – уверил его Гегурра, не сумев толком скрыть свое удивление. – Здесь, конечно, нет никаких секретов, но суть в том, что, по мнению современных историков, если бы Алексей умер, царь, скорей всего, выбрал бы отречение от престола. В то время наиболее либеральные силы в русском обществе имели хороший шанс сказать свое слово, и, судя по всему, тогда не случилось бы никакой революции. Большевики никогда не смогли бы прийти к власти, как они сделали в 1917 году, и Ленин остался бы мелким эпизодом в истории.

– Так, значит, ты считаешь, – сказал Бекстрём и кивнул ободряюще.

– Нет, это вовсе не мой вывод, – возразил Гегурра. – Так утверждают многие солидные русские ученые сегодня. Сам я далекий от политики человек, но то, что читал по данному поводу, произвело на меня сильное впечатление.

Бекстрём кивнул снова, и этого вполне хватило, чтобы Гегурра продолжил свой рассказ.

И он мало напоминал досужие политические рассуждения на вечную тему «что было бы, если бы не…». Речь шла о серьезном историческом исследовании последних лет, и по какой-то причине его смогли сделать только после освобождения России от коммунистического ярма. «Когда, наконец, закончили проводить поиски истины в угоду политическим интересам». Так Гегурра подытожил это дело.

После несчастного случая с музыкальной шкатулкой, которую он подарил своему сыну, царя Николая II одолевали сильные сомнения политического свойства. Русское население жило в глубокой нужде. Социальные противоречия были велики и вдобавок быстро росли. Значительная часть среднего класса и ведущие академики открыто возражали ему. После неудачной войны с Японией он также понял, что больше не может положиться даже на собственных солдат. Во многих подразделениях армии и флота случались вооруженные бунты. Во время революции 1905 года даже делались попытки штурма Зимнего дворца, поскольку считалось, что он и его семья находятся там. С целью захватить их, лишить его власти, пожалуй, даже убить вместе со всеми близкими.

Все происходившее вокруг него, то, что он мог видеть собственными глазами и слышать собственными ушами, одновременно имело мало общего с тем, что его ближайшие советники ему говорили. Русские аристократы, военные и крупные землевладельцы, чьи наделы по своим размерам не уступали площади некоторых европейских стран, не хотели идти ни на какие уступки, дать русскому народу хотя бы палец, не говоря уже о том, чтобы протянуть руку.

Потом случается последняя беда с его собственным любимым сыном, из-за подарка, который он сам сделал ему и чуть не лишившего мальчика жизни. Царь Николай II в отчаянии, и на следующую ночь после несчастного случая он исповедуется перед своим личным священником. Если его сын умрет, это можно рассматривать как знак Господа о том, что он больше не имеет его поддержки. И в таком случае ему самому остается лишь отступить и передать власть людям, которые, конечно, выступают против него самого и его манеры управления Россией, но с ними все равно можно разговаривать.

– Но ничего такого не произошло, – констатировал Гегурра. – Алексей выжил, и, по мнению царских советников, Господь не мог дать более явного знака. Все должно остаться по-старому, продолжаться точно как прежде, а девять лет спустя русская революция становится свершившимся политическим фактом. И скорей всего, большие потери русских в ходе Первой мировой войны подтолкнули такое развитие событий.

Гегурра кивнул слишком эмоционально для далекого от политики человека.

– Что случилось с музыкальной шкатулкой? Когда мальчишка поправился, я имею в виду? – спросил Бекстрём, который уже обдумал свои будущие действия и как можно быстрее хотел вернуться к финансовым моментам.

Царь отдал музыкальную шкатулку Марии Павловне. При условии, что она заберет ее с собой в Швецию, тогда опасная игрушка своим видом не напоминала бы ему о случившемся.

– Согласно имеющимся сведениям, она сама попросила ее себе, – сказал Гегурра. – Иначе, шкатулка, пожалуй, вернулась бы к Фаберже.

– Но этого, выходит, не произошло, – констатировал Бекстрём.

– Нет, – подтвердил Гегурра. – Зато ее убрали из всех учетных книг. Болезнь Алексея, конечно, была государственной тайной, но разговоры уже пошли, и это наверняка могло повредить кому-то, и в любом случае ювелирной фирме Карла Фаберже. Однако то, что подарок оплачивал сам царь, не вызывает никакого сомнения.

– Ты абсолютно уверен в этом? – спросил Бекстрём. – На сто процентов?

– Абсолютно. Коммунисты наложили лапу на фирму в 1918 году. На книги учета клиентов и склад товаров. Во всяком случае, данные по заказчикам интересовали их, поскольку они хотели вернуть то, что клиенты Фаберже, по их мнению, украли у русского народа. Ювелир и его помощники оказались одно временно не настолько глупыми и вовремя попытались уничтожить все следы, которые вели к заказчикам, наиболее неудобным с точки нового времени. В результате выходило, что никакого заказа от царя на музыкальную шкатулку они никогда не получали. Если верить всем документам, скажем так.

Когда современные историки прошлись по старым бумагам Фаберже (а таких ведь тонны), после открытия архивов в начале девяностых годов прошлого века удалось найти чертежи Хюгеля, описание работ, накладные на материалы, счета. Кроме того, обширную переписку с Римским-Корсаковым. Его собственные записи, описывавшие даже в нескольких вариантах все происходившее по ходу работ. Относительно того, что Карл Фаберже изготовил музыкальную шкатулку в виде Пиноккио, нет никаких сомнений.

«Я склонен согласиться с тобой, поскольку держал ее в собственных руках», – подумал Бекстрём и кивнул.

Существование музыкальной шкатулки являлось неопровержимым фактом. Многое другое, однако, было покрыто мраком, поскольку в связи с революцией начался настоящий хаос, и в любом случае почти все участники событий ушли из жизни.

– Царя и всю его семью, включая Алексея, которому на тот момент уже исполнилось тринадцать, коммунисты убили летом 1918 года. Та же судьба постигла сотни других членов русской аристократии и дома Романовых.

– А как все прошло для итальянки? Это же была ее идея, если я все правильно понял. Относительно Пиноккио.

– Для нее и Сергея вся история закончилась счастливо. Они оставили Россию уже через несколько месяцев после бракосочетания Марии Павловны и принца Вильгельма. Сергей был изворотлив, он вовремя подсуетился и перевел большую часть своего состояния в Европу. Они вступают в брак и переезжают в Италию, делят свое время между дворцом во Флоренции, французской Ривьерой, где по их заказу возвели шикарную виллу в Кап-Ферре, и путешествиями по Европе и прочему миру. Красавица Анна Мария Франческа рожает Сергею семерых детей. Она умрет в 1975 году, и тогда ей будет девяносто два года. Ее супруг также почил в крайне почтенном возрасте. Он был, конечно, на двадцать два года старше ее, но ему также перевалило за девяносто, прежде чем он переселился в мир иной.

– О’кей, – сказал Бекстрём и развел руки в стороны. – Чем я могу помочь тебе?

– Несколькими вещами. – Гегурра дружелюбно улыбнулся.

– Я слушаю.

– Во-первых, ты можешь помочь мне найти одиннадцать икон и музыкальную шкатулку, – объяснил Гегурра. – Если я все правильно понял, адвоката Эрикссона убили у него на вилле в Ольстене.

– Да, – подтвердил Бекстрём и кивнул. – Здесь нет никакой тайны.

– Насколько я тебя знаю, мой дорогой друг, ты в настоящий момент уже прекрасно знаком с ситуацией на месте преступления.

– По данному пункту можешь быть абсолютно спокоен, – заверил Бекстрём. – Но как ни прискорбно в данной связи, мы не нашли там никаких икон и никакой музыкальной шкатулки.

– Хорошего мало. – Гегурра озабоченно покачал головой. – Он мог ведь передать их на какой-то склад произведений искусства. Ты не проверишь это сейчас, после того как тебе стало известно, что ты ищешь?

– Естественно, – ответил Бекстрём. – Но, к сожалению, есть данные другого свойства, и это должно остаться между нами.

– О чем речь?

– Показания свидетелей, – сообщил Бекстрём, подкрепив слова кивком. – Если верить им, пара возможных преступников вынесла из дома убитого несколько белых картонных коробок сразу после того, как Эрикссона забили насмерть. Если бы в доме находились какие-то старые русские иконы, мы нашли бы их. Но там не было ничего подобного. Могу заверить тебя.

– Очень печально слышать то, что ты сейчас говоришь, – сказал Гегурра, и, судя по его мине, он подумал вовсе не о смерти адвоката Эрикссона.

– Разберемся, – пообещал Бекстрём. – Я могу еще чем-то помочь тебе?

– Речь в таком случае может идти о двух вещах. Во-первых, как икона Верщагина оказалась среди всего другого. Это мистика какая-то. Пусть даже ее нарисовал русский художник, она ведь не имеет никакого отношения ко всей коллекции. Ею никогда не владели ни Мария Павловна, ни принц Вильгельм. Ее продали на аукционе в Лондоне в конце Второй мировой войны, и вдруг она появилась здесь, у нас, семьдесят лет спустя. Что-то не сходится.

– Второе что? – спросил Бекстрём. – О чем речь?

«Все, в конце концов, рано или поздно выясняется, – подумал он. – Судя по моему опыту».

– До конца разобраться с провенансом, – ответил Гегурра. – Сначала Мария Павловна, потом принц Вильгельм, и пока все понятно. Мне необходимо знать больше о том, куда эти вещи попали далее. Я сомневаюсь, что сын Вильгельма Леннарт унаследовал их, он же провел за границей, по большому счету, всю свою жизнь, в то время как, судя по всему, многие предметы никогда не покидали Швецию.

– Ты жаждешь знать, кто дал Эрикссону задание продать все это барахло, – констатировал Бекстрём. – Кроме того, ты вроде бы говорил, что я могу свалиться со стула, когда услышу, о ком, по-твоему, идет речь.

– Судя по всему, это какой-то родственник принца Вильгельма. Когда я спросил Эрикссона, он сказал, что коллекцией владело одно и тоже семейство в течение трех поколений, но Бернадотов ведь немало, есть из кого выбирать. Самому мне не удалось пройти дальше в моих изысканиях, но, вероятно, существует доверенность, дающая Эрикссону право представлять интересы своего клиента, как он утверждал.

– Что ты думаешь о самом короле? – прямо спросил Бекстрём.

– При мысли о провенансе о такой удаче можно только мечтать, – заключил Гегурра с довольной улыбкой. – Но нет, честно говоря, я не надеюсь на это. Насколько мне известно, его величество никогда ничего не продавал из своей личной коллекции, и, по-моему, он не нуждается в деньгах. Если же мы предположим, что все обстоит именно так, мне ужасно трудно поверить, что он обратился бы к адвокату Эрикссону и барону фон Комеру.

– У него хватает ведь и молодежи, – предположил Бекстрём.

«Пожалуй, самое время проверить парня из Окельбу, – подумал он. – Прежде чем стать принцем, он ведь владел каким-то старым тренажерным залом, а в той сфере жулик на жулике сидит и жуликом погоняет».

– Как я уже говорил, в семействе Бернадотов хватает народу, и, судя по всему, речь идет о ком-то из них, – согласился Гегурра. – И если я мог бы пожелать себе чего-то, лучшего из всего возможного, – продолжил он, – это, естественно, чтобы ты нашел музыкальную шкатулку, о которой я рассказывал. Это же предмет искусства всемирного значения. По сравнению с ней все остальное неинтересно.

– Ну, естественно, – сказал Бекстрём и провел рукой себе по носу. – Нам рано опускать руки, и я обещаю тебе сделать серьезную попытку. Может, у тебя есть фотография шкатулки, чтобы мне было легче искать.

– Да, конечно, – ответил Гегурра, открыл свой коричневый портфель, отобрал два снимка и передал их Бекстрёму.

«Да это же ты», – подумал Бекстрём. Те же остроконечная красная шапка, желтая куртка и зеленые брюки, как на фигурке, которую он потряс осторожно, поскольку поверил, что это на самом деле эмалированный сосуд, содержавший невероятно дорогой виски. Один снимок с носом во втянутом положении, как когда он держал фигурку в своей руке, а другой с выдвинутым. На всю длину, когда Пиноккио, очевидно, закончил лгать в очередной раз.

– Один вопрос, – сказал Бекстрём. – Сколько стоит эта музыкальная шкатулка?

– Сколь угодно много, – ответил Гегурра. – Сколь угодно много, – повторил он и развел руки в стороны.

– А нельзя немного точнее? – спросил Бекстрём.

«Чертов барыга», – подумал он.

– Если найти правильного покупателя… лучше кого-то из русских олигархов… где-то около двухсот миллионов шведских крон.

«О чем, черт возьми, болтает этот парень?» – не поверил услышанному Бекстрём.

– Двести миллионов, – повторил Гегурра и кивнул на всякий случай.

«Двести миллионов, – подумал Эверт Бекстрём. – И что, черт побери, мне делать сейчас?»

После окончания ужина Бекстрём взял такси и поехал домой, в свою уютную берлогу на Кунгсхольмене. Он отказался от мысли завершить вечер, связавшись с какой-нибудь из дамочек, входивших в клуб его поклонников в Сети. Пока они могли еще постоять в постоянно растущей очереди претенденток на его суперсалями и подождать лучшего случая. Слишком большие деньги оказались на кону, и сейчас ему, прежде всего, требовалось одиночество, чтобы обдумать все в тишине и покое.

Переступив порог своей квартиры, он сразу же переоделся в махровый халат и смешал себе освежающий летний грог из водки и тоника, чтобы с его помощью смыть остатки коньяка, еще сказывавшиеся на его мыслительных способностях. Сейчас пришла пора подумать, и подумать серьезно, и с целью выиграть время он даже не стал пересчитывать содержимое коричневого конверта, который Гегурра сунул ему при расставании. Лишь примерно прикинул сумму, зажав пачку купюр между большим и указательным пальцами, и этого хватило, чтобы, при его опыте, определить ее с точностью до нескольких тысяч. Но при мысли о малыше Пиноккио и его носе она все равно выглядела сущей безделицей.

«Точнее я с таким же успехом смогу посчитать и потом», – сказал себе Бекстрём, засовывая конверт в свой тайник, где тот мог пока полежать в ожидании следующего транспорта в замечательную прачечную для отмывания банкнот, которой рулил молчаливый папа малыша Эдвина. Сейчас надо как следует все взвесить, размышлял Бекстрём, когда он расположился в кровати, на всякий случай вооружившись черной записной книжкой и ручкой, чтобы облегчить себе мыслительный процесс. И как всегда, когда речь шла о сложной задаче, ему, прежде всего, требовалось отделить большое от малого – в данном случае разобраться со всеми мелкими побочными доходами, прежде чем он сконцентрируется на Пиноккио и настоящих деньгах.

«Курица по зернышку клюет», – подумал Бекстрём с довольным вздохом, и теперь темой его размышлений стал барон Ханс Ульрик фон Комер и его крайне вероятная причастность к убийству адвоката Томаса Эрикссона. Мотив ведь лежал на поверхности. Барон попытался обмануть адвоката, по крайней мере, на миллион в связи с продажей одной единственной иконы. И будущая жертва убийства разоблачила и в отместку поколотила его, а вдобавок забрала все иконы и малыша Пиноккио. Вполне возможно, он решил отомстить. Нанял кулаки и навестил адвоката с целью более справедливо поделить их совместную добычу. Но во время встречи, как часто случалось ранее, консенсуса не получилось. Адвокат принялся неистово палить вокруг себя, барон наложил в штаны, в то время как его крутые парни забили насмерть Эрикссона, когда тот попытался позвонить в центр экстренной помощи. Потом они забрали с собой добычу и покинули место преступления. В общем хаосе про музыкальную шкатулку забыли, и сам Бекстрём уж точно не собирался поднимать шум из-за данной детали. На всякий случай он также сделал пометку об этом в своем черном блокноте.

Осталась только пара мелких практических вопросов, решил Бекстрём. Во-первых, позаботиться о том, чтобы барон и его сообщники попали в кутузку, а затем позвонить своему знакомому журналисту и создать предпосылки для еще одного коричневого конверта от самой крупной из двух вечерних газет.

«Барон задержан за убийство известного гангстерского адвоката», и, по крайней мере, пятизначная сумма у меня в кармане», – подумал Бекстрём довольно и освежился большим глотком своего грога.

В то же время существовала надежда на значительно большее вознаграждение, поскольку фон Комер жил по соседству с королем в доме, который числился за дворцовой администрацией. И вполне возможно, барон также являлся другом его величества. Почему иначе тот позволил бы ему жить рядом с собой? Пожалуй, он даже был лучшим другом короля, если дать волю фантазии.

«Лучший друг короля задержан за убийство известного гангстерского адвоката» – такой заголовок представился теперь Бекстрёму, и он вздрогнул от волны возбуждения, пробежавшей по телу.

«По крайней мере, шестизначная сумма, определенно шестизначная», – подумал он. Плюс все другие конверты аналогичного содержания, на которые он мог рассчитывать, как только выяснится, что его величество также имел отношение к темным делишкам, стоявшим за убийством Эрикссона. А это уже могло привлечь международную желтую прессу и принести ему конверты с семизначными цифрами, поскольку в его понимании именно такие гонорары считались более или менее стандартными в том секторе журналистики.

Здесь можно здорово преуспеть, подумал комиссар Бекстрём, уже вполне реально представляя, как типичную летнюю засуху новостей сменит неиссякаемый поток разоблачений, имеющих отношение к главе Швеции и его близкому окружению. Он успел зайти далеко в своих мыслях, когда внезапно заснул, а когда через восемь часов проснулся, от сна не осталось и следа, стоило ему открыть глаза. Он смотрел в будущее с оптимизмом и был готов разобраться со всеми практическими проблемами, которые ему еще оставалось разрешить.

Проснувшись и стравив давление после вчерашнего, Бекстрём сразу направился в душ. И там, стоя под струями теплой воды, поблагодарил Создателя за то, что его мозг работал как часы, даже когда он спал.

Сейчас надо осторожно двигаться вперед, подумал Бекстрём. Не будить никаких спящих медведей и одновременно постараться как можно быстрее наложить лапу на маленькую музыкальную шкатулку, которая мгновенно и в обстановке полной секретности могла сделать его одним из самых богатых полицейских Швеции во все времена. Пожалуй, столь же богатым, как многие из его мексиканских и колумбийских коллег или те быстро увеличивающиеся группы мультимиллионеров, которые сегодня боролись с преступностью по другую сторону Балтийского моря.

Поедая свой усиленный завтрак, он сделал еще несколько записей на сей счет, прежде чем взял секретный, «левый», мобильник и позвонил своему помощнику Гегурре, чтобы получить от него дополнительное подспорье для своих дальнейших действий. Голос Гегурры звучал на удивление бодро при мысли о том, как мало он пил. И, несмотря на срочность дела, антиквар остался верным себе. Стал спрашивать о его здоровье и прочей ерунде, на которую только бабы и пенсионеры тратят время.

– Извини меня, но я занят по горло, – перебил его Бекстрём. – Кроме того, есть одна просьба и несколько вопросов, с чем, я надеюсь, ты сможешь мне помочь.

– Я слушаю, – сказал Гегурра.

– Хорошо, – отрезал Бекстрём коротко, чтобы исключить любую лишнюю болтовню. – Мне нужна твоя помощь в следующем. Прежде всего, не мог бы ты подкинуть мне побольше информации о том, о чем мы говорили вчера. Фотографии вещиц, когда их продавали и все такое.

– Естественно, – сказал Гегурра. – Все будет у тебя в почтовом ящике где-то через час, без имени отправителя, и, я полагаю, все наши договоренности останутся между нами.

– За кого ты меня принимаешь? – ухмыльнулся Бекстрём. – Я нем как рыба, – заверил он.

– У тебя было также несколько вопросов, – напомнил Гегурра.

Точнее три, по словам Бекстрёма. И во-первых, его интересовало, знал ли Эрикссон истинную стоимость музыкальной шкатулки.

– Согласно оценке вольного художника фон Комера, речь шла о нескольких сотнях тысяч, – вздохнул Гегурра. – Кроме того, наш барон явно вбил себе в голову, что ее изготовили в Германии. – Гегурра снова вздохнул.

– А может, Эрикссон сказал это с целью проверить тебя? – спросил Бекстрём.

– Нет, – ответил Гегурра. – К сожалению, все обстояло столь плохо, что фон Комер, как зачастую ранее, неправильно все понял. Обнаружив клейма Фаберже, он наверняка среагировал бы, но, по-моему, он просто-напросто их не заметил. Они, наверное, стоят внутри в шкатулке, а не с наружной стороны, и, если не знаешь, куда смотреть, их не так просто найти.

– А ты сам ничего не сказал Эрикссону? О ее истиной стоимости, я имею в виду.

– Я назвал минимально возможную цену по вполне понятной причине, – ответил Гегурра. – Предложил позволить мне взглянуть на шкатулку и все остальное, чтобы сделать обычную оценку. Поскольку я питал надежду взять продажу на себя, одновременно выразил сомнение по поводу пределов, названных фон Комером. Сказал также, что шкатулка, пожалуй, может стоить значительно больше, но мне надо исследовать ее и только тогда я смог бы составить окончательное мнение.

– И как он отреагировал?

– С определенным интересом, поскольку я ведь рассказал ему о стоимости иконы Верщагина.

– Но ты ничего не ляпнул о нескольких сотнях миллионов?

– Нет, конечно нет, – заверил его Гегурра. – Ты даже обижаешь меня своим подозрением.

– Ладно, теперь следующий вопрос, – продолжил Бекстрём. – Ты вроде говорил мне, что кто-то из старых знакомых намекнул тебе об иконе с толстым монахом. О ее предстоящей продаже.

– Вероятно, ты неправильно понял меня, – сказал Гегурра. – О том, что Сотбис выставит ее на своем аукционе, я уже знал. Я провожу, наверное, половину жизни, отслеживая всевозможные торги в области произведений искусства. Нет, он просто позвонил мне и проявил свой интерес по поводу иконы. Это случилось через несколько дней после того, как я увидел ее в их каталоге. Об иконе Верщагина я знал раньше и, насколько мне помниться, даже вздрогнул, когда она вдруг всплыла после стольких лет. Но случилось это до того, как мой знакомый дал знать о себе.

– Он поручил купить ее для него?

– Нет, – ответил Гегурра. – Но я понял, что она интересует его.

– Он имел какое-то представление о ее стоимости?

– Примерное. Исходная цена ведь указана в каталоге. Она, конечно, в результате торгов увеличилась более чем вдвое, но, насколько мне помнится, я говорил ему, что она может стать еще значительно дороже.

– Но никакого задания покупать ее ты не получал?

– Нет, – ответил Гегурра. – Позволь один вопрос. Почему ты интересуешься?

– Честно говоря, не знаю. Просто это показалось мне интересным совпадением, – солгал Бекстрём. – Ты не скажешь, как его зовут? Твоего знакомого.

– Не хочу этого делать, – ушел от ответа Гегурра. – Если хочешь выжить в моем бизнесе, быстро понимаешь, что о таком не болтают. Те, до кого это не доходит, обычно умирают с голода.

– Ладно, пусть так и будет, – согласился Бекстрём. – Наверняка ничего важного.

– У тебя был еще один вопрос, – напомнил Гегурра.

– Точно, – подтвердил Бекстрём. – Меня интересует, кем наш нынешний король приходится принцу Вильгельму?

– Давай подумаем, – предложил Гегурра. – Принц Вильгельм был сыном Густава V, а значит, в любом случае приходился дядей отцу нынешнего короля. Да, так, пожалуй.

– О’кей, – сказал Бекстрём.

Дядя отца короля. Тогда не получается три поколения, решил он. Три поколения одной семьи. Разве не так говорил Эрикссон?

– Что-нибудь еще интересует моего дорогого брата? – напомнил о себе Гегурра.

– Нет, это было все. Не забудь о данных, которые ты обещал мне, – сказал Бекстрём.

«Два настоящих вопроса плюс одна дымовая завеса, достаточно пока», – подумал он.

– Все уже в пути, – заверил его Гегурра. – И будет у тебя в почтовом ящике в течение четверти часа.

«Гегурра, похоже, начеку, – сделал заключение Бекстрём, положив трубку. – Интересно, как много он захочет взять с меня, чтобы помочь мне с продажей? На двадцать процентов может не рассчитывать».

Полчаса спустя Бекстрём сидел в такси на пути в здание полиции и перелистывал стопку бумаг, которую анонимный посыльный Гегурры сунул в его почтовый ящик пятнадцать минут назад. На сиденье рядом с ним стоял его любимый старый служебный портфель, доставшийся ему от бывшего шефа комиссара Хроника, и у него в голове уже сложился подробный план будущих действий.

«Остается только найти какого-нибудь простофилю-коллегу, чтобы он смог обеспечить мне алиби. Но все они не только тупые, но и ленивые тоже», – подумал Бекстрём, взглянув на немногочисленных сотрудников, сидевших перед своими компьютерами в комнате руководящего состава. Но это не касалось Утки Карлссон, конечно, которая, казалось, находилась там неотлучно. И это, пожалуй, большая удача при мысли о том, чем она в противном случае занимается, подумал Бекстрём и в то же самое мгновение понял, как ему разобраться с оставшейся мелочью.

Кто может быть лучше, чем Утка Карлссон, сама «мадам порядочность» полиции Сольны?

– Бекстрём, – сказала Утка и всплеснула руками. – Какими судьбами? Ты, случайно, не забыл, что сегодня суббота?

– Где все остальные? – спросил Бекстрём и кивнул в направлении пустых письменных столов.

– У кого-то перебор по сверхурочным, кто-то в отгулах, несколько человек работают вне здания. Но что ты сам здесь делаешь?

– Я подумал забрать ключи от дома Эрикссона. Получил интересные данные, – ответил Бекстрём. – Мне надо кое-что проверить.

– Просто сгораю от любопытства. – Утка улыбнулась ему. – Когда ты в последний раз появлялся здесь в выходные, все сразу решилось на следующий день.

– Мне надо, чтобы кто-то пошел со мной, – сообщил Бекстрём.

– Тогда я предлагаю себя, – с готовностью согласилась Утка. – Мне необходимо на улицу и подвигаться. Я сижу здесь уже с семи утра.

– Очень любезно с твоей стороны, – проворчал Бекстрём, – но разве ты не должна…

– Не пытайся помешать мне, – сказала Утка и улыбнулась снова.

– Очень любезно с твоей стороны, – повторил Бекстрём. – Если ты позаботишься о ключах от хаты Эрикссона и автомобиле, мы увидимся в гараже через четверть часа. Мне надо распечатать кое-какие бумаги, которые пригодятся нам там.

Все идет как по маслу. Так думал Бекстрём, выводя на принтер копии всех фотографий интерьера, сделанные Ниеми и его коллегами из технического отдела на месте преступления. Он сунул пачку снимков в свой коричневый портфель и взял его с собой к себе в кабинет, чтобы проверить все в последний раз в тишине и покое.

– Главное, ничего не упустить, – сказал себе Бекстрём и достал список, который написал, прежде чем поехал на работу.

Он пометил все пункты за исключением двух в длинном перечне в своей маленькой черной записной книжке. Потом сунул ее в ящик письменного стола, тот самый, где хранил свою хорошую русскую водку, и даже колебался какое-то мгновение, прежде чем решил, что это дело пока вполне может подождать. Запер ящик, спрятал ключ в тайное место и на лифте спустился в гараж.

– Рассказывай, – сказала Утка Карлссон, как только он сел на пассажирское сиденье рядом с ней.

– Я получил информацию, – сообщил Бекстрём, открыл пошире свой коричневый портфель так, чтобы она могла заглянуть внутрь, и дал ей фотографии всех пятнадцати икон, которые получил от Гегурры, в то время как снимки малыша Пиноккио остались лежать во внутреннем кармане его пиджака.

– Что это такое? – спросила Анника Карлссон.

– Я получил их от анонимного осведомителя, – сообщил Бекстрём. – Хотя ему можно верить. И мне пришло в голову, что это, возможно, наш мотив.

– Куча старых картин. – Утка покачала головой, перелистывая полученные фотографии. Ничего подобного я не видела. Ты имеешь в виду, что они могли находиться дома у Эрикссона?

– Не помешает взглянуть еще раз, – ответил Бекстрём и красноречиво пожал плечами. – Даже если я опасаюсь, что они попали в белые картонные коробки, которые, по словам наших свидетелей, неизвестный выносил из дома. На фотографиях ты видишь русские иконы, полученные Эрикссоном для продажи от его клиента. Среди них, по-видимому, есть очень ценные. Речь идет о миллионах крон, если верить моему источнику, – объяснил он.

– По-твоему, они пропустили какую-то из них и именно поэтому вернулись позднее ночью. – Анника Карлссон, судя по выражению лица, заинтересовалась услышанным. – Пожалуй, я соглашусь с тобой, шеф. Кто-то, кто знает его и в курсе относительно имеющихся у него картин, приходит к нему домой и грабит его. Но они забирают не все, что собирались. Возвращаются снова позднее ночью. Это, пожалуй, объясняет и то и другое.

– Никогда не помешает взглянуть еще раз, – повторил Бекстрём, поскольку сидевшая рядом с ним лесбиянка-мужененавистница только что заглотила наживку и крючок, грузило и леску.

– Полностью согласна с тобой, – энергично закивала Анника Карлссон. – Тогда мы трогаемся.

– Еще одно дело, – сказал Бекстрём, как только они выехали на улицу. – Давай проедем мимо винного магазина. Я только сейчас вспомнил, что мне надо купить бутылку виски.

– Виски? – спросила Утка и удивленно на него посмотрела. – У тебя же хватает спиртного дома?

– Да это не мне, – объяснил Бекстрём. – Коллеге из Государственной комиссии по расследованию убийств исполняется полтинник. Я собирался поздравить его после обеда. Он любит солодовое виски, поэтому я подумал купить ему бутылку в подарок.

– О’кей, – сказала Анника. – Без проблем.

Вылезая из машины около торгового центра Сольны, он специально не взял с собой свой портфель и исходил из того, что сейчас, когда представится случай, она должна обязательно пройтись по его содержимому. Во всяком случае, если он не ошибался относительно ее. В магазине он выбрал бутылку двенадцатилетнего виски в черной подарочной картонной коробке.

Должно сработать, подумал Бектрем, на всякий случай сравнивая ее с фотографиями, которые его коллеги из технического отдела сделали со всех бутылок, стоявших на барном столике Эрикссона в зале на втором этаже. Даже если было обидно, что столь уважаемому и трудолюбивому полицейскому придется присовокупить виски за несколько сотен крон к имуществу покойного адвоката Эрикссона.

– Вот и все, – сказал Бекстрём, как только сел в машину снова. – Можно ехать.

Он достал из зеленого магазинного пакета черную подарочную коробку и сунул ее в свой портфель, а потом сложил сам пакет и демонстративно бросил его на пол перед пассажирским сиденьем.

– Дорогая вещица, ты щедрый человек, Бекстрём, – констатировала Утка Карлссон, а четверть часа спустя она припарковала их служебный автомобиль перед домом, где адвокат Эрикссон жил еще неделю назад.

– О’кей, – сказал Бекстрём, как только они переступили порог виллы. – Давай поступим так. Ты начнешь с подвала, а я займусь вторым этажом. Потом встретимся здесь внизу и поделим остальное.

– Именно это я и собиралась предложить, – согласилась Анника Карлссон. – А как с протоколом?

– Само собой, мы его составим, – заверил ее Бекстрём. – Запишем все необходимое, а если найдется какой-то предмет из того, что мы ищем, позвоним коллегам из технического отдела, и те возьмут остальное на себя. Там уж придет очередь Ниеми или Фернандеса.

Когда Анника Карлссон исчезла в подвале, он поднялся на второй этаж, поставил свой портфель на письменный стол Эрикссона, быстро обследовал помещение и проверил, что все в порядке. Нет никаких камер, он лично позаботился выключить сигнализацию. И никакие таинственные личности не прячутся по углам и не наблюдают за ним. Он даже наклонился и заглянул под кровать Эрикссона.

Пусто, наконец пришел к выводу Бекстрём и, выпрямившись, глубоко вздохнул. Потом сделал то, ради чего и прибыл сюда. Открыл портфель, достал черную картонную коробку с бутылкой виски и поменял ее на более чем в два раза более тяжелый деревянный ларец с самой дорогой в мире музыкальной шкатулкой.

Как только бутылка с виски оказалась на месте, он достал снимки экспертов и отошел на то же самое расстояние и туда, откуда их делали.

– Тютелька в тютельку, – удовлетворенно заметил Бекстрём. Даже Петер Ниеми с помощью его линзы не смог бы обнаружить никакой разницы.

Затем он поднял свою добычу на письменный стол и открыл темную деревянную шкатулку. Достал маленькую фигурку в красной остроконечной шапке, повертел ее в руках, прежде чем поместил на письменный стол. Ключ он обнаружил в общем-то случайно. Когда осторожно ощупывал ларец с внутренней стороны, пластина на днище поднялась с тихим щелчком, открывая тайник, где тот лежал. Золото и бриллианты общим весом тридцать два карата, если верить Гегурре, а тот обычно знал, о чем говорил, когда речь шла о вещах вроде той, которую он сейчас держал в руке.

– Музыка подождет, – пробормотал Бекстрём. Затем он засунул ключ и Пиноккио в черный деревянный ларец и осторожно поместил его в свой старый коричневый портфель. – Добро пожаловать домой, парень.

– Пусто, – констатировал Бекстрём разочарованно, когда он и Анника встретились на первом этаже час спустя.

– Столь же плохо, – подтвердила Анника. – И все-таки с нашей стороны граничило бы со служебным преступлением не проверить все еще раз, – добавила она и в знак утешения похлопала его по руке.

Когда они сидели в автомобиле на пути назад в здание полиции, Анника сообщила:

– Я тут подумала об одном деле…

– Я слушаю, – буркнул Бекстрём.

– Я заметила, что у большинства из этих икон отсутствуют декоративные рамы, – сказала Анника. – Многие из них нарисованы на дереве, но пара ведь явно на холсте. Кроме того, я подумала о типе, которого наш таксист чуть не задавил.

– Ангел Гарсия Гомез, – сказал Бекстрём и кивнул.

«Становится все лучше и лучше», – подумал он, поскольку уже понял, куда она клонит.

– Понятно, там был он, – продолжала Анника Карлссон. – Я подозревала это с тех пор, как увидела фоторобот, а сейчас, когда его ДНК оказалась на двери в лоджии, на сто процентов уверена. Самой собой, именно он убил и Эрикссона, и его псину.

– Только не Эрикссона, – возразил Бекстрём и покачал головой. – На момент смерти адвоката у него ведь есть алиби. Тогда он участвовал в представлении по боевым искусствам. Зато я почти не сомневаюсь, что именно он появляется у Эрикссона ночью, рихтует ему башку и перерезает горло его собаке. Относительно нашего друга Окаре, тот, однако, пожалуй, присутствовал и когда Эрикссона убивали, и позднее ночью.

– Тогда он был шофером у Гарсия Гомеза, – кивнула Анника. – В этом я согласна с тобой. Предположим, Гарсия Гомез освобождает картину, ту, которую они пропустили при первом визите, от ее обычной деревянной рамы, скручивает ее в рулон и сует под куртку. Как тебе такое предположение?

– Вполне возможно, – согласился Бекстрём. – Понятно, лучше так, чем бегать вокруг с картиной в руках среди ночи.

– А где тогда рама? На которой был натянут холст. Что он сделал с ней?

– Сломал, возможно, накрутил на нее полотно, – предположил Бекстрём.

– Я тоже так думаю, – согласилась Анника с чувством. – Только полный идиот забрал бы с собой холст и оставил раму. До этого даже коллега Альм додумался бы. Сразу бросается в глаза, если находишь такое на месте преступления. Сломанная рама от картины, но без начинки.

– Кстати, я вот о чем вспомнил, – взял слово Бекстрём. – Что там с нашим свидетелем-таксистом? Нам, случайно, не повезло, он не объявился снова?

– К сожалению, – вздохнула Анника. – Он как в воду канул. Меня охватывают неприятные предчувствия, когда я думаю о нем. И также беспокоит, что и Окаре, и Гарсия Гомез как сквозь землю провалились. Никаких следов этой парочки, но в любом случае принято решение об их задержании. Нам остается лишь надеяться, что с нашим свидетелем ничего не случилось.

«Кого это волнует?» – подумал Бекстрём и довольствовался лишь кивком.

Эти суббота и воскресенье получились у Бекстрёма далеко не похожими на его обычные выходные. Сначала он бегал и проверял входную дверь через каждые пятнадцать минут, пока наконец резко не прикрикнул сам на себя. Потом наделал себе бутербродов, налил холодного пива и сразу выпил большую рюмку водки.

После нескольких порций водки вкупе с пивом он стал уже немного приходить в себя. Победил страх, который испытывает любой обычный воришка и явно не чуждый даже такому многоопытному констеблю, как он. Хватило того, что он отключил телефон и целый вечер просидел дома, смотря старые фильмы с Иствудом, скачанные с Интернета. В качестве воспоминания о той поре, когда его кошелек был пуст уже через неделю после зарплаты.

«Сейчас другие времена», – подумал Бекстрём и, постепенно найдя истину, спрятанную на дне литровой бутылки водки, в конце концов заснул на собственном диване.

В воскресенье он сделал серьезную попытку взять себя в руки. Позвонил домой Наде и назначил ей встречу на работе. Там он просидел почти большую часть второй половины дня, рассказывая ей то, о чем узнал от Гегурры. Это оказалось не так просто, поскольку он ни словом не мог обмолвиться о малыше Пиноккио и его носе, хотя сейчас вся его жизнь вертелась вокруг него.

Потом он вернулся домой. Поужинал в близлежащем ресторане, и пусть его финская официантка была такой, как обычно, он едва мог слушать ее.

– Я волнуюсь за тебя, Бекстрём, – сказала она и похлопала его по плечу. – Ты, случайно, не заболел?

– Чувствую себя не лучшим образом, – солгал Бекстрём, главным образом, с целью поменять тему и поскорее уйти.